Текст книги "Воин-Врач II (СИ)"

Автор книги: Олег Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Впервые увидев странного священника, я сразу вспомнил случай из «той» своей жизни. Тогда я приехал в соседнюю деревню, в магазин, за хлебом и молоком. Затарившись у болтливой продавщицы, вышел на крылечко, с трудом удерживая у груди батоны и картонные пакеты с красной буквой «М». И увидел попа́ в запылённой понизу чёрной рясе. Тот стоял столбом, задрав неожиданно коротко стриженую седую голову к утреннему летнему небу какого-то невообразимо бирюзового оттенка, чистому, без единого облачка.

– Красивый цвет у неба сегодня, – удивив самого́ себя, проговорил я вслух.

– Да. На купола Мазари-Шариф* похоже, – не оборачиваясь и не отводя глаз от высокой яркой синевы, хрипло согласился священник.

Батоны и пакеты с молоком я тогда, конечно, рассы́пал.

Кто бы знал, что Афган снова встретит меня на пороге сельмага в трёх с половиной тысячах километров на северо-запад, через три с лишним десятка лет?

* Мазари-Шариф – «Голубая мечеть», джума-мечеть и мавзолей, построена в XV веке. Купола и стены покрыты бирюзовыми изразцами.

Его тоже звали Иваном. В восемьдесят восьмом мы вполне могли пересечься с ним в коридорах Кабульского военного госпиталя. Но я его предсказуемо не помнил, а он знал только то, что ногу ему отнял какой-то афганец.

– Я её, помню, и в вертушке никому не отдавал, так и прикатили: лежу, к груди прижимаю. Кроссовок даже снял, чтоб, значит, антисанитарию в госпитале не создавать, – с грустной ухмылкой рассказывал он.

Мы сидели на крылечке аккуратной и, видно было, недавно подремонтированной избушки прямо возле деревенской церкви. Проходившие мимо палисадника бабульки вежливо здоровались, а он приветливо кивал им в ответ. Пряча рюмку в больших ладонях. В дом не пошли – уж больно было похоже бирюзовое небо на то, прозрачно-звенящее, недоступно-высокое, афганское. Что смотрело тогда равнодушно на бардак, вечно творимый людьми под ним.

– Вот, говорю, доктор: песочек смети́ только, да и пришей, дел-то на копейку! А он на ногу и не глянул, вниз только смотрел, туда, где не было её. А потом грустно так мне: «Нист, шурави, хараб. Мотасефам…».** А дальше маску кто-то сунул сзади. Очнулся – ноги нет, культяпка белая с красными и жёлтыми пятнами вместо неё. А у койки кроссовки стоят, оба… Это меня тогда больше всего разозлило. Дня четыре кололи чем-то, чтоб не матерился да не орал. А потом тот доктор мимо шёл и говорит: «Радуйся, шурави, что нога оторвало, а не башка!». И как-то сразу согласился я с ним тогда.

** «Нист, шурави, хараб. Мотасефам» – Нет, советский, плохо. Мне очень жаль (дари́).

А я тогда аж дёрнулся. Потому что этой фразе Муссу, Файзи, Рахмана и Сухейлу, тамошних подсоветных-хирургов, научил я. И так, путая падежи, её произносил только Мусса.

Ваня повидал всякого, прежде чем осесть в полуразвалившейся избе рядом с развалинами старой церкви. Но мужиком был крепким и настырным. Когда мы с женой ехали на рынок в тот последний день моей первой жизни, над его храмом блестели уже четыре ку́пола из пяти. Этот отец Иван чем-то был похож на него.

– Благослови, отче, – Всеслав склонил голову перед статной фигурой священника. Тот осенил князя крестным знамением и отошёл в сторону, глядя с тревогой. Но и с интересом.

– Слушай меня, люд киевский! – разнеслось над мгновенно притихшей толпой. – Митрополит Георгий захворал тяжко. Слышал я, что хочет патриарх ромейский нового прислать к нам, подменного. Хочу, братья и сёстры, совета вашего попросить. Не лишку ли греков учат нас, как Богу молиться? Неужто просить Его о помощи можно только через ромейских толмачей? Нешто Он по-нашему не разумеет?

