Текст книги "Таро Люцифера"

Автор книги: Олег Маркеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Олег Маркеев
Таро Люцифера
мистический роман

Глава первая

Москва, 13-е сентября 1812 года

Сутки через Москву шли войска. Плотные походные колонны полков, как река лодки, несли вместе с собой дорожные кареты, тарантасы и подводы, груженные скарбом. Кому не на чем было ехать, уходили пешком, таща на себе или волоча на тележках нехитрое свое имущество. На рокотом барабанов, мерным шагом полков, цокотом тысяч копыт, скрипом упряжи, криками, стонами, плачем и ропотом плыл тревожный колокольный перезвон. И именно он рвал душу в клочья. Казалось, все сорок сороков церквей отпевают обреченный город.

К исходу вторых суток человеческая река обмелела. Последние отряды спешным маршем вытягивали колонны к городским заставам. Замешкавшиеся с отъездом спешили присоединиться к ним, надеясь на защиту военных в тревожном пути в родовые имения и городки губернии, куда, Бог даст, не дотянутся лапы оккупантов.

По опустевшему городу метались вестовые, распугивая воровато оглядывающихся обывателей. В пыльном воздухе отчетливо пахло гарью. В покинутых дворцах и особняках будто бы сами собой вспыхивали пожары. Немногочисленные горожане и пожарные команды, не получившие приказа уходить, по привычке бросались тушить огонь. Но все чаще и чаще звучали голоса, что поджигатели действуют по приказу самого генерал-губернатора Растопчина. Как в чумную годину, город жил страхом и слухами…

* * *

Вечер выдался душный. Закатное солнце нещадно палило в спину. Вымотанные жарой кони шли усталым шагом, вяло отмахиваясь от докучливых мух.

Корнет Корсаков снял кивер, вытер рукавом доломана мокрый лоб и оглянулся назад. Пятеро приданных ему казаков угрюмо посматривали по сторонам из-под лохматых шапок.

Хорунжий Головко поравнялся с Корсаковым и душераздирающе вздохнул.

– Водицы бы хоть свежей набрать, а, Алексей Василич?

Корсаков лишь усмехнулся, покручивая ус.

По-правде говоря, крутить то, что выросло на верхней губе корнета, было еще несподручно. Волоски оставались по-юношески жидкими и слабенькими, несмотря на тайное втирание некоего снадобья, подаренного корнету поручиком Апраксиным, известным полковым бретером и донжуаном. Апраксин, сам обладатель великолепных гусарских усов, уверял Корсакова, что не пройдет и месяца, как под носом у корнета вырастут подобающие лихому кавалеристу усы. Снадобье почему-то попахивало порошком от клопов.

Хорунжий с солидностью огладил свои густые усищи. Сверкнул из-под косматой брови бедовым глазом.

– Мочи нет смотреть, как добро пропадает! Не воры, так француз приберет. Ваше благородие, коли уж возможность имеется…

– Возможности, как раз, и не имеется, – оборвал его Корсаков. – Или оглох?

Он указал нагайкой за плечо. С тыла изредка доносилась редкая ружейная стрельба – авангард Мюрата разворачивался на западных окраинах города.

Судя по усмешке хорунжего, близость неприятеля никак не могла помешать столь благородному и увлекательному делу, как собирание трофеев.

– Эх, ребята, вам волю дай, вы Москву по кирпичику растащите под носом у француза, да к себе на Дон увезете, – напустив на себя строгий вид, произнес Корсаков.

– А то! – Еще шире ощерился хорунжий. – Не оставлять же добро супостату. А казак с войны живет, ваше благородие.

– Нет, братец, мародерствовать в русской столице не позволю. Вот возьмешь Париж, три дня на разграбление по всем законам тебе полагаются. Там и разживешься барахлишком. А здесь, в Москве, да еще под моим началом – и думать забудь!

Копыта застучали по булыжникам Арбата. Здесь еще спешно грузили телеги, кареты, брички. Сновали запаренные дворовые, слышался детский плач, ругань.

Головко вытащил из кольца при седле пику, поддел валявшуюся в пыли шляпку французской соломки с пышным розовым бантом и, оглянувшись, бросил ее казакам.

– Семен, на тебе заместо трофею! А то все глаза уже на чужое добро скосил.

Один казак подхватил шляпку на лету, помял в грубых пальцах, погладил бант заскорузлой ладонью.

