Текст книги "Дубль два (СИ)"
Автор книги: Олег Дмитриев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 9
Встреча с прошлым в книжном
Свернул в книжный так, что со стороны казалось, будто сюда, на второй этаж, поднялся именно влекомый тягой к печатному слову. Ну, я, по крайней мере, очень на это рассчитывал. Тёмный закуток с десятком шкафов, заставленных книгами разной степени запылённости, встретил меня, как родного, и укрыл от пронзительного взгляда здешнего бытового услужника. Хотя бы на время.
Возле входа за стандартным скучным советским конторским столом сидела на обычном стуле, деревянном с зелёными тканевыми сиденьем и спинкой, девушка чуть моложе меня. Хотя, пожалуй, женщина. И, наверное, сильно моложе. На эти выводы навела детская коляска, что чуть выглядывала из-за боковины стола. Сине-чёрные круги под грустными серыми глазами. Опущенные вниз уголки рта. И жирное, сытое пятно Тьмы, дремавшее под рёбрами.
– Вам что-то подсказать? – спросила она тихо, еле слышно, тут же переведя взгляд в коляску. Ребёнок не проснулся. Девочка, кажется. Хотя, судя по не новым, явно застиранным вещам – мог быть и мальчишка, просто в чужих, перешедших по наследству, шмотках.
Я отрицательно покачал головой и покрутил указательным пальцем, имея в виду: «спасибо, я просто посмотрю». Она понимающе кивнула в ответ, и уголки губ чуть дрогнули, пытаясь приподняться в благодарной улыбке. Но не смогли. Или мне это просто почудилось.
Новинками тут и не пахло. Выбор, или, как теперь правильно говорить, ассортимент был небогатый. Часть книг выглядела явно не единожды читанными, пожившими. А всё это место никак не походило на часто посещаемое. Судя по пыли на полках угловых шкафов – до них и владелица вряд ли добиралась. Мне почему-то подумалось, что магазинчик принадлежит этой грустной женщине, сидевшей при входе. Не было похоже на то, что тут есть, с чего платить регулярную зарплату продавцам. В воздухе пахло старой бумагой, детской присыпкой и какими-то густыми тревогой и тоской. На ум пришло неожиданное забытое слово «неизбывная».
Мне на глаза попалась книга Луи Буссенара – «Капитан Сорви-голова». В той же самой обложке, что была у меня в детстве: тканевый корешок, бледно-зелёный фон и чёрно-белый рисунок. С него смотрел юный парижанин, повернувшись в седле. Взгляд показался мне неодобрительным и тоже слегка встревоженным. Я повернул издание обратной стороной в надежде обнаружить стандартный скучный ярлычок с наименованием, штрих-кодом и ценой. А увидел полоску бумаги шириной в два сантиметра, что выходила из закрытого романа закладкой. Внизу красивым округлым почерком было указано: «250 рублей». «Птичка-галочка» над «и краткой» выглядела настоящим произведением искусства, как мне показалось – лёгкий двойной изгиб и изящный хвостик. Этот ценник, вырезанный из обычной школьной тетрадки в клеточку, со стоимостью, указанной от руки, почему-то одновременно и умилил, и насторожил.
Я прошёл к следующему шкафу. Там на меня смотрел с оранжевой блестящей обложки Джонни Воробьёв, герой рассказов великого Командора, Владислава Петровича Крапивина. В клетчатой рубашке и спортивных штанах, сжимая в руках эфес шпаги. Взяв книгу бережно, как редкую ценность, в оглавлении нашёл давно забытые, но тут же ярко вспыхнувшие в памяти названия: «Бегство рогатых викингов», «Мушкетёр и фея» и «Болтик». Последний рассказ заставил вздрогнуть. Я будто наяву увидел себя, третьеклассника, тоже таскавшего в кармане ржавый болт, кажется, «десять на двадцать восемь». Герой рассказа, Максим Рыбкин, носил свой «для крепкости». Мне тогда тоже казалось, что помогало. На точно такой же полоске бумаги была указана точно такая же цена. И взгляд с обложки тоже был похожим, чуть тревожным.
