Текст книги "Стервятники"

Автор книги: Олег Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

–          Как не знать! – Матрена игриво повела плечами. – Ванька Мануйлов давече мне в знак примиренья брульянт у него за пятьдесят тыщ прикупил!

–             Это хорошо, – раздумчиво произнес Григорий, словно прислушиваясь к чему-то. Загодя он передал саквояжик с драгоценностями банкиру Аарону Симановичу на сохранение, но прекрасно знал, что ожидать от пронырливого финансиста и ювелира можно всего. – Ты, главное, мамку и Варьку в вожжах держи, не выпускай. Мамка у нас блаженная, а Варька еще дура. Не выпускай вожжей!.. И в Питере, ежели припекать начнет, не оставайтесь, подальше от смрада энтого дуйте.

–    В Покровку что ль? – недовольно посмотрела на отца Матрена.

–        В Покровское?.. Эх-ма, родная землица. Нет, Мотька, чую, там вам тоже спокою не будет.

–    Да че ты завел похоронну песню!

–         Ету и без меня еще ловчее заведут. А только нутром чую – деньки пересчитаны. А могет и не деньки. Ты, вот што. Нащет деньжат поняла? А еще. возьми-ка бумажки вот, – Распутин схватил со столика оставленные последней гостьей листки, протянул дочери. – Меж делом разберешь.

–    А чево ето?

–        Голубица одна оставила, – ухмыльнулся Григорий. – За муженька приходила похлопотать. Ейный департаментом горным командует, а хочется пузанчику дворянскому повыше забраться. Вот мадамы и бегают до меня. Ох, и устал я, Мотя. Стольким содействие в ногах и Папы с Мамой вывалял, а меня самого. только в дерьме и валяют!.. Кудыть придем?

Распутин опустил голову. Матрена уж было потянулась за роскошной грушей из тарелки на столике, но остереглась и снова замерла на стуле. А Григорий опять поднял на дочь страшные глаза:

– Тако како-то нехорошее предчувствие у меня, Мотя. Молодой Юсупов неспроста вокруг кадриль выплясывает. Вы это. Деньжата не расшвыривайте, кромчите. А энти бумажки хорошенько схорони, никому не показывай, пока вокруг не оглядишься и надежу не приметишь. Мож, и вправду в них сокровище золотое таится... Приспичит – найдешь толковых людей, дорого продашь. А сама в эти дела не суйся – отвертят голову, напрочь отвертят. Ладно, иди к себе. Варьку там чмокни за меня.

В НОЧЬ на 17 декабря 1916 года Распутин все-таки поедет к Юсупову. План заговорщиков будет осуществлен. Бестолково, с мучительством и ночной суетой по освобождению от трупа убиенного «старца».

Как Распутин и предполагал, его семья сразу же превратится в изгоев. Квартиру на Гороховой начнет осаждать бесчинствующая толпа, отвернутся все прихлебатели, только безутешная императрица частным порядком снимет осиротевшим квартиру по адресу: улица Коломенская, 9. Но и там вдова с дочерями проживут недолго – вездесущая молва дознается про новый адрес.

Несколько месяцев женщины будут скрываться в дачном поселке Озерки под Питером, а потом все-таки вернутся в родимое Покровское. Да только приткнуться к давно остывшему семейному очагу не получится: сельский староста прогонит, угрожая немедленной народной расправой. Кое-как доберутся Распутины до Тобольска. Там у них и образуется передышка до марта семнадцатого, до крушения самодержавия. Потом в Тобольске их опознают. Снова – в бега! Много после напишут про них: «Скрылись где-то в чащобной глухомани Сибири. Потом адмирал Колчак воскресил Распутиных из небытия. После пребывания в его стане вдова с дочками драпали потом по шпалам аж до самого Владивостока, ахая, плыли морем в Японию, и вдруг оказались в Европе!».

Старшая дочь Распутина, Матрена, еще всплывет в нашем повествовании вместе с бумагами Кузнецова и неким бывшим прапорщиком Борисом Соловьевым. И не где-нибудь, в столичной круговерти, а в 1920 году в Чите, по дороге до японий и европ. И не у кого-то, а у самого атамана Семенова, тезки Матрениного папеньки покойного!..

