Текст книги "Обратная сторона войны"

Автор книги: Олег Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Ваше превосходительство, где ваш план боя? Увольте со службы… Подлости я не потерплю… Ваше превосходительство…

И громко командовал:

– Вызвать наверх всех кондукторов!.

Бредили и другие раненые.

Все это было настолько непривычно для меня, что кружилась голова. (…)

Медицинский персонал опять занимался своим делом. Но мне эта работа уже казалась бессмысленной. Броненосец, до сих пор охранявший нас, скоро превратится для всего экипажа в железный балласт. А не все ли равно, как опускаться в морскую пучину – с перевязанными или неперевязанными ранами?

Меня тошнило от запаха крови и лекарств. Мозг переставал воспринимать новые впечатления. Я не мог больше оставаться в операционном пункте и, ничего не соображая, полез на верхнюю палубу, усталый и безразличный к опасности».

Оказавшиеся в недрах корабля матросы не успокаивалась, а наоборот, чувствовали запертыми себя в бронированной коробке, ещё несколько минут они стремились сюда, как к спасению, а теперь чувство неизвестности и бездействия порождало панику.

А паника заразительна.

«В жилую палубу давно уже был послан священник Добровольский. На его обязанности лежало успокаивать людей. Широкий, чернобородый, с серебряны крестом на выпуклой груди, он сам пугливо озирался, видя вокруг себя не воображаемый, а действительный ад, населенный сумасшедшими существами, стенающими призраками и полный орудийным грохотом. Священник что-то бормотал о «христолюбивом воинстве», но его никто не слушал. Вокруг лазарета, превращенного в операционный пункт, где работал старший врач Герцог с фельдшерами, росла толпа раненых. Одни из них стояли, ожидая помощи, другие лежали, корчась от боли. Своим рваным и кровавым мясом, своими поломанными костями и ожогами, своими стонами и жалобами они только усиливали панику…

(…)

Электрическое освещение выключилось. В непроглядном мраке метались матросы и офицеры, сталкивались друге другом и разбивали головы. Многие, блуждая между переборками, не зная, как найти выход. Некоторые проваливались в люки и ломали себе кости. Нельзя было сделать и нескольких шагов, чтобы не попасть в какую-нибудь западню. Вопли отчаяния, подавляя разум, неслись из нижних и верхних помещений и со всех сторон. Казалось, кричал от боли сам корабль.

Седов, чувствуя сухость и горечь в горле, несколько раз падал, прежде чем добрался до выхода. Первый трап он пробежал быстро, а на втором столпилось столько людей, что невозможно было протискиваться вперед. Каждый, напрягая последние силы, старался выбежать на верхнюю палубу скорее других. Толкаемые инстинктом самосохранения, все лезли друг на друга, давя и сбивая под ноги слабых, и бились, словно рыба в мотне невода, притоненного к берегу.

– О, дьяволы, выходите! – кричали задние на передних, нажимая на них до боли в ребрах, били их по головам кулаками.

– Дайте дорогу! Меня пропустите! Я – офицер! – бешено приказывал кто-то, задыхаясь от навалившихся на него тел, но его никто не слушал.

Седов не мог пробиться к выходу. Казалось, что ему уже не спастись. Неожиданно дерзкая мысль мелькнула в его сознании. Он отступил шага два назад, сделал большой прыжок и, вскочив на плечи товарищей, начал быстро подниматься наверх, хватаясь за их головы. На верхних ступенях трапа его задержали чьи-то руки. Посыпались удары по лицу и бокам, кто-то больно вцепился зубами в ногу. Собрав последние силы, Седов рванулся вперед с таким порывом, что заставил передние ряды раздвинуться, и сразу оказался на свободе».

На других кораблях происходило то же самое. Паника всюду одинаковая. Под маской романтики у ВОЙНЫ одно лицо.

