Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Олег Голиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

беззвучно рассыпалось крупной зубастой крошкой, беспощадно поранив Его лицо.

Последнее, что Ему запомнилось из этой страшной по своей невероятности сцены, это

были косые струи дождя, ворвавшиеся в разбитое окно панически затормозившей

маршрутки, которые щедро омывали Его окровавленные щёки.

…Спустя несколько часов, в палате интенсивной терапии, когда к Нему вернулась

сознание, Он, не ощущая своего лица и глядя одним глазом в узкий проём бинтов, первым

делом спросил высокого мужественного врача с добрыми глазами, где здесь можно

покурить…

–

ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА ДЬЯВОЛА

…Их было четверо студентов из Питера, три парня и одна девушка. Этим летом они

здорово повеселились, проведя больше месяца в Южном Крыму.

Начав свой круиз с недельного разгула на Казантипе, к концу августа они добрались до

Кара-Дага, где и проводили свою предпоследнюю ночь на тёплой крымской земле.

Позади уже были сумасшедшие ночи в Ялте, с полуночным выездом на мыс Айя, где в

чёрной шёлковистой воде, светящейся болотными огоньками под лунным светом, они

купались нагишом; взорвался яркими фейерверками в чёрном южном небе джазовый

фестиваль в Судаке, после которого их изумлённым взорам, переливаясь разноцветными

бухтами, открылись красоты Нового Света. На исходе третей недели крымских каникул

юных путешественников принял под свой кров загадочный Коктебель с его таинственной

атмосферой, пропитанной творчеством былых времён.

И вот, наконец, загадочный сфинкс крымского побережья, горная гряда остывших

вулканов, глянул своим распахнутым зевом Золотых Ворот на слегка подуставших от

ярких впечатлений гостей из Северной Пальмиры.

Дневная морская прогулка вдоль хребта Кара-Дач, была подобна погружению в

незнакомую жуткую сказку, которую хриплым прокуренным голосом рассказывал им

пожилой просоленный экскурсовод, он же рулевой моторной лодки. Воодушевившись

почтительным вниманием всей четвёрки, старый работник заповедника под тихое

урчание мотора вещал о древних легендах и призраках, населявших древние, застывшие в

кружевах лавы утёсы. Духом вечности были пропитаны воздух и волны, разбивающиеся

о стены Ревущего Грота, который по преданиям считался входом в царство мёртвых.

Проплывая сквозь Золотые ворота, все четверо, загадав желание, послушно бросили по

монетке, милостиво принятыми пучиной зелёных вод.

Вскоре, после прибытия на берег, августовское небо быстро потемнело, и оранжевый

закат, воспламенив мантии каменного короля с королевой, навеки застывших на вершине

величавой горы, залил главную вершину Кара-Дага мягким задумчивым светом.

Поёживаясь от лёгкого озноба, охватившего обгорелые плечи и лица, молодые люди

расположились на веранде небольшого живописного домика, снятого до завтрашнего

утра, где устроили себе прощальный пир с сухим красным коктебельским вином,

разносортным виноградом и солёным татарским сыром.

…Допив третий стакан Роман, самый старший из всей четвёрки поднялся и кивнул в

сторону моря:

– Пойду, прогуляюсь…

Вскоре он спустился на пустынный пляж, раскинувшийся у подножья Карадага, где и

присел на краешек забытого кем-то деревянного лежака.

Вечер был тих и прохладен. Тихий шелест волн наводил на глубокие мысли о вечности, и

Роман осторожно достал из пустого кожаного футляра для зажигалки короткую папиросу

в целлофановом пакетике. Этой волшебной папиросой его угостил один весёлый пожилой

байкер, тоже из Питера, на одной из бесконечных казантипских тусовок. Похоже, сейчас

было самое время оценить подарок, и Роман осторожно раскурил сыроватый косячок.