– А на кой ляд она мне? – спросил он.

– Ты заместо шапки ее приспособь, – посоветовал хорунжий. – А не налезет, так Варьке своей презент сделаешь. У нее казанок поменее твоего будет.

Казаки заржали, откидываясь в седлах. Семен, крепкий казак лет тридцати, с окладистой черной бородой, зыркнул на них чуть раскосым глазом, досадливо крякнул и отшвырнул шляпку в сторону.

– Вам бы все смех, – проворчал он. – А мне Варвара так наказала: без гостинца на порог не пущу.

Ничего, казак, – успокоил его корнет. – Война еще не кончилась. Бог даст, наберешь еще подарков своей зазнобе.

Эй, любезный! – окликнул он пробегающего мимо плешивого мужчину в дорожном сюртуке. Судя по сюртуку – слугу зажиточных господ. – Дом князя Козловского не укажешь ли?

– Князя Козловского? – переспросил слуга, вздрогнув от неожиданности. – В переулок вам надо, господин корнет, – махнул рукой слуга. – Последний дом и будет князя Козловского.

– Благодарю, любезный! – Корсаков потянул повод, разворачивая коня мордой к переулку.

– Э-эх, защитнички, – вдруг всхлипнул слуга. – Златоглавую на поругание отдаете!

– Ну, ты! – Головко замахнулся плетью.

– Хорунжий! – прикрикнул на него Корсаков.

Головко с неохотой опустил руку. Ехавший следом Семен толкнул слугу конем, зверовато оскалился. Тот отскочил назад, угрюмым взглядом провожая казаков.

– Георгий Иванович, оставь казака в начале переулка – не ровен час, французы нагрянут, – распорядился корнет.

Явной угрозы внезапного появления французов не было, да и случись такое, паника по еще не опустевшим улицам покатилась бы такая, что за версту было бы слышно. Но дисциплина в маленьком отряде явна пошла на убыль, и Корсаков решил ясно дать понять, что хоть и молод, но командир тут он.

Хорунжий отъехал к своим казакам, переговорил накоротке. Одни казак спешился, отвел коня к брошенной телеге без колеса и, накинув повод на оглоблю, присел на козлы. Головков погрозил ему кулаком.

– Смотри, Митяй, чтоб с улицы ни ногой.

– Ладно, – лениво протянул казак.

Хорунжий вернулся, пристроил коня сбоку от Корсакова. Тяжко вздохнул.

– Привыкайте, Георгий Иванович, – постарался приободрить его Корсаков. – Еще не того наслушаемся. Эх, моя б воля, встать под Москвой насмерть. Костьми лечь, а не пустить Буонапартэ в город!

Хорунжий покачал головой.

– Костьми лечь – дело нехитрое, а дальше что? По моему разумению, Михайла Ларионович[1]1
  М. И. Кутузов, главнокомандующий русской армией.


[Закрыть] правильно рассудил: перво-наперво армию сохранить надо. Резерв обучить. Вон сколько от Смоленска до Бородино наших костьми-то легло! А француз… Ну разграбит он Москву, а дальше что? Не будет ему тут житья. Ежели обозы в город не пускать, все дороги заслонами перекрыть, как он такую прорву народу прокормит, ума не приложу. С голоду, как я разумею, много не навоюешь. Нет, не пережить ему тут зиму, помяните мое слово, Алексей Василич.

– Тебя послушать, так и воевать не надо, – поморщился Корсаков. – Рассыпаться по лесам да обозы хватать. Не по чести это. Сойтись грудь в грудь, глаза в глаза! Штык на штык, клинок на клинок, вот это по мне. – Он попытался взбить едва пробившиеся усы. – Чтобы ветер в ушах, чтобы картечь в лицо!

– Не приведи Господь! – Головко перекрестился. – Я, слава тебе Боже, и ветру нахлебался, и картечи наелся. Еще под, как его… Прейсиш-Эйлау.[2]2
  26.01.1807 г. Первое крупное сражение, в котором Наполеон не смог одержать безоговорочную победу.


[Закрыть]

– Бывалый ты, а рассуждаешь, словно и пороху не нюхал! Не дело это – труса перед неприятелем праздновать. Коли уж начали войну, так надобно сражаться, а не по зимним квартирам сиднем сидеть.

