Текст книги "Таро Люцифера"

Автор книги: Олег Маркеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Примак, наскоро ее осмотрев, кинулся к окошку машины, согнулся, сбивчиво зашептал что-то щель. Стекло поехало ниже, расширив проем ровно настолько, чтобы внутрь могла пройти бутылка.

Спустя минуту телохранитель вновь вдавил палец в ухо, выслушал команду в наушнике и кивнул.

Окатил Корсакова взглядом пса, которого дернули за жесткий ошейник.

– Прошу в машину, – безо всякого энтузиазма, произнес он.

Телохранители, как заводные солдатики, ловко исполнили маневр, очевидно, гарантирующий Корсакова от пули снайпера.

Корсаков нырнул в пахнуший роскошью салон. Плюхнулся в мягко кожаное кресло.

– Добрый вечер, Михаил Максимович, – поздоровался он с сидящим вполоборота к нему мужчиной, представительностью и ухоженным видом не уступавшим своей машине. – Надеюсь, причина извиняет хлопоты, которые я вам доставил?

Добровольский с улыбкой сытого кота баюкал в руке пузатую бутылку.

Он пристально посмотрел на Корсакова сквозь тонкие стекла элегантных очков и молча кивнул.

* * *

Охрана использовала все преимущества в скорости и маневренности машин, чтобы проверить, нет ли за кортежем «хвоста». Примерно с полчаса они катались по Замоскворечью, то резко ускоряясь, то быстро ныряя в переулки, крались по темным улочкам и, выскакивая на ярко освещенные магистрали, ставили рекорды скорости, пролетая на желтый свет светофоры.

Все это время Добровольский хранил молчание. Он то разглядывал бутылки, то, не таясь, изучал Корсакова.

Игорь, удобно усевшись в уютном кресле, косился в окно на мелькающие огни города, приглушенные тонировкой стекла. Задумавшись, поглаживал жесткую щетину, проклюнувшуюся на подбородке. Разбуженная мягкой качкой, в теле вновь проклюнулась боль. Пока еще слабая, но уже нудная и свербящая. Словно злая мышка, забравшись под грудную клетку, пробовала зубки.

Миновав отель «Карпински», машины приняли вправо, съехали под мост и остановились на набережной. Через реку белела поизносившимся шиком социализма гостиница «Россия». Разводы огней качались на черных волнах. Кремлевские звезды вспарывали низкое небо.

– Будет ураган, – обронил Добровольский.

Корсаков повернулся к нему.

– Вы климатоник, Михаил Максимович?

Добровольский усмехнулся.

– Слава богу, нет. – Голос его был мягкий и бархатный, как кожа сидений в «членовозе». – Просто, имею на сей счет достоверные данные. Не надо быть ученым-метеорологом, чтобы предсказать, что грядет резкая смена погоды. Над всей европейской частью уже неделю стоит жара. А ведь Антарктика никуда не делась. Легкое дуновение холода, и этому тепловому застою придет конец. В одночасье. – Он улыбнулся. – У вас не возникает ассоциаций с крахом СССР?

– С крахом СССР у меня такие ассоциации, что я боюсь испортить вам аппетит, – ответил Корсаков.

Добровольский издал добродушный хохоток.

– Надеюсь, вы не из тех, кому режет глаза чужая удача? – поинтересовался он.

– Все относительно, всему отпущен свой срок, – пожал плечами Корсаков.

– О! Да вы философ! – изогнул бровь Добровольский.

– Скажем так: не дурак, – уточнил Корсаков. – А вот вы, Михаил Максимович, безусловно, умный человек.

– Надеюсь, это комплимент?

– Нет, констатация факта.

Добровольский закинул ногу на ногу.

– Тогда, если можно, подробнее.

– Вы известный в узких кругах коллекционер, Михаил Максимович. А все коллекционеры делятся на больных, идиотов и умных. – Корсаков выдержал паузу. – Больные отказывают себе во всем, сидят на черном хлебе, лишь бы купить недостающую к серии марочку или акварельку Репина. Заканчивают в дурдоме, или с проломленной головой. Идиоты создают корпоративные коллекции, тратя безумные деньги попусту. И заканчивают тем, что в открытую покупают на «Сотби» Кандинского и везут картину на родину. Забыв, что неблагодарность есть отличительная нашей родины. Вторая после каннибализма.

