Текст книги "Полковник всегда найдется"

Автор книги: Олег Хандусь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Он направлялся к жилью со стороны холодных каменных гор, откуда и мы прибыли на рассвете. Шел неторопливой, угрюмой походкой в просторных, совсем белоснежных полотняных штанах и длиннополой рубахе, поверх которой был накинут обыкновенный пиджак. И я помню – Коняга сказал: «Что бы ему не сесть верхом на осла и не въехать к людям, как полагается?..» Я не понял, что он имеет в виду, а старик тем временем приостановился и, повернувшись к нам спиною, осматривал бронетранспортер третьего отделения. Его не смутил даже грозный ствол крупнокалиберного пулемета, направленный как раз на него. Старик постоял немного и двинулся дальше, ведя за собой ишака.

Но, не покрыв и тридцати метров, он снова остановился, теперь уже напротив нашей машины: взглянул на солнце, на небо, достал откуда-то квадратный коврик или плед, расстелил под ногами, опять посмотрел на солнце и как бы прислушался. Затем осторожно, упершись по-старчески в бедра руками, он встал на колени, прижал ладони к груди и вдруг уткнулся чалмою в дорожную пыль.

– Видали, нет?!

Мы обернулись – это к нам подошел Володька Стеценко. Он кивнул в сторону старика:

– Силен, бродяга!

Ком яга согласно усмехнулся:

– Силен!

Стец был босой, без ботинок. Ноги его были по щиколотку покрыты желтоватой дорожной пылью. Но я знал, что на верхней части одной стопы у него наколото: «Они устали», а на другой – «Хотят отдохнуть». И на руке у Стеца была наколка: «Ростов-на-Дону»; и он старался держать свою, так сказать, мерку – слыл парнишей бесшабашным и вороватым, имея притом душу ранимую.

– Может, пойти «маклю» сделать с этим папашкой? – Володька усмехнулся. – В смысле, обмен.

– Он сейчас занят, – заметил я.

– Какой там обмен, – вмешался Коняга. – Прикладом по лбу – и весь обмен!

– Бросай так шутить!

– А что?! – Стеценко еще раз посмотрел на дорогу – старик молился. – Может, он это... Лазутчик!

– Точно, – согласился Коняга.

– Ну ладно, пусть пока отдыхает... – Стеценко опустился на корточки. – Мужики, там у вас бражка осталась?

– Да какая там бражка в такую жару!.. Но Володька встал и пошел к машине; сдернул с брони канистру и поболтал на весу.

– О! Мал-мала есть! Давайте нацедим по котелочку...

– Я не буду, – отрезал Коняга.

– Как хочешь, а мы с братишкой накатим... Надо допивать до конца, иначе прокиснет – и уксус будет... Где у вас котелки?

Стец потянулся и влез в люк машины. Минуту спустя он появился снова, сбросив на землю два котелка.

– А доктор Ватсон, кстати, тоже был воином-интернационалистом. Вы знаете об этом? – спросил вдруг Коняга как бы не к месту, пока Стец наполнял котелки.

– Это тот, что ли, который все с Шерлоком Холмсом крутился? – Володька протянул нам один из котелков, наполненный до половины мутноватой, вонючей жижей.

– Он, его летописец...

– Фу!.. Гадость какая... теплая! – Володька утерся. – А ты откуда про это знаешь, тоже их корефан?

– Да это моя любимая книжка! У отца полное собрание сочинений – я раз сто пятьдесят перечитывал.

– Тебя убивать пора.

– Только Ватсону этому, кажется, здесь тоже ничего не досталось, кроме неудач и несчастий. – Славик поднялся и, опустив голову, начал осматривать внутренние швы полинялых трусов. Он нахмурился: – Вот черт! И тут, гады...

– Что там? – я едва сдерживал позывы к рвоте. – Яйца?..

– Ну! У них склонность удивительнейшая к размножению... Надо будет потом и трусы простирнуть.

– Так что там, доктор-то этот? – Володька присел на корточки и сунул в рот сигарету.

– Да ничего, заболел он.

– Желтухой?

– Нет, кажется, тифом... Да, точно: тифом он заболел. Это все в первом томе написано, в самом начале.

– Вшей, наверное, тоже кормил; как и мы...

– Не-ет, вряд ли! Он был англичанином, а они – люди цивилизованные. Не то что мы – собачье дерьмо!