НО ВЕРНЕМСЯ на восемь лет назад от той последней распутинской ночи. В процветающий Иркутск.

Наследство золотопромышленника Кузнецова заботами его здравствующей половины и управляющего Бертеньева тоже в упадке не было. Хотя до сих пор похуже зубной боли мучало Калистрата Федотовича отсутствие каких-либо зацепок и сведений о недоступной ему Золотой Чаше.

Единственный известный ему участник той кузнецовской экспедиции – горный техник Николай Новиков, вертлявый и развязный молодец, моложавый – ему на вид его тридцати шести лет и не дашь, – мычит всякую чушь. Дескать, хозяин его с парой работяг оставил основную поклажу стеречь на переправе через Китой, а сам с верным студентишкой Минькой и остальными рабочими дальше пошел. Потому точного места он, Новиков, не знает, а догадки к делу не пришьешь.

Скорее всего, так и есть. Может быть, что-то и мог бы вспомнить полезное, но последние мозги пропил этот подлец и прощелыга Новиков за прошедший со времени экспедиции червонец годков!..

И раздраженный Бертеньев окончательно поставил на Новикове крест. Не в жисть бы этого не произошло, кабы знал Калистрат Федотович, что, вот, у мрачноватого и хитрого немца, Иоганна Шнелля, с запившимся в драбадан горным техником – сладится!

ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТНИЙ Иоганн Шнелль (которого в кузнецовской компании служащие меж собой обзывали Ванькой Шустрым, переиначив его имя-фамилию с немецкого) приехал в Иркутск года три назад из Царицына, где была большая колония обрусевших немцев. Почему его занесло так далеко, никто не ведал. По образованию – горный мастер, потому и приветил его управляющий Бертеньев.

Так вот, накануне нового, 1909 года, оказался Ванька Шустрый за одним столом с крепко подвыпившим Новиковым. Разговор известно о чем – похвальба старательская. И из пьяненького Коляши полезло: да я, да мы... с барином покойным Василием Иванычем.

Шнелль выждал некоторое время, а потом стал подбивать Новикова на тайную экспедицию к «деминскому золоту». Не раз и не два уговаривал. И уговорил!

Летом 1909-го собрали они ватажку, отправились в Тункинские гольцы, но прошатались по долинам верхнего Китоя и Шумака безрезультатно. Вышли в экспедицию поздно, снеговая осень быстро подкатила, пришлось поход свернуть.

На следующий год снова пошли. Шнелль, Новиков и четверо рабочих. А вернулись втроем. После ночевки у китойских пещер наутро не обнаружилось троих работяг. Поначалу подумали, что отвалили они в Аршан, разуверившись в результатах. Но ни в

Аршане, ни в Тунке пропавшая троица не появлялась. Это обеспокоило Шнелля и крепко перепугало обоих его подельников. Экспедицию свернули. Благо еще за сгинувшую троицу не перед кем отчет держать не надо было.

Однако зуд алчности не проходил. И Ванька Шустрый через год, летом 1912-го, предпринимает третью экспедицию. С кем пошел – Новиков не знал: его управляющий двумя неделями раньше, после ледохода, заслал на далекий прииск к северной оконечности Байкал– моря. К тому времени былой самостоятельной кузнецовской компании не стало. Ее прибрало к рукам акционерное общество «ЛенЗоТо» – Ленское золотопромышленное товарищество.

Основанное в 60-е годы прошлого, девятнадцатого века, небольшое паевое предприятие набрало заметную силу, когда значительная часть паев оказалась в руках немецких предпринимателей Гинцбургов и германского торгового дома «Мейер и К». Они акционировали товарищество – на столичном паркете. Крупными пакетами акций чудным образом овладели вдовствующая императрица Мария Федоровна, бывший глава правительства Витте, бывший министр торговли и промышленности Тимирязев и нынешний его преемник Тимашев. Это позволило заметно поправить, с помощью Государственного банка, незавидное финансовое положение «ЛенЗоТо», в 1908 году упроченное созданием в Лондоне корпорации Lena Goldfields.

