Текст книги "Полковник всегда найдется"

Автор книги: Олег Хандусь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Семен... товарищ сержант... – Таракан оказался рядом с Семеновым, пытаясь заглянуть ему прямо в глаза.

– Ну что тебе?

– Мне это, Семен... разговаривать хочу...

– Ну что, говори, – сержант закрыл блокнот, откинулся на спину.

Таракан жадно и заискивающе смотрел на него.

– Все, я все... Мне уже не жить, моя жизнь кончилась... Я не могу, если анаши нет... Семен, расхумариться бы – ой как надо!.. – Таракан еле растаскал языком ссохшиеся губы.

– А-а, вот ты о чем, – вздохнул сержант. – Нет, ничего не получится. Сам не буду и тебе не дам.

– Нет! Сережа, ты меня не понимаешь... Таракан отвернулся, глаза его налились слезами,

– Я курить не могу, – простонал Иса. – Я больше курить не могу анашу, сойду с ума... У меня была девушка, девушка была... Дома, в Тюркмении...

Таракан заплакал. Узкое и смуглое лицо его еще более растянулось, подбородок совсем отвалился и задергался на весу. Иса закрыл руками лицо и уткнулся в горячий песок.

Сержант придвинулся и взял его за плечо.

– Ну, хорош, хватит! Бросишь ты свою анашу, вернешься домой... Все будем путем.

– Не-ет! – Таракан плакал навзрыд. – Я совсем пропал, я дома курил, ой как много курил! И здесь курю... Думал, здесь не буду курить, завяжу...

– Не кури, кто тебя заставляет... Завязывай! Нам бы только вернуться домой, там все будет как надо.

Таракан приподнялся. Он вдруг перестал плакать, смотрел на сержанта, прямо в глаза, и тянулся к нему трясущейся, тощей ладонью.

– Анаша не отпустит. Она никого не отпускает и тебя не отпустит. Все мы пропали, мы все здесь умрем...

– Да пошел ты! – Сержант оттолкнул Таракана, поднялся и посмотрел вниз; Расула с Бабаевым не было. – Черт! Провалились они там, что ли?!

Таракан все сидел за бугром и не двигался. Затянутые стылой пленкой глаза его были раскрыты, но никуда не смотрели, губы пересохли и побелели. Сержант снова раскрыл блокнот.

...Расул возник неожиданно: вынырнул из-за бугра, весь мокрый от пота, тяжело дыша. По бокам у него висели две противогазные сумки, в руках он нес коробку телефонного аппарата, которая тут же упала в песок.

– Фух! Замучился в корень! Нагрузили, как ишака... Ну как вы здесь, живы?

– Живы, а где Бабаев? – спросил сержант.

– Остался внизу, ждет тебя. Скворец сказал, чтобы ты сам спустился, потянете связь... Да, он еще говорил про какую-то объяснительную.

Расул сбросил с себя автомат и противогазные сумки, одна из них повалилась набок – оттуда выкатилась вздутая банка консервов. Сержант наклонился и поднял ее.

– Что это?

– Горох, – ответил Расул и сплюнул.

– Что, ничего нет больше?

– Если бы было... Там еще сахар...

– Воды-то набрал хоть?

– Набрал. – Расул расстегнул ремень, на котором рядом с саперной лопаткой висело три фляги; брезент чехлов был еще мокрым. – Ну, ты идешь?

– Нет, поедим сначала.

Сержант вытянул из ножен штык-нож и, усевшись на бруствер, ловко вскрыл одну банку, а затем и вторую, Расул устроился рядом, достал из внутреннего кармана ложку и принялся ее тщательно обтирать.

– Иса, пошли есть! – крикнул сержант. Иса ничего не ответил.

– Таракан! Слышь, нет? Есть пошли, говорю, – повторил сержант.

– Не буду, – послышалось из дальнего углубления.

– Черт с ним, его дело, – пробурчал Расул. – Пусть подыхает с голоду, если так хочет, нам-то что...

Он уже налегал на горох, время от времени отхлебывая воду из фляги. Сержант взял в руки вторую банку, отогнул потемневшую изнутри крышку; горох был сухим и жестким, скрипел на зубах, застревал комьями в горле. Семенов потянулся за флягой.