Люди «то ложились на палубу, то вскакивали, метались взад и вперед, кружились, как слепые, и несуразно размахивали руками, кому-то угрожая. Кто-то плакал, кто-то проклинал… Один сигнальщик с иеной на губах бился в эпилепсии. Комендоре красной нашивкой на рукаве, без фуражки, извивался на палубе и, держа в одной руке свернутую парусиновую койку, а другой – размахивая, словно выгребая на воде, громко орал:

– Спасите! Тону! Спасите!

Тут же на рундуке сидел матрос, из виска которого сочилась кровь, и он, бормоча, то раздевался догола, то снова одевался с торопливой озабоченностью. Некоторые спрятались по углам и, дрожа, молча ждали провала в бездну. (…)

Те, кто успел выбраться из жилой палубы, очумело, с искаженными лицами бегали по судну, не зная, где искать спасения. Некоторые забрались на ростры. Прапорщик запаса Мамонтов спрятался в шкафчике, в котором обыкновенно хранились снаряды для первых выстрелов 47-миллиметровой кормовой пушки. (…)

[Матросы) не могли больше выдерживать нарастающего ужаса: напряжение человеческих нервов имеет свой предел. Но и командующий состав не мог допустить бунта во время сражения, да еще на корабле, который и без того изнемогал в неравном бою. Блохин, сойдя с мостика, немедленно мобилизовал офицеров, кондукторов и унтеров. Среди происходившего вокруг безумия он начал распоряжаться с тем удивительным каменным спокойствием, каким владеют смелые укротители зверей. И началось усмирение толпы под грохот своих пушек, под разрывы снарядов, в дыму и пламени разгорающихся пожаров. Били по лицу чем попало не только (…) матросов, но и их офицеров. В них опять направили из шлангов сильные струи воды, в них стреляли из револьверов. Все это походило скорее на бред, на кошмарный сон, чем на действительность».

Новиков-Прибой некоторые сцены записывал со слов уцелевших очевидцев, стараясь восстановить реалистичную картину того, что во время боя творилось на других кораблях эскадры.

Записывал, я думаю, с пониманием.

Страшно другое – потом, когда люди пришли в себя, никто не косился в сторону товарищей, отличавшихся буйством, не напоминал им их дикого поведения: Потому что все понимали то состояние, в котором они находились, всем оно было знакомо. Иначе было нельзя!

Подобное поведение в тот момент было ЕСТЕСТВЕННЫМ (если вообще естественной можно назвать войну). Вот это и есть самое страшное на войне.

И выбитую ударом офицерского сапога челюсть, или голову, расшибленную об угол в момент безумного метания, или вырванный человеческим укусом из ноги кусок мяса – тоже можно считать боевым ранением. ЭТО РАНЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ В БОЮ!

Вот только потом о таких ранах стараются не распространяться. И лишь понимающе переглядываются друг с другом в парадном строю, при вручении Георгиевских крестов или Золотых Звезд Героя. Разговаривают глазами: «Ты помнишь?» – «Помню…»

И на вопросы о происхождении подобных боевых шрамов отмалчиваются, или выдумывают небылицы.

А зря.

Здесь нечего стыдиться. Может быть, тогда о войне сложилось бы более правильное представление.

А виноваты мы, ожидая, буквально требуя от них героических повествований, желательно, с подробностями, да с такими, чтобы они соответствовали нашему видению войны…

Но настоящий «судный день» для раненых наступал тогда, когда корабль начинал тонуть.

«На броненосце, внизу, под защитой брони, было два перевязочно-операционных пункта: один постоянный, а другой импровизированный, сделанный на время из бани. 13 первом работал старший врач Васильев, а во втором – младший, Бунтинг. Всюду виднелась кровь, бледные лица, помутившиеся или лихорадочно-настороженные взгляды раненых. Вокруг операционного стола валялись ампутированные части человеческого тела. Вместе с живыми людьми лежали и мертвые. Одуряющий запах свежей крови вызывал тошноту. Слышались стоны и жалобы. Кто-то просил:

– Дайте скорее пить… Все внутренности мои горят…

Строевой унтер-офицер бредил:

– Не жалей колокола… Отбивай рынду! Видишь, какой туман…

Комендор с повязкой на выбитых глазах, сидя в углу, все спрашивал:

– Где мои глаза? Кому я слепой нужен?