… Лунный серебристый мячик спрятался за перистым облаком, и непроглядная тьма

повисла над морской гладью. Глядя на далёкий маяк, помаргивающий где-то невероятно

далеко в темноте, Рома сделал последнюю затяжку, задержал воздух в лёгких, и, вмяв

окурок прямо в морскую гальку, откинулся на лежаке. Тело его обмякло, дыхание стало

глубоким, и тёплая нега разлилась по конечностям. Подарок оказался хорош…

Так прошло минут пять, а, может, двадцать пять… Роман лежал с прикрытыми глазами в

полной темноте и слушал глубокое дыхание Чёрного моря. Вдруг со стороны гор

послышался нарастающий шум, словно включили огромный насос, который с каждой

секундой набирал обороты. Роман приподнялся на локтях и с ужасом заметил, что весь

пляж, вместе с ним, с забором и пригорком, который находился чуть позади, медленно,

едва заметно, движется вправо, словно театральная сцена при смене декораций. Он

тряхнул головой и схватился обеими руками за шероховатые бортики стеллажа, так как

скорость движения всего пространства вокруг неуклонно нарастала с каждой секундой, а

необъяснимый шум стал настолько сильным, что напоминал собой звук сверхзвукового

истребителя, проходящего на малой высоте. Где-то впереди слева, на фоне внезапно

посветлевшего неба замаячил корявый остроконечный силуэт знакомого утёса,

напоминавшего пробитый волнами парус, в направлении которого и происходило это

жуткое безумное движение окружающего стеллаж пространства.

Роман остолбенел от ужаса – пляж, море, пригорок, да и сама гора двигались уже со

скоростью бегущего человека, страшный каменный пролёт неумолимо приближался, и он

вдруг увидел, с какой яростью пениться впереди вода.

Рома зажмурился, что есть сил, и через мгновенье внутри его головы словно включили

третий глаз. Луна вышла из-за облака, и он внезапно увидел всё, что происходит с высоты

птичьего полёта. Его сознание зависло прямо над Золотыми воротами, которые,

несомненно, являлись эпицентром страшной катастрофы. Бесконечного морского

пространства, которое должно было расстилаться позади каменной арки, не было – оно,

словно провалилась в тартарары. А горная гряда вместе с небольшой полоской моря,

сколько хватало глаз до горизонта, превратилось в аморфную массу, которая, сужаясь,

продевалась, словно нитка в иголку, в зияющий чёрной пустотой проём Золотых ворот. И

в течение нескольких минут перед изумлённым внутренним взором Романа в это

дьявольское игольное ушко пролетел весь кусок побережья потухших вулканов,

прихватив с собой и далёкий коктебельский берег и судакское побережье. Внизу на миг

наступила полная тьма и тишина. Словно лопнула плёнка в старом кинотеатре.

Но вскоре, с другой стороны Золотых ворот вспенились волны, и снова стал нарастать

знакомый гул невидимого насоса – Карадаг выходил из ворот Дьявола, но уже с

противоположной стороны. Вытекая бесформенной массой из узкого каменного просвета,

слева от него, где недавно, сколько хватало глаз, стелилась спокойная морская гладь, под

грозный шум адского водоворота, анимированными кадрами из фильма «Солярис» внизу

застывало побережье – точная копия исчезнувшего. А справа из кошмарного места, по

чёрному провалу пустоты растекалась вода, чтобы через миг превратиться в привычную

морскую акваторию…

… Вскоре весь фантастический пейзаж встал на своё место, только уже с другой стороны

Золотых ворот. Ромкина голова закружилась так сильно, что ему пришлось мысленно

развернуться и рвануть вперёд, чтобы очнуться не в воде, далеко от берега, а на пляже, на

позабытом кем-то лежаке…

…Ранним утром, едва взошло солнце, Роман, проснувшись на холодной остывшей за

ночь гальке, быстро сбегал в домик за фотоаппаратом и, молнией метнувшись на причал,

растолкал спящего лодочника, от которого крепко пахло вчерашней водкой. Не вступая в

долгие объяснения, Ромка всунул ему в руку двадцать долларов, и вскоре они уже

подъезжали на моторной лодке к Золотым Воротам. Там он попросил своего сонного

полупьяного водителя притормозить, достал свой дорогой цифровой фотоаппарат, и,

найдя нужный снимок, сделанный на вчерашней прогулке, стал сравнивать его с

оригиналом. Сомнений не было – за ночь Золотые ворота развернулись на сто восемьдесят

градусов, и правое стало левым. Щёлкнув около десятка раз новое положение колдовского

утёса, Роман попросил лодочника проехать сквозь него, чтобы сделать снимки с другой

стороны.