Добровольский хмыкнул и с явным интересом стал ждать продолжения.

– Прямо в Шереметьево в холст с одной стороны вцепляется Минкульт, с другой налоговая полиция. Рвут каждый в свою сторону. Все заканчивается компромиссом, в котором меценат и радетель за культурное возрождение не участвует. Ему жалуют отсрочку от явки к Генпрокурору и намекают, что не мешало бы пожертвовать еще и на футбол.

Добровольский блеснул глазками.

– А умный?

– Умный, это вы, Михаил Максимович, – с легким поклоном ответил Корсаков. – Коллекционируете только то, что можно быстро вывезти из страны. Что легко можно реализовать или, на худой конец, лично уничтожить с полным для себя удовольствием. Не стану гадать, сколько миллионов стоит ваш винный погребок, но если пригласите в него вместе встречать Конец света, приму приглашение с превеликим удовольствием.

Добровольский захохотал и хлопнул по колену притихшего Леню, едва уместившегося на откидном стульчике.

– Он у нас такой! – Примак с готовностью подхватил веселый настрой клиента и залился дребезжащим смехом.

– Кто бы за вами не стоял, Игорь, я согласен заключить сделку, – резко оборвал веселье Добровольский.

Примак захлопнул рот и шире распахнул глаза.

– Вы же не думаете, что я поверю, что арбатский художник, – в устах Добровольского «художник» прозвучало как «бомж», – способен получить доступ к такому раритету.

– Думайте, что хотите, – холодно обронил Корсаков. – Расплачиваться вам предстоит со мной.

Добровольский покачал в руке бутылку.

– Внешний вид вполне удовлетворительный. Что же касается содержимого… – Он пожевал губами, выдерживая паузу. – Требуется провести детальный анализ. Тогда и поговорим о цене.

Корсаков хмыкнул. Достал из кармана пустую бутылку. Протянул Добровольскому.

– Там еще осталось на донышке. Уверен, такому знатоку как вы, Михаил Максимович, не составит труда по аромату и вкусу установить качество напитка.

Добровольский обмер, удивленно уставился на бутылку.

Леня держал удар значительно хуже. Он издал сдавленный стон, заелозил задом по стульчику, и схватился за голову.

– Ты вылакал коньяк?! – простонал он.

Добровольский чуть отстранился и промолвил:

– Ваш друг сумасшедший.

– Вовсе нет, Михаил Максимович! – ответил ему с улыбкой Корсаков. – По новому «Закону о кладах» государству полагается двадцать пять процентов. Одну из шести бутылок я выпил за почивший в бозе Союз и демократическую Россию. И считаю, что с любимой родиной в расчете. Разве это не разумно?

Добровольский шумно выдохнул через нос. Поправил съехавшие с короткой переносицы очки.

– Давайте бутылку! – недовольным тоном потребовал он.

Он достал из бара бокал, вытряс из бутылки несколько капель золотистой жидкости. Из нагрудного кармана достал стальной стерженек, напоминающий авторучку. Снял колпачок и погрузил острый кончик в капельку коньяка. Прибор издал пиликающий звук. То, что высветилось на миниатюрном жидкокристаллическом дисплее было видно только Добровольскому. Но, судя по лицу, показания прибора его удовлетворили. Затем он принялся с задумчивым видом понюхивать, покачивать бокал, размазывая по стенкам каплю, наконец, поймал ее на язык. Замолчал, закрыв глаза.

– Допустим, допустим, – пробормотал он.

Но глаза выдали. В них на мгновенье полыхнул алчный огонек.

– Сомневаетесь? – подсек Корсаков. – Тогда не покупайте.

И крючок намертво вошел в глотку жертвы.

– Несомненно, это «Хеннесси». Сужу на вкус. И тест соответствует характеристикам коньяка восемнадцатого века. Но…

– Второй половины восемнадцатого века, – тоном знатока указал Корсаков. – Это вопрос принципиальный! В тысяча восемьсот семьдесят первом году все виноградники в Европе уничтожила эпидемия филлоксеры. До этого коньяк производили двойной перегонкой сухого вина из винограда «фоль бланш». После эпидемии виноградники восстановили, привившись лозой из Техаса. С тех пор коньяк делают из винограда «уин блан», выращенного исключительно в провинции Коньяк. Кстати, дерево для бочек изготавливают только из дубов, произрастающих в тех же местах. Касаемо Ричарда Хеннесси, основателя уважаемой фирмы, отмечу, что он обессмертил свое имя и обогатил своих потомков, предпочтя военной службе производство этого нектара. Когда я пью «Хеннесси», я всегда думаю о том, как важно вовремя и безошибочно сделать выбор. Я прав, Михаил Максимович?