Последняя к 1910 году скупила 71,5 процентов акций «ЛенЗоТо». В Петербурге был учрежден комитет по управлению Ленским акционерным обществом, в который вошли А. Вышнеградский (Международный банк) А. Путилов (Русско-Азиатский банк), экс– министр С. Тимашев. Удачно совпали интересы иностранного и российского золотобизнеса, высших чиновников и дома Романовых: возник финансово-промышленный монстр, добывающий около трети всего российского золота!

Основные прииски компании располагались по притокам Лены – на Витиме и Олекме. Центром золотодобычи обозначилось Бодайбо. Две тысячи верст до Иркутска: полторы тыщи водным путем по Витиму, Лене – до пристани Жигалово, а потом сухопутным бездорожьем чистых 400 верст. В период весенней или осенней распутицы добраться в те края было крайне сложно. С открытием навигации на реках этот путь можно было проделать по воде, зимой – на санях по ледоставу. Функционировала Бодайбинская железная дорога, связывающая крупные прииски с пристанями на Витиме и Лене. «ЛенЗоТо» дорогу выкупило, фактически став государством в государстве.

Иркутский генерал-губернатор Князев рвал и метал: Бодайбинское «царство» его не праздновало. Рвать и метать можно было сколько угодно, но закон о золотопромышленных обществах гласил: последние обязаны содержать за счет прибыли местные государственные учреждения. Другими словами, вся чиновничья рать в Бодайбо и окрестностях кормилась с руки «ЛенЗоТо». Сия картина порождала махровое взяточничество в присутственных местах, а разгул коррупции – элементарное рабство и полнейший произвол по отношению к работному люду. Рабочий день для него с 1 апреля по 1 октября составлял 11 с половиной часов, сокращаясь на полчаса в зимнее время, до апреля. Причем, под понятие рабочего времени подпадало только то, что было занято добычей золота. Сколько часов тратили рабочие, чтобы из жилой казармы добраться до шахты или прииска – никого не интересовало. А концы зачастую измерялись не одной верстой. Не интересовала администрацию компании, прикормленных ею госчиновников и элементарная безопасность работ. Горный надзор фиксировал только те несчастные случаи, о которых ему соизволили донести хозяева промысла. Но и эти условные цифры впечатляли: в 1911 году на 5442 рабочего было зарегистрировано 896 серьезных травм. Шахты заливала рудничная вода, никаких сушилок никто не оборудовал. Летом еще куда ни шло, а зимой, когда мороз за тридцать-сорок? В сырой, задубелой одежде рабочие шли в казарму, там их встречали те же холод и сырость. Мокрые сапоги примерзали к земляному полу, без шапки укладываться спать рисковых не находилось.

По «полной программе» работяг дурили и с заработком. Нещадно штрафовали за малейшие провинности, чаще организуемые искусственно, при сдаче добытого золота – обвешивали, нахраписто и бесцеремонно: в полтора-два раза! Но акционерные чудеса на этом не заканчивались. Предметом узаконенного грабежа становился и добытый кровью и потом заработок. Наличными деньгами рабочие получали меньше трети получки. Почти половина заработка выдавалась натурой – продуктами и промтоварами из лавок компании, где, как и при сдаче золота, немилосердно обвешивали и обсчитывали, всучивая по завышенным ценам откровенное дерьмо. Причем, нередки были случаи, когда работяга, в буквальном смысле слова, вынужден был довольствоваться дерьмом: в тот же хлеб торгаши-пекари беззастенчиво замешивали песок, тряпки, конский кал. Широко действовала талонная система: часть зарплаты выплачивалась талонами-бонами определенного номинала. Пробуешь отоварить такой талон – набирай на всю сумму, сдачу тебе никто не даст.