Когда лодка проходила под склизким мрачным сводом дьявольских ворот, раздался

короткий сильный звук, словно кто-то глубоко вздохнул под водой. Моторку резко

качнуло, и Роман, потеряв равновесие, коротко вскрикнул и полетел за борт.

…. Его тело за неделю поисков так и не нашли…

–

ЭТО МОЙ ГРОБ!

( посвящение Гоголю)

В одну из этих тёплых летних ночей, когда полная луна тихо плывёт по безоблачному

чёрному небу, усыпанному гроздями разноцветных звёздных огоньков, а где-то совсем

неподалёку, в душистых кустах сирени, нарушая бархатную летнюю тишину, цедит свою

скрипучую песню неутомимый сверчок, слесарь пятого разряда Василий Петрович

Варежкин возвращался с дружеских посиделок, которые проходили на его работе, в

слесарной мастерской, с почтенной регулярностью каждую неделю.

Все эти небольшие пятничные фуршеты под малосольную килечку, уже как года два были

освящены полузабытой советской привычкой – для создания торжественной атмосферы

сверяться с отрывным календарём, найденным электриком Пашкой на тёщином чердаке в

коробке с макулатурой. А так как народ в мастерской работал в большинстве солидный, с

немалым стажем ударного совкового труда, это нововведение, предложенное самим

Варежкиным, было воспринято с энтузиазмом всем небольшим коллективом. И теперь,

по окончании рабочей недели, Василий Петрович сам лично, довольно похекивая,

подходил к настенному календарю, висевшему рядышком с пожелтевшим от времени

планом эвакуации, и, хитро прищурившись, громко, на весь цех объявлял тему

сегодняшнего рабочего банкета.

И эта безобидная, но довольно забавная традиция, принималась всем умеренно пьющим

коллективом мастерской весьма положительно. И то сказать – было, за что рюмку

поднять, о чём вспомнить, поговорить, а если на посиделках появлялся учитель труда из

соседней школы, то и пополнить свой, так сказать, интеллектуальный багаж с помощью

немного сомнительных сведений изрядно подвыпившего, но всё же достаточно

интеллигентного собеседника.

И вот сегодня, Варежкин был особенно довольным проведённым мероприятием -

глубоким и насыщенным получился вечерний разговор за косолапым деревянным столом,

Он шёл, и тихо покачиваясь, хмельно усмехался про себя, вспоминая подробности

нынешнего дружеского вечернего отдыха. Сегодня, в соответствии с советским

календарём, был день донора. От доноров перешли к ужасам. А тут ещё именно в начале

недели им поступил ставший за последний год привычным, но всегда какой-то не очень

желанный, заказ от неизвестного клиента. Такую работу обычно приносил сын хозяина

всего производственного комплекса, который когда-то был заурядной провинциальной

мебельной фабрикой имени товарища Урицкого, но вот уже как пять лет носил гордое,

немного резавшее слух своей пафосной

буржуазностью название – «Фирма мебельных дел мастера Рокотова».

Заказ состоял в срочном изготовлении дорогих гробов из дуба, которые, как проговорился

сам Рокотов-младший, пользуются необычайным спросом в загадочной среде «новых

русских», о которой по подмосковному посёлку ходили самые разные тёмные слухи.

Гроб должен был быть изготовлен по особому чертежу с замысловатым орнаментом на

крышке, которая закрывалась намертво с помощью хитро замаскированного пружинного

замка. Всё работы велись в сверхурочное время и оплачивались хозяйским сынком по

приличной таксе. К пятнице гроб был готов и стал поводом для чёрного юморка

подвыпивших мастеров, а конце даже стал предметом горячего спора.

Как бы там ни было, но этой ночью, не дойдя до своего дома метров, эдак, с пятьсот,

Василий Петрович, нащупав в кармане ключ от дверей мастерской, резко развернулся и

пошёл быстрыми шагами обратно к мебельному цеху.