– Воевать с умом надо. Так, чтобы и супостата заломать, и самому живу быть. У нас, на Дону, как сполох[3]3
  Мобилизация


[Закрыть] объявили, Матвей Иванович[4]4
  М. И. Платов, Атаман Войска Донского.


[Закрыть] в первые полки собрал только матерых казаков. Домовитые все, да семейные… За царя и отечество лечь-то мы завсегда готовы. А ляжем мы, не приведи Господь, кто детей поднимет?

Корсаков поправил кивер, опустил подбородный ремень с золотой чешуей.

– Я бы на войну семейных не брал, – сказал он категорично. – Удали в вас мало.

Головков зло блеснул глазами.

– Напрасно вы так, господин корнет. Война войной, а что сирот-то плодить?

– Ладно, не обижайся, Георгий Иванович, это я к слову, – стушевался корнет.

Дом князя Козловского, расположенный за ажурной чугунной оградой, напоминал небольшой дворец. Ворота были приоткрыты, но никаких признаков сборов не наблюдалось. Вопреки панике, охватившей город, князь отъезжать не торопился.

– Тю-ю, – разочаровано протянул хорунжий. – Нешто так делается? Застрянем мы тут, ваше благородие. Как есть, застрянем! Солнце-то вон уже где, а они тут и не чешутся!

Корсаков бросил взгляд на блекнущее небо и нахмурился

– Разберемся.

В окне второго этажа мелькнул силуэт мужчины в черном сюртуке.

Корсаков спешился возле крыльца, передал повод казаку и, всбежал по широким мраморным ступеням. Только взялся за медную массивную ручку, как дверь сама отворилась.

– Чего угодно, господа? – Мужчина в черном сюртуке вежливо поклонился, однако встал так, чтобы загородить дорогу.

У него было бледное лицо, прилизанные редкие волосы. Запавшие, покрасневшие глаза смотрели настороженно.

– Лейб-гвардии гусарского полка корнет Корсаков. Прибыл для сопровождения его сиятельства князя Козловского, – представился Корсаков.

Мужчина через его плечо с неудовольствием оглядел казаков, привязывающих лошадей к ограде.

– Секретарь его сиятельства, – представился он. Шагнул в сторону. – Прошу господа. Я доложу Николаю Михайловичу.

Корсаков первым шагнул в прохладу дома. Хорунжий, приотстав на полшага, проследовал за ним. Оглядев улицу, мужчина прикрыл дверь и направился к лестнице на второй этаж.

– Что же вы со сборами не торопитесь? – спросил Корсаков, оглядев не тронутую обстановку прихожей.

– Князь велел с собой взять только библиотеку. Книги уже уложили. Ждем-с подводы из имения, – с достоинством ответил секретарь.

– Слышь, милый, как тебя там, – кашлянув, сказал ему в спину Головко, – нам бы коней напоить.

– Я доложу князю, – не оборачиваясь, ответил мужчина.

* * *

Свечи сгорели на треть. На серебре подсвечника наросла гроздь полупрозрачных стеариновых слез. В неподвижном воздухе язычки пламени горели ровно, с едва слышным потрескиванием.

Николай Михайлович Козловский, тучный пожилой мужчина, с тяжелым одутловатым лицом, подавшись вперед в кресле, склонился над ломберным столом. В руках он держал колоду карт, размером в два раза больше обыкновенных игральных.

Странные рисунки, напоминавшие изломанные страданием фигуры с картин Иеронимуса Босха, диковинные для обычных игральных и даже для запретных карт Таро, оставляли его совершенно равнодушным. По всему было видно, что иметь дело со страшными и странными картами для него привычно. Не торопясь, помаргивая подслеповатыми глазками под набрякшими веками, он выкладывал карты перед собой на стол, шепотом комментируя расклад.

– Туз земли ляжет слева, семерка мечей рядом, и тогда Глупец остается один… Девятка огня внизу, король Воды подле нее. И что в итоге? – Князь выложил последнюю оставшуюся карту в пустую ячейку пасьянса. – Все то же самое!

Несколько мгновений он смотрел на получившуюся комбинацию.

– Фатум, сиречь – судьба! – изрек он.

Подрагивающими пальцами, с уже проступившими на коже коричневыми старческими пятнышками, обхватил бутылку темного стекла. Налил в бокал напиток прозрачного сенного цвета. В густом от тепла свечей воздухе распустилось облачко аромата дорогого коньяку.

