Текст книги "Воин-Врач V (СИ)"

Автор книги: Олег Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Не будут русские люди на земле своей и на воде гадин всяких бояться. Вольно ходить будут, как и прежде, – продолжал рычать Всеслав.

– Да ладно-ладно, чего раздухарился-то так? – покачал успокаивающе ладонями безногий. Улыбаясь реакции князя, но, кажется, не замечая этого.

– Потому что представил на месте Гриши-покойника сына и жену! – рявкнул Чародей уже совсем не по-людски. – Разозлили меня лихозубы твои, Ставр Черниговский, как никому доселе и не снилось! До них, кажись, только Щука-разбойник с его ватагой да Егор-митрополит пробовали. Но сейчас хуже не в пример. Помяни моё слово, старче: помирать начнут бесы эти теперь. Плохими смертями притом!

– Да как же найти логово их, коли тут в упор не спознаешь? – удивился дед. Давно бросив улыбаться и глядя на князя заворожённо.

– Вот у этого беззубого и спросим. Крепко спросим! – отрубил Всеслав.

– Они учёные, княже. И к яду привычные, и к боли любой. Те, что с клеймом на ступнях, не знают ничего, их втёмную играют. А этот не скажет ничего. Говорю же – боли не чует!

– Это смотря какой, – уже тише проговорил Чародей. Но вкупе с его волчьим оскалом звучало это ещё страшнее. – Мою почует. Не говорить станет – петь! Аж захлёбываться от желания тайнами поделиться. Сам себя перебивать будет.

И над берегом снова нависла тишина. На этот раз вполне зловещая. Взгляд, с каким великий князь смотрел на кокон со связанным, немым, слепым и глухим врагом, память о том, что он и вправду узнавал то, что было ему нужно, даже у безголосых и умиравших, давали понять: у этого и змей запоёт соловушкой. И уже скоро.

Глава 3
Круги по воде

Щупы соорудили три кузнеца из ближних деревень за пару часов. Напугавшись сперва, когда в кузни к ним ввалились хмурые мужики с лицами, не сулившими ничего хорошего и, прежде чем хоть слово сказать или спросить чего, внимательно, цепко, привычно обшарили глазами всё, до последнего тёмного угла. А потом вывалили из заплечных мешков подковы, ножи, гвозди и просто криничное сырое железо. А рядом – настоящие золотые гривны, какие мастерам видеть доводилось нечасто, а в руках держать и вовсе не случалось. И велели сковать прутов железных, крепких да вострых.

Кузнецы в каждом селе в этом времени были людьми уважаемыми, без которых ни пахоты, ни охоты бы не было. Кто лемех в железо оденет, кто наконечников для срезней-стрел скуёт? И слава о каждом из них шла издавна, что с Богами да нечистиками они в дружбе, всегда так было. И эти трое оказались славе той вполне под стать.

Первый молча смахнул с наковальни то, над чем работал, и побросал в горн железо. Второй так же без разговоров повернул набок ту заготовку, с какой возился, и стал вытягивать её в прут. Третий, седой уже, но вполне крепкий дед, вытащил из какого-то закутка связку железных прутьев, что будто только и ждали нетопырей в тёмной кузне на окраине сельца Бешенковичи.

– Навострю только. Ждите, недолго то, – басовито буркнул старый кузнец.

Знаки Всеславовы на доспехе воев и на подковах узнал каждый из них. И принимать оплату за труд отказались все, пусть и разными словами:

– У меня жена с-под Переяславля. Князю-батюшке поклон от меня, осиротела бы весной, кабы не он. Не пустил врага на земли родные, оборонил, не дал сгинуть!

– По зиме ваши спешили Двиной в Киев. А у меня меньшой хворал как раз, думали – помрёт. Один вой из ваших, Влас, его сперва всеславовкой натёр, а как жар спал – ещё чего-то дал да в плащ свой укутал. Два дня пропотел сынок, да на поправку пошёл. Я видал в Полоцке, каких деньжищ та всеславовка стоит. А плащ – вот он, отчистили да подлатали. Знаешь Власа-то? Передай с поклоном от меня, Первак я, коваль тутошний, Дроздовский!