На операционном столе лежал матрос и орал. Старший врач в халате, густо заалевшим от крови, рылся большим зондом в плечевой ране, выбирая из нее осколки. Число искалеченных все увеличивалось.

– Ребята, не напирайте. Мне нельзя работать, – упрашивал старший врач.

Его плохо слушали.

Каждый снаряд, попадая в броненосец, производил невообразимый грохот. Весь корпус судна содрогался, как будто с большой высоты сбрасывали на палубу сразу сотню рельсов. Раненые в такие моменты дергались и вопросительно смотрели на выход: конец или нет? Вот еще одного принесли на носилках. У него на боку было сорвано мясо, оголились ребpa, из которых одно торчало в сторону, как обломанный сук на дереве. Раненый завопил:

– Ваше высокоблагородие, помогите скорей!

– У меня полно. К младшему врачу несите.

– Там тоже много. Он к вам послал.

Броненосец сильно качнулся.

Слепой комендор вскочил и, вытянув вперед руки, крикнул:

– Тонем, братцы!

Раненые зашевелились, послышались стоны и предсмертный хрип. Но тревога оказалась ложной. Комендора с руганью усадили опять в угол. Однако крен судна на левый борт все увеличивался, и в ужасе расширялись зрачки у всех, кто находился в операционном пункте. Старший врач, невзирая на то, что минуты его были сочтены, продолжал работать на своем посту…

Корабль стал быстро валиться на левый борт. Все уже из без приказа командира поняли, что наступил момент катастрофы. Из погребов, кочегарок, отделений минных аппаратов по шахтам и скобам полезли люди, карабкаясь, хватаясь за что попало, срываясь вниз и снова цепляясь. Каждый стремился скорее, выбраться на батарейную палубу, куда вели все выходы, и оттуда рассчитывал выскочить наружу, за борт.

Из перевязочных пунктов рванулись раненые, завопили. Те, которые сами не могли двигаться, умоляли помочь им выбраться на трап, но каждый думал только о самом себе. Нельзя было терять ни одной секунды. Вода потоками шумела на нижней палубе, заполняя коридоры и заливая операционный пункт. Цепляясь друг за друга, лезли окровавленные люди по уцелевшему трапу на батарейную палубу. Отсюда удалось вырваться только тем, кто меньше пострадал от ран».

Пусть каждый в силу своих способностей представит эту сцену, всех этих безруких, безногих, ослепших, обожженных людей, которых инстинкт самосохранения гнал неведомо куда – ведь даже если бы им удалось выброситься в море, у них не не было ни единого шанса спастись. Но это будет потом, а пока главное – выбраться, выбраться из помещения любой ценой!!!

А в воде спасшихся людей, здоровых и тех «кто меньше пострадал от ран», поджидали очередные страдания. Здесь продолжали наноситься новые раны, травмы и увечья.

«Вокруг [броненосца] «Осляби», отплывая от него, барахтались в воде люди. Но многие из экипажа, словно не решаясь расстаться с судном, все ещё находились на его палубе. Это продолжалось до тех пор, пока стальной гигант окончательно не свалился на левый борт. Плоскость палубы стала вертикально. Скользя по ней, люди повалились вниз, клевому борту, а вместе с ними покатились обломки дерева, куски железа, ящики, скамейки и другие неприкрепленные предметы. Ломались руки и ноги, разбивались головы. Бедствие усугублялось еще тем, что противник не прекращал огня по броненосцу. Вокруг все время падали снаряды, калеча и убивая тех, которые уже держались на воде. Мало того, из трех колоссальных труб, лежавших горизонтально на поверхности моря, не переставал выходить густой дым, клубами расстилаясь понизу и отравляя последние минуты утопающих. От шлюпок, разбитых еще в начале боя, всплывали теперь обломки, за которые хватались люди, воздух оглашался призывами о помощи. И среди этой каши живых человеческих голов, колеблемой волнами, то в одном месте, то в другом вздымались от взрыва снарядов столбы воды.