Третьей книгой, что смотрела на меня глазами старого друга, точнее – подруги, оказалась «Сто лет тому вперёд» Кира Булычёва. И тоже в обложке, памятной с детства: на белом фоне в странноватой оранжево-сине-жёлтой солнечной короне название, написанное мультяшными разноцветными буквами. Над ним – непонятная птица. Внизу – рыба и что-то, напоминавшее мышь. Между ними – уставшая девочка с большими глазами в скафандре с дурацкой антенной, приделанной невесть как прямо к стеклянной сфере шлема. По тем временам, когда у меня появилась эта книга, дизайн был явно прорывным и авангардным. Алиса, в отличие от Женьки Воробьёва и Жана Грандье, смотрела на меня с недоверием и, пожалуй, сомнением. Три эти книги моего детства куда-то пропали при переезде, хотя я точно помнил, что в багажник их клал. Кажется.
К девушке-женщине, что смотрела на меня с неожиданной опаской, я вышел из-за шкафа осторожно, стараясь не скрипеть. Судя по движению в коляске, ребёнок планировал просыпаться, а мать явно была бы не против провести ещё некоторое время в тишине. Я подошёл, кажется, совсем неслышно, хотя шагал не крадучись, а нормально, просто внимательно следя за тем, как распределяется вес по ступням. В усталых глазах снова померещилась благодарность. Осторожно положив на стол тысячу, я жестом показал ей, что сдачи не надо. Во встречном взгляде проскользнули непонимание и тревога.
– Возьмите, пожалуйста, ещё книгу, любую. У меня вряд найдётся сдача, – еле слышно прошептала она.
Я с сомнением посмотрел на шкафы позади. Просто так брать любую книгу не хотелось. Девушка, видимо, как-то по-своему расценила мой взгляд и протянула мне ту, что читала сама. Я посмотрел на обложку – «Люди на болоте» и «Дыхание грозы» Ивана Мележа. Пожалуй, умей я читать знаки – было бы значительно проще. Но знаков читать я не умел. Знания и умения, о которых поведал Дуб сегодняшним утром, тоже пока проявились не все. Но за прошедшее время я совершенно точно поменялся. И довольно сильно. Приняв книгу двумя руками, склонил голову, поблагодарив хозяйку. Судя по разлинованной общей тетради, которую она осторожно раскрыла, чтобы, видимо, внести сумму в графу «Приход», сюда уже несколько дней никто не приходил. Она вернула мне поклон, но больше ресницами, неожиданно длинными и красивыми. И без всякой туши, насколько я мог рассмотреть.
Уже спускаясь по лестнице, услышал за спиной громкий высокий гортанный голос:
– Э, Лиска! Если дэнэг заработала – долг отдавай, да?
К ещё не успевшей завершиться фразе присоединился детский крик. А я услышал, как судорожно вздохнула хозяйка книжного. Хотя нас разделяло никак не меньше десятка метров, перегородки и шкафы. Наверное, я слишком сильно прислушивался и хотел услышать. Или она хотела, чтобы кто-то услышал.
Ребёнок заходился криком, как, вроде бы, не должен был. Так хрипло и истошно маленькие кричат, когда их что-то долго беспокоит: холод, голод или сырость. Или когда им больно. Раздалось старое как мир «тщщщ-тщщщ-тщщщ», ритмичное, строенное, каким матери успокаивали капризничавших младенцев, наверное, ещё тогда, когда и сами разговаривать не умели. Помогало слабо. Чувствуя, что совершаю не то, что сделал бы ещё несколько дней назад, я развернулся и пошёл по щербатой лесенке наверх.
– Зачем ты так кричишь, Зураб? Ребёнка разбудил, – женский голос был таким же усталым, как и его хозяйка.
– Я кричу? Это он кричит, я нормально говорю, э! – в речи черноглазого проскакивали скандальные нотки. А я увидел, как Пятно в нём начинает шевелиться в одном ритме с тем, что словно на глазах резко увеличивалось в размерах под рёбрами хозяйки книжного. Она качала на руках розовый свёрток. В котором пульсировало третье Пятно. Вот тебе и Белые Берега.
– Ты сколько с туриста дэнэг подняла? Э, он четыре книжки взял, значит тысячу. Возвращай! – он стоял спиной ко мне, уперев кулаки в то место, где у людей более привычной комплекции положено находиться талии.