– С такого князя людей, с воев добрых, Рысьиных, плату брать невместно. Вся землица наша русская то скажет. Гоните, поспешайте, служивые! А воеводе и князю-батюшке поклон земной от всех наших, Залужьинских!

Гнатовы, конечно, молча оставили мастерам и железо, и золото. А когда мчали по лесам и лугам, возвращаясь к берегам Двины – улыбались в бороды.

– Не так, Слав! Сам же учил не класть все яйца в одну кучу! Тем более волчьи со змеиными! – горячился Рысь.

Всеслав подумал и согласился с другом. Он-то сперва велел сложить связанного на свой насад, где всяко пригляду больше. Но воевода был прав, на одном везти княжью семью, мастеров-громовиков и невероятной цены пленника было неправильно. Мысли князя, циничные и рациональные до отвращения, но при этом до него же логичные и обоснованные, не нравились даже мне, циничнее и рациональнее которого в силу возраста и профессии было ещё поискать. Но ничего лучше как-то не выдумывалось. Поэтому посредине каждой из лодий соорудили по чердаку-шатру, примерно одинаковому. В каких-то были бабы, в каких-то – раненые, княгиня с сыном, Леся-княжна, Молчун с Тихарём. Но кто где – на берегу не знали даже наши. Когда закрепили на бортах высокие щиты молчаливые как всегда Ждановы, Рысь устроил настоящую кутерьму с суетой, беготнёй и криками, смотревшуюся на воде довольно опасно. Орали друг на друга бегавшие и прыгавшие с борта на борт стоявших вплотную лодий мужики, голосили бабы. Но оборвалось всё разом, когда кто-то – предположительно, тот же самый воевода – жахнул чем-то по здоровенному пустому котлу. Пролетевший над Двиной гул мгновенно выключил и шум, и движение. На скамьях сидели одинаковые издалека бойцы, кто в рубахах, кто в поддоспешниках, а кто и в кольчугах. И понять, кто из них князь, а кто воевода, с берега смог бы только тот, кто знал их хорошо. И обладал соколиным зрением.

Кораблики неспешно отходили друг от друга и выстраивались в нитку. На носу переднего насада стоял великан Гарасим со Ставром на груди. Они оказались там ещё до организованной Гнатом заварухи. В руках здоровяка-древлянина был самострел из «первой линейки» Свеновых, который взвести выходило не у каждого из Ждановых. Безногий тоже держал на скрещенных на груди руках арбалет, но кратно меньшего размера. Эта, так скажем, носовая пусковая установка превращала наш флагман из десантного корабля в эсминец. А если знать о том, что у обоих вперёдсмотрящих попадались заряды с громовиком – то и в ракетный крейсер.

Дарёна очень не хотела перебираться на другой насад. Она прислушивалась к себе, как учила давным-давно мама-покойница, а после неё – бабушка Ефимия, жившая по соседству, которую все считали ведьмой. Но сердце не обещало беды. Прошлой осенью, перед прибытием в Киев, было совсем по-другому. В груди пекло́, руки-ноги холодели, в ушах шумело. Нынче же тревога если и была, то ни в какое сравнение с той не шла. И вид мужа, которого она знала получше многих, давал понять – ему сейчас вообще не до бабьих причитаний и слёз. Спорить с ним на людях, помня заветы отца и старой ведьмы-соседки, она себе и раньше не позволяла. Сейчас же это было попросту опасным.

От Чародея ощутимо веяло яростью. Не той шумной и крикливой, какой, бывало, заводили себя бойцы перед потешными схватками. Тут было совершенно другое. Будто даже от молчавшего князя расходился в стороны низкий глухой рык, тяжёлый, от какого рябь по воде идёт. С пути его люди отходили, даже не видя приближавшегося вождя. Чуя, что со рвавшейся из него силой ничего не сделать, не скрыться от неё, не сбежать. И от души радуясь про себя, что направлена та сила на врагов.

