Текст книги "Полковник всегда найдется"

Автор книги: Олег Хандусь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Калым платить надо, жену надо...

– Вот оно что! И много уже накопил?

– Не, не особенно так,

– Значит, после армии пойдешь опять на свой транспортер?

– Работать надо, за жену платить надо.

– Ясно. – Семенов вздохнул и посмотрел на молодого солдата, подумав, что ему еще долго служить: доживет ли? Вдруг улыбнулся лукаво и толкнул товарища в бок. – Подругу-то уже присмотрел? Какую-нибудь там кызымочку... Что молчишь?

Бабаев отвернулся смущенно. Некрасивое и словно иссушенное южным солнцем и непосильной работой лицо его ожило, пообмякло, а крохотные темные глазки увлажнились и заблестели, губы собрались мечтательно в трубочку, будто его посетила любимая с детства мелодия.

– Как звать-то подругу? – спросил сержант,

– Айгюль, – с нежностью ответил Бабаев.

– Красивая?

– Не, не особенно так...

Солдат шел вслед за сержантом смущенный и тихо улыбался мыслям своим. Он не заметил и не расслышал, как командир его простонал – зло, беззвучно... Семенова опять захлестнуло то далекое пестрое лето. Они с Маринкой попали под дождь – бежали босыми по площади, крепко схватившись за руки, словно боясь потеряться в хаосе струй, – о, это был настоящий сокрушительный ливень!.. Но в этой стране дожди шли очень редко и то лишь зимними месяцами, а летом почти никогда. И дожди эти были серыми, безвкусными и скупыми.

Вверху, над бугром, выросла упругая приземистая фигура Расула. Широко расставленными ногами он стоял на вершине, каска его была сдвинута на затылок, опущенный прикладом к земле автомат Расул держал рукою за ствол. Позади этого, будто застывшего, силуэта над темным массивом каменных гор небо наполнялось яркими цветами заката...

– Что долго? – пробурчал недовольно Расул.

– Ждали, пока начальство смоется. Самого командира дивизии принесло. – Сержант прошел мимо Расула и спустился в крайнее углубление, сбросил с себя две пустые катушки. – Не видел, что ли, вертолет... Бабаев, подай-ка мне вон аппарат!

Бабаев опустил свой автомат на катушку и кинулся к плоской коробке телефонного аппарата. Расул подошел и остановился на краю углубления.

– Таракан обкурился, с-сука! – процедил Расул сквозь зубы.

– Где он? – Сержант защемил зубами конец телефонного кабеля и резко дернул его, лотом выплюнул изо рта изоляцию.

– Вон! Лежит в своей яме – тащится...

– Кто-о тащится? – послышался гнусавый голос Исы. Он появился за спиной у Расула в расстегнутой куртке, без каски, без ремня и без оружия.

Сержант отложил в сторону коробку телефонного аппарата и посмотрел на лицо Таракана. Оно было бледным, обмякшим, его длинный лоб отсвечивал мелкой испариной, глаза блестели, словно затянутые маслянистой пленкой, а по углам неживого, серпообразного рта тянулась грязная слизь.

– Приведи-ка себя в порядок, Иса, – сказал сержант и вздохнул. – А ты куда смотрел? – обратился он к Расулу.

– Я должен караулить его?.. У, бля! Убью, падла! – Расул дернулся к Таракану, который уже поплелся в дальнее углубление, где остались его каска, ремень, автомат.

Сержант схватил Расула за плечо.

– Стой! Не надо, теперь ничего не поделаешь.

Расул с ненавистью посмотрел на Ису; но тот улыбался с каким-то упоением, застегивая ремень и расправляя под ним полы грязной куртки.

– Где же он взял? Я ведь все забрал у него. – Семенов нащупал в кармане штанов длинную щепку с темным пухловатым наростом.

– Он не все нам отдал. Скроил, сволочь! – Расул еще раз брезгливо взглянул на Ису, который устало опустился на корточки, поджав под себя автомат. – Я должен здесь торчать с ним всю ночь, кругом духи... Ну, Таракан, падла, берегись!

– Может, дадут команду к перемещению, – сказал сержант. – Сегодня стрелять батарея не будет, это уж точно. Огневая засвечена, зачем здесь торчать?..