– Зураб, я пятьсот отдам, а на остальные еды куплю. Я верну долг, не волнуйся, – эту фразу она произнесла с какой-то привычной обречённостью.
– Э, мнэ что волноваться⁈ Сама волнуйся! Чем дольше не отдашь – тем больше должна будешь, да? – брюнет уже почти визжал, пытаясь переорать заходящегося в крике малыша.
– Сколько она тебе должна? – я хотел было положить ему руку на плечо, но она натуральным образом не поднялась. А в голове прозвучал голос Алексеича: «Славка, смотри!».
– А тэбэ какое дело, уважаемый? Ты брат ей, сват, или муж, может? – носатый развернулся быстро, неожиданно быстро для своей формы.
– Я задал вопрос, Зураб, – повторил я, краем глаза замечая, как Пятно в нём начинает будто бы принюхиваться. И как-то отворачиваться от девушки. И ребёнок стал, кажется, затихать.
– А ты кто такой, чтоб мнэ вопросы задавать, э⁈ Мэня весь город знает, а ты приэхал, книжки старые купил – а Зураб тэбэ отвэчать должэн⁈ – он будто специально заводил себя. Я общался и с грузинами, и с армянами, и с менее титульным южными национальностями – при всей их энергичности и экспрессии они редко вспыхивали на ровном месте так, как этот.
– Я могу вернуть долг. Это моя сестра. Родне нужно помогать, да? – Пятно в нём тянуло лучи-отростки наверх, к голове, будто пыталось посмотреть на меня его глазами. Или выстрелить спорами.
– Помогать надо, да. Зачэм врёшь мнэ, э? У Лиски нэт родни, одна она с рэбёнком, никого нэт большэ из Змээвых, нэ осталось! – в чёрных глазах бились сомнение, хищная жадность и не менее опасный интерес.
Я, тщательно сдерживая удивление, достал из нагрудного кармана книжечку с документами, вытащил из неё розовый прямоугольник водительского удостоверения и поднёс к носу грузина. Хотя уже точно знал, что он вовсе не грузин.
– Э, ты смотри, точно! Вот это да! Поздравляю, Лиска, родню встрэтила! Если твоя родня долг вэрнёт – я с тобой вмэстэ радоваться буду, – взгляд Зураба метался змеёй с меня на мою фотографию в правах и обратно. А я запоздало подумал, что прятаться совсем не умею.
– Пятьдэсят восэм тысяч должна, – жадность победила.
– Пятьдесят две, Зураб! – плачущим голосом воскликнула Лиска.
– Э, так на той нэдэлэ было, считать нэ умээшь⁈ – вновь взвился носатый.
– Не кричи, ребёнка пугаешь. Я сейчас вернусь, – в глазах женщины были страх и растерянность. У Зураба – азарт и предвкушение. Пятна в матери и ребёнке перестали биться в такт с чернотой внутри него.
Я очень надеялся, что он не пойдёт за мной к машине. Не хотелось разговаривать совсем, а с ним – в особенности. В бардачке Форда лежал конверт, что вручил Мастер. Там, кроме денег, лежал листок с копией расписки, что какой-то неизвестный мне Гаврилов В. М. получил от Змеева Я. П. три золотых империала 1910 года и передал за них по сто десять тысяч рублей за каждый. Учёт у Мастеров был железный. Вряд ли эта бумага пригодилась бы мне в плане подтверждения доходов, скорее наоборот – подтвердила бы незаконный оборот драгоценных металлов. Но чисто с точки зрения персональной бухгалтерии была вполне к месту. А, может, так и принято было у этих тайных слесарей, не знаю. Я неприметно, как мне показалось, осмотрел на ходу парковку и округу, сел в машину, отсчитал двенадцать оранжевых бумажек с памятником генерал-губернатору Муравьёву-Амурскому, и вышел наружу. Форд дисциплинированно пикнул и щёлкнул центральным замком мне вслед, будто просил не задерживаться.
– Держи, Зураб, – я протянул сложенные вдвое купюры носатому, который тут же выставил вперёд ладони с толстыми согнутыми когтями пальцев. – Только расписку напиши сестре, что долг полностью выплатила и ничего больше тебе не должна.