И вот тут произошло что-то. Я точно не знаю, что именно, но будто мне плюнули прямо в лицо – и дальнейшие разглагольствования Коняги доходили до меня, как сквозь туман. Он вроде говорил, что эти подлые англичане повыкачали отсюда все, что могли, и теперь живут припеваючи, и еще сто лет будут жить.

– А вот мы сейчас посмотрим... – так сказал я. Встал и направился к старику, захватив автомат. – Стец! Пошли-ка со мной!

Старик сворачивал валиком коврик и, казалось, не замечал ничего. Стеценко с «оду запрыгнул на ишака, вынул из ножен штык-нож и стал тыкать острием бедному животному в ляжку: «Но!.. Но!.. Поехали!»

Мы остались один на один: я и старик. И тут только дошло до меня, что я стою перед ним почти голый, в одних полинялых трусах. Я вдруг заорал:

– Время?.. Время сколько, я спрашиваю!

Старик стоял и не двигался. Меня поразили его глаза: вовсе не старческие – у стариков они обычно подернуты желчно-матовой пленкой. А эти глаза были ясные и прозрачные. И я опять заорал:

– Сколько время? Время, не понял?! – и показал на запястье.

Старик повел неторопливо рукою, отодвинув рукав пиджака: вот они – часики! Швейцарские – настоящие, с тремя кнопками и хрустальным граненым стеклом... Старик взглянул на меня и вздохнул облегченно. В этот самый момент взлетел приклад моего автомата и торцом врезался в лоб ему – старик упал на спину в дорожную пыль.

Он лежал у меня под ногами, широко разбросав руки, словно распятый, и старческое лицо его освещала улыбка блаженства.

– Надо прикончить, – процедил сквозь зубы Стеценко и склонился над стариком, чтобы проверить карманы.

– Хватит с него... Дай мне часы, я давно мечтал о таких.

А старик все лежал в дорожной пыли, распластанный, и в застывших глазах его отражалось предзакатное небо... Стец протянул мне швейцарские часы, я взглянул на ник и ужаснулся: ведь они, эти темные и прозрачные, будто дверь, ведущая в никуда, глаза будут всякий раз так спокойно, так мрачно взирать на меня, если я обращусь к ним за временем.

И я подумал тогда: нет, дело не в том, что на мою долю выпало освободить этого человека от боли в суставах и старческой немощи, – не потому он так облегченно вздохнул. Блаженную улыбку освобождения приходилось мне видеть и на других лицах. За одно лишь мгновение до смерти так улыбались и молодые парни-афганцы, которых мы называли душманами. И я понял – эти люди сильнее! У них за душой есть нечто большее, а мы проиграли. Нет, не войну. Никакой там войны и в помине не было. Было черт знает что; а проиграли мы свою жизнь, потому как – действительно, после такого удара, какой я нанес старику, – мне самому уже никогда не оправиться.

И нужно ли теперь понимать, что за сила двигала моею рукою, что за проклятие?.. Случилось все именно так, и моя иль не моя в том вина, а надо платить за дела своей юности. Человек от животного отличается тем, что он должен раскаиваться, – значит, в этом и есть мое счастье, в этом есть моя сила.

Вот, собственно, все. Что еще можно добавить? Часы я потом продул в карты. Конягу с желтухой отправили в Союз. Несколько суток он валялся скрюченный под машиной: ничего не ел, кроме антибактериальных таблеток из своей индивидуальной аптечки, и пил кипяченую воду, но тут же отблевывался ею под скаты – и присыпал песком, чтобы мух было поменьше, а потом опять вползал под машину. На седьмой день только, кажется, опустилась «вертушка», и на этом его мучения кончились. Стеца убили, а о ротном я и говорить не хочу.

Полковник всегда найдется

1

Он возвращался обычно в четвертом часу или чуть позже, но ненамного. Уже темнело, шел к концу новый день. Сергей поднял голову и по приспущенному на веревке целлофановому пакету отыскал свое окно. В комнате горел свет – мягкий и темно-красный ночник. Елена не любила яркого света, она ждала.

Безумно хотелось есть, как всегда в этом городе, так что казалось, все иссохло внутри; досадно сосало под ложечкой, а в ногах опять хлюпало.