… Сторож Иваныч, не раздевшись, уже заснул тяжёлым хмельным сном прямо на

расхристанной кушетке возле стола, на котором в классическом беспорядке громоздились

остатки пятничного застолья. Дежурная лампочка мутно освещала замершие станки, но её

свет не доходил до дальнего угла, где угадывался мрачный силуэт гроба. Варежкин

неуверенно хмыкнул и подошёл к гробу.

– Слабо говорите ночь в домовине переспать? Ну, это мы ещё посмотрим…– тихо буркнул

он в усы и, откинув крышку, забрался в пахнущую свежей стружкой страшную утробу.

Подложив под голову мохеровый шарф, Василий Петрович улыбнулся своим мыслям о

завтрашнем утре, аккуратно притворил крышку и тут же сладко уснул.

Под утро на улице послышался шелест колёс, и через пару минут в мастерскую заглянули

незваные гости. Четверо мужчин вместе тихо отворили дверь, и подошли к гробу, возле

которого состоялся тихий разговор.

–Этот, что ли?

–Он самый… Уже с начинкой…

– Сразу в крематорий к Кощею?

– Ну да…Сынок сказал, что папашку сегодня к утру однозначно пристроит…

Мужчина покрупнее надавил всем весом на тускло отливающую лаком крышку и

пружинный механизм защёлкнулся. Четверо дружно взялись за крепкие лакированные

ручки и вынесли гроб на улицу, где не без усилий и тихого мата страшный груз был

размещён в чреве огромного внедорожника.

Тускло светились на предрассветном небе звёзды, а падающая с неба снежная пороша

быстро заметала следы умчавшегося вдаль чёрного автомобиля… Над посёлком всходил

мёртвый холодный рассвет…

–

–

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ОДИССЕЯ

… Когда вскоре после тихой кончины Пенелопы Одиссей, следуя велению своего

тоскующего сердца, покинул этот мир, Телемак, справив пышную тризну по отцу,

построил огромный корабль и оставил навсегда родную Итаку, навевающую на него лишь

печаль о былом величии легендарного царства.

Ещё не успела остыть кровь чёрного барана, принесённого в жертву Аиду и Персефоне,

как душа Одиссея, покорная зову богов подземных чертогов, оказалась на знакомом

поросшем асфоделями берегу Стикса.

«… Наверное, он совсем не изменился…, – услышав тихий плёс вёсел в густом

прибрежном тумане, подумал Одиссей, – Здесь, пожалуй, вообще ничего не меняется….»

И Одиссей осмотрелся по сторонам.

– Приятно, когда о тебе помнят, о, хитроумный Одиссей, царь Итаки, герой троянской

войны… – послышалось где-то сбоку, – Хотя и немного печально увидится с тобой вновь

по столь скорбному поводу…

Тяжело ступая, фигура в длинном чёрном хитоне приблизилась к тому, что теперь

представлял собой некогда лукавый и грозный любимец Афины Паллады.

– Приветствую тебя, Великий Перевозчик! – тихо молвил Одиссей, осторожно пробуя на

вкус кисловатый медный обол, положенный почтительным сыном отцу под язык в

последний день оплакивания царя Итаки.

– Тебе не понадобиться плата, герой… – Харон величаво отстранил бестелесную руку,

протягивающую ему тусклую монету, – твоя судьба заслуживает большего, нежели вечное

скитание среди теней по елисейским полям. Тот, кто однажды побывал здесь и вернулся

на землю сможет и сам перебраться на другой берег Стикса… А, уж какой это будет берег

– это определят бессмертные боги…

И старик, слегка поклонившись, повернулся, чтобы вернуться в лодку.

Обол выпал из ладони Одиссея и тут же растаял в липком покрывале тумана,

выползающего на берег из устья Реки мёртвых и незаметно окутывающего всё вокруг.

– Постой, погоди! – в отчаянии вскрикнул Одиссей, и глухое эхо его голоса перекатилось

по скорбному побережью – Как же я переберусь через эти бесконечные чёрные воды?!

Или я проклят богами, чтобы вечно плавать среди грешных душ с мерзкими болотными

гадами и жабами?! Отвечай же, старик!