Деньги ушли в карман прямо из-под рук грузина, который, кажется, едва не вцепился в меня. Он тут же, только что не вприпрыжку, отскочил к своему прилавку, с хрустом вырвал из общей тетради на пружине листок и спешно начал строчить на нём, хмуро поглядывая на меня из-под бровей.
– Смотри, э! – листок лёг на стойку, не покидая толстых пальцев. Я не вынимал рук из карманов, чтобы не вынуждать черноглазого дёргаться.
Криво и с ошибками было написано, что Змеева Алиса Павловна вернула Георгадзе Зурабу Давидовичу денежную сумму пятьдесят восемь тысяч рублей в уплату долга. Он в свою очередь сумму принял, долг считается закрытым, и претензий стороны друг к другу не имеют.
– Алиса, посмотри, пожалуйста, – негромко попросил я подошедшую, но замершую в нескольких шагах за моей спиной, женщину.
Она подошла, прижимая к груди ребёнка. Розовый свёрток молчал, как и Пятна, большое в груди матери, и маленькое – в нём самом. Смотреть на то, как их щупальца-ложноножки тянулись друг к другу, будто стремясь порвать тонкие ткани мышц, кожи и тряпок поверх них, было тревожно и мерзко.
– Всё правильно. Кажется, – неуверенно повернулась она ко мне, прочитав написанное, судя по движениям глаз, дважды.
– Э! Конэчно, правильно! Что я, пэрвую расписку пишу? Поздравляю, Лиска, ай, павэзло тэбэ! – он говорил будто по инерции, просто так, вообще не глядя на нас, пересчитывая в третий раз деньги, словно надеясь, что их станет больше.
– Алиса, а где в городе можно поужинать? Я здесь в первый раз, ничего и никого не знаю, – начал я, отвернувшись от Зураба. – Покажете? А магазин, думаю, на сегодня можно закрыть.
Онемевшая владелица книжного только кивнула. Оглядываясь, подошла к своему закутку, убрала со стола тетрадку с записями в ящик, который, судя по звуку и движениям, заперла на ключ. А проход загородила красной ленточкой, на которой по центру висела картонка с надписью «Закрыто», написанной той же самой рукой, что и ценники на книгах. Коляску предварительно выкатила наружу. И всё это – одной рукой, потому что во второй заинтересованно крутил головой младенец. Так и не идентифицированный мной гендерно.
Я подхватил детский транспорт, такой же выцветший и потёртый, как и то, во что был завёрнут и одет ребёнок, и спустил вниз. Хозяйка шла за мной по пятам, и я, кажется, затылком чуял её встревоженный взгляд. А ещё – бойкую речь Зураба, доносившуюся сверху. Акустика в домах быта всегда была на уровне, тем более в полупустых. На улице я поставил коляску, отметив попутно, что переднее левое колесо у неё держалось на соплях. Вышедшая Алиса положила розовый свёрток внутрь, подняв полукруглую крышу над головой. Ткань козырька-купола была протёрта в нескольких местах и аккуратно заштопана нитками. Разноцветными.
– Так что насчет поесть? – я старался быть вежливым.
– Тут в соседнем доме бар, но как там кормят – я не знаю. Через дорогу есть суши-бар, но там, простите, тоже не была, – она говорила дрожащим от волнения голосом. – А давайте я лучше сейчас забегу, куплю в «Магните» и накормлю Вас дома – мы вон там живём!
Алиса показала ладонью на трёхэтажный домишко на два подъезда, что прятался за высокими старыми липами. На торце дома красовалась яркая вывеска магазина разливных напитков. Крыша была не плоская, а четырёхскатная, с чердачным окном, пристально разглядывавшим меня с фронтона. С боковых скатов поднимались какие-то трубы. Надеюсь, не печного отопления. Видимо, я слишком долго тормозил, разглядывая здание, потому что когда отвернулся – матери с ребёнком уже не увидел. Мимо пройти она не могла. Значит, видимо, нырнула обратно, в упомянутый «Магнит». Коляска стояла пустая.