Ну и зима, ну и город... Через каждые два-три дня здесь случались сопливые оттепели и вдруг все покрывалось льдом. Люди спешили, толкались, скользили и падали, бились машины, а мясо продавалось на каждом шагу; его было навалом, особенно в центре, но там то и дело попадались полковники. Их тоже было навалом, они-то облюбовали столицу. Сергей ее ненавидел.

Перед крыльцом он остановился и еще раз посмотрел на злополучный пакет. По нему давным-давно рыдал мусоропровод, но все руки не доходили. И день ото дня становилось противнее: смятые потроха обычной пачки вареников перемешались с осколками тарелки, которую Сергей со злости разбил еще месяц назад о карниз, затем он сгреб все в этот пакет и швырнул его за форточку. Сергей не любил вареники с творогом, но сам же купил их в магазине. Он думал, что это пельмени. Потом были оттепели, и не единожды; внутри все смешалось и слиплось, целлофан застывал и оттаивал, а пакет все висел и висел, теперь припорошенный свежим снегом... а я страдала и страдала и прострадала снегопад – сказала Елена сегодня утром. Бог с ней – подумал Сергей.

Она читала книгу под ночником. Поджав свои ноги и стянув для них покрывало со второй кровати. Свернулась в уютный комочек, забившись в норку между лакированной спинкой и еще чем-то мягким, прижатым к стене. Лицо ее было затемнено, виднелся лишь светленький кончик носа.

– Привет, – сказал он и бросил на стол перчатки.

– Привет.

Рукою она отвела в сторону прядь светлых волос, вытянула ноги к батарее.

– Сидишь?! – Он скинул размокшие сапоги, надел тапки и прошел в комнату, взглянув на часы. Подсел к ней. – Как дела?..

– Прекрасно.

Он протянул к ней ладонь. Она отмахнулась.

– Слушай, отстань.

Он встал, пошел к двери, обулся, Взял сумку.

– Ты деньги получил? – спросила она.

– Да, – и он вышел.

Он ответил ей не так чтобы тихо, но знал, Елена его опять не расслышала.

Мясо было и в соседнем с домом магазине, и в гастрономе напротив, и внизу в конце улицы его, кажется, тоже давали. Надо было еще купить хлеба и вообще посмотреть, что дают, пока были деньги. Сначала Сергей решил зайти в гастроном.

У мясного отдела суетились две вьетнамки: тянулись ручонками к распластанным ломтям и лепетали что-то. Небольшие кусочки, из тех, что остались к вечеру на прилавке, потемнели, подсохли – это была баранина. Сергей решил подождать, пока исчезнут эти вьетнамки, и отошел в сторону.

– Ну как ты, оформился?.. – блеснуло перед глазами что-то золотое – цепочка из-под халата или печатка на пальце, – возле Сергея задержался директор магазина, миниатюрный и смуглый, где-то его ровесник, а может, и помоложе.

– Нет, знаешь... – Сергей протягивал руку для приветствия и улыбался. Он вспомнил про давешнюю гречневую сечку – два бумажных пакета; Елена любила такую кашу, особенно с молоком. Сергей просил гречку у этого парня-директора с месяц тому назад, в ветеранский день. Он показывал ему свое удостоверение. Но парень сказал, что это ничего не значит, надо встать на учет в торге и завести карточку, тогда вот будет законно. Но гречку все же дал сразу, два бумажных пакета. Сергей пообещал ему все сделать, как надо, да так и не сделал.

– Ну что-о ж ты?! Трудно в торг сходить, здесь же недалеко, надо только встать на учет...

– Да все как-то некогда.

– Вот видите, некогда им!.. – директор широко улыбался, обращаясь к окружающим, продавцам и кассирам, уверенный, что его слушают. – Учти, к Новому году ничего не получишь, – прошел мимо.

– Я ведь вам говорю, прыщи нерусские, руками не трогать!..

Сергей обернулся – мясник сгреб с колоды свою топорину и покачивал ею у живота.

– Давайте, давайте! Ложите сюда... – он постукал ногтем о прилавок. Вьетнамки отдернули руки, спрятали их за спину.

Опять лепеча что-то и улыбаясь невинно, потом попятились и исчезли.

– Это все, что осталось? – спросил Сергей.

– Я говорю, руками не трогать!

– М-м. – Сергей поднял глаза – мысленно взвесил щеки и подбородок мясника.

– Я говорю ведь, ничего нет!

– Убери ты свой инструмент... – Сергей достал кошелек.