Добровольский бросил на Корсакова пытливый взгляд.

– Вы меня удивляете, Игорь. Создается впечатление, что этот кожаный балахон, ковбойская шляпа, весь это антураж свободного художника – камуфляж.

– Ну что вы! Просто девушкам нравится.

Добровольский кивнул, но ответом явно не удовлетворился.

– Скорее, похоже на привычку, которую вы пытаетесь выдать за убеждение.

– Вы готовы обсудить цену? – спросил Корсаков.

Примак сразу же оживился. Азартно потер руки.

– На моих глазах пустая бутылка девятисотого года ушла на «Сотби» за триста фунтов. А полные я сдам за…

– Заткнись, – бросил Добровольский.

– Тут же и мой интерес! – обиделся Примак.

– Вот и заткнись!

Добровольский уставился на Корсакова.

– Ваша цена?

Корсаков, не торопясь, одну за одной, вытащил бутылки, разложил в ряд на кресле.

– Пять бутылок по двести пятьдесят тысяч фунтов каждая. Пустая идет как презент.

Добровольский хмыкнул.

– А не дороговато?

– Минимальная стартовая цена на «Сотби». Он подтвердит.

Корсаков кивнул на Леню. Но тот, уже получив щелчок по носу, предпочел промолчать.

– До Лондона их еще довезти надо, – ввернул аргумент Добровольский. – А это расходы.

– У вас проблемы с визой? Или личный самолет налоговая арестовала?

– Не люблю хамства, – предупредил Добровольский.

– Не терплю мелких торгашей, – парировал Корсаков. – Вам это не к лицу, Михаил Максимович.

Добровольский опустил взгляд. Пухлыми пальцами погладил выпуклые бока бутылок.

– Чеком возьмете? – вскинув голову, спросил он.

– От вас – да, – коротко ответил Корсаков.

Добровольский хохотнул.

– А если я опротестую чек? Придете завтра в банк, а там – шиш.

Корсаков посмотрел ему в глаза.

– Вам это не выгодно, Михаил Максимович. Вы же не знаете, кто за мной стоит. К чему такой риск? Как учит реклама налоговой службы: «Заплатите и спите спокойно».

Добровольский помолчал и произнес:

– Вы мне нравитесь, Корсаков. Будет нужна работа, обращайтесь.

– В ближайшее время я планирую долгий отпуск в теплых краях, – максимально вежливо ответил Корсаков.

Добровольский рассмеялся и полез в нагрудный карман за чековой книжкой.

Примак, покрякав в кулак, потянулся за пустой бутылкой.

– Игорек, продай за пятьсот баксов. Чисто на память.

Добровольский бросил на него яростный взгляд и прошипел:

– Лапы убери!

* * *

Полы плаща, избавленного от тяжести в карманах, свободно хлестали на ветру.

Было душно, но Корсакова бил нервный озноб, и он запахнул плащ.

Кортеж, удаляясь, покачивал красными габаритными огоньками.

Добровольский отнесся с равнодушием к отказу Корсакова «спрыснуть сделку шампанским». Но когда Корсаков заявил, что до дома дойдет пешком, от удивления изломил бровь. Пробормотал что-то невнятное и громко приказал водителю затормозить у Храма Христа Спасителя.

Примак пребывал в полном ступоре, его едва хватило, чтобы сунуть на прощанье влажную ладошку.

Вспомнив о рукопожатии Примака, Корсаков вытер ладонь о кожу плаща. Второе пришествие Лене в прок не пошло. Кем был, тем и остался. Пассажиром на откидном сиденье чужого лимузина.

Корсаков, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, посмотрел на пенистые султаны фонтанов вокруг храма. Что они символизировали по замыслу автора проекта, наверное, осталось тайной даже для Того, кому был посвящен Храм.

– Зураб, какой креатив! – пробормотал Корсаков.