Она вышла через минут двадцать – наверное, очередей в сетевом продуктовом отделе ЦУМа не было. Переложила свёрток, а в ноги ему определила пакет с покупками. И, махнув мне, покатила скрипучий транспорт к так удивившим меня плодово-овощным развалам на картонках под липами. Я проследовал за ней. К пакету прибавились кульки с зеленью, прямо на одеяльце легли по бокам две помидорины и три огурца. Бабулька-продавщица говорила с Алисой, как давняя знакомая или родственница, а на меня поглядывала очень подозрительно.
Коляска осталась прямо возле двери подъезда. Хозяйка книжного подхватила ребёнка, сложив между ним и собой салатный набор. Пакет из «Магнита» я еле успел зацепить сам, и пошагал за ней. В подъезде было просторно, прохладно и неожиданно чисто. И до квартиры оказалось всего пять ступенек – первая дверь налево, крашенная неровной оранжевой краской, оказалась нужной.
– Проходите, пожалуйста! – раздалось из квартиры. И я шагнул следом, будто вампир, дождавшийся приглашения в чужой дом.
– Можно не разуваться! – донеслось откуда-то из глубины, наверное, из кухни.
Я предложению не внял, стянув кроссовки. Заходить в гости обутому – некультурно, мне так с детства говорили.
– Проходите в зал, я скоро! – на кухне что-то звякало, шуршало, лилась вода и раздавалось увлечённое гугуканье малыша.
В зале было просторно. Хотя, скорее, пустовато. Стенка напротив двери была из трёх битком набитых книжных шкафов и одного, видимо, платяного. Слева стоял диван, рядом с ним – детская кроватка. На полу – ковёр с геометрическим узором. И протёртыми дорожками от шагов по двум углам. Видимо, его заботливо переворачивали, чтоб протирался равномерно. На стене над диваном – другой ковёр, поменьше. Такие, кажется, называли гобеленами. На этом красовалось «Утро в сосновом бору» Шишкина. Ровно посередине – фото в рамке, большое, чёрно-белое. По центру – девчушка, напоминавшая Алису. Только возрастом лет десяти. Справа, положив руку на плечо дочери, за ней стояла мама. Сейчас дочь была больше похожа на неё, чем на себя в детстве. А чуть позади слева, одной рукой обнимая женщину, а вторую положив на второе плечо девчонки, стоял, улыбаясь, мой батя.
Глава 10
История Алисы
Я был уверен, что после лесника дяди Мити, откровений Дуба, сожжения паразита, бесед с Мастером и монахом меня уже вряд ли можно чем-то удивить. И снова ошибся.
Отец смотрел со снимка точно так же, как с фотографий в семейном альбоме. Или тех, что висели на стенах дома в Вороново. Глубокие продольные морщины на лбу, лучащиеся – в уголках глаз, левая бровь чуть выше правой. Кажется, вот-вот разведёт руки и скажет: «Вот такая петрушка, сынок». Хотя я точно знал – не разведёт. И не скажет.
Пытаясь хоть как-то оторваться от его внимательного, чуть насмешливого взгляда, я с усилием заставил себя отвернуться от вышитых медведей, замерших на гобелене. Глаза скользили по книжным полкам передо мной, тщетно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Наконец, удалось. Книга была едва ли не наполовину вынута из ряда, и по обложке было видно, что доставали и перечитывали её часто. Сегодня, совсем недавно, я купил точно такую же. Она и ещё три других приобретения улеглись в бардачке Форда, надёжно скрыв конверт Мастера. «Сто лет тому вперёд» такими же мультяшными буквами было написано на корешке. Из книги выглядывали закладки на таких же полосках из обычных листков в клетку. Той же ширины – четыре клеточки.
– Проходите, пожалуйста, на кухню, – голос звучал неуверенно.
Сестра звала меня к столу. Ни стола, ни сестры у меня не было. Гостья из будущего оказалась приветом из прошлого. Не моего, но близкого мне. Очень близкого. Я отвернулся от шкафа, осторожно, одним пальцем задвинув книгу вровень с остальными. И вышел, мельком глянув на фото. Вот такая петрушка, батя…
На столе была миска с салатом, натуральная, железная, эмалированная, со сколотыми краями. Рядом – глубокая тарелка с пельменями. Судя по их форме – вечными, неизменными несмотря ни на что, «Останкинскими». Теми самыми, что десятилетиями не меняли ни дизайна упаковки, ни рецептуры, видимо. Поэтому и на вкус оставались такими же. Рядом стояла соусница, в которой, судя по запаху, был уксус. Яблочный. Я остановился в дверях, как приклеенный. На моей памяти никто не ел пельмени с уксусом. Кроме нас с отцом.