Вёсла пенили воду, как и носы лодий. Темп взяли сразу неплохой. Песен уже не пели, дух берегли. Когда Солнце справа почти вплотную приблизилось к далёким верхушкам елей, народ, сменивший первую партию гребцов, тоже стал уставать. Но признаваться в этом даже себе не хотел никто. Рядом, на соседних скамьях и насадах, впереди и позади, скрипели, выгибаясь, вёсла в руках хмурых воинов, мастеров, воеводы и самого́ великого князя. Пот с них тёк точно такой же, как с любого из сидевших, и они точно так же сдували капли, повисавшие на бровях и носах. Из звуков над рекой летели только скрипы уключин да мерные удары бубнов, задававших ритм.

– Давай носом подыши, глубже, раз и-и-и два-а-а, – подошедшая тихонько Леся утёрла рушником пот с лица сидевшего перед князем взрослого гребца, фигурой и размахом плеч если и уступавшему Ждановым, то не сильно.

Доброе слово было приятно не только кошке. Подходившей княжне улыбались и кивали с благодарностью все, и каждому она говорила негромко что-то своё. И мужики продолжали махать вёслами дальше. Вторая смена гребцов лежала на носу и корме, не вставая.

– Спела б чего, – попросил её Всеслав. Который тоже не признался бы даже себе в том, что последние полчаса гребёт уже «в долг», не чуя рук. – Всё повеселее будет.

Названая дочь, ведуньина внучка из глухих Туровских лесов, глянула на него из-под густых чёрных ресниц. Обвела взглядом все скамьи, сидевших и лежавших вповалку усталых мужиков, что несли караван к далёкому дому будто на своих плечах, наплевав на то, что из-под каждой ветки могла смотреть смерть. И кивнула, не то князю, не то себе самой.

Леся вышла на проход ближе к носу, став так, чтобы видно и слышно её было бо́льшему числу гребцов. Подняла глаза на Солнце красное, что на треть уже скатилось за тёмные ёлки, на его фоне смотревшиеся ещё чернее. И запела.

После её песенок, что про воина, который вроде как и не умер вовсе, а просто задремал, что той, про Ярилу, в исполнении матушки-княгини, с которой вся почти дамская часть княжьего подворья два дня ходила румяной, загадочной и невыспавшейся, но крайне довольной, можно было ожидать чего угодно, конечно. Но точно не такого.

История была про купца богатого, гостя северного, которого звали Садком свет Сытиновичем. Вышли лодьи его от пристаней золотых града стольного, торгового, да понесла их волна рек неведомых, буйных, северных, через морюшко да Варяжское. Расшалился вдруг повелитель вод, Дед Морской, зимы дожидаючись, до небес поднял во́лны страшные, поломал он лодьи торговые, потопил народ во главе с купцом, опустил в своё царство подводное.

Да не сплоховал добрый молодец, удалой Садок свет Сытинович, вынимал купец из-за пазухи звонки гусельки да поигрывал. А от той игры да на гусельках разыгрались смех да веселие, становились вкруг слуги Дедовы, страховидные да опасные, кто притопывал, кто прихлопывал, кто пустил во пляс да вприсядочку.

И от песен тех, что под гусельки напевал Садок свет Сытинович, припустила в пляс внучка Дедова, королевична-раскрасавица. А когда уж гости-хозяева притомилися да умаялись и давай просить добра молодца, чтоб заканчивал свои песни он, вышел новый гость, старый Войнеман.

Говорил тот гость, кто Богам родня, что до слёз его песни тронули. Вспомнил землю он, Солнце красное, небо синее, ро́дну матушку. И дарил тот гость, старый Войнеман, удалу купцу чудо-меленку, что молоть могла не зерно в муку, а во Правду Ложь, изо Зла – Добро, из врагов – друзей.

И ушёл купец, припеваючи, молодой Садок свет Сытинович, со дна морюшка да по лесенке, что смолол себе чудо-меленкой. И вела его эта лесенка да на бережок быстрой реченьки, что на западе звали Долгою, а у нас – Двиной, Двиной Западной. На одной руке – внучка Дедова, королевична-раскрасавица, а у ней в руках – чудо-меленка, ставит к лесенке да хрустальный мост. А в другой руке – ста́ры гусельки, доигравшие песнь весёлую, и затихшие, притомившися.