Толпа молчала ошарашенно. Разинутые рты, распахнутые глаза, изумление и испуг в них.

– Вот отец Иван, наш, русский. Во святых монастырях подвизался, Писание знает наизусть. Всем вам он ведом и никому сроду в помощи да утешении не отказал. Чем не патриарх православный? Ответь, люд киевский, любо ли, чтоб был у нас наш, свой, русский пастырь, а не греки понаезжие?

Сердце стукнуло дважды. Перед третьим ударом площадь перед Софией взорвалась криком:

– Любо!!!

Удивляя князя, в толпе обнимались и плакали. Были, конечно, лица и обескураженные, и даже злые. Их, надо полагать, очень внимательно запоминали сощуренные против Солнца рысьи глаза за правым плечом.

– Благодарствую, люд честной, за решение твоё. Мне, не кривя душой скажу, оно тоже по сердцу. Но верю я, что не ошиблись мы! Что доверие наше оправдает Иван, первый патриарх церкви русской, православной!

Рёв, вой и гомон тянулись бесконечно, кажется. Хотя вряд ли больше минут пяти-семи. Но на этом неожиданный референдум-сюрприз Всеслав завершать не планировал.

– Сегодня здесь, рядом с нами, в этот важный день, когда русская церковь выросла и свою голову к небесам подняла, а не греческую, стоят люди из Великой степи, что прибыли только вчера, – летело над толпой дальше.

Злых лиц стало значительно больше. Но основная масса выглядела скорее растерянно. Слишком уж много неожиданностей для одного дня. А если прошедшую неделю вспомнить – так и вовсе сроду такого не бывало.

– Рядом со мной на ступенях святого русского храма, Софии Киевской, стоит Шарукан, великий хан половецкий. В моём тереме дорогими гостями сейчас живут его отец, почтенный Ясинь-хан, и сын Сырчан. Беда привела их к нам. Но с Божьей помощью удалось мне хворь отвратить от них.

Число растерянных лиц в толпе у подножия храма увеличилось кратно. Казалось, ни один человек в толпе, где шептался и хлопал глазами, наверное, весь город, не понимал, ни что происходит, ни что задумал Чародей. Я же только диву давался умению князя работать «с массами». Мне такое и не снилось. Я бы запорол речь уже давно, сказав с привычной прямотой о том, что дорогие гости живут пока.

– Мы много говорили с ханом. И вызнал я то, о чём велит мне рассказать вам клятва, данная принародно. Обещал я служить городу, стеречь покой его, порядок и Правду. Слушай же меня, люд киевский!

Всеслав говорил о латинских монахах, что замарались в подлых интригах, ровно и спокойно. Глядя, как расцветала ярость на совсем недавно растерянных лицах горожан. Рассказал о том, как «наводили» чужие священники степняков на речные и шедшие сушей мирные торговые караваны, заставив налиться краснотой лица богатых торговцев. И закончил тем, что объяснил, как можно было бы избежать Ярославичам кровавой резни с половцами на Альте. Просто, доступно, на пальцах. Ясно, что история сослагательного наклонения не знала. Но Чародей в первую очередь вершил здесь политику. Историю, конечно, тоже, но не она сейчас была во главе угла.

– Палить латинян!!! – раздался справа из глубин бушевавшего людского моря истошный вопль. Ожидаемый.

– Тихо! – тот самый рык, что словно ледяной водой окатывал, у Чародея по-прежнему получался на загляденье. – Взять и ко мне!

Хотя шумевшего и так уже тянули сквозь толпу Лявон, что недавно получал здесь наградное оружие, и громадный Вавила из Ждановых. Он, в принципе, мог бы обоих над головой на вытянутых руках нести не напрягаясь. Народ недобро гомонил. Ситуация становилась излишне напряжённой.

– Ну что ж вы, люди? – в голосе князя звучала искренняя печаль. – Вы же не воронья стая, чтоб грай поднимать всем разом. Не свора псов, что лай начинают, стоит лишь одной шавке через три забора тявкнуть. Вы – вольный и свободный народ стольного града Киева!