Алиса стояла у окна, спиной к нему, и не знала, куда деть руки и глаза. То теребила край фартука, красного в крупный белый горох. То поправляла тарелки и ложки на столе. Вилок почему-то не было. То оглядывалась на ребёнка, что уже без свёртка из одеяла лежал на подоконнике. В обычном ящике из тонких досочек. Только с одной короткой стороны верхних реек не было, и оттуда торчал край сложенного матрасиком одеяла, а на нём – будто приплясывавшие ножки в ползунках. В руках у младенца болтался Чебурашка из искусственного блестящего коричневого меха. У меня в детстве был точь-в-точь такой же, только потерялся, когда я пошёл в школу. У него ещё на правой лапе шерсть была подпалена – я учил его не совать руки к конфоркам газовой плиты и в розетки. В розетку лапа не пролезла, а над синим цветком огня тут же вспыхнула оранжево-зеленоватым, завоняв всю кухню.
– Угощайтесь… пожалуйста, – вернула меня из прошлого девочка из будущего. Чёрт, я окончательно запутался во временах и людях.
Я сел, а точнее почти упал на табуретку. Самую обычную, крашеную голубой краской, с круглой не то салфеткой, не то подушкой, плетёной из лоскутков. У дяди Мити в бане и дома были точно такие же половики. Слева от меня стоял старый холодильник «Бирюса», тяжко вздыхая. Кажется, я вот-вот начну вздыхать точно так же. За ним в углу кухни капал кран, и брызги от редких капель, падавших на ручку красной истёртой пластмассовой разделочной доски отлетали на хромированный бок чайника, что стоял на плите рядом с раковиной. Единственное яркое пятно на всей кухне. И то, пожалуй, только потому, что был заботливо отмыт до блеска. Солнечные лучи высвечивали причудливые узоры на его боках. Маленькие царапины складывались в круги. Было видно, что чайник заслуженный, опытный, ветеран. Рядом с ним в ковшике грелась бутылочка с соской – стеклянная, с узким горлышком и выпуклыми рисочками. Такие в моём детстве выдавали на молочных кухнях, закупоренные маленькими тёмно-коричневыми пробочками. Кухонный, громко сказать, «гарнитур» состоял из двух полок внизу и трёх сверху, одинаковых, с алюминиевыми длинными козырьками ручек. Фасады оклеены серым глянцевым шпоном с рисунком не то под гранит, не то под глаукому. На верхних ящиках – переводные наклейки в виде ярких аквариумных рыбок. Хлебница из тонких реек со сдвигающейся наверх крышкой. Связка лука в капроновом чулке на гвоздике. Хоть бы календарик какой на стене висел – а то по этому антуражу год за окном вообще не установить. Правда, виси тут плакат с цифрами и картинками – я бы не поручился, что он попадал бы не то, что в текущее десятилетие, а даже в век.
– Остынут же пельмени, жалко, – робко напомнила хозяйка. И была совершенно права. Было жалко до слёз всех – и пельменей, и её, и ребёнка, и, почему-то, себя. Но себя, привычно, меньше прочих, конечно. Спина сама собой выпрямилась, вспомнив, что нужно держаться. Внутри при этом что-то противно натянулось.
– Как так получилось, Алиса? – спросил я без особой надежды на внятные объяснения. И снова ошибся. Она опустилась на вторую в кухне табуретку, словно рухнув, как и я недавно, и начала говорить…
Ей было двадцать. Павлику, которым оказался розовый свёрток, превратившийся в малыша с Чебурашкой, был годик и три месяца. И последние полгода они были совсем одни.
