Текст книги "Дубль два (СИ)"
Автор книги: Олег Дмитриев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 4
Возможность выбора
В голове закрутились кадры из фильмов ужасов и сцены из книг, что читала Катя. То есть бывшая. Там, где никому не известный дурачок приезжает в незнакомый город, а потом вся полиция первый сезон пытается собрать его из неожиданных запчастей, разбросанных по вверенной территории хаотично. А второй и последующие сезоны ищет талантливого раскройщика неизвестных дурачков и пытается понять, что же им двигало и какой месседж он хотел передать своим оригинальным перформансом. Нет, я не люблю современный криминально-мистический кинематограф, это точно. Но тогда думалось не об этом.
Посередине овина или гумна стоял пень в два обхвата. Из него торчал другой, в один обхват. Из другого – третий. Всего странная этажерка насчитывала, кажется, шесть ярусов, каждый сантиметров по пятнадцать высотой. А из верхнего пенька торчал какой-то прутик с несколькими листиками на тонких веточках. Вся эта странная конструкция была заляпана потёками и пятнами такого тревожного вида, что очень не хотелось даже пробовать выяснять – кто, чем и зачем поливал тут это деревце. Именно эта картина и заставила меня сделать шаг назад и напороться спиной на закрытую дверь. Я обернулся, поискал на ней ручку, не нашёл и приналёг плечом для пробы. Дверное полотно стояло, как влитое.
– Не открывай, он сквозняков не любит, – послышался за спиной голос лесника. А мне стало страшно. Очень.
– Кто? – хрипло выдохнул я, обернувшись с неожиданной даже для себя скоростью. И ловкостью, пожалуй.
– Наш родовой Дуб, – в голосе Алексеича звучала искренняя любовь и торжественная гордость. Стало ещё страшнее.
– Ты, Славка, главное – не бойся! – продолжил дядя Митя. Но это не помогло никак. Совсем. Вовсе. Хуже только стало.
– Давай, как раньше говорили, сядем рядком, да поговорим мирком. Я тебе не буду предлагать рядом садиться, от тебя ужасом и паникой шибает аж досюда. Там стой. Ну, или сядь, если захочешь. Я только самое главное расскажу. Захочешь что-то узнать – спрашивай.
И старик, которого я знал неполные сутки и третий раз видел без фуражки со сломанным в двух местах козырьком, примостился на лавку, что стояла у стены напротив пня. Хотя постройка была круглая, и тут всё, включая меня, было у стены напротив пня. Дед погладил левой рукой стену за собой, не глядя, привычным движением. Под сводами конусообразной крыши что-то зашелестело чуть слышно – и с нескольких точек во мрак овина проникли солнечные лучи. Тонкие, с палец. Лесник что-то сделал – и вдруг узкие пучки света, падавшие прямо на пол, начали подниматься, скользя по стенам. Наверное, если бы мы находились во взлетающем самолёте, я бы смог как-то понять такое поведение солнечных лучей. Запертый в тёмном гумне – не мог ни как.
Поднявшись на уровень, где заканчивался сруб и начинались стропила, или, вернее, переводы – крепкие бревна, что сцепляли-сплачивали окружность стены сверху, лучи закружились, заметались, дрожа и дёргаясь. Но совсем скоро превратились в сплошное ярко-жёлтое колесо. Вернее, обод от колеса. Он был уже с руку толщиной.
Дед ещё куда-то нажал – и убрал руку от стены. А окружность будто разрезали на части, как пиццу – и получившиеся сектора стали поднимать острые вершины к самому центру крыши. Оттуда прямо на прутик с листьями ударил луч света толщиной, пожалуй, с меня. И я увидел, как деревце, саженец или чего там торчало в этой странной конструкции сверху, на глазах развернуло листочки навстречу солнцу и теплу. Это смотрелось одновременно естественно и мило, но в то же самое время совершенно нереально и от того пугающе. Ни пляшущие лучи, увеличивающиеся в диаметре, ни шевелящиеся, будто живые и разумные, листья объяснить мне было нечем. Я посмотрел на деда. Тот не сводил глаз с прутика, что нежился в солнечном столбе, и выглядел настолько счастливым, будто смотрел на любимого единственного карапуза-внука, что строил песочный замок на ласковом морском побережье, где тёплая вода, доброе солнышко, полный пансион и никаких проблем вовсе.