И поднял их мост на высокий холм, меж Двиной-рекой да Полотою. А на том – холме стольный Полоцк-град. Там и стал Садок славным князюшкой. Как пришла пора внучке Дедовой в отведённый срок народить сынка, сам пожаловал старый Войнеман, звать Рогволдом он стал мальчишечку.

Описать это словами было невозможно. С первых строк, с первых нот былинного напева вёсла будто перестали весить, а подлая тёмная вода – упираться в нос лодьям. Укатившееся направо Солнце никто и не заметил. Как никто не обратил и внимания на то, что стемнело как-то неожиданно резко.

Образы этой ночной речной прогулки в памяти выплывали кусками, как льдины по весне: то ни одной на чистой воде, то опять потянулись стайками, прорвавшись где-то выше по течению через заторы или коряги.

Вот выходит из шатра-чердака шедшей перед нами лодьи матушка-княгиня с княжичем на руках, тут же оказавшись в кольце Лютовых. Стоит немного, вслушиваясь в звонкий напев Леси. А потом начинает притоптывать и подтягивать, без слов, одним голосом, да так ловко, что песня ведуньиной внучки будто набирает силы вдвое больше.

Быстрый поворот головы между взмахами вёсел, что становятся всё чаще. На насаде, идущем позади, на нос выбирается Луша, Кондратова жена. Кивает в такт и тоже подхватывает мотив. Кто бы знал, что у неё, такой уютной, кругленькой и мягкой, будет эдакий голосина?

Когда купец-утопленник взялся за гусли в былине, начали трещать вёсла. И крики кормчих «эй, легче!» не помогали. А Леся будто начала подниматься над лодьёй. Или это нос лодки поднялся от невообразимой до сих пор скорости? Ветер, шумевший всё сильнее над гребцами, натянул парус и разметал чёрную гриву молодой княжны-ведьмы. Справа от неё из мрака выступил сам воевода с двумя мечами, и вдруг заплясал, как те страшилы подводные у Морского Деда.

Железо гудело и искрило в такт с песней Леси, что продолжала притопывать и кружиться. И то, что искры вылетали из-под наконечников отбитых Гнатовыми мечами стрел и болтов, видели только те, кто знал как и куда смотреть. В одном ритме с былиной, кажется, плясало всё: вёсла, мечи, неясные расплывавшиеся фигуры вдоль бортов и еле различимые деревья за ними. Проносившиеся мимо с небывалой скоростью.

В одном ритме со слившимися воедино голосами девок и баб звучал весь мир. Щёлкали тетивы, глухо стучали в щиты чьи-то стрелы снаружи, шумел ветер и скрипели уже не только вёсла, но и доски бортов. А на словах про чудо-меленку, что подарил древний полубог подводному массовику-затейнику, с носовой «ракетной установки» первого насада сорвались, роняя искры и дымя, в разные берега две огненных полосы. И грохнуло там, в слепой черноте, тоже в такт. И вой поднялся тоже, кажется, в унисон. Но оборвался хрипами быстрее, чем лодьи пролетели мимо.

Молнии эти слетали с носа флагманской лодьи ещё трижды. Раз пять или шесть грохало и озаряло берега что-то само́, без участия спарки Ставра и Гарасима. Особенно запомнился яркий во всех смыслах момент, когда с правой стороны вспухла пламенем земля, и прямо из Пекла полезли с истошными воем и визгом черти, объятые огнём. Но до воды добежал только один их них, и явно уже дохлый, свалившись и подняв облако брызг и неожиданно белого пара.

Былина закончилась. Уже давно ничего не горело, не орало и не умирало на берегах, не стучали в щиты и борта снаружи стрелы. Замедлился наконец сумасшедший мах вёсел. Опускал вниз осевшую Лесю Гнат, успевший выронить мечи и подхватить потерявшую сознание княжну на руки. С тревогой глянув на Всеслава, которому Немой и Вар по одному пытались разжать пальцы на рукояти весла. Кажется, наполовину ушедшие в твёрдое дерево.