– Ты думаешь? – оживился Расул.

– Да, возможно, к ночи сметаем удочки. Здесь больше делать нечего.

– А зачем тогда связь?

– Черт его знает, понятия не имею.

Сержант подошел к оставленному на песке телефонному аппарату и склонился над ним. Расул постоял немного, еще раз взглянул на Ису, а потом гаркнул Бабаеву, чтобы тот занял свой пост за бугром – да смотрел в оба! Особенно на соседнюю вершину и гребень!.. Затем он подобрался к Семенову и прясел рядом с ним.

– Подсоединяешь?

– Да. – Сержант взялся за оголенный конец телефонного провода и тут же отбросил его. – Черт, бьет!

– Током бьет, – ухмыльнулся Расул. – Кто-то там крутит ручку уже, хотят нас услышать.

– Ща-ас. – Семенов вдавил кнопку сбоку телефонного аппарата и вставил в отверстие оголенный конец.

Аппарат затрещал.

– О, я ж говорил! – обрадовался Расул.

Сержант откинул плоскую крышку, остановился вдруг и посмотрел на Расула.

– Возьми ты...

Расул осторожно взял трубку с продолговатой клавишей «прием-передача» и крохотным микрофоном на нижнем конце, улыбнулся многозначительно и прислушался.

– Да, слышу... Семенов подтолкнул его.

– Кнопку нажми!

– Да, слышу, слышу. – Расул посмотрел на сержанта, нахмурился. – Семенов, вот он...

Из трубки доносился хрипловатый голос Скворца, и сержанту вспомнилась снова та одинокая хищная птица, парившая на самом дне бесцветного неба. Он обратился туда, пытаясь ее отыскать, но небо оказалось пустым.

«Где объяснительная? – Скворцов в третий раз повторил свой вопрос, щелкнул переход на прием. – Ты меня слышишь? Что молчишь, я тебя спрашиваю! Где объяснительная? – Снова щелчок. – Ладно, Семенов. Ты меня слышишь?! Запомни, я тебе не завидую... Ты меня понял?! Лучше не возвращайся оттуда!» Щелчок, связь прекратилась.

Сержант опустил трубку.

– Что он сказал, перемещение будет? – Расул вопросительно смотрел на сержанта. – Что молчишь? Что он тебе сказал?

Семенов крутанул ручку динамо, поднялся на ноги.

– Где Таракан?

– Что он тебе сказал, трудно ответить?! Перемещение будет?

– Не знаю.

– А что Скворец сказал-то? Что он хотел?

– Объяснительную.

– Так ты не написал, что ли?! – удивился Расул; он сидел на песке и смотрел снизу вверх на сержанта. – Ну, ты даешь: так и не написал! Нарываешься!.. Что, трудно написать – виноват там, исправлюсь?..

– Все это без толку. Что бы ни написал – все равно останешься в дураках... – Сержант отвернулся. – Тут не знаешь, доживешь ли до завтра...

– Во! Зато объяснительная останется.

– Где ты сам признаешь себя сволочью. – Сержант осмотрелся. – Таракан! Черт бы тебя подрал...

– Са-ам ты такое слово, – послышалось из дальнего углубления.

– Сюда иди, говорю! – Сержант скинул ремень с тяжелым подсумком, сбросил каску и присел на песок.

Со стороны помрачневших каменных гор неспокойно повеяло ветром. Небо опускалось все ниже, загораясь на западе кровавой колыбелью заката. Он уже вовсю полыхал, хотя раскаленному диску было еще далеко до холодных вершин.

– Чо хочешь? – спросил Таракан, глядя куда-то в сторону.

– Сядь-ка сюда, – сержант указал место рядом с собой.

Сидевший поодаль Расул обернулся. Таракан пожал худыми плечами и опустился на корточки.

– Ну и как она действует, твоя вонючая дурь?– Семенов приподнялся и достал из кармана щепку с наростом, завернутую во влажный, грязный лоскут.

Глаза Таракана расширились и заблестели, длинный подбородок отвис – и бесконечной длины улыбка расползлась по лицу.

– У-у, Сережа, это ведь такой кяйф!..