Площадь заткнулась и замерла моментально, вся. А таких распахнутых глаз у Шарукана Всеслав не видел со вчерашнего дня, когда вытянул из распоротого живота его отца ядовитую «гусеницу». Я же продолжал восхищаться мастерством манипуляции и ораторским искусством. Надо будет вечером поподробнее расспросить Всеслава про те книги по этике и риторике, полезное, оказывается, дело.

На земле сидел, затравленно озираясь, затрапезного вида мужичок с сальными волосами и налипшей прядкой квашеной капусты в бороде.

– Рысь! – повысил голос князь и дождался, пока Гнат шагнёт вперёд. – Пусть твои люди всё вызнают про него. Если просто пьяный дурак – отсыпь плетей для вразумления и отправь нужники чистить.

Народ заулыбался. А Чародей продолжил, не меняя тона:

– А если узнаешь, что он подсыл ромеев, ляхов или германцев, – повисла недолгая пауза, но за её время все улыбки как ветром сдуло, – то пусть всё, что знает, тебе расскажет. Птичкой пусть заливается. На дыбе!

Последнее слово звякнуло кандально, жёстко и угрожающе. Люди стали хмуриться и всплескивать руками. Да, братцы, поорать вместе с толпой – весело и нестрашно. Головой думать куда труднее. Но бывает полезно.

– Видишь, народ честной, какое время непростое на дворе. За любым поступком могут разные ниточки тянуться. Некоторые не грех и срубить. Да вместе с дурными головами, – вроде бы задумчиво проговорил Всеслав, когда онемевшего паникёра утащили. А серьёзных глаз в толпе значительно прибавилось.

– Потому прошу каждого из вас! Я дал слово гостям степным, что худого с ними не случится в нашем городе. Каждый из вас знает теперь, что стравили нас обманом, втёмную. И есть в том прежних князей вина, что вместо головы мошной думали, что родичей ваших не сберегли. Я хочу мира между соседями, между Русью и Степью. Великий хан того же желает! – Шарукан встал рядом и с достоинством кивнул, подтверждая сказанное великим князем.

– Потому повторю. Честь и Правда наши не велят прощать врагов. Но говорят быть великодушными и не таить за пазухой зла. Мы знаем, кто обманом да кривдой ссорил нас. И я обещаю вам пред Солнцем, Небом и Богом, ответят нам змеи проклятые сторицей!

Мужики вскидывали кулаки. Бабы утирали слёзы уголками платков. Но лица у большинства были собранные и даже торжественные. Все помнили, что не так давно этот же князь так же твёрдо и уверенно говорил с Богом. И тот отвечал ему. А сомневаться в правдивости слов того, кто прилюдно летал по небу на крылатом волке, было как-то неловко, что ли.

Толпа дважды ещё орала привычное «Любо!», заверяя князя и его гостей, что всё будет исполнено в лучшем виде. И что когда Чародей соберётся с латинян должок требовать идти – его каждый поддержит без сомнений. Очень продуктивно, словом, митинг прошёл.

На обратном пути князь и хан видели, как молодая баба во вдовьем платке подошла к настороженному Байгару. И протянула ему кусок свежего хлеба и туес с взваром, от которого шёл паро́к. За подол её держался мальчонка лет трёх-четырёх, хмуро глядя на половца. Хмуро, но без страха. Одеты, что он, что мать, были опрятно, но явно небогато.

Байгар принял поданное и склонил – небывалое дело – голову перед женщиной. И поднёс хлеб и питьё вождям.

– Храни тебя Господь, батюшка-князь, – красивым грудным голосом, в котором слышались близкие слёзы, сказала молодая вдова. – Даст Бог, хоть этот живым останется, мне на радость.

И она, присев, крепко обняла белоголового сынишку. И слёзы потекли по её щекам.

Князь и хан отщипнули от большой горбушки по куску, прожевали и запили горячим взваром. Глядя друг на друга одинаково. И одинаково не чувствуя вкуса ни еды, ни напитка. Казалось, и то, и другое было горьковато-солёным. Как кровь погибших воинов. Или слёзы их вдов и детей.

Глава 6
Шаги по тонкому льду

Осень вошла в полную силу. Уже сыпал пару раз мелкий снежок, стаивавший к середине дня. Разглядывать цепочки следов на нём с высоты крыши терема было занятно. Очень хотелось, чтобы и в жизни было всё так же понятно: тут конный проехал, тут пеший прошёл, здесь собака бежала, там ворона копалась-прыгала.