Шелест воды под днищем был совершенно спокойным и обычным, будто не свистела только что над головами смерть. Клубы густого тумана над рекой делали почти неразличимыми лодьи, шедшие впереди и позади. Адова гонка сквозь непроглядный мрак завершилась вместе с невероятной песней и пляской, с какими женщины провели караван под самым носом у демонов, чертей и прочей нечистой силы. Указав путь из темноты к жизни, как им и было велено Богами. Только вот «родить» на этот раз вышло сразу много народу, взрослого, одетого, оружного. И каждый смотрел на осевших или упавших спасительниц так, как в этом времени, да и в любом другом, наверное, им выпадало не часто: с восхищением и любовью. С чувствами, делавшими светлее каждую из душ, вырвавшихся из ужаса и мрака. Вышедших будто из дремучей чащи на голос матери, певшей стародавнюю сказку. Слушая которую, было глупо и стыдно бояться.

Князь поднялся-таки на ноги, опираясь на Вара, и шагнул вперёд. С каждым шагом всё сильнее чувствуя боль и какое-то даже похрустывание в мышцах и суставах. Во всех, даже тех, какими, вроде бы, и не грёб. Так бывает после долгой работы или тренировки – болело всё. Но он, как и я, привычно запретил себе и думать о боли, и тем более показывать её кому-нибудь. Обычный гребец, поднявшись со скамьи, сразу стал великим князем, опорой, надеждой и примером для каждого. И плевать, что насквозь мокрые от пота рубаха и порты холодили кожу до озноба.

– Чего с ней, княже? – звенящим голосом спросил воевода. На щеке у него была подсохшая полоса глубокого пореза, оставленная, видимо, неудачно отскочившим наконечником. В волосах и бороде торчали щепки от раскрошенных мечами древков стрел. А глаза можно было, не зная Рыси с детства, назвать и напуганными. Хотя, пожалуй, даже зная.

– Надселась, кажись. Глянем, – и Всеслав «отошёл назад», снова пуская меня за штурвал. А я вдруг вспомнил, что на вёслах мы с ним сидели будто бы оба одновременно. Видимо, в моменты наивысшего напряжения, что сил физических, что эмоциональных, души наши снова становились ближе друг к другу. Как по ночам, когда сидели за одним столом над спокойно спавшим телом, одним на двоих.

Ноздри и верхняя губа Леси были в крови. Дышала поверхностно, редко. Пульс на запястье не прощупывался вовсе, да и на сонной нашёлся не сразу. Судя по наполненности его, почти нитевидного, давление упало, притом сильно. Конкретики, конечно, не было. Потому что тонометры тут были примерно там же, где и УЗИ с рентгеном. Казалось бы, чего сложного? Кожаный мешок да груша. Вот только соединять их было нечем – резины не было, а трубки из кишок и трахей не годились. Я пробовал. Как только ртути нашли нужное количество. Но даже градусник простой сделать не вышло – стекло у Феньки по-прежнему получалось мутное, как лёд на болоте.

– Воды мне. Флягу подай. И взвару найди, да мёду побольше, – сказал я, уверенный в том, что Гнат слышит и сделает, как и всегда. И точно, фляга появилась в поле бокового зрения, а по щеке прошёл холодок – Рысь рванул за мёдом, как огромная, но совершенно бесшумная пчела.

Растянув-ослабив немного ворот, так, чтоб не срамить девку, а только дыхание чуть облегчить, подтянул ногой свёрнутый кожушок, на котором, видимо, лежал кто-то из первой смены гребцов. Сбил поплотнее, сложив вдвое, и подложил под голени – чем выше ноги, тем больше крови в голове. Леся была, судя по всему, в глубоком обмороке, откуда без проблем можно было отправиться и в кому, а из неё, как писали в скучных и бездушных официальных документах, «не приходя в сознание», и ещё дальше. Уже недостижимо далеко для врачей. Но правила первой помощи при обмороках я помнил прекрасно. Потёр ладони одна о другую, чтоб согреть, и только сейчас заметил, что шкура на них во многих местах отстала от мяса. И двигалась, как великоватая перчатка. Неплохо погребли в ночи. Теперь, пожалуй, слезет – жди потом, когда новая нарастёт. Поэтому ограничился тем, что размял только подушечки пальцев. И ими уже, тёплыми, стал растирать бледные и холодные уши. Кровь начала приливать к голове, по розовевшим щекам это было заметно даже впотьмах, а уж при свете наших чудо-светильников, не боявшихся ветра – тем более. И, если уж Гнатка не орал на тех, кто разжёг эту иллюминацию по всем лодьям, выходило, что с берегов нам уже ничего не грозило. Эта мысль обрадовала особо.