– Короче – показывай давай, пока я не передумал. Расул поднялся и, всунув руки в карманы, нехотя подошел – остановился рядом с сержантом.

– Это не чарз, это ханька и чарз, – пробурчал Таракан, осторожно приняв у сержанта щепку с пухловатым наростом.

– Короче! – отрезал сержант.

– Это надо так делать. – Таракан достал из кармана спичечный коробок. – У-ун-ски... – пробурчал Иса что-то на своем языке; взял щепку двумя пальцами левой руки, а правой вытащил спичку. – Поджигаешь так, нагреваешь... И дышать надо, дышать!

– Щепку нагревать – и дышать этим дымом, так, что ли?

– Да! Так, так!

– Ну тогда поджигай, поехали...

Расул улыбнулся.

– Что, не видишь? Тащится он... По мозгам ему, чтобы лучше соображал!

– Не! – вскричал Таракан. – Так нельзя! Так не будет хватать на троих! Кяйфа не будет хватать! У афганцев много кяйфа – они так делают... Нам не так надо!

– Что ты нам мозги долбишь! – Расул замахнулся. – Тебе сказали, короче!

– Таракан, ты точно – обкуренный, что ли?! – вмешался сержант.

– Я не курил, – застонал Таракан. – Совсем мало курил...

– Вот и завязывай, ты ведь хотел завязать... Дай сюда, я ее выброшу; ну давай, давай!

– Он ее все равно найдет, – ухмыльнулся Расул. – Из-под земли выкопает.

Таракан испуганно прижал к животу кулак, в котором была драгоценная щепка, и умоляюще смотрел то на сержанта, то на Расула.

– Последний раз... последний раз, клянусь! Завтра завязывать буду...

– Доживи до завтра, – вставил Расул. – Ну, короче: что надо делать?

– Сигарета забивать надо. – Таракан все не отпускал свой кулак и опасливо поглядывал на товарищей.

– Как план, что ли?

– Да, да! Как план... Крупалить надо, табаком смешивать... У-у, это такой кяйф, балдеть будете.

– Кяйф-кяйф!.. – передразнил Таракана Расул. – Ну какого сидишь! Сигарета есть? Забивай!

Таракан разжал потный кулак, осторожно взял щепку и стиснул ее между худыми коленями. Приподнялся и достал из кармана сплющенную, влажную пачку «Донских». Сержант посмотрел на Расула.

– Ты что, тоже будешь курить? Ты же не куришь...

– Я посмотрю.

Семенов откинулся на остывший песок, подсунув под голову руки. Он обратился к потемневшему небу и подумал о том, как проведет остаток этого дня и ночь. Сейчас опустится за ним та звонкая цепь и повлечет его за собой – в ароматный и пестрый мир, душа окунется в тихое прозрачное озеро, где не будет ни грязи, ни вшей, ни ругани; ни этих потных усталых лиц его несчастных товарищей, напуганных и обманутых, как и он сам, не ведающих, что они делают и что будет завтра, куда канет Скворец вслед за объяснительной и зинданом, которого, Семенов предчувствовал, ему уже не миновать.

Объяснительная, Скворец и зиндан – все это будет потом, на рассвете. А пока – сладкие мысли потянутся одна за другой, вплетаясь в пеструю канитель и увлекая его за собою. Да, он будет ходить по этой земле, двигаться по песку в разбитых солдатских ботинках и делать там что-то, но думать совсем о другом: об одной лишь Марине, и видеть ее лицо, а душа – она понесется по площади и затеряется вместе с Маринкой в звенящем хаосе дождевых струй.

Конечно, думал Семенов, ночь предстоящая будет нелегкой. Ему непременно придется отвечать за жизни этих людей: Таракана, Расула, Бабаева, – если с ними что-то случится. Но в то же время он знал, что лично от него ничего не зависит, – все, что ни происходит вокруг, творится как бы само по себе, помимо человеческой воли. И если даже очень захотеть, никто не в силах что-либо изменить. И самое страшное то, ему так казалось, что это понимали и все остальные: и Скворец, и комбат, и даже полковник Степанов... Если Семенова ожидает зиндан – ничего не поделаешь. Коль кому суждено погибнуть на этой земле, то это случится.