– Что там на огневой? – спросил он Расула.

Тот дожевал неторопливо, хлебнул воды.

– Как всегда, бардак!

– Ну так начальников много...

– Да, но теперь этим начальникам все до лампочки! Набили свои животы – и пузырьки на середину... – Расул резко поднялся и раздраженно пнул пустую банку к противоположному склону. – А зачем тогда, спрашивается, походная кухня?! Зачем ее брать с собой на операцию – тут ведь хавать не надо... Выдали вот по банке гороха и по три куска сахара... Ура, ура! Все довольны, все смеются... Да я знаешь где видел такую войну!.. – Расул снова присел на бруствер и принялся грызть сахар, запивая водой. – Нет, я рубать не хочу... Салабон я, что ли?! Меня нехватка не мучает, просто надоело все это. Изо дня в день одно и то же! Есть каша – нет хлеба, есть хлеб – нету каши. Вот и горох вам еще – жрите с сахаром!.. Пехота, которая должна охранять нас, балдеет. Зато мы таскаемся по горам, как козлы дикие... Скорей бы домой!

– Ладно. – Семенов поднялся. – Пошел я, короче. Ты остаешься за старшего. Да смотри – не спите...

– Да пошел ты – знаешь куда?! Чо, начальник, что ли, большой? Мне плевать, мне до дембеля осталось четырнадцать недель... Вон Таракан, ему еще долго служить, а мне скоро домой!

Сержант ничего не ответил. Закинул за спину автомат и зашагал вниз по склону. Солнце уже перешло зенит, но палило ничуть не слабее. Округлые спины песчаных гор совсем обесцветились, и только крохотная фигурка сержанта одиноко маячила, будто назло палящему светилу.

Вчера солнце припекало особенно сильно. На дневном изнурительном марше несколько раз глох двигатель: то ли зажигание барахлило, то ли прерывалась подача бензина. Санька-водитель лишь беспомощно упирался в баранку руками: «Проклятье!..» И они вынуждены были отвалить в конец колонны, плелись в самом хвосте вместе с тыловиками и афганской артбатареей.

Километра за полтора до реки началось – духи поддали жару. Стали гасить их засаду пулеметами с обеих сторон. Однако у брода образовался затор, скопились машины, будто груда металлолома, перегораживая друг другу проезд. Каждый норовил проскочить побыстрее, а командовать, как всегда в таких заварушках, оказалось некому. И в нем, в сержанте Семенове, заговорил поначалу какой-то там голос, вроде бы долг службы: ты, мол, сержант, ну а офицеров-то нет, вот и командуй – организуй переправу!.. Но в конечном счете не стал ввязываться; наплевать. Нет, он не боялся ответственности или чего там еще, просто надоело все это... «Вперед, Шурик!» – сказал он водителю. Но тот посмотрел на него удивленно: «Куда вперед-то, не видишь, что ли?..» – «Плевать, вперед! Ты не понял?!»

И Санек притопил газ. Они вклинились в толчею, непрерывно сигналя, втыкаясь буфером в борта тягачей и допотопных «зилков» из афганской артбатареи. Въехали в воду – капот впереди заходил ходуном, двигатель взвыл надрываясь. Машину бросало с булыжника на булыжник – и он, сержант Семенов, ухватившись руками за поручни кабины, повторял про себя: «Должно же это когда-нибудь кончиться!..» А когда их круто бросило влево и врезались в пустой бензовоз, заглохший на середине реки и даже накренившийся, когда они его опрокинули, как порожнюю бочку, едва не пустив по течению, и когда через несколько километров их остановил на дороге перекошенный злобой старлей из штаба дивизии и начал кричать сиплым мальчишеским голосом – тут Семенов уже ничего не говорил про себя и не думал; он захлопнул помятую дверцу и сказал Саньке, водителю: «Поехали, – добавив устало: – Где же он раньше-то был, мудило...» Ну а старлей все орал им вдогонку, стоя возле своего БРДМа, что всех их отдаст под трибунал; и тут Семенов снова почувствовал, что ему на все наплевать.