Князь, покачивая, поднес бокал к свету. Полюбовался игрой света, дробившегося на хрустальных гранях. Покатав напиток по стенкам бокала, он сделал глоток. Посмаковал под языком сладкую горечь.

– Фатум! – повторил князь.

Выбрав гусиное перо, Николай Михайлович придирчиво осмотрел кончик и, попробовав его на бумаге, обмакнул в серебряную чернильницу.

Почерк у него был тяжелый, с наклоном влево, но четкий и разборчивый. Странные угловатые значки, напоминавшие то ли руническое, то ли шумерское письмо, быстро заполняли строку за строкой, видно было, что подобная тайнопись для князя привычна. Дописав очередную строку, он отложил перо, и снова взялся за колоду.

– C’est plus simle que ca,[5]5
  Это слишком просто (фр.)


[Закрыть] – пробормотал он.

Пламя свечей дрогнуло, тени на стенах затрепетали. Князь повернул голову, покосился через плечо.

– Сильвестр, я просил не тревожить! – проворчал он.

– Прошу прощения, ваше сиятельство. Прибыли казаки для сопровождения под началом корнета лейб-гвардии гусарского полка. – Мужчина в черном сюртуке остановился, на пороге, чуть склонив голову в поклоне. – Воды для лошадей просят.

– Так дай воды! – чуть раздраженно ответил Козловский. – Вели подождать. Скажи, собирается князь. Не знаю… Вина им предложи. Да смотри, немного! Корнета проведи в гостиную. Подай, что попросит.

– Слушаюсь, ваше сиятельство. – Он помялся. – Подводы так и не прибыли, ваше сиятельство. Что делать?

– Едут, они едут! Через час здесь будут, не сомневайся. А пока вели коляску запрягать. Людишкам скажи, пусть собираются. А то от страха, поди, уже разбежаться готовы.

Секретарь с поклоном отступил за дверь.

Николай Михайлович вновь разложил карты. Сверил расклад с записями в блокноте и тяжело вздохнул.

– Да, судьбу не обманешь.

Чуть склонив голову, он уставился на пламя свечей. Взгляд его стал мутным, пустым. Казалось, что старый князь заснул с открытыми глазами.

– Два века… Без четырнадцати лет, – прошептал он. – Сто восемьдесят шесть лет никто не сможет сломать печать. Все верно. Ибо, сумма дает «шестерку», что есть число печати и число Совершенного.

Словно очнувшись от звуков собственного голоса, князь встрепенулся, собрал карты в футляр.

– Сильвестр! – оборотившись в сторону двери, негромко позвал он, уверенный, что его услышат.

Секретарь неслышно возник в дверном проеме.

Николай Михайлович погрел бокал в ладонях, поднес к носу, наслаждаясь ароматом. Сделал последний глоток.

Прикрыл глаза, и, показалось, вновь впал в недолгое забытье.

– Как ты сказал, фамилия корнета?

– Я не говорил, ваше сиятельство. Корсаков их фамилия.

– Забавно, – задумчиво пробормотал князь. – Корсак, стало быть… Лис степной. Ордынский род, стало быть. И лет ему осьмнадцать, али нет?

– Молод, ваше сиятельство, – кивнул Сильвестр.

– Забавно, забавно… Ну да ладно. Пожалуй, пора.

Он отставил бокал, с натугой приподнялся в кресле.

Секретарь с готовностью поддержал его под локоть. Проводив хозяина к порогу, секретарь метнулся к столу. Взял книги подмышку, сунул блокнот за пазуху, протянул, было руку к футляру с картами.

– Оставь все, как есть!

Сильвестр вздрогнул, поймав на себе пристальный взгляд хозяина.

– Как угодно, ваше сиятельство, – пролепетал Сильвестр.

– Дурья твоя башка, вся моя наука не впрок пошла! Ничего не изменить. А твоей суетой и подавно! Требуется пролить реки крови, чтобы смыть предначертанное. И потребен на то срок не малый. От сего дня – два века без четырнадцати лет! – произнес Николай Михайлович, назидательно вскинув указательный палец. – Записки мои возьми. Остальное оставь. Да, и бутылку коньяку початую прихвати, – смягчив тон, распорядился князь. – Те, что в ящике под столом, не тронь. Даст Бог, кто и помянет им души наши грешные.