И зашагал к Гоголевскому.

«Забрать из тайника картины – и на фиг отсюда. Хватит жить идейным бомжом. Пора начинать новую жизнь», – сказал он сам себе.

Глава одиннадцатая

Предчувствие, словно кнутом, подхлестнуло, и Корсаков побежал вверх по Гоголевскому бульвару.

Он свернул в Староконюшенный и замер. Резкая яркая вспышка разорвала ночь, и почти следом за ней глухо грохнул взрыв. Звук долетел от сквота.

– Опаньки! – вздрогнул Корсаков и отступил в тень.

Через несколько секунд из дома выплеснулся разноголосый ор, а из подъездных окон повалил густой черный дым.

В соседних домах одно за другим стали зажигаться окна.

Мимо Корсакова, бухая сапогами, пронесся наряд милиции.

Во двор уже хлынули первые погорельцы. Обитатели сквота в выражениях не стеснялись. Почему-то их гнев обрушился на подбежавших сержантов.

Корсаков уже было шагнул из своего укрытия, чтобы на правах старшего по дому организовать борьбу с пожаром, но передумал. Дверь подъезда выворотили с петель, и стало отчетливо видно, что огонь бушует в подвале. Несомненно, там сработала мина-ловушка.

«Горите в аду!» – мысленно послал Корсаков тем, кто вскрыл его тайник.

Круто развернулся и пошел к Арбату.

А на встречу, как на праздник, валила толпа арбатской тусовки. Привлеченные яркими языками пламени, выстрелившим в небо, неформалы всех мастей бросили насиженные места на парапете у станции «Калининская» и скамейках «у Гоголя» и спешили урвать свою толику от бесплатного шоу.

* * *

Корсаков остановившимся взглядом следил, как кофейный водоворот гоняет по кругу переливающийся пузырек. От бумажного стаканчика поднимался пар с запахом раскисшего картона и жженых кофейных зерен.

«Нет, зря я на папашу Анны грешу. Грозился наш гадюшник поджечь, но это так, сгоряча. Образное выражение, не более того. Не его стиль. Такие мстят жестоко, но точно по адресу. И без лишних световых и шумовых эффектов. Нет, стопроцентно Жук своих ребят подослал».

При мысли, что сделал взрыв мины-сюрприза с подручными Жука, Корсаков невольно поежился.

«Откуда Жук мог узнать о тайнике?» – спросил себя Игорь.

Наиболее вероятный ответ заставил его тяжело вздохнуть.

Раз в год он извлекал картины из тайника «подышать воздухом и солнцем», как хорошая хозяйка «проветривает» шубы. Проделывал он это в глубокой конспирации, по одной принося картины в комнату. Этой весной, улучив момент, когда Влад Лосев на неделю укатил в Питер, Игорь проверил сохранность всех семи картин, что составляли его неприкосновенный капитал. Влад заявился на день раньше срока, и, как сейчас вспомнил Корсаков, мог видеть именно «Знаки».

«Точно, точно! Еще цокал языком, разглядывая переходы белого на снежинках». – Корсаков вновь вздохнул.

Не надо было обладать способностями Холмса, чтобы вычислить, что произошло. Достаточно было знать Жука.

Жук всегда готовился к операции тщательно, как к ограблению банка по-американски. За нахрапистостью действий скрывались сбор всей потребной информации, детальный просчет всех возможных вариантов, подбор и натаскивание исполнителей, согласно разработанному сценарию. И жесткий контроль процесса.

Если Жуковицкий появился на Арбате, чтобы продемонстрировать свой интерес к картинам, о существовании который знали немногие, да и те успели забыть, то это означало только одно: все готово к охоте. Загонщики уже выстроились в цепь, а стрелки встали на номера. Осталось только вспугнуть жертву. Что Жук и сделал.

Проговорился ли Влад кому-нибудь из случайных знакомых, или ему развязала язык красотка, подосланная Жуком, не столь уж важно. Жук имел точную информацию о том, что картины в целости и сохранности находятся где-то поблизости от места жительства Корсакова.

Где находится тайник, в принципе, тоже не являлось тайной за семью печатями. За тот срок, что Корсаков прожил в сквоте, кто-нибудь вполне мог подсмотреть, как он вскрывает стальной шкаф. Жук на информацию денег не жалел, знал, что в ней залог успеха. Что ему стоило прикормить кого-нибудь из соседей? Стольник и бутылка – вот и вся цена.