– Ну ладно, – мясник опустил на колоду топор, – сейчас посмотрю. – Он заглянул за ширму, вернулся и бросил на весы первоклассный отрубок свинины. – Вот, последнее, что осталось.

Елена так и не вставала с кровати. Сергей носился по длинному коридору взад-вперед, между кухней с газовыми плитами и раковинами общего пользования и их комнатой, где в боковом шкафу хранились продукты, – то за ножом, то за солью, то за лавровым листом... Елена так и не вставала с кровати, она встречала и провожала его равнодушными взглядами, только раз посоветовала ломать макароны покороче. Сергей выглядел деловым и спокойным, даже с занятыми руками старался поаккуратнее прикрывать дверь.

Мужчина без дома никуда не годится. У женщин и так бездна слабостей, а если нельзя рожать, нет дома и денег... Но Сергею были известны вещи повыше денег, и здесь, в дикой столице, он старался не забывать их – и это было его слабое место... и связи рвались, и новые планы рушились. Помощи не было, на Еленины прихоти иногда не хватало сил – и он срывался... однажды понял, что проиграл: в этом городе он бездомный и нищий. Просто чудо, что она до сих пор с ним рядом.

Около шести он накрыл к ужину стол.

– Садись кушать, Елена. Она молчала.

– Ты будешь есть или нет?

– Нет.

Сергей наполнил свою тарелку макаронами, из сковороды набросал с десятой кусочков свинины, с салом и корочкой, кое-где даже попадалась щетина. Лучшие, чистые ломтики мяса остались Елене – она все равно поест, когда он уйдет, – весь день сидит голодная.

– Ты ехать не собираешься?.. – она опустила книгу.

– Успею, еще больше часа.

Сергей доел и пошел варить кофе. Сделал, как обычно, крепкий и сладкий. Поставил чашку на стол и не спеша отхлебывал из нее, пока собирался. Елена так и не вставала с кровати, она больше не сказала ни слова.

Перед уходом он вытащил из кошелька три десятки, положил на полку, под Еленин маникюрный набор с косметичкой, оставив себе пятерку и трехрублевку.

– Я вернусь ровно в десять, пока!

2

Троллейбуса, как назло, долго не было. Теперь Сергей уже явно опаздывал, он отбросил сигарету и начал ловить такси. Перед ним голосовала женщина с девочкой, одетой в коротенькую кроличью шубку. Тоже наверняка до метро, подумал Сергей, так что выйдет не больше трешки, только бы тормознул хоть один гад...

От мигающего потока все же отделился мотор с зеленым огоньком, Сергей подбежал и дернул за дверцу: «До метро!..» Водитель кивнул, рядом с ним уже кто-то сидел. Подоспела и женщина с девочкой: «Метро?..» Сергей кивнул и распахнул для нее заднюю дверцу, но женщина замешкалась: «Нет, садитесь сначала вы».

В машине было дымно – накурено. Старуха рядом с водителем вяло скрипела, копалась в своей сумке и нещадно дымила папиросой. Сука старая, подумал Сергей, хоть бы окно приоткрыла... Он наклонился и посмотрел на девчушку; та вдруг прижалась к матери. Черт с ними, Сергей откинулся и прикрыл глаза.

Прошло восемь лет. Сергей забыл многое. Почти все он забыл. И Тимоху ни за что бы не вспомнил, если бы не запись в блокноте: «Москва... Тимохин Андрей», телефон. Сергей волновался немного. Ведь вот человек из той жизни, и сейчас он увидит его. Волновался, потому что не верил уже, была ли она – та жизнь...

Старуха на переднем сиденье, продолжая дымить папиросой, вдруг обернулась к Сергею с вопросом.

– Что? – переспросил Сергей.

Она повторила, но он опять не уловил ее слов.

– Простите, не понял.

– Говорю, вы не слышали прогноза на завтра?

– Нет, я не знаю, – ответил Сергей. – Может быть, опять снегопад...

Такси остановилось. Сергей сунул водителю трешку и выбрался из машины. Торопливо зашагал по встоптанной дорожной каше – а под ней лед, – свернул в переход: ступеньки, решетки, – влился в поток. Итак, четыре остановки, переход и еще одна.

Сергей вошел в вагон, но перед тем посмотрел на табло. Без пяти. Тимоха уж точно пришел, уже наверняка ждет.