Да, он дал себе слово не прикасаться к этой мерзкой траве. Но что он мог сделать?! Видит бог, если он есть: он не хотел этого.

– Пацаны, пацаны! Я глюк словил – приколитесь... Крупалики видите, видите?

На своей сморщенной, тощей ладошке Таракан раскрошил тот пухловатый нарост и теперь водил плавно рукою из стороны в сторону...

– Во, во! Видите, крупали?.. Это ведь мы: приколитесь – мы это!

Крупинки бегали по ладошке, готовые вот-вот соскочить, но Таракан их удерживал ловко, стараясь не обронить ни одной.

– Убегать хотите?.. Нее... Теперь табак будем сыпать...

Семенову вдруг показалось, будто в числе других, таких же крохотных, голеньких человечков он носится по ухабистой грязной ладони Таракана, спотыкаясь о ее складки и отчетливо различая кожный узор, носится, толкается, старается шмыгнуть, но неведомая сила удерживает его – и он опять возвращается в эту безумную круговерть.

– Табак теперь сыпать, табак...

...И ему на плечи, на голову обрушивается масса все новых пахучих трав, листьев, ветвей; и вот уже вокруг не видно ничего – одно лишь колкое коричневое месиво, из которого он вместе с другими пытается выбраться, но жалкие голоса его крохотных сотоварищей тонут во всепоглощающем шелесте, и все вокруг движется, непреодолимая сила то заталкивает его на самое дно, то выносит наружу.

– Лучше всего папироса... Сигарета – плохой штакетник!

...Ну и вот уже вместе с травами, листьями и ветвями, вместе с измученными сотоварищами его заносит в огромного объема бумажную трубу; он несется по ней и вдруг останавливается, – сверху продолжают сыпаться ветви, все плотнее, плотнее; он задыхается в неестественно скрюченной позе, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Жить ему осталось мгновения, скоро в трубу ворвется горячий, удушливый дым, но пока огонь дойдет сюда, его голое тело прокоптится, иссохнет, выпустив дух, – и этим духом насытится некое высшее существо, некий монстр, и получит от этого не благостное, а тлетворное наслаждение.

Эту каждодневную и обычную для себя Операцию Таракан проделал ловко и вдохновенно, так что темная горка табака с крупой почти мгновенно перекочевала в бумажную трубочку. Наконец он сдул с ладони оставшуюся пыль.

– Птичкам! Они ведь тоже кяйфовать хочат. – Таракан улыбнулся самозабвенно, вскрывая при этом корявые корни сгнивших зубов.

Расул наклонился и забрал у него из рук готовую папиросу.

– Дай посмотрю!

С серьезным видом он ее осмотрел, понюхал и равнодушно вернул. Неотрывно следивший за ним Таракан почти выхватил папиросу и тут же засунул в рот.

– Подвзрывать?

Расул осмотрелся и увидел молодого солдата, который, хоть и лежал за бугром, там, где ему приказали, повернул голову и напряженно следил за товарищами.

– Туда смотри! – гаркнул Расул, указывая на гребень, ведущий к соседней вершине.

Бабаев отвернулся и прижал к груди автомат.

– Взрывай! – скомандовал Расул Таракану.

– Поджигай, – добавил сержант.

Таракан поправил во рту длинный ствол папиросы и поднес к нему на спичке огонь. Шумно втянул в себя дым и зажмурился. Передал папиросу Расулу, который тоже затянулся, закашлялся и передал косяк дальше – сержанту.

Семенов знал, что самое главное в таком деле – настрой. Надо сообщить себе неторопливый и последовательный ход ласкающих мыслей, а там они сами унесут тебя в такие сокровенные дали, куда обыкновенному смертному путь навеки закрыт.

Прежде чем откинуться на спину, он осмотрел еще раз вечернее небо и каменистые кручи, над которыми разносилась огненная стихия заката. Потом обратился взглядом вниз по песчаному склону, где в слабой фиолетовой дымке, застелившей лощину, виднелся дугообразный строй шести смертоносных машин.

«Сегодня стрелять не будут, нам всю ночь здесь торчать», – подумал Семенов и понял, что ход тех ласкающих мыслей безвозвратно нарушен.