– Он с полчаса где-то завтракать будет. Начну рассказывать, если ты не против? – повернулся ко мне дядя Митя, с заметным усилием отведя глаза от деревца.
Я был против шевелящихся деревьев. И солнечных кругов, возникавших в сараях из ничего. Против «рассказывать» – ровным счетом ничего не имел. Что и постарался лицом показать Алексеичу. Слова как–то не подбирались.
Давным-давно, когда редкие люди, населявшие Землю, ещё жили по одним с ней законам и правилам, вся земная твердь делилась на участки разного размера – доли или уделы. Их так потом стали называть люди. В центре каждой доли росло свое главное дерево. От него расходились лучами и кругами его дети и внуки. Под их ногами подрастали правнуки и копошилась прочая мелкая дальняя родня – кусты, травы, грибы. На них кормились звери и птицы. Так длилось долго, очень долго. Люди поперву тоже жили в мире и ладу с соседями. Потом только начали откармливаться и разрастаться так, что одной доли роду перестало хватать. И пошёл род на род. Вырубить главное дерево соседа почиталось за великий подвиг.
Великие исполины, многие из которых пережили не один ледниковый период, срубались, падая с подсечённых корней и ломая ветвями поросль младшей родни и соседей. Деловитые человечки расчленяли тех, кто помнил Землю новой и чистой, чтобы обогреть холодными ночами свои норы и пещеры. Потом стали ладить из мёртвых деревьев дома, что защищали их от ветров и морозов. С тем, чтобы пристроить что-нибудь себе на пользу, у человечества проблем не было никогда. Ум людской – большой подлец, находил оправдания любым, даже самым низким поступкам.
Толщи льда наступали и отступали. Поднимались и опускались воды мирового океана, то обнажая, то снова пряча тайные тропы между континентами. Которые, в свою очередь, тоже сходились и расходились. Но всё шло своим чередом бесконечно долго. Пока не напоролось на голую бесхвостую обезъяну, которой «надо!». Надо корону из перьев вон той птицы – они яркие. Надо шкуру вон того зверя – она тёплая. Надо мясо вон того – он медленный, но вкусный. А это, большое, что торчит снизу вверх, надо уронить. Потому что слишком большое и слишком торчит. Пугает.
Когда человечки научились головами не только жрать – им пробовали объяснить, как устроен мир изначально, и почему баланс, хрупкий и едва достижимый, так важен. Некоторые поняли. Не сразу, конечно. Потребовалось ещё один-два раза одеть Землю в ледяные латы, вымораживая паразитов. И показывая тем, кто мог думать, что у любого терпения есть предел. И снова некоторое время стало ладно и мирно. Люди берегли свои доли-наделы, заботились и охраняли их жителей, от самого старшего, до неразумных, но всё равно живых младших родичей и соседей. Если не видеть смысла в том, чтобы иметь больше, чем тебе нужно – счастье становится достижимым. Но счастливый век тянулся недолго.
Племена, жившие каждый под сенью своих родовых деревьев, которых из поколение в поколение привыкли считать Богами, держались Ряда и Покона. Пока степи и пустыни, возникшие на месте старых вырубок, не стали теснить один из родов с их надела. Но дома, выстроенные из росших в тех краях деревьев, были такими крепкими и красивыми, что отказаться от их постройки люди не могли. И сводили родовой лес, пока главное дерево не начало чахнуть. И тогда племя, что изводило своего Бога своей же жадностью, отняло чужую долю. Вырезав под корень соседей. Всех. И тех, что стояли на одной ноге, крепко держась за землю корнями. И тех, кто ходил по ней на двух. И тех, кто только начинал ползать на четырёх. И сделали из своего обезумевшего полумертвого Бога залитую кровью колыбель первородного зла.
Как уж вышло так, что одно из предвечных деревьев решило помочь своим человечкам поработить или уничтожить остальных, живших дальше – никто не знал. Но, видимо, раз есть ум – значит, есть с чего можно сойти. Или из чего выжить. И человечки, что копошились вокруг, стали первыми рабами нового порядка. А уже они, по образу и подобию, как водится, принялись подчинять себе окружавших соседей. Старая как мир, а то и ещё старше, схема: убить, опозорить или высмеять чужого Бога, чтобы забрать его силу и ресурсы. Как в компьютерных стратегиях, что так нравились мне раньше, только предельно, до отвращения, грубо и откровенно. Ничего лишнего.