Они вернулись в Маймене поздно вечером. Расположились возле временного аэродрома; там уже стояли два десантных взвода на БТРах, потом подкатила и афганская артбатарея. Задымила походная кухня, и наконец-то им отдали почту. Семенов смотрел на взволнованный почерк матери, вчитывался и не мог представить, как это – плачет отец?! Мать дальше писала: «Ну вот, сыночек, мы и серебряную свадьбу отпраздновали!..» Семенов продолжал есть из побитого котелка горячую гречку с тушенкой, но видел перед собою оставленный гостями праздничный стол: куски торта на широком, округлом блюде, кофейные чашки – такие полупрозрачные, словно бумажные, с голубыми летящими бригантинами, – и отца, своего отца, одиноко сидящего. Семенов видел широкий затылок, нелепый ежик волос, седину... даже обвисшие щеки и заостренный подбородок отца он мог представить, но слезы?.. Посыльный сказал, что Семенова срочно требует к себе командир батареи; а еще передал, ухмыляясь ехидно, чтобы сержант захватил с собою шелковую веревку и кусочек мыла. «Пусть сам вешается, – ответил Семенов. – И ты с ним на пару, щегол! Вам еще долго служить, а мне осталось сто дней...»

Комбат восседал на складном стульчике под масксетью, натянутой специально между бортами машин. Даже в полутьме Семенов почувствовал, как пышут здоровьем багровые щеки комбата и наголо остриженный череп, На складном же артиллерийском столике неярко светила блестящая японская керосинка, над которой вился рой мошкары. Чуть поодаль стоял чайник, пустая банка из-под сардин, с краю лежала свернутая вчетверо карта.

Комбат звучно отхлебывал горячий зеленый чай из алюминиевой кружки. Рядом стоял офицер в полевой новенькой форме – серьезный, подтянутый. Комбат даже не взглянул на Семенова, когда тот поднырнул под масксеть и доложил по всей форме: дескать, явился по вашему приказанию. Зато старлей выставил вперед подрубленный подбородок и громко сказал: «Вот он!.. Тот самый сержант!» И только тогда комбат повернулся лицом. «Ну что, Семенов, – так начел он, – я смотрю, ты окончательно оборзел?.. Десять суток ареста, понял?! – Семенов молчал. – Понял, я спрашиваю?» – «Так точно!» – «Но после того, как вернемся в лагерь... А пока отстраняю тебя от должности командира расчета; с сегодняшнего дня ты – рядовой, понял?» – «Так точно!» – «Машину передашь Прохнину, а потом подумаем, что с тобой делать. Иди... да, напиши объяснительную и отдай командиру взвода, прапорщику Скворцову, иди!»

Сержант удалился. Над рядами машин, бронетранспортеров, орудий уже светила звездами ночь, умолкал обычный раскатистый шум привала: негромкий солдатский говор, звяканье ложек и котелков, случайные отголоски гитары... Санька сказал: «Ничего, прорвемся». Они вместе лежали на тенте транспортного «Урала» и смотрели в звездное небо. «Да, ты прав: сейчас главное – выбраться отсюда, – согласился Семенов, – а там уж...» И снова стали мечтать о доме, о том, как заживут на гражданке. Саня хотел жениться, его подруга ждала. «Женюсь, заведу семью – и забуду все к черту!» А Семенов стал рассказывать ему про Маринку, как они с ней однажды попали под дождь, бежали босыми по площади, а потом стояли на крыльце его школы и целовались... Но вот послышались выстрелы. Один за другим – эти всасывающие шипения ракетниц, – небо осветилось огнями. И послышались крики: «Ура. Ура-а!»

Семенов и Санька соскочили было на землю, схватившись за автоматы, но потом поняли все – это лихая пехота начала праздновать «сто дней до приказа».

«Слушай, сегодня же точно – сто дней! – выкрикнул Сашка и тряханул Семенова за плечо. – Давай и мы поддадим жару!» – «А что, это надо...» И они принялись палить в небо трассерами. Санька даже сбегал к своей машине и принес пару сигнальных ракет... Фейерверк продолжался не менее четверти часа, и, когда уже стал угасать, впереди центрального ряда пронзительно заголосили сигналы машин и дневальные наперебой закричали, объявляя общее построение.