Князь дождался, пока секретарь выйдет из комнаты. Обернулся к ожидавшим в кабинете двум слугам. На полу у их ног стояли стопки кирпичей и ведра с раствором. Лица слуг были замкнуты и бледны, как свечи, глаза потухшие.

Ну, за работу, ребятушки! – бодро скомандовал Николай Михайлович. – Двери снять, проход заложить. Да так, чтобы ни одна душа не догадалась.

Он прошел к креслу возле окна, уютно в нем расположился и дал знак секретарю. Сильвестр подал ему бокал и встал рядом, по знаку князя подливая время от времени коньяк.

Позвякивали о камень мастерки в руках слуг, переговаривались на улице казаки, поившие коней. Мимо дома чередой проезжали кареты и повозки москвичей, спешно отъезжающих кто в загородные имения, кто бог весть куда, лишь бы подальше от обреченного города.

Небо над крышами синело, исподволь наливаясь ночной темнотой, подсвеченные закатом, кроваво горели в вышине редкие облака.

Князь пальцем поманил секретаря поближе, Сильвестр склонился над его плечом.

– Ежели сподобишься судьбу перехитрить, доставь записи князю Новикову[6]6
  Н. И. Новиков (1744–1818) – один из руководителей русского масонства.


[Закрыть], – прошептал Козловский. – В чужие руки не отдавай, непременно уничтожь. А на словах Николаю Ивановичу передай: изменить ничего нельзя, надо ждать. Два века без четырнадцати лет! – с нажимом произнес князь. – Запомни: ровно два века без четырнадцати лет!

Слушаю-с, ваше сиятельство.

В год одна тысяча девятьсот девяносто осьмом явиться в мир Совершенный, он и сломает печать. А нам, грешным, остается только терпеть и молиться.

Козловский откинулся в кресле, и, казалось, задремал.

Секретарь зажег несколько свечей в настенных подсвечниках, поторопил слуг, заложивших стену кирпичом и теперь покрывающих кладку раствором.

– Все побелить, оклеить тканью, чтобы ни следа не осталось, – строго проговорил он вполголоса. – А здесь погоди замазывать.

Подойдя к Козловскому, он негромко кашлянул, привлекая внимание.

– Все готово, ваше сиятельство.

– Да, да, – встрепенулся князь.

Выбравшись из кресла, он подошел к стене, придирчиво осмотрел работу. Протянул руку к секретарю. Тот вложил ему в пальцы угольный карандаш.

Взмахом руки, приказав всем отойти, князь уверенно начертал на кладке опрокинутую пентаграмму, окружил звезду буквами еврейского алфавита и, закрыв глаза, зашептал едва слышные заклинания. Закончив ритуал, он шагнул назад, обернулся к слугам и протянул им руку. Сильвестр и работники по очереди приложились к перстню в виде головы человека и, склонившись в глубоком поклоне, застыли, ожидая приказаний.

– Заканчивайте, ребятушки. А нам, Сильвестр, пора. Подводы уже прибыли.

Секретарь поспешил выйти из кабинета.

С улицы донесся топот. Николай Михайлович подошел к окну. Во двор влетел казак, спрыгнул с коня, грохоча сапогами, взлетел по ступеням крыльца.

С первого этажа послышались возбужденные голоса, дверь кабинета распахнулась.

– Ваше сиятельство, подводы прибыли. – Сильвестр нервно облизывал губы, бледное лицо было покрыто потом. – Мужики говорят, французов видели у Дорогомиловской заставы.

– Так поспешай, – кивнул Козловский.

* * *

Как не спешили со сборами, а выехали только затемно. Город как вымер, ни огонька, ни живой души, только собаки шалые, да тени шастают. В темном небе мелькали всполохи близких пожаров. Тревожно пахло дымом.

Лошади нервно всхрапывали, сосали раздутыми ноздрями воздух.

У Никольских ворот суетились солдаты. Усталый капитан на вопрос Корсакова пробурчал что-то невнятное: мол, знает, что приказ командующего об оставлении города касается всех, но он с командой эвакуирует артиллерийский склад и бросать имущество не имеет права.

– Слышал, что за городом уже вовсю рыщут разъезды французов, – добавил капитан. – Советую вам, господа, дождаться рассвета и уходить с арьергардом Милорадовича. С таким обозом на ночной дороге вы непременно привлечете внимание неприятеля.