«Автозаводская», «Автозаводская"... Сергей пытался припомнить все, что он знает про этого парня, своего тезку, товарища. Там он служил водителем: его «зилок» отстал от колонны, ночь, мина – в нижней части голени сильный ожог, контузия. Это он рассказывал сам, обычное дело. Еще говорил, что на гражданке работал таксистом. Тут он, скорее, приврал, после школы сразу таксистом... Может, хотел им работать, это точнее.

Вчера он ответил по телефону: «В Министерстве обороны...» Чувствовалась улыбка на другом конце провода. Шутил?.. Да, скорее всего!.. «Автозаводская"... Так что же, он сейчас работает там или живет где-то рядом? Сергей еще переспросил: почему именно «Автозаводская»?! Приедешь – увидишь. Ну ладно, увидим. Или все-таки в Министерстве обороны? Черт его знает, Москва!.. Может быть, возит полковника с черным портфелем или даже генерала; и сам в ус не дует... Вот это будет картина: подкатывает вдруг Тимоха на «черном вороне»!

Сергей сделал пересадку. Осталась одна остановка. Сейчас он узнает все. Только бы Тимоха не ушел, а дождался. Не должен уйти, не тот случай.

Двери распахнулись, Сергей вышел и осмотрелся. Товарищ должен узнать его сразу, по голубой куртке и рыжей шапке, как договаривались на всякий случай, если не узнают друг друга в лицо. Таких курток не так уж много, да и шапок тоже. С Тимохой сложнее: серое пальто, шапка черная, как говорил он, крашеный кролик. Вон – один такой, второй... Впрочем, этот уже староват. Никто не задерживается, все направляются прямо к выходу. Прежде как-то не замечал, что большинство москвичей одеваются столь однообразно и тускло. Но не все. Конечно, не все. Опять же полковники.

Отхлынул гулкий наплыв, зал почти опустел. Тимохи не было. Сергей прошел из конца в конец платформы, взглянул на табло – восемнадцать минут. Неужели ушел, не дождался? Черт его знает, москвичи – народ занятый, пунктуальный... Нет, не должен, не тот случай. Сергей медленно шел обратно, заглядывая за колонны, где виднелись края одежды.

У эскалатора один прохаживался, двое или трое просто стояли. Место встреч, подумал Сергей и решил задержаться. Тут он и увидел то, что искал: пальто, шапка, брюки... Тимоха, кажется, говорил и про брюки – тоже серые. Сергей обошел сбоку мужчину, стоявшего к нему спиной: поправился, что ли? Лицо показалось знакомым. Мужчина повернулся. Сергей подошел ближе:

– Извините, вы не меня ждете?

– Нет, – мужчина улыбнулся и направился вдоль колонн.

Перевалило уже за полчаса. Сам не зная зачем, Сергей все бродил по гулкому залу, поезда подкатывали и уносились, бродил просто так, надеясь неизвестно на что. Попадался тот самый мужчина, в пальто и шапке, как должен быть одет Тимоха; тоже кого-то ждал.

Болезнью их была надежда. Голодная, злая... Она пришла к ним вместе с желтухой и вшами, окончательно вселилась в каждого той осенью, когда до возвращения домой уже оставалось не больше двух месяцев.

Те, кто хотел продержаться, еженедельно стирались в бензине и брились наголо, не оставляя ни одной волосинки на теле. Но быстрее вернулись другие, у кого вдруг темнела моча и в глазах проступала желчь. А самые стойкие, выносливые трубили вплоть до зимы, снова и снова карабкались в горы, подставляя себя за двоих. Они оказались крайними, у них ничего не осталось, только голодная, злая надежда – вот такая болезнь. И многих все же настигли пули, осколки – они вернулись калеками, а кое-кто не вернулся вообще.

3

Новый наплыв. Люди спешили, проскальзывали мимо, иногда натыкаясь на Сергея или задевая его плечом. Он привычно перебирал их глазами: одежда и лица – тусклые, усталые, скупые... Но вот вдруг взгляд Сергея зацепился за улыбку. Она как бы именно к нему обращалась, безусловно – к нему; приближалась, растягивалась. А вместе с этою улыбкой шаг за шагом подступало и серое пальто, окантованное черным шелком, ну и шапка. Та самая шапка – крашеный кролик, она сбилась чуть набок, высвобождая густые темные волосы парня и его вытянутое лицо, до смешного нелепое: та же вот косая усмешка, крохотные глаза... Он! Точно он, вспомнил.