В общем, сказать, что рабочие «ЛенЗоТо» в начале 1912-го стали заметно проявлять недовольство – значит, не сказать ничего. В марте двенадцатого терпение лопнуло! А непосредственным поводом к всеобщей бузе послужил гнуснейший факт, случившийся на Андреевском прииске. Жена рабочего Завалина пришла в местную лавку «ЛенЗоТо» за продуктами. Приказчик, ухмыляясь, отвесил ей мороженой конины. В казарме, при разделке мяса, женщина с ужасом увидела, что львиную долю купленного куска составляет. конский член! Возмущенная толпа рабочих через полчаса подступила к крыльцу конторы прииска, где случилось оказаться исполняющему обязанности главного управляющего приисками Теппану. Тот испугался толпы и предложил начать переговоры с выборными из рабочих.

Через три дня группа выборных превратилась в стачечный комитет, окончательно сформированный на общем, пятитысячном собрании рабочих. Комитет, под угрозой всеобщей забастовки, выдвинул серьезнейшие требования: установление восьмичасового рабочего дня, повышение зарплаты, отмену штрафов и принудительных работ для членов семей рабочих, удаление 26 наиболее ненавистных управленцев, улучшение жилищных условий (с обустройством раздельного проживания холостых и семейных) и снабжения, упорядочение цен на продукты и повышение их качества, организация медицинской помощи, увольнение только летом с бесплатным проездом рабочего и его семьи до пристани Жигалово.

Но частное бодайбинское «правительство» плевать хотело на потуги стачкома! Управляющие приисками потребовали от официальной власти немедленного принятия самых жестких мер по прекращению забастовки. Был организован широкий расчет бастующих через мировых судей. В суды администрация «ЛенЗоТо» передала зарплату рабочих и расчетные книжки. Приходя туда за деньгами, рабочий одновременно становился ответчиком по иску управляющего прииском: ему сообщалось об увольнении с работы, выдавался расчет и решение о выселении из казармы, на все четыре стороны. По сути – на верную смерть: в тайге сумели бы выжить единицы, да и то в короткую теплую пору. К концу марта компания предъявила рабочим через своих поверенных 1200 исков. Одновременно, к охваченным волнениями приискам подтягивались войска.

В ночь на 4 апреля все 11 уполномоченных членов центрального стачечного комитета рабочих Ленских приисков были арестованы. Наутро к Надеждинскому прииску, где находилась «головка» администрации «ЛенЗоТо», двинулась трехтысячная колонна манифестантов. Рабочие были настроены вполне миролюбиво: единственным побуждением было просить власти комитетчиков освободить, ибо-де никакого организованного бузотерства нет, каждый сам по себе бастует, безо всяких подстрекателей, по причине нарушения администрацией компании индивидуального трудового договора.

Манифестанты несли в руках заявления-челобитные именно такого содержания, написанные на имя товарища (заместителя) прокурора Иркутского окружного суда Преображенского. Нашелся в рабочей среде кто-то подсадной или купленный с потрохами, надоумивший массу работяг накорябать под диктовку эти глупенькие бумажонки, которые никого не интересовали и никого не могли спасти. А для предстоящего следствия над бунтовщиками – находка. Каждому да воздастся.

Колонну встретили солдатские шеренги, за которыми суетилось хмельное офицерье, грозившее подчиненным: лично пристрелим каждого, кто будет плохо целиться. И грянул залп! За ним еще и еще!! Военные хладнокровно расстреляли челобитчиков: 270 человек были убиты на месте, 250 ранены. Позже выяснится, что 117 человек получили огнестрельные раны в лежачем положении, а 69 – в спину. На весь мир раскатилось эхо Ленского расстрела...

НИКОЛАЙ Новиков, к его счастью, оказался в этот день вдалеке от Надеждинского прииска. Но по указке хозяина усердно занимался уговорами работяг, прослышавших о забастовке. Когда вернулся в Иркутск – узнал о расстреле. Перекрестился: под горячую руку возмущенные трагедией на Лене старатели могли, как говорится, замесить и хозяйскую служку.