В свете фар перед строем застыла мрачная, приземистая фигура самого командира дивизии, полковника Степанова; он командовал всей операцией. Рядом стояли еще несколько офицеров, среди них и тот самый старлей, и комбат, и личный телохранитель командира дивизии – высокий, широкоплечий прапорщик. Полковник совсем не громко сказал: «Вы что, одурели?» – но всем было слышно, даже на флангах, хотя в строю стояло не менее тысячи человек. Откуда-то из темноты вытолкнули испуганного бойца в серой форме афганской армии. На голове бойца белели бинты. «Вот, смотрите, – сказал полковник, – вот это не вашей совести...» По строю прошла робкая волна смеха. Оказалось, что одна из осветительных ракет, падая обратно на землю, угодила бойцу прямо в голову, – и это было на их совести...

Было уже далеко за полночь, а за два часа до рассвета колонна бронетранспортеров, машин с зажженными фарами медленно проследовала по тихим улочкам Маймене и направилась к подножиям округлых песчаных гор.

Позади остались последние уступы сыпучего склона, сержант Семенов перебрался через невысокую насыпь, углубился в тенистый запущенный сад и теперь, озираясь по сторонам, торопливо срывал с ветвей и совал за пазуху подернутые нежно-белесым налетом переспелые сливы. И тут он услышал сначала далекий, но все нарастающий и вот пророкотавший прямо над головой шум вертолета. Сквозь просветы в листве промелькнула тяжелая тень пузатого корпуса и унеслась в сторону развернувшейся по полям артбатареи.

Фронт батареи представлял собой дугу, протяженностью сто пятьдесят – двести метров. Шесть реактивных установок стояли на одинаковом расстоянии друг от друга в полной готовности к залпу. Обгоревшие добела пакетно-сорокаствольные коробки были приподняты и развернуты под углом к пыльным кабинам «Уралов», на дверцах которых пестрели размашистые красные звезды, Машины стояли поперек фронтальной дуги, параллельно, отвечая яркому предзакатному солнцу одинаковым блеском механических узлов и деталей. И в каждом из двухсот сорока стволов батареи ждало своего стартового импульса двухметровое, стокилограммовое тело снаряда – это были шесть первоклассных в своем всесокрушающем, уничтожительном совершенстве стальных творений, сочетающих в себе последние достижения механики, оптики, электроники.

Возле каждой машины валялся на земле свернутый тент, чуть подальше был выкопан неглубокий, короткий окоп, называемый капониром; от пакета стволов спускались изогнутые кронштейны прицельных устройств, напротив которых были выставлены на треногах артиллерийские коллиматоры.

Там, где должен быть центр дуги, на одинаковом приблизительно расстоянии от каждой машины, так же виднелась тренога, на которой закреплялась угломерно-компасная буссоль, а рядом располагались складные стульчик и стол с планшетом и картами: здесь было место СОБа – старшего офицера батареи. Но вот уж два месяца, как он с желтухой отправлен в Союз, замены не было – обязанности старшего офицера батареи временно исполнял прапорщик Скворцов. Позади треноги и столика был выкопан специальный окоп, где постоянно дежурил на рации один из связистов.

Вертолет завис над огневой и начал снижаться. Из-под машин повысовывались солдаты, помятые, разомлевшие, скорее лишь из любопытства следившие за тем, что повлечет за собой столь неожиданное явление. Вертолет коснулся земли с правого крыла батареи, как раз в нескольких метрах от первой машины, грузно осел на шасси, длинные лопасти винтов его постепенно прекратили вращение и, прогнувшись, обвисли. Распахнулась округлая дверца, из которой тут же выпала двух-трехступенчатая подножка, и вот появилась высоченная, коренастая фигура прапорщика-телохранителя, а за нею – и сам командир дивизии. Он был невысокого роста и полон, однако подвижен, одет в просторный, рыжеватого цвета маскировочный костюм без знаков отличия, лишь на голове у него была пилотка с офицерской кокардой.

Не оборачиваясь к свите из нескольких офицеров, которые один за другим выпрыгивали на землю, он осмотрелся, сказал что-то прапорщику и быстрым шагом направился к боевым машинам.