– Здорово! – Тимоха протянул руку, вторую приготовив – обняться.

– Привет. – Сергей замешкался, стягивая перчатку. Ухватил жесткую ладонь товарища. – Ну что же ты, дружище...

– Черт, задержался! Извини. Застряли в лесу, сегодня за елками ездил. Пока поставил машину... Слушай, у меня времени в обрез!

– У меня тоже.

– Ну что будем делать?

– Пошли, не здесь же стоять.

Они направились к выходу, шагнули на бегущую пластинчатую дорожку, Андрей оказался ниже.

– Ну что, как дела, рассказывай.

– Да никак, работаю. Сегодня вот за елками ездил.

– Работенка что надо.

– Представляешь, елочки такие... зеленые... одна к одной... Полный кузов загрузили.

– Начальству?

– Кому же еще. Завтра опять поедем.

– Да, с елками сейчас туговато.

– У-у, желающих море!

Тимоха выглядел скверно. Пальто куцевато обтягивало бока и громоздкие плечи, а лицо его укрупнилось, потемнело как будто. Весь он, словно придавленный, чуть подался вперед. Трудяга.

– Что за контора-то, я так и не понял?

– Автобаза Министерства обороны, я ж говорил. Обслуживаю... – Тимоха передвинул шапку на другой бок. – Машина новая.

– Еще бы не новая, грузовик?

– Ну. Иногда приходится до ночи мотаться, туда-сюда, а сверхурочных не платят, не хотят, гады. А так ничего: товары, продукты... Сам понимаешь.

Его рука лежала на резиновом поручне: массивная, какая-то вздутая, на кулаке еще свежий рубец. В драке, а может, сорвался ключ.

– Льготами-то пользуешься? – Тимоха обернулся с ухмылкой.

– А что, нельзя?

– И меня жена раньше все таскала по магазинам, там встань на очередь, там... Хату получил новую – теперь уже тю-тю...

– Разошелся?

– В прошлом году.

Они выбрались из метро. Тимохин зашагал, то и дело оскальзываясь, по безлюдному почти тротуару. Сергей отставал.

– Слушай, ну ты и чешешь... Так куда мы идем?

– Сейчас в одно место – здесь недалеко, попьем пива... Уважаешь пивцо?

– Нет, слушай, сегодня мне нежелательно пить. Может, в следующий раз...

– Знаешь, здесь должна крутиться подруга одна... – Тимоха на ходу озирался. – Если встретим, я скажу, что вот, товарищ приехал – не до тебя, мол... Идет?

– Так мы ведь ненадолго...

– Конечно. Просто отшить надо.

– А что так?

– Привыкать неохота.

– Ясно.

– Прошлым летом приезжали Витька Смоленцев и Гарик... – Тимоха приостановился, протянул пачку: – Курить будешь?

– Спасибо, у меня есть. – Сергей тоже прикурил сигарету.

– Помнишь Гарика? Десантник... Ночью его привезли, тебе уже сделали операцию. Ты еще говорил, что вы с ним почти земляки.

– Нет.

– С осколками в животе и в паху. Все показывал фотографию – подруга ждет... Его койка стояла через одну от тебя, рядом с моей.

– Нет, не помню. Убей, не припомню! Если бы увидел, то, может быть, вспомнил... Ну и что, как у него дела?

– Да ничего вроде.

– Женился?

– Не знаю, он ничего не говорил... Вон туда нам, видишь?

Узкие окна под крышей темного короба-павильона растекались желтоватыми пятнами; в них плавали шапки и силуэты голов. Скользкий бугор вместо крыльца. Тимохин оттянул дверь на пружине – они вошли, огляделись, вдохнув чего-то горьковатого и тошнотворного.

Возле круглых высоких столиков толпились люди. Всюду кружки и лица, распахнутые пальто, куртки – едкая дымка под нависшим над головой потолком. Тимоха, еще сильнее ссутулившись, проныристо ввернулся в толпу и там поздоровался с кем-то за руку. От кучки рыбьего мусора оторвался толстяк: «Поздно, Тима!..»

Андрей отошел. Мимо проковыляло грязное существо бродяжьего вида, бережно неся пиво в коробке из-под молока. Сержант с рацией осматривался вокруг. У автоматов и раковин никого не было – все шло к концу.