Он достал из своей истертой пачки мятую сигарету и закурил, снова и снова осматривая лощину и помрачневшее небо, почерневшие скалистые кручи, распустившие глубокие щели морщин, будто изможденные старцы, – и ему показалось, что он вновь слышит ту далекую, непонятную музыку мирной жизни дехкан.

Семенову захотелось зарисовать это все на бумаге, что он делал не раз во время бесконечных стоянок. Но полевая сумка осталась в кабине, – теперь командует расчетом этот олух Прохнин. Вот он-то служака. Ему прикажи только– и он будет стрелять по кому угодно и даже не задумается над тем, что посылает стокилограммовые железяки с тротилом на головы беззащитных стариков, женщин, детей... Но при чем здесь Прохнин? Небо и горы!.. Да, зарисовать это все – как бы сейчас здорово вышло! Семенов откинулся на песок и закрыл устало глаза.

Изо всех сил он старался восстановить зыбкую цепь тех ласкающих мыслей, отчаянно хватался то за одно, то за другое звено. Но мысли его уносились совсем не туда, будто их гнали беспокойные враждебные ветры... Он вспомнил, что надо думать об одной лишь Маринке, и стал повторять про себя ее имя. Но и это не помогло: знакомое до боли лицо взглянуло на него с ужасом и детской мольбой о пощаде, а затем расплылось и померкло. Вконец измучившийся Семенов забылся – и тут увидел перед собою длинный точеный цилиндр снаряда и заветное имя, написанное размашисто его же рукой...

Перед тем артобстрелом часовой растолкал командиров расчётов в полпятого. Семенову даже показалось, что он только-только уснул. Все так же темно – лишь спокойно и открыто смотрят звезды, – близость рассвета звучит натянутой стрункой прохладного ветерка. Но уже вскоре со всех сторон вспыхнули фары, взвыли моторы. Семенов с Санькой успели умыться, поливая друг другу из канистры воду, почистить зубы и даже сгонять к походной кухне за чаем. Пили его на ходу; сначала колонна шла медленно и почти не трясло. Когда съехали с шоссе, стало помаленьку светать – колонна набрала скорость.

До огневой добрались только четыре машины. Четыре из шести. Предельная скорость, труднейшая дорога в горах; вернее, отсутствие всякой дороги.

Вначале остановилась третья боевая машина. Это случилось на пятом по счету броде, километров за тридцать до огневой. От сильной тряски по каменистому руслу реки у третьей «бээмки» отвалилась надставка выхлопной трубы, и в мотор залилась вода. Машина заглохла прямо на середине реки, так и осталась стоять под молчаливым надзором бронетранспортера.

И уже за несколько сот метров до огневой, на последнем крутом подъеме, вышла из строя первая боевая машина. Никто не понял, что с ней случилось: она вдруг покатилась назад, вторая – не сбавляя скорости – ее обошла, и Скворец перескочил на ходу из кабины в кабину. Колонна с ревом выбралась на площадку под головокружительной отвесной скалой. Внизу как на ладони разворачивалась блеклая перспектива ущелья.

На подготовку к стрельбе – пятнадцать минут. Слетают тенты, с воем разворачиваются и ориентируются боевые машины, наводятся по командам на цель... Цель – сто один: крутой склон и горный кишлак на склоне – скопление живой силы противника. Пехота наткнулась там на засаду и отошла назад, перекрыв все входы и выходы.

На огневой – беготня. Сам комбат, весь в мыле, носится от машины к машине: проверяет установки. Скворец стоит возле треноги с буссолью, громко выкрикивает поправки. Рядом с ним – замполит, тоже кричит и кому-то грозит кулаком. Так бывает только перед настоящей стрельбой.

И вот Скворец бежит на правый фланг батареи, поднимает красный флажок: «Батарея, залпом! Расход – сорок...»

Семенов летит в кабину: только бы выстрелить первым. Во что бы то ни стало! Врубает питание. Откидывает крышку датчика стрельбы. Устанавливает стрелку под цифрой «сорок». Быстрее – надо же первым!