Но реальность человеческая, а уж тем более княжья, предсказуемо была не в пример сложнее отчётливых и понятных тёмных цепочек на белом фоне.

– Ты б хоть упредил о задумке своей, княже, – едва ли не с обидой прогудел новоявленный патриарх, сидя через стол от великого князя тем же вечером после инаугурации или интронизации, или как оно там правильно звалось. Всеслав мял переносицу, пытаясь отогнать головную боль. День в который раз выпал долгий и насыщенный.

– Времени, отче, не было. Случается так в жизни, знаешь, что летишь ты со своей лодьи на вражью, с мечом в руке. Внизу чёрная ледяная вода, за спиной летят друзья, в впереди копья острые. Тут не до разговоров, – ответил Чародей, щуря глаза от тусклого, вроде бы, света лучины, что каждым движением будто раскачивал гвоздь, вбитый где-то над бровями.

Судя по лицу свежеиспечённого первоиерарха не менее новой русской православной церкви, о прыжках с мечами над холодной чернотой он знавал не понаслышке. Теребя, сминая в изуродованном когда-то давно левом кулаке густую бороду с частой сединой, лишь спросил, помолчав:

– А с ромеями что думаешь?

– Ничего не думаю, – долго, тягостно вздохнув про себя, отозвался Всеслав. Понимая, что вопросы по-прежнему требовалось решать быстро и при любой возможности. Которой, как водится, никакого дела не было до того, болит у решальщика голова или нет. Приоткрыв, сморщившись, правый глаз, князь увидел, что Иван не сводил с него взгляда под нахмуренными бровями, одна из которых, левая, была чуть выше. Пришлось вздохнуть и вслух, не сдержавшись.

– С ними – ничего. Против них думаю. Крепко, отче, долго, тяжко. Небывалое дело задумал, трудное. И не отступлюсь.

– А коли их патриарх меня анафеме предаст, да и тебя со мной вместе? – продолжал выуживать информацию священник.

– Предашь его тому же самому, и всех присных его. Я в ваших обрядах не силён, но, сдаётся мне, отлучать кого-то от церкви за неуплату десятины или за то, что его сам народ, сама паства в пастыри себе выбрала, как-то не по-христиански. Любви не больно-то много в таком поступке, как мыслишь? Значит, и Бога в таком нет. – монотонно говорил князь, не убирая руки от переносицы и мечтая лишь о том, чтоб чёртова лучина с плясавшим огоньком пропала пропадом.

– Но он – Вселенский патриарх, – с сомнением напомнил Иван.

– А ты – патриарх Всея Руси. Вот пусть он там у себя во вселенной порядки и наводит, а к нам в монастырь со своим уставом не лезет, – хмуро буркнул Всеслав. – Ты трусишь, что ли?

Лицо отца Ивана вспыхнуло, и в глазах блеснуло что-то вовсе не похожее на кротость и смирение. Всего на полмига. Удачно, что именно на эти полмига Чародей приоткрыл левый глаз.

– Мне, княже, знать потребно, что задумал ты. Верно сегодня говорено было: разные ниточки от слов да дел тянутся, ох и разные. И объяснять их по-всякому можно, смотря, как повернуть. Давай, чтоб я не верте́л слова твои туда-сюда, ты мне сам поведаешь всё. Так честнее быть должно. Ну, коли правду скажешь.

Дожились. Без году неделя в патриархах ходит, а уже князю начинает вопросы задавать, да на слабо́ пробует взять.

– Я вижу, что разговор со мной причиняет тебе му́ку и очень опечален этим, – вдруг произнёс он неожиданно мягким и будто бы смущённым тоном. А я аж вскинулся за плечом Всеслава, ожидая продолжения, вроде: «но сейчас облака скроют Солнце, и боль твоя уйдёт». Но, конечно, не дождался. Откуда бы тут, в эту тёмную пору, взяться светилам, облакам и знатокам Булгакова?