Рысь поставил рядом корчагу, от которой в прохладном ночном воздухе поднимался прозрачно-белый парок. И что-то вроде ведёрка с водой. А возле положил кусок холстины, видимо, оторванный от его собственного бинта. Каждый ратник теперь носил на поясе индивидуальный перевязочный пакет и малую аптечку. Ну, то, что можно было придумать и сделать в одиннадцатом веке. Почти десяток жизней эта придумка уже спасла, оправдав себя полностью.

Намочив тряпку, осторожно стёр кровяные потёки под носом и на щеках Леси. Она дёрнулась и открыла глаза, тёмные, со зрачками во всю радужку. Которые только с третьего движения век начали сужаться.

– Спас! Спас её! Слава князю! – заорал Рысь на всю Двину.

– Слава князю! – грянули наши.

То же самое донеслось и из плотного тумана впереди и позади нас. А слева его еле заметно начинало золотить восходящее Солнце.

Глава 4
Стены помогают

Невероятным было всё, от начала и до конца. От изумлённых лиц кормчих, что перекрикивались друг с другом, нецензурно делясь недоверием собственным глазам и проверяя, всем ли видны те же самые ориентиры по берегам, когда туман стал расходиться. И стона досок каждой из лодий, что начинали всё сильнее пропускать воду, но на плаву держались по-прежнему уверенно. И прыжка Гната на берег, каким он преодолел, кажется, метров пять, взяв разбег по борту со снятыми уже щитами, продолжив его по рулевому веслу и упав прямо в руки своих, взлетев по склону и тут же пропав. До знакомого Всеславу с детских лет поворота Двины, за которым был прямик, такой долгожданный всегда. Потому что в конце него ждал родной Полоцк. И купола святой Софии должны были показаться уже вот-вот.

Ночь, пролетевшая буквально за одну песню, запомнилась навсегда каждому из тех, кто шёл этим караваном. Как очередная небывальщина, что творилась вокруг Чародея всё гуще с каждым днём. И как очередная победа. Личная. Каждого. И всех вместе.

Вторая смена гребцов на ночные рекорды не шла. По редким приличным словам в дискуссии капитанов, что неслась над водой чаячьей перекличкой, было понятно, а вернее – непонятно, каким таким неведомым чудом невероятные нагрузки и темп не развалили плавсредства на ходу. Думать о том, что случилось бы, окажись мы в холодной чёрной воде ночной Двины, не хотелось совершенно. Насады скользили медленно, плавно, величаво, немногим быстрее скорости течения, и в основном за счёт парусов. Те, кто сидел на вёслах, больше лишь бережно «подруливали» по команде кормчих.

Прошли знакомые речушки, сперва Сомницу по левому борту, потом и Струнку справа. А через некоторое время донеслись приветственные и радостные крики с нашего флагмана – с него первого разглядели ратников, что будто на борьбу с кротами высыпали по обоим берегам: у каждого за спиной торчала вязка на скорую руку заготовленных копий-колов, явно обожжённых над огнём, и каждый остервенело втыкал то, что держал в руках, в землю. Отшвыривая сломавшееся или затупившееся. Те, что ещё можно было использовать, быстро подтёсывали шедшие рядом молодые парни, передавая быстроногим мальчишкам, что бегали и рассовывали их в поясные петли убийцам кротов и землероек.

И вся эта уставшая, но очень занятая толпа, издырявившая берега́, видимо, от самых городских стен, замерла, как на гору налетев, заслышав крики наших с реки. Увидев княжий знак на парусах. Разглядев знакомые лица.

– Всесла-а-ав!!! – грянул крик полочан, распугав, наверное, последних зверей и птиц в окру́ге.