Но Харон был уже в лодке, и, оттолкнувшись веслом от берега, он тихо растаял в сером

мареве, унеся с собой все ответы.

В немом ужасе застыл Одиссей, вспоминая легенды о тех неприкаянных, что брошены

между миром мёртвых и миром живых на вечные мытарства в скорби и тоске. Кругом

клубился плотный туман, и только тихий плёс волн невидимого Стикса служил горьким

утешением гордому духу греческого героя, напоминая ему звуки прилива среди

прибрежных дюн дорогой сердцу Греции.

Ему показалось, что отчаяние длилось невероятно долго, но вдруг туман вдоль берега

поредел, а, спустя совсем немного, и вовсе рассеялся. И перед глазами Одиссея предстал

величественный в своей древности, обросший легендами и мифами Стикс, вода которого

словно чёрное мраморное надгробье мягко переливалась под мёртвым лунным светом.

«Где-то здесь должна быть дамба…» – вдруг подумалось Одиссею, и он глубоко

поразился этой мысли, потому что никогда ничего подобного не слышал.

Он тихо побрёл вдоль усыпанного чёрным пеплом берега, стараясь не давать

безжалостным мыслям овладеть его утомлённым рассудком.

Долгим или нет, был его путь, Одиссей не ощутил. Но когда на чёрной глади Стикса

появилась серая полоса, протянувшаяся куда-то вдаль по направлению к другому берегу,

он благословил бессмертных, и устремился к ней.

Это была дамба.

Едва сделав первые шаги по мелкой острой чёрной гальке, Одиссей понял, что теперь ему

нужно бежать. Он рванулся вперёд. Стикс уже не казался столь мрачным, и вскоре

хитроумный грек перешёл на знакомый с далёкой юности марафонский темп привыкшего

при жизни к продолжительным спортивным состязаниям бегуна.

Вскоре Одиссею даже стало нравиться его ритмичное дыхание, а пейзаж вокруг перестал

казаться ему таким уж унылым. Небо над Стиксом посветлело, и если бы не посмертная

память, то Одиссей вполне мог счесть всё происходящее вечерним марафонским забегом

где-нибудь в каменистой Спарте или в скалистых северных окрестностях родной Итаки.

Через какое-то время справа от него из чёрной воды выступила другая

дамба. Но поднималась она почему-то под углом к горизонту, и этот угол всё больше и

больше увеличивался, словно вторая дамба вела прямо в небо. Не успел Одиссей

подивиться увиденному, как сверху раздался страшный грохот, и огромный валун

прогромыхал по второй наклонной дамбе, выкатившись прямо из серых низких облаков.

Но это не удивило бегущего Одиссея, а когда через некоторое время из этих же облаков

показалась знакомая изнеможенная фигура устало спускающегося человека, и вовсе всё

стало на свои места…

«Бедный Сизиф… Он снова трудиться напрасно… – лишь промелькнуло в голове царя

Итаки, и он вновь стал следить за своим дыханием, лёгкой поступью устремляясь вперёд и

вперёд…

Чем дальше бежал он, тем более удивительным и спокойным становился пейзаж вокруг

его дамбы. Появился тихий ветерок, а цвет волн стал похож на тёмное неразбавленное

вино. Небо, хотя и было всё в грузных облаках, между которыми то и дело проскакивали

беззвучные искры молний, но от былой мрачности не осталось и следа. Одиссею даже

показалось, что он видит слабое вкрапление звёзд на оливковом небосводе, который

широкой полосой разливался справа от нависающей над горизонтом облачной гряды.

Воодушевлённый величием картины загробного мира Одиссей немного прибавил

скорости, и сразу стало как-то легче на душе. Мир и покой мягкими струями вливались в

его сущность, пока он, наслаждаясь земными воспоминаниями о прожитой жизни и

окружающими его картинами нового неведомого прекрасного мира, бежал по

бесконечной дамбе, пересекающей Стикс.

… Нужный вопрос родился сам собой: «Зачем мне вообще на тот берег?» – и сразу

припомнился ему великий Ахиллес, глубоко скорбящий среди серых теней в чёрных

плоскогорьях Аида. Припомнились и слова легендарного героя о том, что лучше быть

последним подёнщиком на земле, нежели царствовать среди мёртвых, отчего сердце

Одиссея сжалось от нехорошего предчувствия.