Деревьев, что составляли основу, ось, центр жизни планеты, становилось всё меньше. Человечки играли в разных Богов. Разные Боги играли в человечков. И проигрывали. Потому что мелких двуногих становилось больше с каждой эпохой. И они, как чума, как лесной пожар, оставляли за собой безжизненные пустыни. Научились осушать болота. Поворачивать вспять реки, что текли своим путём миллионы лет. Добывать кровь Земли. А потом и есть её. Чёрное Дерево научило рабов питаться чем угодно, даже этим. Будто могильные черви выползли на поверхность. Сейчас почти каждый ест чипсы, жуёт жвачку и фаст-фуд, пользуется парфюмом и лечится антибиотиками. И в голову никому не приходит то, что олестра, паприн, фенол, нефтеполимерные смолы и основные яркие, так любимые детишками, красители – это нефть. Сырая нефть.
Доли и наделы присоединялись к пятну власти Чёрного Дерева, что язвой расползалось по Земле. Сперва это было очевидно: пустыня, возникшая за несколько поколений на месте зеленых лесов – не та вещь, которую можно легко спрятать. И за гнев Богов её выдать получалось не всегда. Слуги сумасшедшего Бога научились подсаживать-прививать черенки к живым деревьям других племён и стран. Злобные симбионты прилетели не из космоса.
Свободных первых разумных жителей планеты теперь можно было практически пересчитать по пальцам. Часть из них хоронилась в нехоженых местах, куда не могли добраться даже специально подготовленные десанты. Чаще всего потому, что там не было ничего для них выгодного и нужного, кроме тех самых изолированных, лишённых последователей и помощников, старых деревьев. Их тайные уголки были известны или примерно известны, но «прививку» откладывали до поры. Хуже всего было тем, кого подчинила злая воля, привитая двуногими. Память никуда не уходила. Люди, веками поклонявшиеся древним деревьям на разных континентах и островах даже не замечали, что из поколения в поколение чуть изменялись просьбы и правила, советы и сны, что навевали старые Боги. Потому что говорили уже не они. Да, окна Овертона придумал тоже не Джозеф Овертон.
Я сел на пол ещё на словах о ледниковых периодах, которых, оказывается, было несколько. Дальше просто слушал. Хотя, нет, не просто. Разинув рот, слушал рассказ лесника, тянувшийся плавно и неторопливо, будто какая-то кочевая песня, старая, как мир. Или колыбельная. Или отходная. Поверить в то, что где-то растёт Чёрное Дерево, которому подчиняются люди, да не из последних, судя по всему, было трудно. Но то, что дед твёрдо уверен в том, что говорит – было очевидно. А ещё то, что прутик будто прислушивался к его рассказу. И на том месте, где шла речь про страшную прививку зла – заметно вздрогнул. Прутик. Маленькое деревце. В закрытом помещении, где нет сквозняков. И мышц, чтобы заставить шевелиться ветки, как я помнил по школьной программе, у дерева быть не могло. Поэтому вздрогнул тоже.
Горько звучали слова о порабощённых старых Богах. Тоскливо. И без зла – чистая констатация факта, как у классика: «мы рубим – гнутся шведы». Только наоборот. А меня всё сильнее заботил вчерашний вопрос: «зачем я тебе, дядь Мить?». И ещё было по-прежнему страшновато. А ну как он сейчас и меня деревцу этому хилому пожертвует? Как там было в начале? Колыбель первородного зла? Вот-вот.
Старик замолчал. Поднял левую руку и снова пошарил по стене за собой. Опять не глядя. Столб света посреди овина истончился и исчез буквально за пару секунд. Видимо, перекрылись отверстия, впускавшие свет снаружи. Это если пытаться мыслить логически. К чему ситуация располагала слабо, мягко говоря.
– Вот такие дела, Славка, – вздохнул он.
– Ага, – поддержал я. Промолчать не получилось.
– Предлагаю тебе выбор, – начал он, повернув голову ко мне, опять будто бы с трудом оторвавшись от деревца, что снова повернуло листья кончиками вниз.
А я напрягся ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда уж ещё? Кино все смотрели, книжки тоже читали. Варианты «или ты служишь злу рабом, или компостом» казались очевидными. Становиться перегноем как-то не хотелось. Сегодня – не хотелось.
– Если наш Дуб тебя признает – я расскажу тебе остальное, – выдохнул дед.