«Трофимыч!» – вспыхнуло в мозгу.

Корсаков даже не сдержался и застонал.

«Выходит, давно пас меня дед. Сколько он в бомжатнике чалится? Третий год… Вполне вероятно, что подсмотрел. По любопытству, а потом сдал. Или по заданию следил за каждым шагом. Не зря же крутился у подвала. И ночная халтура – чистой воды дурилка. А я, как лох, купился. „Золотая душа, Игорек, ля-ля-ля!“ Если бы не клад, был бы ты сейчас, Игорь, гол, как ощипанный сокол. Но не долго. Жуку мертвый Корсаков нужнее, чем обобранный, но живой. Картины мертвого стоят на порядок дороже».

Он вспомнил страшную кровищу на полу и стенах в особняке. И ни единого трупа.

«А вот это – самое странное. Если Трофимыч дал знать пацанам Жука, что я сорвался с крючка, а они его с горяча замочили… Ну не вынесли же они труп бомжа на руках? Нет, побрезговали бы. Да и крови там было много для одного. Что то не стыкуется».

– Скучаем, гражданин? – раздалось сбоку.

Корсаков оторвал взгляд от стаканчика с кофе. Осмотрелся, словно вынырнул из сна.

Оказалось, стоит у столика уличного кафе на Киевском вокзале. А рядом поигрывает черно-резиновым «демократизатором» худший представитель власти – дегенеративного вида сержантик.

У Корсакова накопился кое-какой опыт общения со властью во всех ее видах и ипостасях. Имелся свой взгляд, тотально отличный от того, что сухомяткой изложен в учебниках, и того, что мусолят профессиональные правозащитники.

Высшие эшелоны власти Корсаков уважал. За то, что гадят в душу по-крупному, но хотя бы заочно. Ну, льготы чернобыльцам отменят, войну начнут, или, спеша на работу в Кремль, на два часа парализуют движение на основных магистралях города. Творят гадости они с детской невинностью богов Олимпа, и даже грешно на них за это обижаться. Верховная власть в России, как климат. Серо, мерзко и беспросветно. Но привыкнуть можно, если водка недорогая.

Среднее звено, мэрского уровня и чуть ниже, случай особый. Она всегда между. Чуть выше грязи и чуть ниже облаков. Это невольно сказывается на стиле работы. Когда сам только что из грязи вылез и ежесекундно боишься, что опять в нее сбросят, да еще сам же отвечаешь за ее вывоз, а на заоблачный Олимп никогда не пустят, (вспомните президентскую кампанию Лужкова), то приходится ходить в кепке, делать неправильные ударения и по любому случаю вспоминать, как работал дворником. Короче, быть своим для черни.

Обратной стороной «народности» является неприкрытое мздоимство. Ибо должности в среднем звене – не государева служба, а кормление. О чадах и домочадцев в первую очередь думает чинуша мэрского уровня, а уж потом о горячих батареях и мусорных баках.

Но и это для русского человека привычно и терпимо, как погода. Плюнет в рожу дэзовская салтычиха, а ты утрись и еще раз в ножки поклонись. Намекнут, что мало дал на лапу, поскреби по сусекам и дай сколько требуется. И пусть тарифы на взятки растут вместе с платой за проезд в автобусе. Не возбухай. Соображать должен, не подмажешь, не поедешь.

Но хуже всего низшее звено власти. Высшая власть тебя, букашку, даже не разглядит с высот своих двухглаво-орлиных. Мэрская тоже лично в тебе особо не нуждается. Из телевизора на тебя в День города поулыбается – и хватит. Но от сатрапчиков низшего звена ты не отвертишься. Они всегда рядом. Свое всегда стребуют, да еще поизмываются всласть.

Потому что сами, големы власти, из грязи слеплены, по ней ежедневно ножками чапкают, в ней живут и в ней и останутся. От того и характер у них поганый и душа затхлая, как шинельный дух.

Корсаков протер глаза и получше рассмотрел сержантика. На рябом лице явственно читался аттестат сельской десятилетки и диплом школы милиции. В уголках губ – минимум год службы в линейном отделе. В глазах – ненависть к «зажравшимся москвичам».