Между тем вокруг вновь всё стало быстро меняться. Воздух, насытившись липким

прибрежным туманом, потемнел, и дышать стало намного труднее. Стикс снова приобрёл

свои траурные очертания, а где-то вдали стал слышен тихий печальный стон, изредка

прерываемый злобным трёхголосым собачим лаем. Далеко впереди угадывался угрюмый

скалистый берег, над которым сгущалась кровавая заря с отблесками пламенеющих

молний в исполинских ущельях чёрных туч.

«Зачем?..» – снова прокралось сомнение в душу начинающего быстро уставать от

горячего воздуха Одиссея. Он вспомнил светлое тихое небо на середине дамбы, Сизифа,

покорно бредущего за своим камнем, далёкие огоньки звёзд и ощущение бесконечного

умиротворения, не покидавшего его на протяжении всего пути.

И, внезапно поняв, чего от него хотят небожители, он с почтением осознал до конца их

великую милость и великую усмешку – в доблестном одиночестве бежать по бесконечной

дамбе от берега живых к берегу мёртвых, наслаждаясь величием бессмертного и тихо

грустя о былом, было действительно достойным вознаграждением для почившего в славе

героя.

Вознеся прозрачные руки к небу, Одиссей с гордостью принял свою судьбу Вечного

возвращения.

И громко рассмеявшись в сторону грозного Аида, он смело повернул обратно.

–

МАВЗОЛЕЙ

…Холодное ноябрьское солнце скупо осветило матово-кровавый порфир Мавзолея, и,

словно испугавшись надписи на центральной монолитной плите, спряталось за

надвигавшимися снеговыми тучами. Внутри главной усыпальницы великой страны в

тёмном углу траурного зала на складном стульчике сидел Сталин и тяжело смотрел из-под

прикрытых век как двое врачей и трое военных в форме НКВД привычно перегружают

мумию Ильича на каталку, чтобы увести главную реликвию большевизма на

спецэвакопункт. Сегодня по приказу Сталина мумифицированный выпотрошенный

кадавр Ульянова будет перемещён в Куйбышев, подальше от методичных бомбёжек

люфтваффе и стремительно наступающих танковых соединений Гудериана.

Сталин, не глядя в сторону уезжающей тележки, ловким движением выкрошил в трубку

две папиросы «Герцеговины Флор», однако остатки гильз не выбросил по привычке на

пол, а, скомкав, спрятал в нагрудный карман своего слегка засаленного френча. В дальнем

проёме центральных дверей ритуального зала, скрытом под тяжестью багровых знамён,

блеснув линзами очков, помаячила фигура Берии, однако после того как вождь еле

заметно отрицательно мотнул головой, начальник тайной полиции исчез, и наступила

полная тишина.

Сталин с наслаждением закурил, прикрыл глаза и погрузился в воспоминания. Когда в

далёком ледяном январе 1924 года возводили временный деревянный Мавзолей, многие

члены Политбюро были против. Особенно горячился, тряся козлиной бородой, тогда ещё

юркий и моложавый Калинин, утверждая, что подобное архитектурное сооружение может

стать культовым, а зачем большевикам мистические культы, если бога нет, религия это

опиум и так далее и всё в таком же духе. Ему вторили ещё два осточертевших «деятеля» -

тут Сталин слегка поморщился – Троцкий и Бухарин, которые вообще были против

мумифицирования тела вождя Революции, утверждая, что, мол, это может вызвать

неоднозначную реакцию у пролетариата и ненужные ассоциации у представителей

Коминтерна. «Тоже мне представители мирового пролетариата – кучка зажравшихся и

разжиревших на разграбленных сокровищах негодяев…» – шаблонно подумал Сталин о

коминтерновских выскочках, и продолжал мысленно восстанавливать события рождения

Мавзолея.