Батар-рея!.. С другого крыла дуги громыхнул голос прапорщика Скворцова. Он вынырнул из-за шестой установки, замер как вкопанный, а затем, словно отпущенная пружина, – понесся к своему месту СОБа, спотыкаясь на рытвинах и придерживая на бегу то кобуру, то полевую сумку. Огневая позиция мгновенно ожила: из-под машин выбирались солдаты, торопливо надевали на себя каски, ремни, разбирали оружие и бежали со всех сторон строиться.

«Батар-рея!..– теперь Скворцов прокричал уже перед строем. – Р-райсь! Смир-равнение на!..» Правая ладонь Скворцова воткнулась в висок, левая прижалась к полевой сумке. Он попытался изобразить на пахоте некоторое подобие строевого шага и замер наконец перед командиром дивизии.

– Товарищ полковник! Реактивная батарея заняла огневую позицию, согласно...

Полковник поднес ладонь к правой щеке. А Скворцов закончил доклад и умолк. Он стоял перед командиром навытяжку, ожидая команды «Вольно».

– Товарищ прапорщик, – неторопливо начал полковник и обернулся к стоящей позади него свите, – насколько мне помнится, я давал приказ по дивизии: всему личному составу, в том числе и офицерам, – всем сбрить усы. Вам об этом известно?

– Так точно, товарищ полковник! Известно! – Скворцов напряженно держал вытянутую ладонь возле виска, строй стоял замерев.

– Так в чем дело, почему не сбрили? – Полковник нахмурился. – Вы что, Чапаев?..

Офицеры свиты за спиной командира дивизии стояли и ухмылялись.

– Никак нет, товарищ полковник!.. Скворцов!

Командир дивизии приподнял брови несколько удивленно, постаял немного, будто задумавшись, затем вдруг повернулся и направился к вертолету, за ним и вся его свита. Скворцов медленно опустил руку, глядя им вслед. Со стороны обмякшего строя послышался говор, смешки...

– Какого... стойте!.. По местам! – громко скомандовал прапорщик. – Командирам расчетов – раздать шанцевый инструмент, лопаты... Рыть всем укрытия для машин, с аппарелями, в полный профиль... Чтобы к ночи все было готово, пройду сам проверю.

Солдаты разошлись по местам. Во главе с командирами расчетов они уселись курить под тенью развернутых в боевое положение установок. Время от времени поглядывали в сторону вертолета, который с яростным рокотом снова поднялся над огневой, развернулся и вскоре скрылся за округлыми спинами гор; солдаты проводили его равнодушными взглядами.

Да, у прапорщика Скворцова были усы – его гордость и предмет неустанной заботы. Жесткие и размашистые, соломенного цвета, усы стали теперь одной из причин, мешавших его служебному продвижению. Скворцов давно уже окончил заочный педагогический институт и еще, как он сам говорил, «экстерном военный колледж», однако погоны с лейтенантскими звездами ему не очень-то торопились вручать; вероятно, скверный характер Скворцова был тому главной виной. Этот высокий, широкой кости прапорщик непременно оказывался участником тщательно скрываемых от солдат попоек, ночных карточных игр и потасовок среди молодых офицеров, хотя по натуре он был нелюдим. Высокомерие и наплевательство вселенских размеров будто отпечатались на его худосочном лице в виде постоянной ухмылки и крупных, обвислых складок пониже ввалившихся щек. Голова его была начисто выбрита, но вот эти усы с лихвой восполняли недостаток растительности, выведенной по причине опасности заведения вшей,

В то время, когда сержант Семенов нехотя подходил к крайней, шестой установке, его командир сидел в тени на развернутом брезентовом тенте и под музыку чистил свой пистолет: черные, вороненые части механизма были аккуратно разложены на брезенте рядом с видавшей виды «Спидолой»; кругом валялись пустые консервные банки, огрызки арбузов и дынь, скомканные обрывки бумаги...

– Звали, товарищ прапорщик?

Скворцов повернулся к сержанту и едко прищурился.

– А-а, Семенов, пришел... – В своих широких и грубых руках с побитыми, узловатыми пальцами он держал разряженную обойму от пистолета и потемневший от металла и масла лоскут. – Ты знаешь, кто это поет?