(…)

Среди пловцов то водном месте, то в другом поднимались столбы воды. Что-то гулко шлепнулось около минно-артиллерийского содержателя Воробьева. В ту же секунду, оглушенный ревом, он был подброшен водяным вихрем вверх. Первое впечатление было такое, что его разорвало на части. Он уже больше ничего не чувствовал и не сознавал. Очнувшись, Воробьев с трудом приходил в себя. Долго ему никак не верилось, что он остался невредим. Только в ногах ощущалась сильная ломота, как будто кто-то вывернул их, разорвал суставы».

Описание настолько точное, что отпадают все подозрения в художественном вымысле, если они еще оставались до сих пор.

Слово военным медикам.

«В воде повреждающий эффект оказывает лишь фаза компрессии.

Степень и локализация повреждений зависят от мощности взрыва, расстояния и положения тела в воде по отношению к ударной волне, степени наполнения желудка и кишечника жидкостью и газами. Внутренние органы наиболее сильно повреждаются при вертикальном положении тела под водой и при плавании на животе, когда ударная волна направлена к поверхности тела под углом 90 град. При плавании на спине и на боку (спиной к ударной волне) внутренние органы повреждаются менее тяжело. В обоих случаях повреждаются только части тела, погруженные в воду, и наиболее тяжело – органы, содержащие воздух и газы (желудок, кишечник, легкие, придаточные пазухи носа). Наружных признаков травмы при этом обычно не видно. В брюшной полости возникают ушибы кишечных петель, мелкоточечные и разлитые кровоизлияния в стенках кишок, отрыв брыжейки, иногда ретроперитонеальная гематома; в более тяжелых случаях – разрывы желудка, кишечника, печени и селезенки, с последующим перитонитом. В грудной полости, преимущественно в нижних долях легких, образуются кровоизлияния, в тяжелых случаях – разрыв легкого, плевры, гемоторакс. Если голова плавающего при взрыве погружена в воду, то ударная волна может вызвать тяжелые переломы костей черепа (особенно в области придаточных пазух носа) и повреждения мозга.

Пораженные отмечают, что в момент травмы они почувствовали как бы удар в поясницу и внезапное онемение нижних конечностей, позыв к мочеиспусканию и дефекации, некоторые теряли сознание. У пострадавших нередко развивается шок и отмечаются признаки сотрясения мозга. При повреждениях органов брюшной полости наблюдаются самостоятельные боли в животе и болезненность при исследовании, защитное напряжение мышц и др. признаки перитонита…»

Очевидцы свидетельствуют: «Для человека, оказавшегося в непосредственной близости от подводного взрыва, нет ни тени надежды уцелеть. Действие такого взрыва страшно, отвратительно, потрясающе: представить себе его не в силах ничье воображение. Даже видавшие виды патологоанатомы с трудом могут заставить себя взглянуть на то, что некогда было человеческим существом…»

Вряд ли кто-то из уцелевших счастливцев станет потом рассказывать о том, как он барахтался в нефтяной пленке, среди обломков и сошедших с ума товарищей, среди кусков тел и выбитых взрывом экскрементов, как захлебывался в розовой от крови воде, приманивающей акул, и со слабой искоркой надежды на спасение – ведь вокруг продолжался бой…

Новиков-Прибой писал правду. Если не оставалось очевидцев, то он так и говорил, как, например, о судьбе броненосца «Александр III».

«Что происходило во время боя на его мостиках, в боевой рубке, в башнях и на палубах? Кто же именно был тем фактическим командующим, который так талантливо маневрировал в железных тисках японцев? Был ли это командир корабля капитан 1-го ранга Бухвостов, его старший офицер Племянников или под конец последний уцелевший в строю младший из мичманов? А может быть, когда никого из офицеров не осталось, корабль, а за ним и всю эскадру вел старший боцман или простой рулевой? Это навсегда останется тайной. (…)

И никто никогда не расскажет, какие муки пережили люди на этом броненосце: из девятисот человек его экипажа не осталось в живых ни одного».