...Где ключ стрельбы? На веревке – на шее. Распахивает ворот, но тем временем мысль срабатывает: для того, чтобы снять ключ, надо расстегивать ремешок и скидывать каску... Долго! С силой обрывает веревку, вставляет ключ в датчик, поворачивает на установку «Авт.» – загорается красная лампочка. Все нормально – есть контакт! Опустив руку на ключ стрельбы, смотрит на прапорщика Скворцова с поднятым вверх красным флажком. Надо уловить исходное движение флажка, чтобы выстрелить первым, только первым...

Двумя сутками раньше, на пункте заряжания в Пули-Хумри, Семенов написал красной краской на двухметровом теле снаряда: «Марина» – и затолкнул его в первый ствол. Это был ей подарок ко дню рождения.

«...Огонь!» Вся земля покачнулась, кругом все горит. Над огневой поднялся столб пыли и дыма. Реактивная батарея давала залп.

Но на мгновение раньше, как только красный флажок неуловимо дернулся еще выше вверх, чтобы потом резко упасть, пальцы Семенова надавили на ключ... «Бээмочка» вдруг напряглась, вздрогнула, залилась огнем и запела – первый снаряд, а за ним и другие пошли в цель!.. Заложило уши, застучало в висках: обычное ощущение во время залпа. Главное – первый!

Ошалелый, он выпрыгнул из кабины на землю и рвущимся голосом проорал: «Четвертый стрельбу закончил! Расход – сорок!» Темная армада снарядов, заслоняя синий блеск неба, наперерез ущелью уходила в направлении далекого, голубоватого, за утренней дымкой склона. Вот там вспыхнула точка, потом еще и еще – все вдруг слилось, перемешалось... наконец – с тяжелым, всепроникающим содроганием донесся общий вздох отдаленных взрывов. Над ущельем поднялась темно-коричневая завеса.

А Семенову хотелось все кричать и кричать: он не четвёртый, а первый. Он первым окончил стрельбу, а значит – и начал. Ему хотелось докричаться через горы, леса и моря до своей северной родины, где осталась Маринка. Сообщить о своем необычайном подарке. Такого ей никто не дарил и никогда не подарит.

Мог ли он думать тогда, что пройдет всего немногим более часа... Их поздравят с удачной стрельбой, сообщат, что все снаряды «легли в копеечку» и ни один живой человек не успел покинуть горный кишлак. А затем тут же, на огневой, замполит проведет комсомольское собрание батареи и объявит всем благодарность, дав обещание представить к наградам, – и потом они двинутся дальше. Вытянувшись в колонну, машины войдут в ущелье и с раскатистым ревом проедут узкой горной дорогой над тем самым местом. Да-да, пройдет немногим более часа... И все они: голубоглазые, светловолосые парни – командиры расчетов, наводчики и водители, – все они повысовываются из открытых окон кабин, из-за пыльных брезентовых тентов... Доблестные артиллеристы-реактивщики, едва не герои!.. Все они увидят дело рук своих – и ужаснутся.

Много веков до них здесь жили люди. Таскали подолами землю на горные кручи, чтобы выращивать хлеб, поднимали на приземистые скалы желтые комья глины для постройки жилищ и, конечно, воду, чтобы выкупать детей и дать напиться скотине, – эти темные люди цеплялись за жизнь, как могли, и бесконечно восхваляли аллаха за его милости. Пришествие светловолосых, голубоглазых парней они восприняли наказанием за грехи свои и как призыв – искупить их. И тогда мужчины оставили мотыги с длинными рукоятями, отполированными за долгие годы тяжелой работы, и взяли в руки оружие – старинные нарезные ружья дедов и прадедов. Мужчины вознеслись хвалою аллаху и направились узкими тропами в горы.

Но любая злоба слепа и свирепа. И насильно пролитая кровь влечет за собою новую кровь, чаще – невинную. Ведь праведен разве что тот, кто вынужденно защищает свой дом и семью от врагов, но тот, кто потянулся к оружию не по велению души, а по чьему-то приказу или из корысти, – да будет тот проклят! Тому не будет покоя ни здесь, ни потом.