– Благодарю за сочувствие твоё, отче. Один опытный человек сказал мне, что нет худого в том, чтоб принять дар от сильного, если дар тот от души. А в части сердечности и сочувствия ты всяко посильнее меня будешь, – собравшись с мыслями в звеневшей голове, начал князь. – Мне не нужны все блага и всё золото мира. Мне не нужны шелка и пряности, янтарь и серебро. Мне, тайну тебе открою, и стол-то Киевский не нужен был. Я свою землю Полоцкую от осатаневших от жадности Ярославичей сберечь желал, да вот в яму угодил. А из неё – сюда вот, в терем. Но с той поры, как под руку мою эти люди и семьи их отошли, отвечаю я за них. Хочу я того или нет. А с ними и лесные, что Старым Богам требы кладут. Теперь вот и степной люд, если сладится у нас. Я бы, отче, лучше рыбку ловил на берегу Двины или Полоты, как Андрей-апостол, а не башку себе мучил. Но, как греки древние говорили, каждому своё.

– А ты, княже, как рыбу ловить любишь? – неожиданный вопрос удивил и насторожил. Но, знать, не я один в «да-нет» да другие способы до правды дознаться играть умел.

– Я, Иван, люблю на зорьке на бережку сесть, мушку навязать, да по течению пустить. Надёргать пять-шесть хвостов язей да голавликов, и домой. Чтоб юшки потом к обеду похлебать с роднёй да друзьями. И чтоб сиделось спокойно, без лучников вокруг, без гонцов на потных конях, без колокола вечевого.

– Складно. А я, княже, раньше верши ставить любил. Веришь-нет, и зимой под лёд спускал. На озёрах у нас рыбы было – только вытягивать успевай, – и в глазах его появился какой-то новый блеск, а в голосе – странная, еле уловимая вибрация.

Э, да ты, батюшка, никак решил с нами в гляделки поиграть да силу испытать? А не зря ты у святых старцев столько времени оливки ел, или чем там тебя кормили. Силён. Но против князя – не игрок.

– Верши – дело хорошее, спору нет, – спокойно отвечал Чародей. От возникшего интереса к разговору и чему-то вроде ментального поединка, кажется, даже голова меньше болеть стала. – Да вот беда: забудешь про неё в жару дня на два-три – и вся рыба в ней передо́хнет да сгниёт, вершу надо новую плести. А ещё, бывает, зимой налимов набьётся, только что не в узлы там завяжутся, не вытянуть. А их, отче, коли знаешь, не все есть будут.

– Что ж так? – подхватил манеру разговора патриарх.

– А они, говорят, утопленников жрут. У некоторых племён да родов принято весь улов выпускать, коли в вершу или сеть хоть одна скользкая пятнистая тварь попадётся.

– А ты? – и глаза его стали цепкими.

– Я, отче, всё ем. Ежели правильно приготовить, то и из топора кашу сварить можно. А у налимов печень очень хороша. Надёргаешь печёнок из них, да с лучком изжаришь – что ты! А чего они там жрут – я не смотрел, мне то без надобности, – вернул Всеслав внимательный взгляд священнику.

Некоторое время молчали оба. И видно было, что патриарх понял несложный намёк: лишнего князю не надо, но и своего упускать он не намерен. И того своего взять не постесняется хоть с трупоедов тайных, придонных. Которых вокруг вьётся слишком уж много в последнее время.

– А изжоги не забоишься ли? – не вытерпел первым он.

– А ты? – поднял бровь и улыбнулся Чародей. Знаем мы таких, кто вопросом на вопрос отвечают, и сами тоже так умеем.

Улыбка осветила лицо священника, да так, что и шрамов старых, кажется, видно не стало – они будто все в лучи её превратились.

– Бояться мне, отче, некогда. Больно уж дел много накопилось. Об одном тебя прошу – возьмись за службу Божью вдумчиво, не по книжкам, а по разуму. У нас вон почти половина народу княгиню Ольгу Псковской волчицей почитает, а Владимира-князя – и того хуже да обиднее зовут. Не забыли, да и вряд ли забудут, как он с Добрыней да Путятой смиренно новгородцев вразумлял в христолюбии. Помни и ты, что не один Киев окормляешь – всю Русь! Не дело в спешке да суете учить людей в Бога верить. Он, Бог-то, есть любовь, как в Писании сказано. От спешной любви, сам помнишь, поди, удовольствия никакого, а то и болячка какая привяжется, – продолжал князь. И улыбка Иванова стала ещё шире.