4

Из госпитальной жизни Сергей помнил только одно: салажонка с выжженным животом. В тот день привезли еще три обгорелых трупа, но, кроме похоронщиков, их не видел никто. Противотанковое ружье – это не самое страшное, хотя и прошивает бронетранспортер запросто; есть вещи похуже. Но тут пуля угодила в боекомплект... Под панцирем БТРа взорвались коробки с патронами, гранаты, ракетницы! Как раз под креслом командира машины – сержанта, что сидит позади водителя. Ну и еще с ними ехал связист... Того паренька вытащили из заднего угла десантного отсека без сознания.

Весь первый день он так и просидел на кровати, как пьяный. Обмотанный бинтами вокруг живота. Сбоку у него висел целлофановый пакет – с чем-то серым и полужидким – как бы продолжение прямой кишки. Вечером ему принесли кашу в плоской тарелке и чай. Паренек поел, попил и лег спать. На следующее утро, во время обхода, главный врач, подполковник, старался не смотреть на него; спрашивал у остальных, как дела, обещал, что выпишет скоро: «Еще повоюете». А ему не сказал ничего, так и ушел. Дежурный санитар лишь махнул рукой, дескать, парень безнадежен: можно переливать кровь, пересаживать кожу, но если выжжено мясо на животе... Потом Сергей и сам во всем убедился... Перевязки пареньку делали прямо в палате, не носили в стерильные перевязочные, и сержант-санитар выпроваживал тех ребят, кто может ходить, но двоих-троих просил остаться и помочь – приподнять, поддержать. Все обычно убегали, даже те, кто едва стоял на ногах, но кое-кому приходилось остаться. Однажды и Сергею не повезло: он все увидел. Под бинтами была клеенка, а дальше – гной и кишки, выпирающие ребра... и запах...

Об этом вспоминать не хотелось, тем более сейчас. Но паренек не выходил у Сергея из головы, все лежал на своей кровати, напротив, и ни на что не реагировал: ни на запах, ни на мух, облепивших бинты с желто-зелеными пятнами. А так, в общем, он был как и многие здесь: садился и ел, когда приносили еду, и даже ходил иногда, разговаривал, но как-то все равнодушно – его спрашивали, он отвечал. Прошло только пять месяцев, как он призвался, мать его еще ничего не знала – он не писал. Да и где служил, название своей части он так и не вспомнил. Его здорово шарахнуло головой о броню и контузило. Кроме того, ему кололи наркотики, и правильно делали, ведь больше помочь ничем не могли, а так ему было все-таки легче. С первой партией «цинков» на вертолете его отправили в Союз.

Послышался звон; где-то со стола уронили кружку. В пивном зале усилился гул. Милиционер, отвернувшись, говорил по рации. Появился Тимоха, он отряхивал полы пальто.

– Ну что? – спросил Сергей.

– Кончилось пиво, не видишь?!

– Вижу.

– Что же делать?

– А может, не стоит вообще, ну его к черту!.. – Сергей огляделся, поморщившись с отвращением. – Пойдем, проводишь меня до метро, сядем где-нибудь по дороге, поговорим...

– Нет, кружечку надо.

– Ну хорошо, а где?

– Тут есть одна точка, пешком перу кварталов.

– Хочешь туда?

– А что, может, пойдем?

– Ну пошли, – Сергей направился к выходу.

Всю дорогу Тимохин говорил о своем возвращении. Вернулся он в часть после госпиталя, поставил штамп в военном билете, собрал вещички и тихо отъехал. Суток двое сидел без билета в Термезе, потом еще сутки в Ташкенте. Вспоминал о раннем утре в пустынном вокзальчике за несколько станций до Казанского, там он в туалете умылся, переоделся в гражданское, потом сел в электричку и через час был уже дома.

Говорил Тимохин отрывисто, то и дело оглядывался, Сергей не разбирал многих слов; сначала они шли по тропе вдоль шоссе, из-за спины проносились машины, потом обледенелый бордюр отдалился, ушел в темноту, – по бокам вырастали тяжкие стволы и тени деревьев.