– К сожалению, я тоже имею приказ, господин капитан, – с достоинством козырнул ему Корсаков. – К полудню должен вернуться в полк.

Но после непродолжительного совещания с хорунжим и с согласия князя он решил все же оставить обоз из телег и тарантасов, доверху груженных книгами, у заставы с наказом дождаться отряда пехоты и, примкнув к нему, большаком двигаться в имение князя. А самим двигаться малым отрядом на рысях.

* * *

По совету князя уже заполночь съехали с большака, по которому двигались разрозненные маршевые колонны и едва тащились груженные скарбом подводы и плелись пешие беженцы, на проселок, коротким путем ведущий к имению.

Утро встретили на пустынной дороге, петлявшей среди яблоневых садов.

Сильвестр лениво понукал уставших лошадей, и коляска, в которой дремал князь Козловский, едва тащилась. Казаки тихо ворчали, косясь то на возницу, то на командира. Корсаков сам клевал носом, то и дело, встряхивая головой, чтобы отогнать подступающую дремоту.

Хорунжий перегнулся в седле и сорвал несколько яблок. Под потоком росы, хлынувшей с веток, радостно фыркнули конь и седок.

– Угощайтесь, ваше благородие! – Хорунжий предложил пару наливных яблок корнету.

Корсаков потер яблоко о рукав доломана и с хрустом надкусил. Кислая влага освежила и прогнала сон.

– Что носы повесили, казачки? Рысью, ма-арш! – бодрым голосом скомандовал Корсаков.

Казаки с радостью дали шенкелей своим скакунам, Сильвестр нехотя хлестнул вялых лошадок князя.

Дорога, нырнув в низину, залитую бледным туманом, уводила их все дальше и дальше от обреченного города.

– Ваше благородие! – Один из казаков, ехавший в арьергарде, поравнялся с корнетом. – Гляньте! Кажись, пожар.

Корсаков развернул коня.

В рассветном небе над Москвой полыхало зарево большого пожара.

Хорунжий крепко выругался, и все, словно по команде резко осадили коней.

– Похоже, в Замоскворечье, – тихо сказал Сильвестр.

– Нет, ближе, – не согласился Козловский, привстав в коляске. – Это, по всему видать, на Басманной. Склады с лесом, не иначе. Слыхал я, что князь Растопчин грозился пожечь Москву, чтобы врагу не досталась. Но без высшего соизволения вряд ли бы он решился.

– Значит, вышло на то соизволение, – пробурчал Головко. – Эх, добра то сколько пропадет!

– Все, едем дальше, – скомандовал Корсаков. – Далеко ли до усадьбы, ваше сиятельство?

– К полудню доберемся, господин корнет.

– Ну, к полудню, так к полудню, – вздохнул Корсаков, посылая коня вперед.

Что, не терпится в полк вернуться? – Князь не мог опять задремать из-за качки и решил скоротать время в беседе. – Прекрасно вас понимаю, молодой человек. Сам таким был. Я ведь и с Суворовым, Александром Васильевичем, на Кубани побывал. И с Михаилом Илларионовичем Кутузовым служить довелось. При императоре Павле князь военным губернатором Петербурга состоял. А я при нем имел честь офицером по особым поручениям… Да-да, и мне служить довелось, хоть по нынешнему виду и не скажешь. Как считаете, господин корнет, баталию при Бородине мы выиграли, или проиграли?

– Мнения на сей счет разные, – с солидным видом ответил Корсаков. – И все же я полагаю, что Бородино мы по меньшей мере не проиграли. Хотя могли и выиграть! Слыхал я, как немец Клаузевиц, при штабе состоящий, то же самое сказывал.

– Что нам немец штабной? – проворчал Головко, ехавший с другой стороны коляски. – Немец русскую кровушку не жалеет.

– Ты же сам в рейд[7]7
  Рейд атамана казаков Платова и легкой кавалерии генерал-лейтенанта Уварова во время Бородинского сражения в тыл левому флангу французской армии.


[Закрыть] по тылам при Бородине ходил, Георгий Иванович, – перебил его Корсаков. – Уже и обозы рядом были, да что обозы, самого Буонапартэ захватить могли!