Сержантик тоже составил представление о Корсакове, явно нелицеприятное, потому что сразу же перешел на хамско-пренебрежительный тон, коим низший эшелон власти общается с низшими представителями народа.

– Ты чего тут маячишь, мужик? Спать негде, так я устрою.

Корсаков мысленно прикинул куда улетит фуражка с репообразной головы големчика, если залепить точно в покатый лобик.

Сержант постучал дубинкой по стойке. Столик от ударов задрожал, и кофе выплеснулся из стаканчика.

– Что не ясно, бля? Документы давай!

Корсаков потянулся к карману.

– А представляться, товарищ сержант, уже не надо? – как мог, вежливо спросил он.

– Тебе это надо? – усмехнулся сержант.

– Не очень. Но так положено.

– На «положено» давным давно положено! – Сержант с радостью продемонстрировал, что в армии уже отслужил, свое от дембелей отгреб и «духам» раздал, и значит цену унижению знает и гнобить людей умеет вполне профессионально. – Ты не выеживайся, мужик. Документы давай.

Корсаков выудил из кармана удостоверение международного союза художников.

– Сойдет? – спросил он.

Сержант презрительно скривился.

– Не катит. Тут у нас на вокзале один крендель третий год бомжует. Так у него ксива союза писателей Узбекистана, секция поэзии. Кликуху ему за это дали «Акын».

– Но я действительно художник.

– А выглядишь, как обсос последний. На какой помойке плащик подобрал?

В нагрудном кармане у Корсакова лежал паспорт с пропиской на Кутузовском проспекте, и он решил немного понаглеть.

– Это стиль такой. Чтобы вы знали, мне этот плащ подарил сам Илья Глазунов. Слыхали про такого художника? – с невинным видом поинтересовался Корсаков.

Судя по лицу сержанта, его познания в живописи плотно застряли на классической картинке «Опять двойка». И он поджал губы.

– А рожу тебе кто разрисовал?

Корсаков осторожно погладил себя по скуле.

– С Никасом Сафроновым о колористике поспорили. Зураб Церетели, тот, что Храм Христа построил, – уточнил для сержанта Корсаков, – разнимал. Мужик он здоровый, скульптор, как ни крути. Слегка зацепил, а след остался.

Сержант прищурился. И показал, что тоже не пальцем сделан и кое в чем разбирается.

– А синячок-то утром поставили.

Корсаков вздохнул, напустил на себя мечтательный вид.

– Утром я еще в Гамбурге был. Выставку «Русский ренессанс» с Никасом Сафроновым открывали. А сейчас – вот, дышу воздухом родины.

– И с таким лицом через границу пустили? – с подозрением спросил сержант.

– А почему нет? – Корсаков пожал плечами. – Летели спецрейсом «Газпрома». Все вопросы к Рюмочке Вяхиреву. Да не смотри ты так! Ты, братец, меня не видел, когда я из Нью-Йорка прилетел. Вот это был макияж! Мы там на пару с Володькой Шемякиным, тоже, кстати художник, разбомбили бар «Ангелов Ада». Это байкеры типа наших «Ночных волков», только круче. Устроили им Сталинград, чтобы знали, что такое русские.

История была вполне реальной. Только Корсаков в том погроме не участвовал. Шемякин один справился.

Сержант потянул носом. На это счет Игорь не беспокоился. Если и пахло от него перегаром, то только двухсотлетнего коньяка.

– Документки. В смысле – паспорт. – Сержант дубинкой придвинул к Корсакову книжечку удостоверения.

– Где-то был.

Корсаков озабоченно похлопал себя по карманам, чтобы у мелкой шавки выделилась слюна, и лишь после этого достал паспорт.

Сержант принял его, на лице мелькнула растерянность. Паспорт был в дорогой кожаной обертке. Все странички идеально чистыми.

Этому трюку, купирующему кусательно-глотательный рефлекс у низших представителей власти, Корсакова обучил участковый. По его словам, опытный мент степень законопослушности гражданина вычисляет по внешнему виду паспорта: если замызган и засален, как бы не был одет обладатель, ждать от него уважения к законам не приходится. Надо делать стойку и рыть глубже, обязательно что-нибудь тухлое найдешь.

Сержант развернул паспорт и вдруг дрогнул острым кадыком. Глаза его вылезли из орбит.