После подобных описаний, возникает странная мысль о несовершенстве человеческого организма, о его слабости и беззащитности. Конечно, понимаешь, что он не может стать неуязвимым для огня, пуль и осколков. И тогда начинает хотеться, чтобы при тяжелом ранении, человек сразу погибал, а не страдал в течение многих часов, дней и недель.

Однако, иначе рассуждают те, чью жизнь, несмотря ни на что, сумели спасти медицинские работники. Да и как не испытывать вечную благодарность к тем, кто вытащил тебя с поля боя, кто сшил тебя по кусочкам, кто терпеливо выслушивал твою ругань и выносил за тобой горшки, кто учил тебя заново жить?

Пусть без ног, пусть без рук, но – жить, дышать, вновь оказаться среди родных людей, дождаться конца ненавистной войны.

Разве не то же самое чувствовали солдаты в войнах прошлого? Разве не так страдали и гибли моряки парусного флота: не тонули, не задыхались в дыму?

Разве не сносилась картечью изготовившаяся к схватке абордажная команда? Не разрывались человеческие тела от взрывов снарядов бомбических орудий, не горела плоть, политая «греческим огнем»?

И позднее, во время Второй мировой войны, когда сражения стали совсем другими, разве не то же самое выпадало на долю моряков?

«В ослепительно-белой вспышке разрыва ходовая рубка разлетелась в куски, жестоко раня палубные команды осколками металла и острой щепой дерева. На том месте, откуда только что раздавались команды, не осталось теперь ничего. А упавшая мачта в гармошку раздавила трубу. Дым пополз вдоль палубы, удушая людей…

Володя Петров лежал на развалинах мостика, а над ним качалась бездонная масса света и воздуха. С трудом он перевел глаза ниже. Вместо ног у него тянулись по решеткам красные лоскуты штанов…»

Но об этом не любят говорить и писать. Мальчишкам нужно совсем другое.

Для примера я возьму описание действий не большого корабля с сотнями человек экипажа, а одного рейса маленького торпедного катера старшего лейтенанта А. Е. Черцова во время десанта в Новороссийске в сентябре 1944 года. Описание, воспевающее мужество и героизм советских моряков.

Они, бесспорно, были героями.

Но в этом описании, разумеется, нет криков и стонов, нет десятиэтажного мата, которым пытаются подбодрить себя и преодолеть страх, нет воплей отчаяния. Возникает ложное ощущение того, что они, сраженные пулями и осколками, падали, как полешки, на палубу и молча лежали, продолжая бесстрашно смотреть в сторону врага.

«У входа в порт катер попал под град снарядов. Близкие разрывы бросали кораблик с борта на борт. Вот очередь полоснула по корпусу. Упал раненый боцман Панин, стоявший у пулемета. Были ранены несколько солдат. Заглох один мотор. Что-то загорелось под палубой. (…)

Удалось застопорить катер перед трассой снарядов, выпущенных автоматической пушкой. Быстрым рывком вперед ушли от новой очереди. И попали иод третью. Удар в живот свалил командира с ног. Упал раненый механик главный старшина Ченчик. В бензиновом отсеке вспыхнул огонь. (…)

В это время электрик Петрунин заменил боцмана у крупнокалиберного пулемета и меткой очередью разбил вражеский пулемет, стрелявший по катеру. Враг последними пулями все же достал Петрунина – пули попали в обе ноги. А командир, превозмогая боль, продолжал вести катер к причалу.

Заработал второй мотор. Его пустил, починив перебитый маслопровод, четырнадцатилетний юнга Ваня Лялин. (…)

Как только катер тронулся в обратный путь, вражеский снаряд разбил левый мотор. Уходили на одном. А вскоре снарядом разворотило скулу. Сквозь пробоину хлынула вода. (…)

Избитый катер вышел из-под обстрела. Уже показались причалы Кабардинки. Но в это время командир, стоявший у штурвала, упал без сознания. Катер пошел бессмысленными кругами. К штурвалу встал юнга. Раненые не могли встать, а остальные члены экипажа не могли отойти от мотора и помпы. А фашисты снова открыли по катеру стрельбу из пулеметов».