Алиса родилась в конце девяностых. Наверное, забытые сейчас навыки выживания в режиме жесточайшей экономии, позволившие ей и сыну по-прежнему жить и дышать, были родом оттуда. Мне ли, родившемуся в самом начале годов, что сейчас называют «лихими», не знать. Мама её работала в библиотеке и мыла полы в школе и доме быта, где на какую-то неизвестную часть ставки работала продавцом книжного магазина. Там она встретила папу. Командированный на усиление и повышение эффективности того самого песчаного карьера, что попался мне на подъезде к Белым Берегам, он смог усилить и повысить эффективность ещё и её, Тамары Смирновой. Её тогда было чуть меньше тридцати. Ему – за сорок. Тома советовала командированному книги, которые нравились ей самой. Он делал вид, что не читал их, покупая в каждый визит чуть ли не по десятку. Потом выкупил для неё магазинчик, помог как-то с квартирой. И приезжал два-три раза в год, когда появилась дочь. Присылал денег, а когда было совсем тяжко – продукты, одежду и детские игрушки.
В это время из ящика на подоконнике выпал Чебурашка. Кувырнулся и замер прямо рядом со столом, глядя на меня круглыми глазами с оранжевой пластиковой мордочки. Протягивая ко мне, будто за помощью, правую лапу. Шерсть на которой была опалена давным-давно мальчиком дошкольного возраста. Почти за пять сотен километров отсюда. «Я вряд ли смогу тебе помочь, дружок. Самому бы кто помог…» – подумалось мне.
Алиса с медалью закончила местную школу, куда её взяли в пятилетнем возрасте – она уже умела писать, считать и, конечно, читать. Поступила на бюджет филфака Брянского государственного университета. Папа звал в Москву и обещал помочь, но тогда уже болела Тамара. Да и дочь с возрастом узнала, что отец приезжает так редко не потому, что моряк дальнего плавания или лётчик-космонавт. От Белых Берегов до Брянска ходил автобус и электричка, всего полчаса на дорогу. Расписание, правда, было не очень удобным, но всё равно каждый вечер и выходные студентка проводила дома, с мамой. Которой становилось всё хуже.
Она убрала тарелку из-под пельменей. Я заметил, как дрогнули во время рассказа пальцы и усилились тревога и непонимание во взгляде, когда привычным жестом подхватил соусницу и не глядя плеснул уксусу. Этот жест мы с отцом выполняли совершенно идентично. Мама шутила, что от осинки не родятся апельсинки. Моя мама.
Видимо, устав говорить в одиночку и ждать от меня слов поддержки и сочувствия, Алиса сбегала в комнату и вернулась с семейным альбомом. Перелистывая страницы с фотографиями, продолжала рассказывать. Ей, наверное, так было легче. А я смотрел, как старел отец. Мой. Наш. И мама моей нежданной младшей сестры.
На одной из фотографий они стояли на том самом месте, где сегодня я предложил Зурабу закрыть чужой долг. Но тогда уголок слесаря был оформлен попроще, без здоровенного золотого ключика над стойкой. А из-за прилавка на семью смотрели двое – улыбающийся седой старик в очках и парнишка лет пятнадцати. Он не сводил глаз с весёлой загорелой веснушчатой голенастой девчонки в платьице. Алисе на фото было лет двенадцать, наверное.
– Скажи, а этот старик ещё жив? – это были первые мои слова, после «как так получилось?». Они вызвали вторую волну.
Деда все звали Михалычем. Пацанёнок был его внуком, Сашкой. Сашка был отцом Павлика. Сашки не стало год назад. Дед пропал ещё раньше.
– А ключик этот раньше, наверное, серебристый был, – задумчиво проговорил я, глядя на весёлых и живых людей на черно-белом фото. Последняя оставшаяся из которых сидела напротив меня, с дрожащими губами и пальцами.
– Да, серебряный. А как Вы догадались? – глаза, наполненные слезами так, что было непонятно – как же они не выливались, смотрели на меня с грустным удивлением.
– Что было дальше? – отвечать на вопросы я пока не был готов. И не знал – буду ли.