У Корсакова душа ушла в пятки; подумалось, что успели дать в розыск.

Но оказалось, что сержант смотрит не на фото в паспорте, а на белый прямоугольник плотной бумаги, который удерживает, прижав пальцем с черным ободком на ногте.

Читать по-английски сержант если и умел, то в пределах курса сельской средней школы. То есть – вообще никак. Но не надо было быть полиглотом, чтобы разобрать, а главное осознать, что значит «Swiss Bank… 1, 250, 000. &».

Сержант сглотнул, с трудом оторвал взгляд от чека.

Сержантик был незаконнорожденной дитятей рыночных отношений. Он привык, что граждане держат в паспортах доллары, рубли, карбованцы и прочие «зайчики» СНГ, как американцы носят мелкие купюры на случай уличного ограбления. Там у них этим промышляют афро-латино-азиатские гопники, а у нас мелкое уличного мздоимство – отхожий промысел милиции. Вот и носят граждане купюры разного достоинства в документах, заранее списав их в расход на поддержание штанов и цвета морды борцов с преступностью.

Все, что находилось в проверяемых паспортах, сержант по определению считал своим. Но человека с чеком на семизначную цифру в непонятной, но явно солидной валюте, он видел впервые.

И показался он ему Черным ангелом, чью гордыню не снесли небеса. По какой-то неведомой причине возник Черный ангел на его, сержанта, «земле», и как с ним обращаться, поди – угадай.

– И… Игорь Алексеевич, а что вы здесь забыли? – упавшим голосом спросил сержант.

Корсаков усилием воли задавил остатки паники и вновь вошел в роль.

– К Никите Михалкову на дачу собрался.

Сержант опустил руку с паспортом.

– Так электрички уже не ходят.

– Это я уже понял. Не Гамбург – это точно.

Сержант протянул ему паспорт.

– Шли бы вы домой, гражданин Корсаков. Не место вам здесь.

Игорь посмотрел на сержанта моржовым глазом Никиты Михалкова и грустно усмехнулся.

– Если бы ты знал, как ты прав, сержант!

Он сунул паспорт в нагрудный карман, запахнул плащ. Взял со стола «стетсон», водрузил на голову.

– Прощай, служивый! – Он мягко похлопал сержанта по лычками на погоне. – Рад был познакомиться. Хоть ты и не сказал, как тебя величать.

– Георгием. – Сержант для пущей солидности добавил: – Георгием Ивановичем Головко.

– Впечатляет, – обронил Корсаков.

Он пошел к подземному переходу, чувствуя на спине взгляд сержантика.

* * *

Ноги сами несли Корсакова по Дорогомиловской, а в голове свербило, как мигрень, «домой».

«Эх, сержант, сержант! – подумал Корсаков, закуривая на ходу. – Знал бы ты, как по сердцу ты мне саданул. „Домой“! Хорошо, когда твой дом – арбатский бомжатник. Гори он синим пламенем! А если есть дом. Нормальный человеческий дом. И живут в нем дорогие тебе люди. Только нельзя тебе туда. Проклят ты и забыт. Как тебе такое? Товарищ сержант Головко, Георгий Иванович?»

Корсаков больше не мог терпеть гламурного блеска витрин. Круто свернул во дворы, быстрым шагом прошел через загустевшую темноту, вынырнул на проспекте. Перебежал на другую сторону, опять дворами проскочил к набережной.

Только увидев вороненую сталь ночной Москва-реки, сбавил шаг.

Сел на крутом откосе прямо на землю. Искать скамейку уже просто не было сил.

Пахло здесь совершенно не по-городскому: близкой рекой, свежескошенной травой и ночной свежестью.

Всю перспективу портил новым мост, первый клин в будущем лужковском парадизе, очень патриотично названным «Москва-Сити». Труба из стекла, протянувшаяся между берегами, и две белые башенки на ее окончаниях, на фоне Красной Пресни смотрелись, как вставная челюсть во рту старика.

Корсаков закурил, зло прищурился на стеклобетонное чудо новостроя.

«Интересно, если бы мэр Лондона назвал новый бизнес-центр, например, „Тауэр-Градом“, его бы сразу горожане в Темзе утопили, или ждали бы перевыборов?» – подумал Корсаков.

Он сплюнул, и упал спиной в траву.