Склон был снесен. Огненная лавина искорежила и обуглила все, что теснилось на узком каменистом уступе. Вероятно, там были убогие дома и мазанные глиной лачуги, смотревшие на ущелье крохотными квадратами окон, и наверняка даже росли деревья. Но теперь все это было взрыто и выжжено, и сброшено остатками вниз – к бурлящему руслу горной реки. Семенов не знал, остались ли там люди. Зато он отчетливо видел другое: бурое пятно среди рыжих каменьев, вокруг которого были разбросаны во все стороны какие-то темные клочья, похожие на растерзанные туши животных; возможно, на рассвете там пасся табун лошадей, – теперь лишь парили в небе хищные птицы.

Какое-то время им еще владело то утреннее лихорадочное возбуждение, оно не прошло. Семенов покачивался перед пыльным щитком приборов и думал о том, как он будет рассказывать своим друзьям на гражданке об этой стрельбе, о том упоительном утреннем состоянии, какими словами... И когда он высунулся в окно и увидел на склоне следы уничтожения кишлака, то вдруг растерялся, не в силах что-либо уяснить для себя.

Нет, в нем поначалу даже вспыхнула гордость: ведь это он! Вот плоды той настоящей мужской работы, к которой он был не просто причастен, но и оказался в ряду первых.., Однако же как-то неожиданно гордость уступила место испугу, возник сам собою вопрос: «А что мне будет за это?..» Семенову вспомнилась его нелепая детская выходка с надписью на снаряде – и он совсем потерялся, ему стало вдруг тошно: «Зачем? Что я делаю?» Только потом он поймет, что его обманули, опять обманули. Что ему – именно ему, а не кому-то другому – не расплатиться за это во всю свою жизнь. Ом позволил изгадить, растоптать в себе самое дорогое, чем жил и о чем мечтал.

И даже больше того: спустя годы он почувствует себя конченым человеком. Будто с его согласия и у него на глазах изнасиловали любимую девушку. Именно таким мужчиной он познает себя. Да, Маринку его изнасиловали: и замполит, и комбат, и Скворец, и еще кто-то там, – в общем, все почти, кто командовал им, кто стоял над простым сержантом Советской Армии.

– Мои были ребята – резкими! – послышался из дальнего углубления сиплый голос Исы.

Сержант приподнялся. Начинало темнеть. Сбоку виднелись спина и кривые ножки Бабаева, который все лежал за бугром и наблюдал. С другой стороны, облокотившись на снятую каску и уложенную поверх нее плащ-палатку, развалился Расул, а прямо напротив него сидел Таракан, подобрав под себя по-восточному ноги.

– Они были ребята резкие! – со свирепым лицом Иса рассказывал о своих дедах и прадедах.

Когда он находился в обкурке, в нем иногда просыпались воинственность и независимость предков, – и теперь, сидя перед Расулом, Каракулиев многозначительно сообщил, что его прадед и дед были душманами. Басмачами, короче. Лицо Исы стало жестоким, он презрительно отвернулся.

– Тьфу! Они пливат хотел на границу, скакал от самого Файзабада в каракалпакский степь... Они тут был! – Таракан ткнул пальцев в бугор перед собой. – Караван был, оружие был, опиум был – много опиум был!..

– Опиум для народа, – вставил Расул, сладко и снисходительно улыбаясь.

– Не-е, они не курил анашу. Опиум не курил. – Таракан презрительным взглядом обвел сидящих. – Курит дехкан, грязный ублюдки... А дед мой не был ублюдки, мой дед не курил анашу.

Семенов приподнялся и сел; в голову лезла всякая всячина. Ему показалось вначале, что одутловатое небо давит на него своею темнотой. Но это было не так. Темнота исходила от низовьев лощины и подбиралась к вершине вдоль склонов, словно по стволу могучего дерева, раскидистая крона которого нависала над головою беспокойством и страхом – давила неотвратимым приближением ночи.

Стараясь стряхнуть с себя бред Таракана, сержант попытался подняться. Надо было встать и обойти окопы, надо было что-нибудь делать. Он уперся в песок ладонью, приподнялся – и тут же откинулся назад. Сладостная волна снова окатила его, распирая грудь и омывая прохладою внутренности. Всегдашняя пружина ослабилась в теле – руки и ноги обмякли, а слух почему-то занимал щебет птиц, лесные ранние трели... Семенову сделалось жутко, он понял, что теперь уже ни на что не способен.