Хорошо поговорили тогда с начинающим патриархом, результативно, успешно. Главное, о том, куда и как идти будем, договорились. И это было третьей победой за день, после митинга на площади. И после посещения в компании Шарукана подвала с отставным митрополитом.

У того уже не хватало ещё нескольких зубов. От надменного важного хозяина жизни, от властителя дум и вершителя судеб осталось мало, ещё меньше, чем тогда, в гриднице, когда Ставр вырвал змее жало. Теперь же змею будто бы переехало гружёной телегой. Дважды. Выслушав откровенные, и от этого ещё более пакостные, рассказы, хан убедился, что Всеслав ни слова не сочинил. А Байгар, задавая вопросы, которые внимательно, очень внимательно слушал стоявший рядом Рысь, под конец разговора сделался мрачен, как грозовая туча. А когда мы поднялись на подворье, исчез в осенних сумерках, как настоящий маг или смерч, что распадается на песчинки, отлетав своё над степными ковылями. И вернулся только после того, как стемнело почти полностью. Рысь рассказал, что за это время из города один за другим вылетели четыре половецких всадника с заводными конями. И ещё семеро просто как сквозь землю провалились, выйдя за ворота. Про тех вышедших прояснил Ставр, как раз приехавший к этому времени на Гарасиме: троих ждали конные в паре вёрст от городских стен, четверо пустились вплавь на двух разных челнах, что стояли под берегом, укрытые раскидистыми ракитовыми ветвями, свисавшими до самой воды. Хотя, по слухам, половецкие ратники речные прогулки не особо жаловали. Эти, знать, были очень специальные.

Мы, к тому времени, как вернулся намёрзшийся и ощутимо вымотанный Байгар, успели с Шаруканом и Глебом обсудить, как и чем удобнее и удачнее торговать половцам, используя новые возможности, обещанные Всеславом. Разговор шёл в «палате», при Ясине и Сырчане. С молчаливого согласия хмурого отца, Степной волк взамен предложил «специальные добрососедские условия» на транзитные или отнятые у восточных караванов медь, шёлк и пряности. Судя по разгоревшимся глазам и щекам среднего сына, дело получалось более чем выгодным и интересным. А то, что история происхождения очень многих товаров в этом времени была глубоко криминальной – так это дело привычное. Князь вида не подавал, но мне было ясно, что и он вполне верно, пусть и не до мелочей, представлял себе открывавшиеся перспективы. И возможные пользу и прибыток для Руси от них. Условились через пару дней обсудить эти вопросы более предметно, и привлечь двух Ставровых знакомцев, за которых тот поручился – у тех имелись выходы на чудь и карел с тамошними знатными мехами, и на каких-то загадочных псковитян с товарными количествами янтаря. Торговая составляющая плана разворачивалась на глазах, как скоморошьи шатры на торгу: то ничего не было, то вдруг сразу шумно, ярко, звонко и интересно.

– Я благодарю тебя, великий князь, за то, что дозволил с пленником твоим ромейским перевидеться-поговорить, – отдышавшись, сообщил Байгар. – Он занятные вещи рассказал, сам того не ведая. Степи́ с его подсказок большая польза выйдет. Если будет на то воля великого хана, я бы ответную услугу тебе оказал, чтобы в долгу не оставаться.

Шарукан кивнул, чуть прикрыв глаза. Их обоих можно было понять – долго ходить в должниках, да с каждым днём знать, что долг тот растёт, как на счётчике, как в моё время говорили, удовольствия никакого не доставляло. В том, что старик и Сырчан будут живы и здоровы, у них сомнений не было. Мне бы такую уверенность.

– Есть в окрестностях Царьграда монастырь один. А в нём прячется одна мразь, враг мой личный. Если бы довелось мне в глаза ему заглянуть, за Егоровы сказки разом рассчитались бы, – внимательно следя за реакцией степных вождя и шпиона, проговорил Всеслав. И едва не вздрогнул, когда за спиной что-то звякнуло.