Лето прошло наэлектризованным: в тревоге и суете. Старый Бертеньев психовал, ожидая грандиозного расследования причин Ленских событий: рыльце-то тоже в пушку. Новиков избегал управляющего по мере возможности, дабы в каком-нибудь пустячке не оказаться козлом отпущения. Но следствие постепенно заглохло, и Бертеньев успокоился.

А потом, осенью, вновь появился Ванька Шустрый. Не пустой вернулся, но мрачный. Сколько не выведывал хитрый Коляша у немца подробностей: нашли ли? с кем ходил? – ничего по делу не узнал. Кроме одного: «деминское золото» так и осталось недоступным, а небольшая добыча случилась в другом месте.

Лишь два года спустя Шнелль опять пристал к Новикову, предлагая новый поход в Восточные Саяны на поиски «Золотой Чаши». Тогда только рассказал он Николаше, что месторождения не сыскал, но натерпелся страху, чудом увернувшись однажды от черной стрелы, ударившей из чащи, когда перешел его отряд на левый берег в верховьях Китоя. В ответ жахнули из четырех бердан, порыскали по кустам. Ничего! А следующей ночью пропали двое рабочих. Черт знает куда! Повторилась жуть 1910 года!

Остальные крепко побили Ваньку Шустрого и бросили в тайге, заспешив подальше от зловещих мест. Шнелль проохался и поковылял за ними следом, чувствуя затылком и спиной недобрый взгляд неизвестного таежного разбойника или разбойников. В общем, прямо-таки шиллеровские страсти-мордасти. (Иоганн относил себя к образованной части обрусевших немцев, иногда почитывал на досуге классиков далекой германской родины.)

Но немецкая расчетливость страхи и пугалки пересилила. Шнелль вооружился до зубов и предложил Новикову сходить за «деминским золотом». Вдвоем, без посторонних. На сорок третьем году никчемной жизни поневоле задумаешься, как старость встречать. Новиков согласился.

СПОРО и ходко, теплым апрельским днем, они вышли к заветному броду на Китое. Начали устраиваться на ночлег.

И тут – неожиданная встреча!

Уже совершенно смеркалось, когда раздался приближающийся хруст по гальке, послышались голоса. К костру приблизились трое незнакомцев с берданками и сидорами за спинами. Шнелль взял «гостей» на мушку шикарного пятизарядного охотничьего «маузера», а переговоры завел Николаша. Тут все и прояснилось.

Одним из пришельцев оказался возмужавший Минька, тот самый, бывший кузнецовский помощник, «студент-разночинец». Заматерел! Новиков обрадовался: Минька знал верный путь, теперь всем блужданиям конец!

Но Ванька Шустрый-Шнелль всё разрешил по-другому.

А всё потому, что вечерняя беседа у костра довольно быстро переросла в ожесточенный политический спор. Трое пришедших, и Миней в первую голову, идейными «сицилистами» оказались: безапелляционно заявили, что предназначение «Золотой Чаши» – обеспечить революционную борьбу против самодержавия, а не устраивать личное обогащение, тем более каким-то лицам германского происхождения.

–      Я поражаюсь вашей аполитичности, товарищи! – размахивал руками Миней, обращаясь к Иоганну и Николаше. – Революционная ситуация зреет не по дням, а по часам! Посмотрите на Европу, в ее сердце – на Балканы! – ораторствующий патетически ткнул пятерней в темноту настолько энергично и целеустремленно, что все невольно посмотрели в указанном направлении. – Что мы видим? А мы видим пороховую бочку, у которой горит фитиль! Кто прикатил эту бочку и поджег фитиль? Тройственный Союз и его закоперщики – кайзеровская Германия и его сателлит Австро-Венгрия. Скоро грянет взрыв!

Новиков сроду не слыхал таких мудреных слов, как этот «сат-тел– лит», а от пламенной оглушительной речи Миньки и вовсе оробел.