– Разве ж то рейд! Так, безделица, – отмахнулся хорунжий. – Резервный полк разогнали, да обозников порубали. Ну, итальянцев пощипали немного. Шашками-то много не навоюешь, а артиллерию позабыли. Чуть конные егеря, да пехота подступили – так и отбой играть! Вот и вся кумпания… Потеха, а не война. Атаман Матвей Иванович сильно недоволен был. Да и казачки до сих пор плюются.

– Есть тактика, братец, а есть стратегия! – со всей солидностью, право на которое ему давала должность при штабе Лейб-гвардии гусарского полка, возразил Корсаков. – Генерал-лейтенант Уваров[8]8
  Ф. П. Уваров (1773–1824) – командир Первого резервного кавалерийского корпуса.


[Закрыть] посчитал, что задачу тем рейдом вы выполнили, время выиграли, резервы французские на себя оттянули…

– Вон аж куда оттянули! – проворчал Головко, ткнув нагайкой за плечо.

Козловский, откинувшись на подушках, переводил взгляд с одного на другого, с любопытством прислушиваясь к спору.

– А мне говорили, – вмешался князь, – что за Бородино единственные из генералов только Матвей Иванович, да Федор Петрович Уваров наград не получили. Правда, ли?

– C’est inoui,[9]9
  Это неслыханно (фр.)


[Закрыть] но, к сожалению, это так, – подтвердил Корсаков. – Офицеры корпуса в недоумении, чтобы не сказать: в негодовании!

Земля под копытами коней ощутимо дрогнула, низкий басовитый гул возник со стороны Москвы, раскатился, будто отдаленный гром, заставив всех обернуться.

Показалось, даже свет занимающейся зари погас, отступив перед огненным всполохом, на несколько мгновений осветившим небо над городом.

Козловский задумчиво кивнул, словно подтверждая свои мысли.

– Sapristi![10]10
  Проклятье! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул Корсаков. – Что это было?

– А помните, mon chere[11]11
  Мой дорогой (фр.)


[Закрыть], артиллерийского капитана возле Никольских ворот? – отозвался князь. – Там были пороховые склады. Похоже, он выполнил приказ. Поднял склады на воздух.

– Но зачем же?! – вскрикнул Корсаков.

– Стратегия, как вы изволили выразиться, mon chere. Михаил Илларионович прикрывает отступление армии. На неприятеля впечатление произведет, не сомневайтесь.

Хорунжий, услышав слова князя, почернел лицом и истово перекрестился.

– Вы, похоже, одобряете действия командующего? – после секундного замешательства, так же осенив себя крестом, спросил Корсаков.

– Москва многое вынесла, переживет и это, – с мягкой улыбкой ответил князь. – В утешение могу вам сказать, что дни Наполеона сочтены. Мне сказали об этом карты.

– Карты? – усмехнулся Корсаков. – Верить можно только военным картам! Остальное – чушь. К примеру, одна цыганка нагадала, что мне надо бояться металла. Ха, эка невидаль! От чего же принимать смерть военному человеку, как не от стали?

– А знаете, господин корнет, – Николай Михайлович внимательно посмотрел на него. – Гадалка имела в виду нечто другое. Металл дарует вам славу, но и великое бесчестье.

– Это как прикажете понимать?

– Я ясно вижу. – Голос князя вдруг стал глухим, глаза затуманились. – Вижу… Вы посягнете на то, за что нынче готовы отдать самое жизнь вашу…

Он откинулся в коляске.

– Сильвестр, скорее… пиши, – прохрипел князь. – Пиши-и-и…

– Что, что такое? – забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью.

– Вот мать честная! – хорунжий Головко слетел с коня, подскочил к коляске. – Никак, отходит князь.

Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш.

– Тише, господа. С их сиятельством это случается, – склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот.

Слова, как пена у загнанного коня, капали с серых губ князя:

– …милостью Государя-императора…памятуя о доблести, проявленной… полковника лейб-гвардии Корсакова…смертную казнь…и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе.

– Что он говорит? – Корсаков свесился с коня, опершись о дверцу коляски.

– Тихо, – зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша.

Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо.

Козловский вздрогнул, веки затрепетали. Сильвестр поднес к его губам флягу, князь сделал несколько глотков воды.

– Все записал? – с трудом спросил он.

– Все, ваше сиятельство, – подтвердил секретарь.

– Хорошо. Давайте-ка, братцы, передохнем немного, – попросил князь, переведя взгляд на Корсакова и Головко.