Ни искаженных лиц, ни страшных ожогов, ни кровавых брызг, ни молитв и проклятий. Кажется, что моряки прибудут на свою базу, перевяжут себе раны, навернут тушенки, хлопнут водки, отоспятся и снова в бой. Не война, а сплошная романтика!

И лишь после книга Новикова-Прибоя и А. Маклина недостающие штрихи и эмоции сами проступают между строк.

Во многих книгах о войне есть упоминания о раненых, о госпиталях, о санитарах и медсестрах, об инвалидах. Только все это растворяется в общем объеме текста, задавлено описанием батальных сцен, оттеснено главной линией сюжета на задний план.

И только собранные вместе, подряд, эти описания могут дать более или менее внятное представление о том огромном и жутком аспекте войны, который называется боевыми ранениями, и который скрывается под непроницаемой маской «стойкого оловянного солдатика».

Глава третья
Враг моего врага – мой друг

Если бы наши солдаты понимали, из-за чего мы воюем, то нельзя было бы вести ни одной войны.

Фридрих II

Любая коалиция уже несет в себе тайный обман.

Г. Шарнгорст

У России есть лишь два верных союзника – ее армия и ее флот.

Александр III

Конечно, наличие союзников невольно внушает уверенность в правоте своего дела, вызывает чувство благодарности к тем, кто присоединился к твоей суровой ратной работе. Сознание того, что ты не одинок, воодушевляет и заряжает энергией.

Возможно, ужасы войны, многочисленные смерти и страшные увечья воспринимаются чуть-чуть легче, если их разделяют с тобой иноязычные солдаты, протянувшие руку дружбы и помощи. Хотя бы часть вражеских сил будет отвлечена на них и, следовательно, увеличивается твой шанс уцелеть и скорее наступит победа. Благодаря этому, в свою очередь, в солдатах растет готовность оказать союзникам поддержку, пожертвовать собой ради общего дела.

«Войной проверено, что нет ничего надежнее той дружбы, которая выражается не в декларациях, а в совместных боевых делах, складывается при выполнении ответственных и сложных заданий, связанных с риском для жизни».

Мы воспитаны в духе преданности союзническому долгу и нерушимости фронтового братства товарищей по оружию. Для нас это не требует каких-то особых доказательств. Мы надеемся на единодушие и в однозначность военных союзов, мы знакомы с массой примеров, волнующих любого нормального человека возвышенностью и искренностью чувств людей, одетых в военную форму.

Например, как это описывали наши военные корреспонденты, находящиеся среди британских войск накануне высадки в Нормандии в 1944 г.

«Автоколонны вливались в большие ворота одна за другой. Липа солдат были черны от пыли: видимо, колонны прошли большое расстояние. Молодой и очень общительный лейтенант Доул, с которым я познакомился в Винчестере, толкнул меня в бок, обращая внимание на «студебеккер», украшенный красным флагом с серпом и молотом. На борту виднелась крупная надпись: «Лонг лив гуд олд Джо!» (Восклицание в честь И.В. Сталина.)

– Ваши друзья, – сказал Излингворс, обращаясь ко мне.

– Тут все ваши друзья! – поправил его Доул, показывая широким жестом на огромный шумливый лагерь. – Флагов на машинах у других, правда, нет, но все они охотно подхватят эти слова.

Лейтенант ошибся относительно флагов. В тот же полдень, гуляя по лагерю, я обнаружил их еще на нескольких грузовиках. У одной машины копались водители, рядом стояли «пассажиры». Они выжидательно смотрели на подходившего к ним военного корреспондента и четко ответили на приветствие.

– Послушайте, парни, почему вы украсили свою машину этим флагом?