Сержант взглянул на радиоприемник.

– Понаровская, товарищ прапорщик.

– Правильно, Семенов, Понаровская, – спокойно согласился Скворцов. – Хорошая баба, я бы ей вдул... кстати, ты объяснительную принес?

Не услышав ответа, Скворцов посмотрел на сержанта, который осматривал песчаные склоны и небо.

– Что молчишь?! Объяснительную принес, я спрашиваю? – повторил Скворцов свой вопрос, протирая вынутую из обоймы пружину.

– Никак нет, товарищ прапорщик, не принес... Ручка не пишет, паста кончилась,

Скворцов отложил пружину и неторопливо поднялся на ноги.

– Паста, говоришь... – Он приблизился вплотную к сержанту и пристально его осмотрел.

– Ну правда, товарищ прапорщик...

– Твоя жизнь скоро кончится! Слушай, Семенов, ты что передо мной тут выламываешься, как девочка... Ты знаешь, кто ты есть из себя? – Скворцов брезгливо поморщился. – Ты есть дерьмо!

– Полегче, товарищ прапорщик...

– Чего легче? Ну чего легче!.. – вскричал Скворцов.

Сержант отвернулся. Он неотрывно следил за тем, как в синем глубоком небе одиноко парила хищная птица. Ему было плевать, он молчал.

– Пшел вон! – скомандовал прапорщик. – Чтобы через пять минут была объяснительная.

Сержант не двигался.

– Чего стоишь, не понял, что ли? Иди и пиши объяснительную!

– Я не знаю, что там писать.

– Не знаешь! А как калечить боевую технику, знаешь?! Наших, кстати, афганских товарищей по оружию... боевую технику... – Скворцов аж захлебнулся внезапно вспыхнувшей злобой. – Все пиши, то будет твой приговор!

– Есть, – еле слышно ответил Семенов и пошел прочь.

Возле окопа, где на рации дежурил связист, его уже ждал Бабаев, с тремя катушками телефонного кабеля. Сержант взвалил на плечо одну из них и молча пошел по бахчевым полям к подножию песчаного склона.

Солнце давно уже перешло зенит и потянулось к противоположным вершинам. Они отпечатались на ярком небе мрачными зубьями. Заполуденное солнце поумерило жар, и природа вздохнула с облегчением, – как будто послышалась музыка из ближнего мирного кишлака: на узкие, пыльные улочки, кое-где объятые зеленью, выбежали смуглолицые дети, медлительные призраки женщин в чадрах уселись перед домами просеивать или молоть муку для пресных лепешек – это будет нехитрый, постный ужин мужьям, которые вернутся, когда будет совсем темно; усталые, немногословные, они поедят, вознесутся хвалою аллаху и отойдут ко сну. Сейчас же мужья-дехкане, подняв на плечи мотыги с длинными рукоятями, покинули дома и пошли к полям, чтобы отдать все силы и пот своей грубой и тяжкой работе, – с истинно мусульманским терпением копать и копать, расчищая и углубляя каналы, или готовить землю для новых посевов.

Семенов помнил ощущение незваного гостя, возникавшее всякий раз, как только они въезжали в кишлак или в город, Было ль то утро или пора предзакатная. Особенно в городе всегда было шумно и людно. Створки лавок распахнуты: мясные, галантерейные, овощные – все они жили, дышали, издавали звуки и запахи, совсем не понятные им, чужестранцам. Смуглые люди в просторных полотняных штанах и длиннополых рубахах, женщины со скрытыми лицами были заняты повседневным трудом: торговали или нянчили детей, жарили мясо, пекли лепешки или разъезжали в легких и звонких повозках. Они лишь изредка поглядывали на колонну пыльных, защитного цвета машин. И хотя в их глазах почти не было страха, Семеновым овладевало странное и уже знакомое чувство: словно бы на довольно правдивый, живо и красочно выполненный холст городской жизни какой-то негодяй выплеснул пузырек черной туши. Сержант Семенов чувствовал в себе неловкости незваного гостя. Ему было стыдно перед этими людьми и за машины, нещадно изрыгающие грохот, дым, страх, и за оружие, которое держал он в руках, и за беспомощность в этих смуглых лицах.