Корнет и Сильвестр помогли ему выйти из коляски, отвели на несколько шагов от дороги. Князь отстранил руку Корсакова и присел прямо в мокрую от росы траву.

Хорунжий привстал на стременах, обшарил взглядом окрестности и лишь после этого объявил:

– Привал!

От земли поднимался туман, ночь уходила на запад, уже в полнеба горела зарница, воздух посвежел и звенел от птичьего гомона.

Казаки, спешившись, доставали из седельных сумок нехитрую снедь: хлеб, луковицы, вяленое мясо.

– Ты, дружок, неси сюда, что там у нас есть из провизии, – все еще слабым голосом обратился к секретарю Николай Михайлович.

Сильвестр сноровисто расстелил на траве скатерть, вытащил из коляски вместительный кофр и принялся выгружать из него припасы.

Первым делом на скатерти возник хрустальный графин в окружении серебряных стопок. Следом появились закуски: копченая осетрина, балык из стерляди, копченый окорок и нежнейшая буженина, маринованные маслята, паштет из гусиной печени, паюсная икра. На широкое блюдо Сильвестр разложил крупно порезанные помидоры и огурцы, пучки зеленого лука, на отдельной салфетке поместился порезанный ломтями каравай. Завершив картину полуведерным кувшином кваса, секретарь отступил, залюбовавшись собственной работой.

– Прошу к столу, господа, – пригласил князь. – Окажите честь. И казачков зовите, пусть угостятся, чем Бог послал. На привале я без чинов привык обходиться.

Сильвестр разлил водку, офицеры и князь чокнулись за победу русского оружия. Казаки степенно махнули по стопке, под ободряющие советы Козловского набрали со скатерти закуски и отошли в сторонку.

Когда утолили первый голод, князь предложил выпить за погибель супостата.

– Помяните мои слова, господа, не пережить французу зимы. Погибель ему грозит не столь от православных воинов, сколь от негостеприимства погод российского Отечества.

Хорунжий Головко хитро взглянул на князя.

– Вы, ваше сиятельство, будто наперед все знаете.

– Эх, господин хорунжий. – Князь, не спеша, выпил водку. – Все, что с нами случится, уже записано на листах в Книге жизни, и ветер Времени, играя, переворачивает ее страницы. И что с того, что кто-то умеет читать письмена в той книге? И он – лишь прилежный школяр, едва овладевший грамотой. Ибо, есть Тот, кто начертал сии знаки!

– Красиво сказано, – одобрил Головко. – Это, ежели по-нашему сказать, человек предполагает, а Бог располагает.

– Можно и так, – кивнул князь. – Но как ни говори, а получается, что от судьбы не уйдешь.

– Вы и свою судьбу знаете, ваше сиятельство? – спросил слегка захмелевший корнет.

Давайте, господа, без титулов. Зовут меня Николаем Михайловичем, прошу так и обращаться.

Он промокнул губы салфеткой, скосив глаза в сторону, помолчал немного.

– Да, Алексей Васильевич, к сожалению, я знаю свою судьбу. В скором времени ждет меня смерть от камня, – спокойно произнес князь.

Хорунжий, словно поперхнулся, крякнул в кулак.

– А вот Сильвестр, – князь указал на секретаря. – Хоть человек сугубо статский и жутко боится всякого оружия, погибнет от летящего металла. Как – сие мне не ведомо. Но от летящего металла. И никому сего изменить не дано.

– Ваше сиятельство, – жалобным голосом протянул секретарь. – Вы же обещали не напоминать!

– Ну, прости ради Бога, дружок. Судьбы он, видите ли, боится, – с улыбкой обратился князь к офицерам.

Корсаков рассмеялся, откинулся на спину, разбросал руки, глядя в высокое голубое небо.

– Увольте, Николай Михайлович, но не верю я в гадания. – Он полной грудью набрал свежий утренний воздух. – Даже думать о смерти в такой день не хочется.

Хорунжий, отвернувшись, мелко перекрестился.

Козловский грустно улыбнулся и промолчал.

* * *

Попетляв среди несжатых полей и березовых рощ, дорога нырнула в сосновый бор. Солнце накалило золотые стволы, пахло смолой и хвоей. Копыта коней мягко ступали ковру из палой хвои, устилавшей песок дороги.