Иса тем временем оставил в покое воинственных предков, принялся рассказывать о другом. Так же расплывчато и коряво; жестикулируя судорожно, шепелявя беззубым ртом... Семенов старался не слушать его и отвлечься, но тем лишь живее и ярче представлялись события, о которых с болезненным жаром говорил Таракан, все сильней и сильней распаляясь.

То была давняя очень история об одном восточном царе, братоубийце. Он был подвержен гордыне и непомерному сластолюбию. Красивый и стройный юноша... Но однажды явился к нему дух умерщвленного брата в образе человеческом и стал служить ревностно чревоугодию и плоти молодого царя. На царской кухне теперь готовились великолепные кушанья: сначала – из мелкой лесной дичи, потом поймали и закололи к обеду молодого оленя, ну и наконец подали царю на стол роскошный паштет из свиньи, облагороженный пряностями и щедро украшенный зеленью и плодами.

В те далекие времена люди питались одной лишь растительной пищей, но царю по вкусу пришлись новые кушанья. А последнее блюдо даже привело в восторг. Чтобы отблагодарить слугу, царь пожелал исполнить его любое желание.

И вот неистовый дух брата в образе человеческом, пользуясь доверчивостью молодого царя, приблизился к нему и поцеловал его дважды: в одно плечо и в другое. Поцеловал и затем вдруг исчез, а из плеч молодого царя, по обе стороны головы, извиваясь, выползли два холодных отростка, и раскрыли змеиные пасти, и зашипели... Тщетно царь силился извести мерзких тварей, осквернивших его прекрасное тело. Перепробовал всякие способы. Сулил несметные богатства тому мудрецу, кто сумеет избавить его от напасти. Однажды сам взял меч в руки, дабы отсечь от себя ненавистную нечисть. Но остановил царя один из мудрецов и сказал, что тогда он умрет, что гады эти произрастают из самого сердца.

Так и дожил до глубокой старости со змеями на плечах царь той богатой страны, откуда восходит солнце. И много причинил он вреда своему народу. Каждый месяц при полной луне к нему приводили двух самых красивых и стройных юношей, а на бойню гнали двух отборных баранов. Отсекали головы и тем и другим, чтобы, смешав мозги юношей и бедных животных, приготовить еду для царя. Потому как мудрец этот еще и сказал: «Корми их человечьими мозгами, и, может быть, они издохнут сами».

Вот такую историю рассказывал Таракан, восседая величественно на бугре и скрестив под собою тощие ноги. Он сидел спиною к востоку, и потому лицо его было освещено последним сумрачным светом уходящего солнца. Оно уже скрылось за каменными громадами – и лишь вытянутое лицо Таракана да пара перистых облаков на краю потухшего неба высвечивались изнутри неяркими, но все еще живыми лучами.

Сержант стоял на коленях перед коробкой телефонного аппарата. Иса не прерывал своего рассказа ни на миг, и Расул, напряженно застывший, тоже не в силах был обернуться, даже когда за спиной его начал трещать телефон; теперь они ждали, что им скажет сержант.

Семенов наконец опустил трубку и поднялся на ноги.

– Всё. Прекращаем базар, уходим. – Сержант покачнулся.

– За-аче-ем? – простонал Таракан.

Расул встрепенулся, отыскивая глазами ботинки.

– Перемещение!..

– Нет, – уточнил сержант. – Сворачивать огневую не будут. А нам надо перебраться на ту вон вершину. – Семенов кивнул в сторону. – Ночевать будем там.

– Та-ам?! А-ха-ха!..– Расул разразился истерическим смехом.

– У-у-облом! – Таракан схватился за голову и уткнулся в песок.

Сержант устало опустился на корточки.

– Как это – там?! Ничего себе!.. – вдруг опять воскликнул Расул. – Там же духи... Духи кругом!

– Нет там никого, – спокойно ответил сержант и поднялся. – Если бы вот был кто – с вертолета увидели бы.

– Кто тебе сказал? Кто сказал?.. – Расул вскочил на ноги и очутился перед сержантом.

– Скворец, кто еще?! Не сам же я это придумал.

– И приказал топать на другую вершину?

– Расул!.. – Сержант осторожно нагнулся, поднял каску, ремень. – Хорош трепаться – надо идти.