Так что же они думают, пытался понять Семенов, глядя на нас. Не машины с красными звездами и парней, голубоглазых, светловолосых, которые устало смотрят на них из кабин, из откинутых люков... Что они думают, ведь способны думать! Кого видят в нас: врагов, друзей?.. Не могут же они все до одного быть душманами, как не могут быть все люди убийцами. Добродетель – вот основной закон отношений между людьми, главное условие выживания рода человеческого. И эти люди наверняка в большинстве своем добры и честны; кем же мы предстаем в их глазах?

Тогда еще Семенов искал ответы, он даже пытался представить себя на месте этих людей; утром, распахнув окно в своей комнате, он видит вдруг, как по улице со скрежетом траков движутся танки, бронетранспортеры, на перекрестках стоят солдаты чужой страны... Да что там рассуждать! Теперь-то он понял, что уже ничего не поделаешь; теперь ему было плевать.

Зиндан – это такая яма. Три на три метра и три в глубину. Она служит теперь в полку гауптвахтой. Ее выкопал один солдат по фамилии Борщак. Он был самым первым арестантом после того, как они вошли в эту забытую богом страну и расположились в долине лагерем. Полкач объявил ему пятнадцать суток ареста.

Всему викой была Катька, невысокая стройная сучка с обвисшими ушами и мягкой короткой шерстью. Никто точно не знал, откуда она появилась в расположении батареи: может быть, сама забрела, а может, ее привезли водовозы или кто-то другой. Главное, что в движениях ее, во влажных выразительных глазках было что-то теплое, нежное, девичье. Особенными симпатиями Она пользовалась среди молодых офицеров и прапорщиков. Они приживали ее в своей палатке, кормили с офицерского стола и часто спорили перед отбоем, под чьей кроватью она уляжется спать. Солдаты между собой поговаривали, что, мол, они, офицеры, имеют поочередно с Катькой тайную связь, однако же никто не был против, когда она крутилась под ногами на кухне или, развалившись на передней линейке в тени под «грибком», пасла носом мух.

А ефрейтор Борщак был прописан на кухне, куда его посылали дежурить чуть ли не каждый день. Это было вонючее место совсем на отшибе, не доходя туалетов, населенных навозными жуками и мухами: под закопченной масксетью стояли три походных котла, окруженные с одной стороны баками для воды и горючего, а с другой – высокой раздаткой, сколоченной из деревянных щитов, которые после каждого приема пищи наряд обскабливал штык-ножами. К себе в палатку Борщак возвращался глубокой ночью и уже на рассвете опять уходил разжигать котлы. Днем он слонялся по лагерю в засаленной робе с автоматом через плечо, свободный от распорядка и дисциплины, отвечая на оклики своим неизменным: «Пшел вон!»

В тот день после завтрака замполит собрал всех в большой, самой чистой палатке и начал политзанятия. В расположении дивизиона была мертвая тишина. Как вдруг со стороны кухни послышался выстрел, все выскочили из палатки и увидели Катьку, бегущую вприпрыжку на трех лапах и громко скулящую. Тут же объявили общее построение полка на передней линейке, из строя вытолкнули растерянного Борщака – уже без ремня, без погон, – и вот тогда Распущенный (именно так с тех пор прозвали командира полка) объявил приговор: «Этот, понимаете ли, распущенный солдат... Нет, он не фашист! Он хуже фашиста!.. Ведь он, понимаете ли, вытащил пулю, «а в гильзу забил бумажку, чтобы собака не сразу подохла, а дольше помучилась... Начальник штаба, у нас есть гауптвахта?» – спросил полкач стоявшего рядом майора. «Никак нет, товарищ подполковник!» – ответил майор. «Дать этому распущенному солдату лопату, пусть роет себе зиндан!.. Объявляю пятнадцать суток ареста!»