Солдаты смутились, стали переглядываться. Наконец один из них, смотря поверх моей офицерской фуражки, тихо, но твердо спросил:

– Имеете какие-нибудь возражения, сэр?

– Нет, конечно! Я просто хотел знать. Это же флаг моей страны.

– Провались я! – воскликнул солдат. – Не может быть! Вы русский?

Они окружили меня, пожимая руки и выражая наперебой свое восхищение борьбой Советской Армии. Это были, несомненно, искренние друзья».

Не скрою, читать подобное всегда очень приятно.

И обидно, что в отечественной истории уделяется так мало внимания отдельным эпизодам, в которых солдатам, ради верности союзническому долгу, приходилось расставаться с жизнью на чужбине, за непонятные им цели, за иностранные интересы.

«Кто может сосчитать в точности, сколько их легло в финские болота, в польскую глину, в немецкий песок? Сколько было «за благочестие кровию венчано» на полях Лифляндии, Ингрии, Польши, Германии… И сколько погибло там же от разных «язв» и «горячек», от всякого рода сверхчеловеческих трудов и нечеловеческих лишений?»

Как, например, это было в годы Первой мировой войны.

«В декабре 1915 года Россию посетила французская миссия сенатора Думера. Речь шла не больше и не меньше, как об отправке во Францию 300 000 русских солдат без офицеров и вне всякого организационного кадра – «20 000 тонн человеческого мяса». Они должны были, подобно марокканцам, сенегальцам или аннамитам, составить особые ударные роты французских пехотных полков под командой французских офицеров. Автором этого остроумного предложения был некий публицист Шерадам. При всей нашей уступчивости этот чудовищный проект был отвергнут. Но французы все-таки настояли на отправке на их фронт русских войск. Были созданы сводные «особые стрелковые полки» под командованием русских офицеров. В январе – феврале были сформированы 3 «особые бригады» и намечено формирование в течение 1916 года еще пяти таких бригад».

Именно во время Первой мировой войны родился миф о русских частях, высадившихся на севере Британии и походным маршем прошедших к Ла-Маншу, после чего переправившихся во Францию и ринувшихся в бой с «проклятыми бошами». Британские писатели и журналисты сталкивались с «очевидцами», которые видели, как шагали с бодрой незнакомой песней русские усачи-союзники.

Насколько же сильна была вера в помощь русского союзника, что она породила подобные мифы! Но русские части прибыли на Западный фронт не через Британские острова.

1-я Особая бригада генерал-майора Н.А.Лохвицкого, отправленная через Сибирь, Маньчжурию, Индийский океан и Суэцкий канал, высадилась в Марселе в первых числах мая.

2-я и 4-я Особые бригады генерал-майора М.К. Дитерихса отправлена была через Архангельск, Ледовитый и Атлантический океаны и высадилась в Шербуре. А из Франции она была отправлена на Салоникский фронт.

3-я бригада генерала Марушевского, высадилась тоже в Шербуре и, объединившись с 1-й бригадой, составила единую Особую пехотную дивизию под общим начальством генерала Н. Лохвицкого.

(Кстати, именно в этих русских экспедиционных войсках в звании рядового сражался Родион Малиновский, будущий маршал, министр обороны Советского Союза с 1957-го по 1967-й год.)

Наши солдаты, в тысячах километрах от родины, в рядах чужих армий, покрыли себя славой, о которой почему-то не принято сегодня вспоминать.

«Дивизия Лохвицкого участвовала с отличием в апрельском наступлении 1917 года у Реймса и понесла большие потери. 5183 человека. Наступление у Арраса. 1-й и 6-й Особые стрелковые полки получили французские «военные кресты» на знамена. Остатки их осенью бунтовали и были интернированы, а из офицеров и верных воинскому долгу солдат был сформирован особый русский легион, названный Легионом Чести.