В 1930 году, когда уже ни у кого не вызывало сомнений однозначное мнение

стремительно набиравшего силу генерального секретаря Политбюро о создании культа

усопшего вождя, был построен из камня, бетона и гранита этот странный и немного

жутковатый «объект №1», как значился Мавзолей в планах кремлёвской комендатуры. И

никто, ни один человек в мире, за исключением трёх служащих специального

подразделения НКВД которые были давно растёрты в лагерную пыль, Лаврентия Берии и

покойного архитектора Щусева, не знал, что за знамёнами траурного зала скрывается

тщательно замаскированная потайная дверь, ведущая в небольшую комнату, ключ от

которой Сталин всегда носил с собой.

Подумав о том, что придётся ему пережить в ближайшие часы, Сталин вздрогнул и повёл

плечами, словно от холода. Но тут ход его мыслей был прерван внезапным и очень

сильным переживанием, перенесшим вождя всех народов в маленькую лачугу бедного

сапожника, худощавая жена которого ласково гладила по голове маленького мальчика со

слегка оттопыренными ушами и упрямо сжатыми губами, и, едва не плача, шептала: «Ах,

Сосо, Сосо....Скоро ты станешь совсем большой и покинешь свою маму…» Сталин на

мгновение внутренне сжался, словно перед невидимым ударом, но, вспомнив о

предстоящей миссии, взял себя в руки, поднялся и направился к потайной двери.

Перед глазами отворившего небольшую дверцу вождя предстала знакомая картина –

небольшая пятиугольная площадка из идеально отполированного красного гранита с

церковным престолом посередине, окружённым массивными напольными канделябрами.

На престоле вместо привычного православного креста был рельефно изображён серп и

молот, а Евангелие было заменено «Капиталом» Карла Маркса, который придавил своей

убедительной массой многочисленные расстрельные списки врагов народа. Канделябры

были тоже выдержаны в соответствующем стиле и представляли собой фигуры рабочих,

матросов, солдат, крестьян, застывших в стремительном порыве по направлению к

главному подсвечнику, стоявшему в центре за престолом, выполненному в виде

бронзового броневика с ораторствующим Ильичём на крыше. По стенам этой

своеобразной молельни висели посмертные маски революционных лидеров, которые при

жизни и не могли предположить, что после смерти в прямом смысле слова попадут на

алтарь революции. Сталин по традиции внимательно посмотрел на застывшую в немом

укоре гримасу Дзержинского, пристально вгляделся в несгибаемые черты земляка

Орджоникидзе и со значением подмигнул маске Кирова – этот любимец партии, убитый

бестолковыми чекистами, неправильно понявшими намёки вождя, всегда нравился Кобе.

Да что уже теперь говорить – сделанного не воротишь, а управлять государством в этот

критический момент приходится вместе с людьми, далёкими от проницательности и

кипучей жизнедеятельности Кирова, который даже в самые трудные минуты находил

время для учёбы и простого человеческого отдыха.

Сталин, быстро освоившись в необычной обстановке, достал спички и поджёг

специальные свечи, изготавливаемые по спецзаказу из жира нераскаявшихся троцкистов,

уничтоженных вождей кулацких восстаний и прочей контрреволюционной нечисти. Затем

нашёл страницу в «Капитале» с обильными комментариями Ленина, сделанными на полях

чернильной ручкой, и стал тихонько читать, особо не вникая в смысл витиеватых фраз

знаменитого немецкого еврея. После утомительного двухчасового чтения, Коба аккуратно

погасил свечи, положил под «Капитал» несколько листков с новыми расстрельными

списками, которые по причине идущей войны отличались продуманной

немногочисленностью жертв, и неслышно вышел, закрыв дверь на ключ. Теперь вождю

всех народов предстояло самое сложное.

Как всегда, преодолевая внутреннюю дрожь, Сталин подошёл к стеклянному саркофагу,

и, слегка покряхтывая, улёгся на место мумии Ильича. Сразу после того, как он прикрыл

глаза, по телу разлилось знакомое ощущение физического единения с Мавзолеем, словно

тысячи мельчайших булавок приятным холодком вонзились в шестидесятитрёхлетнее

тело вождя, наполняя свежестью и мощью каждую клеточку, каждый сустав, каждый

орган чувств. Сталина охватило пьянящее ощущение всепобеждающего бессмертия – он

чувствовал себя словно оптический фокус мощных невидимых лучей, исходивших от всех

двадцати больших и малых башен Кремля. Со стороны казалось, что над Красной

площадью собрался небольшой торнадо, а сам мраморный ступенчатый короб вдруг

засиял мерцающими огоньками, подобно огням Святого Эльма с одной лишь небольшой

разницей – иллюминация была ярко алого цвета. Который, впрочем, слегка, терялся в

морозном ноябрьском воздухе.