–       Взрыв, товарищи, всколыхнет Европу и обрушит троны! – продолжал витийствовать Миней. – Это, дорогие мои, – война! Тройственный Союз против Антанты! Но в чем выгода пролетариата и крестьянства в условиях континентальной войны на европейских просторах? А? А выгода, товарищи, в том, что цари, короли, кайзеры и прочие монархи и им подобные вооружат для братоубийства миллионы простых людей. И наша задача – повернуть эти штыки против корон и тронов! Для победы мировой революции! Думаете, эта задача не по зубам авангарду революционных сил, коим является, прежде всего, партия социалистов-революционеров? Еще как по зубам!

–    Это точно, по зубам бы.

–     Ваша ирония, товарищ, неуместна! Стыдитесь! – бросил грозный укор буркнувшему Иоганну Миней. – Назрели все условия! И победа близка! А что потом? Мы же не можем рассуждать, как сказители сказок и былин. Мол, победил добрый молодец Змея-Горыныча – тут и сказочки конец! Сказка как раз тут и начинается! Сказочная свободная жизнь! Но мы – реалисты и понимаем, что никто не даст нам избавленья, никто не устроит такую замечательную и, заметьте, безбедную для самых широких, веками эксплуатируемых масс, жизнь. Вот! Вот тут-то и необходимы народной власти немалые средства, чтобы встать на ноги. Вот куда пойдет наше сибирское сокровище!

–    Позволю себе дополнить, – в разговор вступил один из пришедших с Минем «сицилистов», заросший до самых глаз черной щетиной, маленький и узкоплечий, похожий на внезапно состарившегося мальчика. – Часть средств необходима уже сейчас. Для каталитических действий.

–    Каких? Для чего? – не выдержал Новиков, одуревший от мудреных политических разговоров, но силящийся канву рассуждений «сицилистов» не упустить.

–    В качестве катализатора. Надеюсь, элементарными познаниями в химии вы располагаете. Чтобы ускорить взаимодействие реагентов.

–    Это нам знакомо, – пробасил Николаша, ощутив удовольствие от наличия в памяти обрывков училищного курса по естественным наукам.

–     Ну, так вот. И уже сегодня нужны каталитические действия. Как выразился товарищ Миней, фитиль горит. Но он горит медленно! Поверьте моему опыту, достаточно пятерки отчаянных и решительных бомбистов, чтобы зашатался любой трон, чтобы фитиль случайно не затух.

–      Чем раньше в Европе грянет взрыв, тем быстрее торжество революции! – подытожил Миней.

–       А заодно, – подал, наконец-то, голос, вернее, с каким-то истеричным взвизгом, тонко и высоко, выкрикнул третий «сицилист», плотный, светлоглазый и рыжебородый, чем-то неуловимо смахивающий на государя императора, – не мешало бы проредить ряды германофилов в отечестве! Куда не плюнь – «бурги», «штейны», карлы и фрицы! Вся русская земля германцу продана! Кровавый Петр зачин сделал, немчуру привечая, а потом и пошло! Екатерина, сука!.. И нынче одни альхены терзают.

Мрачный Иоганн Шнелль прервал ор «за политику» пятью выстрелами из своего «маузера», лишив противную сторону не только права голоса, но и жизни. По жакану в Минея и черную щетину, а три – в светлоглазого, первый жакан и пару последних.

Пока он спокойно перезаряжал ружье, трясущийся от ужаса Николаша Новиков отступил со своей берданкой в темень, бухнул навскидку в сторону костра, а потом всю ночь уходил, не разбирая дороги, подальше от страшного немца.

Проплутав почти месяц по тайге на одном подножном корме, добрался до Иркутска. Отлежался пару дней и подался на севера к старателям, даже домочадцам не сказав куда. И Бертеньеву – ни гу– гу. Промямлил какую-то чепуху про больных сродственников, взял расчет. До ноября десятником в богатой артели оттарабанил, благо, опыт и познания никуда не деваются, а грамотные люди артельщиками ценятся. Подзабил малость грошей и осторожно возвернулся к родному очагу.

Впрочем, Шнелль дома у Новикова так и не объявился. Уже поздней зимой четырнадцатого Николай случайно узнал, что в самый канун войны с германцами Иоганн Шнелль укатил на историческую родину...

Но будет еще от него весточка!