Ратники отшвыривали или ломали о колено ненужные теперь и явно осточертевшие за ночь колья, орали, обнимались, подкидывали к небу верещавших белоголовых пацанят. Такая встреча, признаться, растрогала даже меня, а уж о чувствах князя и говорить было нечего. Не знаю даже, чего там понаписал во вчерашней телеграмме Гнат, но народ вдоль Двины радовался так, будто правитель здешний вернулся прямиком с того света, победив в неравном бою самого Сатану.

То, как разросся Полоцк за то время, пока князь его то в яме сидел, то по своим и чужим землям волком рыскал, собирая друзей и уничтожая врагов, восхищало. Там, где год-полтора назад рос лес, тянулись улочки, да не подольских землянок или хибар – справных изб, северного вида, на подклете, с крытыми дворами, кое-где и в два поверха-этажа. И не кое-как, а сходясь под прямыми углами, с достаточным расстоянием между домами, не касавшимися друг друга свесами крыш, как бывало кое-где в Киеве. Вон, даже прудики местами виднелись. И башни-вышки каланчей стояли чаще и логичнее, а не там, где им место нашлось. Вид с них вдоль широких улиц был отличный, ни ды́му пожара, ни лихому человеку, вору или убийце, не скрыться – увидят и весть подадут. Вот как сейчас.

На каланчах махали крашенными в зелёный цвет тряпками, раздували горны с сигнальными дымами на специальных жаровенках. Свои ли, чужие ко граду Полоцку подступали – заранее узнавал о том и город, и жители его. И начинали перезвон на Софии колокола. Те самые, что привёз князь из Новгорода, наказав его за жадность, незадолго до того предательства дядьёв, из-за какого живыми они с сынами под землёй оказались. Но об этом, кажется, даже Глебка уже не вспоминал. Им, ему и брату старшему, Ромке, и так было, чем заняться.

Судя по тому, что на берегу, возле причалов, не толпился, приплясывая и по колено заходя в воду Двины, оравший народ, к церемонии встречи приложил тяжёлую и жёсткую, как доска, руку воевода. А вон, кстати, и сам он, спускался с холма, от городских стен, из-за которых издавна глядел с зелёной вершины в синюю воду под чистым небом родной Полоцк.

С Рысью чинно шагали патриарх Всея Руси, Ея же великий волхв и старый Третьяк, здешний мэр и генерал-губернатор одновременно. Старый товарищ Всеславова отца, он ещё больше побелел и отощал, кажется, хоть всегда был туловом не шибко богат. Но лучше хозяина, управляющего, сити-менеджера, как ни назови, было не сыскать. Одарка, пожалуй, могла бы приблизиться к уровню старого Третьяка. В части математического склада ума и расчётливости – наверняка. Всего лет так через полста. Хотя, говорят, девчонки быстрее учатся…

– Здрав будь, великий князь Полоцкий! – раскатился над берегом тот самый, специальный, голос патриарха. За ним стояли чуть поодоль первые люди города, вместе с митрополитом, и все смотрели на отца Ивана с одинаковым почтением. Надо полагать, сумел святейший в кратчайшие сроки и себя поставить, и других построить.

– И тебе поздорову, патриарх Всея Руси! Рад видеть тебя. Как добрались, как город тебе, как приход? – при необходимости Чародей тоже мог говорить с похожей мощью. Хотя у святого старца с тёмным прошлым и получалось получше, ход беседы удалось свернуть в нужную князю сторону. Пусть сами рассказывают ему, как хозяину, домой вернувшемуся. Тем более, говорить много и публично после эдакой ночки не хотелось абсолютно.

– Ладно всё, княже. Город чудной, с Киевом не сравнить, многое непривычно. Но удобно и по уму, если взять труд да подумать, а не блажить: «раньше так не строили!», – последняя фраза явно была адресована кому-то конкретному, а может даже и группе лиц, хоть и пророкотал её отец Иван не оборачиваясь. – А народу-то, народу! И православные с теми, кто старой веры придерживается, в мире живут.

– Истинно так, – подтвердил важно Буривой. – Не чинят люди друг дружке ни обид, ни вреда. Знают, что одной земли дети, что одного роду-племени. И что нет печали Богу до того, что кто-то не в него или не только в него верит!