Домна, вошедшая в «палату» с какими-то мисками и кувшином, выронила ношу на пол. В глазах её стояли слёзы.

– Если кроме головы с глазами ничего привезти не удастся – я не расстроюсь, – сохраняя ровный тон, закончил мысль Чародей, неспешно повернувшись к половцам, не глядя больше на зав.столовой, что кинулась собирать черепки с пола.

До ответа Байгара прошло полных четыре удара сердца. На третьем звуки собираемых осколков за спиной затихли полностью. Слышно было лишь судорожное дыхание Домны.

– Думаю, я смогу помочь тебе увидеться с твоим врагом, князь. Твои последние слова значительно упрощают дело, – осторожно ответил одноглазый. И за спиной Всеслава раздался шумный вздох-всхлип.

– Домна, ты завтра расскажешь Байгару всё, что знаешь. Будет лучше, если успеют приехать браты твои, Ворон с Грачом, чтоб помочь тебе и от себя добавить, если вдруг чего позабудешь, – не оборачиваясь, сказал Чародей.

– Да, батюшка-князь, – донеслось из-за спины. И такой тон от ушлой, хваткой и боевой бабы был слышен, наверное, впервые в жизни.

– Ступай. Буривою поклон, – так же, не глянув на неё, молвил князь. Судя по звукам за спиной, вылетела за дверь она едва ли не мгновенно. «Приберись там живо!» – донеслось из сеней-коридора, и выкрикнуто ей было явно на бегу.

Следующим утром Рысь снова рассказывал, как с проулка, где «не следили» за Домной, вылетела какая-то птица. Сорока, кажется. А к завтраку прискакали втроём зав.столовой с братьями и поведали молчаливому Байгару всё, что знали о месте, в котором скрывался коллега Георгия, и о нём самом, подробно, до цвета глаз, количества зубов и двух шрамах на правой кисти. Половецкий воевода слушал очень внимательно, задавая вопросы, по которым было понятно, что в тех краях он бывал, и, возможно, даже не раз. А Грач с Вороном, прощаясь, склонили головы очень почтительно. После того, как услышали княжье пожелание о том, чтоб вокруг монастыря хоть разок, хоть всего один, но провыл ночью волк.

А вечером того дня начался жар у Сырчана. И стало вдруг моментально ясно, как робки и призрачны людские планы, когда зависят не от них, а от воли Богов, на которую, скрипя зубами, сетовал Всеслав. Ханский сын начал бредить и метаться, пришлось фиксировать. Лица Шарукана и Ясиня, вроде бы равнодушно-надменные всегда, в тот вечер снова показали, что эмоции их владельцы испытывают точно так же, как и обычные живые люди. Просто контролировать их прекращают, когда запасы воли и терпения подходят к концу, значительно позже простых людей.

Два дня парня отпаивали ударными дозами осиново-ивовых отваров, брусничным и клюквенным морсами на меду. Память подсказала, что в тех отварах кроме витаминов есть и антиоксиданты, а главное – салициловая кислота, противовоспалительное, по составу схожее с аспирином. К сожалению, не без побочек. На второй день у Сырчана начались рези в животе и рвота. Антоний, которого притащил встревоженный Феодосий, переживавший за пациентов, как за родных, привёз какие-то порошки из грибов. Я, разумеется, заинтересовался составом и активным веществом, но легче от пояснений не стало: что такое «берёзовая губка» и тем более «иудино ухо» я и представления не имел. Не видел таких грибов и Всеслав. Условились с настоятелем, что он обязательно покажет весной в лесу вживую этих чудо-спасителей, потому что эффект от порошков был, да притом отменный. Следующие три дня прошли в нервном ожидании, но воспаление отступило.

Лодьи степняков отвалили от причалов через полных пять недель, когда заводь по утрам уже прихватывал вдоль берега ледок. Ясинь ходил и уверенно сидел в седле, хоть и не помногу – я велел ещё с месяц сохранять щадящий режим. Сердце Старого волка, пережившего многое, вызывало больше опасений, чем последствия аппендэктомии. Которых, кстати, и не было.