Легион Чести – единственный обломок гранитной русской скалы в бурном море грандиозных сражений восемнадцатого года – победно пронес свой значок и русское имя сквозь огонь двадцати сражений о Эны до Рейна. Этот последний русский батальон под командованием туркестанского стрелка полковника Готуа первый из всех союзных армий Фоша прорвал знаменитую линию Гинденбурга» в сражении с 1-го по 14 сентября при Терни-Сорни и 16 декабря 1918 года вступил в Майнц. Полковник Готуа – «черный полковник», как называли его французы – в свое время, служа в рядах 8-го Туркестанского стрелкового полка, взял штыковым ударом господский двор Боржимов. (…)

В ноябре 1916 года 2-я бригада генерала Дитерихса рванула казавшиеся неприступными германо-болгарские позиции и взяла Битоль, положив на своей крови начало грядущего освобождения Сербии. Геройская бригада вся легла в этом победном бою, и когда пришло приказание выйти в резерв, исполнить его было уже некому. Сменившие русских стрелков французские егеря могли только отсалютовать полю, где недвижно на своей последней и вечной позиции лежали битольские победители. Так погибла 2-я Особая бригада русской армии – единственная воинская часть во всем мире, ни разу не отступавшая за свое существование!»

Эти слова принадлежат русскому историку А. Керсновскому, который иногда и бывает не совсем точен в датах и фактах, но литературный стиль каждой строчки его исследований способен наполнить сердца русских патриотов гордостью.

Разве можно забыть, как время Грюнвальдской битвы в 1410 г. именно три смоленских полка под командованием Юрия Мстиславского в критическую минуту отразили атаку рыцарской конницы Валенрода и дали время перестроиться своим литовским, польским и татарским союзникам для нанесения решающего удара!

Наверное, нетрудно представить радость англичан Веллингтона, уже практически проигравших битву при Ватерлоо, когда на фланг торжествующих французов обрушились подошедшие пруссаки Блюхера.

Но для самих солдат военные союзы, кроме трогательных примеров взаимной поддержки, сплошь и рядом преподносили неприятные сюрпризы.

Одни и те же прусские солдаты в одном ряду с русскими сражались против французов при Прейсиш-Эйлау, затем вместе с французами приняли участие в походе на Россию, а потом вновь объединились с русскими для разгрома Франции.

Причем наши соотечественники рассчитывали, что немцы, превращенные Наполеоном в вассалов и идущие в Россию из-под палки, против воли, будут воевать неохотно и плохо. Но русские просчитались. Немцы дрались яростно и особенно отличились в грабежах.

Современники свидетельствовали: «Особенно свирепствовали немцы Рейнского союза и поляки: с женщин срывали платки и шали, самые платья, вытаскивали часы, табакерки, деньги, вырывали из ушей серьги… Баварцы и виртембергцы первые стали вырывать и обыскивать мертвых на кладбищах. Они разбивали мраморные статуи и вазы в садах, вырывали сукно из экипажей, обдирали материи с мебели. (…)

Под словами «французы в 1812 году» в России понимают всю массу войск, собранных в Европе, все ««двенадесять язык», составлявших «великую армию»; что касается собственно французов, я должен сказать, что в памяти большинства русских, оставивших рассказы об этой эпохе, они, несмотря на самые бесцеремонные расстреливания, казались более великодушными, чем их союзники, особенно баварцы и виртембергцы. Поляки были также очень жестоки, но они сводили с русскими старые счеты, тогда как неистовства швабов трудно не только оправдать, но и объяснить».

Впрочем, «ловить рыбу в мутной воде» военных союзов было принято на протяжении веков, и довольно часто это удавалось с неплохим результатом.

В Китае начиная с середины 30-х и до 1949 г. действовали две вооруженные силы: армии коммунистов и националистов. Сражаясь с японскими оккупантами, они практически никогда (за редкими исключениями) не прекращали боевых действий друге другом. СССР делало ставку на коммунистов Мао Дзэдуна, а США симпатизировали националистам Чан Кайши. Однако военная ситуация порой складывалась так, что и Москва и Вашингтон были вынуждены оказывать военную помощь и тем и другим.