После того, как Михалыча искали целый месяц всем посёлком, слесарем стал Сашка. Они подолгу разговаривали с Алисой, он тоже любил книги и много читал. Своих родителей не помнил, поэтому заботу и тепло Тамары, которую звал «мама Тома», ценил на вес золота, если не больше. И за последний курс химиотерапии для неё продал всё оборудование Зурабу, появившемуся тогда в Белых Берегах. У того, по слухам, была какая-то непростая родня в Брянске, а какой-то не то брат, не то племянник стал зам. начальника местного отдела полиции. Зураб был добрым и щедрым, как сказала Алиса. Я скрипнул зубами, надеясь, что этого не будет слышно.
Когда пропал Сашка, Зураб принёс Алисе, что недавно похоронила мать и беззвучно плакала ночами у кроватки Павлика, стопку расписок. Перед исчезновением муж занял у него деньги. Много денег. Пришлось продать мамину квартиру и перебраться сюда. Павлик часто болел и почти всегда плакал. Те анализы, что удалось сделать, были страшными. Письма отцу оставались без ответа – уведомлений ни о прочтении, ни даже о доставке не было. Был номер телефона – но он тоже не отвечал. И адрес. Но ехать в чужой город и чужую семью с больным ребёнком и долгами Алиса не решалась. С годами бед в ней прошли обида и злость на отца. А делиться своими проблемами не позволяли гордость и воспитание. И слово, данное матери, за сорок три минуты до того, как её не стало.
Я смотрел сквозь неё. И сквозь Павлика. Сквозь два десятилетия жизни своего отца, о которых ничего не знал, и вряд ли когда-нибудь узнал бы. Ещё два дня назад не было ни единого шанса на то, что я окажусь в этих краях. Да и в любых других, пожалуй.
Последний долг Зурабу отдавать было уже не с чего. Всё, включая мельхиоровые вилки из маминого старинного набора, ушло на блошином рынке Брянска за несерьёзные, но хоть какие-то деньги. Которые тут же ушли в счёт долга. А кредитор постоянно, каждый день напоминал о сумме и процентах. Кричал и ругался. Будто нарочно будил громким голосом Павлика, стоило тому чуть задремать.
– Я очень благодарна Вам. Только не знаю, когда смогу вернуть деньги. И смогу ли. Вряд ли Вы – мой потерянный в детстве брат, так не бывает. Даже в книгах, – грустно вздохнула девочка из прошлого. Или будущего.
– Что ты знаешь о другой семье отца, Алиса? – я даже голоса своего не узнал. Понимание того, что ситуацию нужно разруливать, пришло. Насчёт того, как именно – не было ни единой идеи.
– Он живет в Подмосковье. У него жена и сын. Когда я родилась – сын пошёл в школу, кажется. Папа всегда хвалил его, ставил мне в пример. Он всё делал лучше меня: и учился, и читал больше, и слушался старших. Я всё детство ненавидела этого незнакомого мальчика. И одновременно очень хотела быть похожей на него. Чтобы папа меня тоже любил и хвалил. А он говорил, что надо держать спину.
Последняя фраза выбила из меня остатки воздуха. Глаза заволокло так, что даже рук своих на столе было не разглядеть. Проморгаться не получалось. Потом начали проступать контуры предметов. И первым оказалось пульсирующее Пятно в груди моей сестры. Оно наслаждалось, будто кот, нежившийся в лучах ласкового солнышка. Или ядовитая змея.
– У тебя в комнате на ковре висит фотография, – каждое слово весило тонну, не меньше. Но молчать было глупо и бесполезно. – Там ты. Твоя мама. Твой папа. И мой папа. И не надо называть меня на «Вы»… сестрёнка.
Я вытащил права и положил между нами. То, что убедило жадного чёрного ростовщика, помогло поверить и ей. И имя, и отчество, и фамилия, и город, где мне их выдали выдали.
– Так же не бывает… Так даже случайно не могло произойти, – слёзы нашли-таки лазейку между густыми пушистыми ресницами и потекли по щекам. Будь на них тушь – Алиса уже была бы похожа сейчас на Пьеро или Брендона Ли в фильме «Ворон».
– Случайности не случайны, – повторил я фразу Дуба, которую так удачно вспомнил Алексеич. Поднялся, обошёл стол и обнял сестру за плечи. Она вцепилась в мои руки так, будто тонула или падала с самолёта – судорожно, изо всех сил. И разрыдалась, горько и страшно. Перестав, видимо, держать спину.