Звездное небо качнулось и замерло над ним.

Он почувствовал себя маленьким, безнадежно, ничтожно маленьким существом, распятым на безбрежном шаре, что несется в холодной бездне сквозь бриллиантовые высверки звезд.

Под откосом шла дорога вдоль набережной. Всегда пустынная, просматриваемая от начала в конец, она служила местом для конспиративных встреч и тайных свиданий. Вот и сейчас кто-то из авто-любовников, припарковавший машину в густой тени деревьев решил усладить слух своей дамы романтической песней «Сплина».

 
…И черный кабинет.
И ждет в стволе патрон.
Так тихо, что я слышу,
как идет на глубине
вагон метро.
На площади полки.
Темно в конце строки.
И в телефонной трубке
Этих много лет спустя —
одни гудки.
И где-то хлопнет дверь.
И дрогнут провода.
«Привет!
Мы будем счастливы теперь
И навсегда…»
 

Игорь закрыл лицо ладонью. Пальцы окунулись в горячую влагу, затопившую глазницы.

«Ничего страшного, – успокоил он себя. – Я имею право побыть слабым. Никто не видит. Никто не добьет. Хоть ненадолго можно, даже нужно отпустить пружину. Иначе сорвусь. А взялись за тебя, Игорь, всерьез. Почти как в прошлый раз. И еще не ясно, по чью душу прибежала белая сибирская лисичка с неприличным имечком – Писец».

Земля ощутимо качнулась. Показалось, что лежит он на спине гигантской черепахи, плывущей по черным водам, в которых отражаются созвездия всех семи небес.

И до того момента, когда черепаха очередной раз в миллион лет нырнет, чтобы смыть с панциря тлен жизни, остался лишь один вдох…

* * *

И снова казематный мрак. И снова сосущий холод ползет со стен, ледяным саваном окутывает тело.

«Анна, Анна, Анна…»

Сердце еда дрожит в груди.

Холод тяжкой глыбой лег на грудь, не вздохнуть, не выдохнуть. Особенно трудно было вздыхать: воздух не держался в выжженных горячкой легких, рвался наружу сиплыми клочками кашля, да еще с такой болью, что, казалось, калеными крючьями рвут легкие и тащат их кровавые ошметки через горло.

Корсаков осторожно всасывал липкий воздух через ноздри. Боялся разбудить кашель.

По бедрам, ниже он ног уже не чувствовал, ползло ледяное омертвение. Сознание очистилось от чахоточного бреда, словно голову насквозь пронзил студеный сквозняк, и Корсаков с какой-то страшной бесстрастностью понял, что умирает. Отмучался.

Приподнял безжизненные веки, и в свете коптилки разглядел темную фигуру сидевшего в изножье его постели человека. На груди у черного человека блеснул крестообразный блик.

Корсаков разлепил спекшиеся губы. Человек придвинулся, и стал отчетливо виден крест на его груди.

– Ба-тю-шка, – шершавым, непослушным языком прошептал Корсаков.

И понял, что сил сказать больше у него нет. И времени почти уже не осталось. Смерть кралась все выше, высасывая тепло из переставшего сопротивляться тела. Уже словно лед приложили к животу, и струйка холода стала забираться под грудину.

«Дойдет до сердца – и финита ля комедия», – спокойно, будто не о себе, подумал Корсаков.

Он пошарил в тряпье, что навалили на него, чтобы сберечь остатки тепла.

Священник придвинулся еще ближе. В полосу слабого света коптилки вплыло морщинистое, как сухая груша, лицо. Бороденка редкая, неопрятная, как старая мочалка. Зато глаза добрые и всепрощающие. Такие бывают у деревенских мужичков, любомудро махнувших на все рукой: на себя, на барина, царя, даже в глубине души на самого Господа Бога. На всех разом, и живущих не умом, а сердцем.

– Покайся, сынок, облегчи душу, – на распев прошептал батюшка. – А коли сил нету, так просто лежи. Готовься. Я тебе потом «глухую исповедь» сотворю, не беспокойся. Не в покаянии дело-то. Э-эх, жизни не хватит все грехи вспомнить. Да кто их помнит-то! Покаяние, сын мой, оно от «покоя» идет. Значит, в покое человек отойти должен. И нечего его разговорами изводить. Вот и лежи себе тихо.