Нарастающая мощь ощущений вылилась в концентрацию перерабатываемой энергии в

едином центре, которым стал пуленепробиваемый саркофаг вождя прошлого с лежащим в

нём вождём нынешним. Апогеем мистического действа стало заранее культивируемое с

помощью медитаций сильнейшее чувство ненависти Сталина к своему недавнему

политическому партнёру Гитлеру, которое в виде яркой кровавой молнии взметнулось к

потолку, полетело через гостевые трибуны Мавзолея, и вонзилась прямо в замерзшее

осеннее небо.

...Через два часа изнурённый, но довольный Сталин стоял на трибуне и принимал

исторический парад советских войск, уходящих с Красной площади прямо на передовые

позиции ближнего Подмосковья. Теперь вождь точно знал, что враг будет разбит и победа

будет за нами.

–

ПЕТЛЯ ВРЕМЕНИ

…Мишка присел за обгоревшим до основания деревом и стал раскуривать козью ножку,

прикрывая огонёк ладонью. В белорусском лесу под Гомелем в начале февраля морозы

быстро набирали силу. И теперь, поджидая деда Ивана, Мишка отчаянно матерился про

себя. Трофейный мундир совершенно не согревал прозябшее насквозь тело. А свой

полушубок он с пьяных глаз вчера припалил костром так, что весь меховой подол

пришлось спороть. Да и на правом рукаве теперь холодило руку изрядная подгоревшая

проплешина.

«Ну… И где же этот старый хер ходит? – Мишка зло прищурился и выдохнул вонючий

махорочный дым себе за пазуху – Договаривались же до полуночи у старого пня! Или

полицаям снова попался, дедуган хренов? Ну, бля, придёт – ужо я его помну!»

Мишке припомнился вчерашний налёт на полицайскую усадьбу и он, ощерившись

беззубым ртом, зажмурился: «Гульнули славно, чего уж там тарабанить! Тока оружие у

ентих гадов всё время разное какое-то…Даже Летёха наш последнее время весь в запарках

ходит – не видал, говорит, никогда такого!»

Мишка немного распахнул полушубок и осторожно погладил ледяной ствол короткого

автомата. Ребристый рожок нового боевого друга немного упирался в бедро, напоминая о

вчерашней стрельбе.

«Эка его веером на очерединах ведёт! Но зато отдачки никакой почти! – Мишка

запахнулся и стал тихонько подпрыгивать, сидя на корточках – Летеха как увидел мой

трофей – так чуть своей люлькой не подавился! Ишо бы – такая цаца!»

Мишка снова прикрыл глаза и перед его мысленным взором встала пылающая

двухэтажная изба, и крики полицаев, разбегающихся кто куда под весёлый перетреск

новенького трофейного автомата. Потом припомнилось лицо не по-военному румяной

пухлой тётки в сельмаге. И удивление политрука Летёхи при виде изобилия на полках

магазина, куда они с весёлым гиканьем ворвались после того, как последний полицай-

иуда пропал в темнеющем за селом перелеске.

Размалёванная продавщица, увидав своих, как-то странно охнула и грохнулась на пол. Ну

ещё бы – второй год под немцем – а тут такое! Их небольшой отряд из семи человек

впервые за много месяцев показал себя врагу. И как показал! Жаль, что мотоциклы

пришлось спалить! А то ведь до войны Мишка в своём родном МТСе лихо разъезжал на

трескучей мотоциклетке, собранной за несколько выходных с помощью друга Пашки –

золотые руки. И сейчас бы мог показать класс, да какой там! Летёха вмиг облил всю

технику бензином из примятой канистры – и фьюить! – только и видели мы енти