И вот ровно семь дней Борщак копал на жаре яму для себя рядом с караульной палаткой и оставшиеся восемь суток сам еще в ней сидел. Потом он рассказывал, как ему там приходилось. Утром и вечером – еще ничего; можно было спрятаться в тень под отвесными стенами ямы, но зато когда солнце в зените!.. Да и ночью не легче – холодно. К тому же всякие ползучие гады: змеи, скорпионы, фаланги, – они тянутся к людскому теплу. Накрывшись с головою шинелью, Борщак тан и просиживал в углу своей ямы ночь напролет, а услышав негромкий глухой удар, шуршание или шипение, вскакивал, хватал стоявшую под рукою лопату и начинал ею что есть силы плашмя колошматить по дну.

Теперь Семенов знал точно, что и ему не избежать этой участи; его теперь могло спасти лишь ранение или смерть.

...Сержант остановился и оглянулся: щуплая фигурка Бабаева, обвешанного с обеих сторон тяжелыми катушками кабеля, маячила далеко позади, где-то на середине склона. Молодой солдат тянул лямку одной из катушек – он прокладывал связь от огневой к вершине. Время от времени Бабаев останавливался и смотрел назад, на то, как ложится на склоне раскрученный провод, поправлял рукою козырек ободранной каски, спадающей ему на глаза, и с поразительным для такого крохотного тела упорством продолжал восхождение.

Семенов подождал, пока Бабаев сравняется с ним, забрал размотанную до половины катушку, взялся сам протягивать провод. Освободившийся от тяжелой ноши солдат пошел рядом с ним.

– Ну что, устал, Бабаев? – Сержант взглянул на солдата. Будто бы бодрый еще старичок в военной выцветшей робе шел рядом с ним.

– Не-е, – сморщенное лицо Бабаева расправилось жалкой улыбкой, – не особенно так...

– Тогда штаны подтяни!

На коротких косолапых ногах молодого солдата штаны постоянно свисали крупными складками.

– Родом-то откуда?

– Я? – Бабаев преданно посмотрел на сержанта.

– Ну не я же...

– Узбек я, – ответил солдат.

– А я думал, японец...

– Не, – солдат засмеялся, – узбек.

Он немного отстал, подтягивая штаны и расправляя сбившиеся под ремнем полы своей куртки; не расслышал того, что снова спросил Семенов.

– Я спрашиваю, город какой?

Бабаев втянул голову в плечи, будто опасаясь удара, и торопливо ответил:

– Шёндор...

Теперь сержант молча шел впереди и смотрел себе под ноги, но вот обернулся.

– Как ты сказал?

– Шёндо-ор, город, – солдат попытался заглянуть в лицо своему командиру, – Шёндор...

– Ну и как там у вас? В смысле, хороший город?

– Так, – Бабаев улыбнулся застенчиво, – не особенно так...

– А работал где? Или еще нигде не работал?

– Работал. Сержант усмехнулся:

– На базаре дынями торговал?

– На кхырпичном заводе работал.

– На кирпичном, ого! Так ты пролетарий, выходит.– Сержант обернулся и опять осмотрел крохотное, но выносливое тело Бабаева. – Глину мешал?

– Не, глину не мешал, мешает первый участок... а наша – печь...

– Значит, на печи работал?!

– Не, транспхартёр...

– Тебя не поймешь: печь, транспортер. – Сержант оглянулся. – Ну и что? Тяжело, неверное, было работать?

– Не, не особенно так. – Бабаев все улыбался своей жалкой улыбкой.

– По тебе видно... Зачем пошел туда-то, другого места не было?

– Отец там работал.

– На пенсии щас?

– Не, – солдат опустил голову и утерся свободной рукой.

– Все работает?

– Не-е, помер, – ответил солдат.

Сержант задержался. Бабаев упорно шел в гору, не оборачиваясь, со спокойным и смиренным лицом.

– Извини, я не знал... С матерью живете теперь? – Бабаев кивнул. – И сколько вас осталось у матери?

– Я и брат, два... Младший и старший – Два.

– Так вас трое, выходит?!

– Пять сестра еще, младший совсем маленькая...

– Восемь, значит... – Сержант покачал головой. – Ну и сколько ты там зарабатывал, на своем кирпичном заводе?

– Тхёриста рублей.

– Матери все отдавал?

– Не, книжка клал.

– Себе на книжку?! – Сержант удивился. – А зачем тебе деньги?