Сырчан ходил с костылём, не опираясь на ногу. И честно выполнял упражнения для восстановления подвижности стопы. Договорились, что лубки с голени он снимет не раньше, чем через три недели. Парень слушал меня внимательно, запоминал крепко и ни разу не поспорил или поскандалил, не то, что дед. Хотя нога наверняка зудела в лубках не в пример хуже, чем «тянул» у старого симулянта заросший шов.

Утром, в день, когда отплыли половцы, состоялся интересный разговор за завтраком. В привычном уже расширенном составе, после выдачи ценных указаний и запаса коры и порошков, от одного вида которых мучительно сморщились дед и внук, Ясинь и задал тот вопрос.

– А почему ты не учишь нас воле своих Богов, Всеслав? – перевёл Шарукан, подняв удивлённо одну бровь.

– Ни к чему это, Ясинь-хан. Не вижу я добра в том, и смысла не вижу, – ответил Чародей медленно, глядя Старому волку прямо в недобро и недоверчиво сощуренные и без того узкие блекло-голубые глаза. И решил, что пришёл черёд для той «колдовской» беседы, что мы с ним придумали в один из очередных ночных застольных разговоров. Дарёна и Рогволд крепко спали, как и наше тело рядом с ними. А мы снова и снова обсуждали прошлое и будущее.

– Вот смотрите, – Всеслав говорил неторопливо, размеренно, – люди Степи верят, что Бога зовут Тенгри. Люди леса знают Перуна, Велеса. Горожане чтят младенца Иисуса и его родителей.

Все за столом, и сотники, и старики, и даже, кажется, маленький Волька, слушали князя, затаив дыхание.

– Приходят маги Востока и говорят про Вечное Пламя. Потом приезжают другие, и, оглаживая бороды, вон как дедко Яр сейчас, говорят, что Бога зовут Аллахом.

Старый волхв вздрогнул и отдёрнул руки от седой бороды, будто его поймали за чем-то предосудительным, так глубоко погрузился в слух и внимание.

– А потом начинается и вовсе пёс его знает что, – не повышая голоса и не ускоряя темпа, продолжал Всеслав. – Страшные своей глупостью слова, вроде «Мой Бог сильнее, чем твой!». А то и совсем уж дурацкие «Докажи мне, чем твой Бог сильнее моего?». Как мальцы голозадые, что в песке роются: «мой батька твоего заборет!». Только детишки в самом плохом случае носы друг дружке расквасят, да потом от родителей по задницам получат. С верой же дело хуже бывает, много хуже. И крови проливается гора-а-аздо больше.

В горнице висела такая тишина, что снова можно было расслышать, кто и о чём говорил на подворье, даже и негромко если.

– Говорят, если в Богов мало народу верит – они слабеют. Ну вот что за дурь-то очередная? Боги создали наш мир, всё, что есть в нём, и предков наших, от которых мы роды свои ведём сквозь тысячелетия. Наши ссоры, даже на предмет веры в них, им – всё равно, что нам разговоры пылинок под сапогом. И им никакой надобности нет друг с дружкой силой мериться.

Переглянулись с очень похожим изумлением Дарёна с Домной и Ставр с Ясинем.

– Одни зовут Бога Тенгри, другие Перуном, третьи Аллахом, Яхве, Иеговой. Совершенно разные снаружи люди. Которые абсолютно одинаковые внутри, старый хан. Я точно знаю, я своими глазами видел, несчитано раз. И мало кто пробовал хоть раз подумать о том, а нужны ли Богам имена? И о том, что нам, живущим на земле так недолго, много меньше, чем горы, степи, реки и деревья, вряд ли доведётся узнать, как именно Они величают друг друга. И главное – Солнце, Сол, Зонне, Сар, Илиос. Каждый народ зовёт небесное светило по-своему. Но больше Солнц от этого на небосводе не становится. И светит Оно, единственное, каждому одинаково, хан.

Тишину прервал старик Ясинь. Он прохрипел что-то на своём, а потом склонил голову, да так, что она опустилась ниже края столешницы, чего сроду не делал. Следом за ним поклонились Шарукан и Сырчан. И Яр со Ставром. И каждый из тех, кто был в горнице. Только маленький Рогволд смотрел на отца с искренней, только детям, пожалуй, доступной радостью. И глаза его, серо-зелёные, горели ярко. Как то самое Солнце.