Стылый город принял его в свои тугие объятия: нараспашку Сергей выскочил из вагона, – дегтярно-угольный запах ночного перрона – и никого... Прямо через пути, перешагивая рельсы одну за другой, Сергей направлялся к звонким огням вокзала. Один, жалкий, смешной, в сплющенной шапке и длиннополой шинели, он не знал еще про полутемный тоннель перехода, который прокопали до его возвращения. Родители ждали его у выхода из этого перехода, старший брат вспомнил и вышел навстречу, и Сергей его сразу узнал, хоть и не видел лица, только прочную сутулую фигуру, походку... «Здорово, наконец-то. Где твои вещи? Давай быстрей, помогу...» Сергей вынул руки из карманов шинели: «Вот, все, без подарков...» Брат посмотрел, улыбнулся: «Ну и ладно, пошли быстрей, там отец с матерью». Первые дни Сергей упивался, еще бы: ему повезло, вернулся почти невредим – и не случайно там, на вокзале, он показывал брату свои ладони вместо подарков, – даже все пальцы были на месте. Но уже через неделю впервые явилось чувство обманутого, не удалось избежать желтухи, и на полтора месяца он угодил в инфекционное отделение. Там он в палате рассказывал кое-что от нечего делать, его просили. Но лучше бы отказался, потому что сразу увидел, как растерялись многие и озирались, а некоторые даже не стали слушать – ушли. Сергей тогда перешел на шепот, перестав понимать, что же от него хотят, а потом вообще замолчал.

– Слушай, а чем ты занимался до приезда сюда? – спросил вдруг Тимоха.

– Да разное было, последнее время работал в газетах.

– А первое?

– Не помню точно, боюсь ошибиться. Пропито первое время, короче.

– Сейчас не пьешь, что ли?

– Стараюсь.

– Зачем?

– Чтобы не чувствовать себя скотиной.

Тимоха замолчал, они уже шли темными кварталами; потом вдруг спросил:

– Слушай, так ты писатель, что ли?

– Писатель.

– Ну даешь, и много уже написал?

– Много... Один рассказ.

– Не густо. А почему же не пишешь еще?

– Надоело.

– Пиши. Может быть, станешь великим писателем...

– Да ну его к черту!

– Слушай, что-то я тебя не пойму...

– Понимаешь, не хочется, чтобы всякие подонки снисходили до моих рукописей.

Впереди на тротуаре маячила чья-то тень с бидончиком, ее то и дело заносило, разворачивало – пока не ударило лицом об лед. «Будьте вы прокляты!» – встал на четвереньки подвыпивший мужик, но потом опять повалился набок.

– Тебе куда, друг? – Тимохин задержался.

– Будьте вы прокляты!

– Брось, бесполезно, пошли! – оглянулся Сергей.

– Иди, я догоню... – Тимохин поднимал пьяного. Сергей пошел не оглядываясь.

Стылый город. Но то был его город. Город, где Сергей родился. Где надорванный еще прошлой войной комбинат, тяжело дыша и ощетинившись трубами, распластался во весь левый, выжженный мазутом берег Урала, где варят металл и грохочущими станами тянут прокат, где особенно много лозунгов и аварий, где люди с твердыми лицами живут по законам трехсменного графика, не зная ни праздников, ни выходных, и считается признаком хорошего тона проклинать родной город; где и по сей день взрослых отучают от мяса, а детей от конфет и мороженого и где едва ли наберется с десяток полковников... Сергей вернулся туда почти невредим, но успел лишь взглянуть в жадные глаза матери, на морщины и грубые пальцы отца да еще услышать младенческий крик племянника, – встречу с городом пришлось отложить; когда Сергей выбрался из больницы, было уже не до этого. Он бегал по незнакомым словно, заснеженным улицам, которые снились ему много раз, и не мог понять, куда утекло молоко. Оно ведь так нужно детям. И племяннику надо было варить кашу, но молока теперь не было во всем городе, где родился Сергей... То был восьмидесятый год, олимпийский – самое неподходящее время для войн. Но ему, Тому Самому, было плевать; он метался в предсмертной агонии, зная, что дни его сочтены, а хотелось жить вечно, нужны были памятники. В холодных скалах с вершинами под сияющим полумесяцем!.. О молоке же он забыл и о детях. Он сколачивал все новые стаи, посыпал их через мутную пограничную реку на юг, он все брал на свой счет и кидал куски мяса самым главным, матерым... Потом издох, но самые матерые выжили и устремились в столицу. Когда это случилось, Сергей почувствовал себя конченым человеком. Он понял, его опять обманули: его посылала не Родина, а кто-то другой.