Эта реплика тоже была не просто так сказана.

– Добро, – сказал князь задумчиво, – если в одном месте вышло, значит, можно и в других пробовать.

Цепкий взгляд вождя, помноженный или дополненный внимательностью старого хирурга, продолжал раз за разом обегать знакомый город, отмечая детали, не замеченные ранее. Вон там, справа, где тянулась ровная, как струна, высокая и сухая улица, крытая доской-горбылём, годами по весне и до середины лета стояла большая лужа, в которой, бывало, и хрюшки плескались. Слева, за Полотой, раньше толпились выселки из убогих землянок и избушек, на которые с городских стен задумчиво смотрел ещё Брячислав Изяславич, покойный отец князя. Теперь там раскинулся город, раза в два превышавший старый, на этом берегу, с высокими, в два и даже три поверха, домами, широкими дворами и улицами. Сам же Полоцк, тот, из которого выезжали рати Всеславовы на Немигу два года назад, было не узнать вовсе. И это притом, что за заметно выросшей городской стеной его особо и не разглядеть было. Ворота, опять же, новые…

«На ворота-то, пожалуй, так долго смотреть не стоит», – предположил я, не зная, была ли уже известна эта поговорка про внимательного барана. Судя по тому, как фыркнул Всеслав, отворачиваясь от поистине монументальной конструкции, была. Двери же, окованные железными и начищенными медными полосами, набранные, кажется, из дубов и лиственниц, поистине восхищали. Такие, пожалуй, и громовиком сразу не взять. Который пока, слава Богам, был никому, кроме нас, недоступен и неизвестен. Вот пусть так дальше и будет, а то натащат, гады, ночью, под вон тот мост через ров… Которых, кстати, два года назад тоже тут не было.

Задумавшегося не на шутку князя вернул в реальность отец Иван. Дав Всеславу окинуть взором старые-новые владения, патриарх шагнул вперёд и пророкотал не по протоколу:

– Ну, здоро́во, что ли. С приездом!

И крепко пожал руку Чародею, да не так, как нынче делали, насмотревшись в закатных странах, за ладонь, а по-старому, за предплечье, как приветствовали друг друга вои русов со стародавних времён. Следом за святейшим, едва не плечом его двинув, протянул руку и великий волхв, облапив потом Всеслава по-медвежьи. Показав остолбеневшему позади них, толпившемуся в воротах и на стенах люду, что их наследный князь признан ими, столпами веры и непререкаемыми авторитетами, равным.

– Здравы будьте, люди первейшие града Полоцкого, бояре славные, торговые мужи да старосты кончанские, мастеровые! – еле выбравшись из не по-старчески крепкой хватки Буривоя, кивнул уважительно Чародей второй части делегации.

Мужики, крепкие, в возрасте, многие седые добела, разом поклонились великому князю до земли. Все до единого, не чинясь, не меряясь знатностью рода, заслугами или возрастом. Для этого времени это было удивительно. Народ городской в воротах и на стенах продолжал охать. А Всеслав чуть озадачился, увидев среди городской верхушки, номенклатуры, как в моём времени говорили, того са́мого старого иудея Абрама, что дружил с колдуном-кузнецом Си́лом. И самого́ Си́ла, который на памяти княжьей сроду в первые люди не лез и от теремов да соборов старался держаться наособицу. И пару человек вовсе незнакомых.

– Пойдём, княже, город смотреть, да подворье новое, – привлёк внимание Третьяк, старый отцов ключник. Тот, кто как-то раз отходил маленького княжича хворостиной за то, что тот влез в ледник летом, надумав набрать снегу да побросаться в дворовых девок, а двери прикрыть забыл. Разумеется, с неразлучным Гнаткой. Которому тоже попало, да ещё сильнее, потому что он бросался закрывать собой друга уже тогда.

– Веди, старый друг. Определи только сперва домой княгиню-матушку да дочь мою названую, Лесю Всеславну. Притомились они, отдохнуть им с дороги надо, – велел Третьяку Всеслав. Отметив, как Дарёна обернулась и кликнула Лушу и остальных баб, чтоб шли ближе.