– А если не признает? – этот момент интересовал меня значительно сильнее.
– А если нет – провожу до того самого синего камня, где взял, и укажу, как к дороге выйти. Сюда ты точно больше добраться не сможешь, без меня-то. Ну, может, вспомнишь пару раз странного старого дурня-лесника, – он пожал плечами. Вроде не врал.
– А как я узнаю, что меня признали?
– Почуешь. Это словами передать трудно, нету слов-то таких. Звуками люди гораздо позже говорить научились. Когда забыли, как можно одними мыслями переговариваться. Ты вот думал, что злу можно пользу приносить, став или слугой, или навозом. Ну, как-то так. А добру слугой быть нельзя. Когда ты добро делаешь – ты сам им становишься. Так-то.
Я остолбенел. Внешне это вряд ли было заметно, потому что я с места не сходил и не двигался всё это время. Но тут прямо будто внутри всё замерло.
– Ты мысли читать умеешь? – подозрительно глянул я на Алексеича.
– И не только читать. Могу подсказывать. Могу отгонять. Много чего могу. Только мало нас, таких-то. Да с каждым годом всё меньше становится. По естественным причинам… И по противоестественным – тоже, – вздохнул он.
Вопрос «как понять, что странный прутик меня признал, что бы это ни означало» оставался без ответа.
– «Как-как?», – раздраженно буркнул лесник, – головой понять. Сердцем, душой ощутить. Как в трёхмерном измерении про пятое рассказать?
А я ещё раз вскинулся – про сравнения измерений в той книжке у магаданского социолога тоже было.
– Вот дался тебе тот шаман! Хотя да, читал я, много толкового. Ты лучше скажи мне, ты вот когда к домофону ключ прикладываешь – как вы все трое, Славка, ключ и дверь, понимаете, что тебе можно войти? – прищурился он на меня.
– Ну-у-у, – протянул я растерянно. Мысль о механике данного процесса меня как-то никогда не посещала до сегодняшнего дня.
– Ну-у-у вот Дуб так же примерно, плюс-минус, понимает. Он – дверь. Я – ключ. Ты – Славка. Если ты именно за этой дверью живешь, и у тебя есть ключ – добро пожаловать.
Я задумался, каким местом нужно приложить лесника к деревцу, чтоб раздалось заветное пиликанье. Мозг изо всех сил давал понять, что ему очень не хватает времени не то, что для анализа новой информации, но даже для её учёта. Если не разложить всё по полочкам – потом и не вспомню. Видимо, какая-то защитная опция здравого смысла, который планировал сохранить здравие.
– Пункция нужна, спинно-мозговая, ага, – хищно оскалился дед. Но мне страшнее уже не стало. Нечем было воспринимать и оценивать новые вводные.
– Да шучу я, шучу. Раньше, конечно, часть тела отдавали Дереву – тёмный народ-то был. Хотя, японцы вон, говорят, до сих пор своих так кормят. Не своих уже, вернее, – он снова помрачнел.
– Где расписываться кровью? – спросил я в шутку. Или нет – сам не понял.
– Кровью-то оно, конечно, вернее. Одно время, недавно ещё, думали, что связь Дерево на генном уровне устанавливает. Поэтому достаточно волосинки, слезинки, ноготка. Но всё равно эффективнее всего получается обмен, если человек своей волей кровь отдаёт.
– Чем обмен? – казалось, мозг из последних сил поднимает голову над столом, пытаясь если не вернуть контроль, то хотя бы уследить за ускользавшей ситуацией.
– Энергиями, так скажем, – кивнул старик. – Мир так устроен: отдал – получи. Не все помнят об этом, правда. Если согласен – скажи: «Да».
Я подумал последний раз. Терять мне всё равно нечего. Не далее как вчера я планировал вообще перестать смотреть этот сериал. И телевизор выключить. Из розетки. А тут – вон, спрашивают культурно, интересуются. Кажется, последний раз моим мнением интересовались в ЗАГСе, года три назад. Нихрена хорошего из этого не вышло, как выяснилось.
– Да, – прозвучало в странной постройке. И прутик, удивляя меня снова, поднял ближний ко мне лист так, чтобы кончик смотрел в мою сторону. Будто протягивал ладонь, приветствуя. И принимая клятву одновременно.
Глава 5
Удивительное рядом
Я поднялся и шагнул к веточке. Но Алексеич поднял ладонь, будто останавливая меня, и подошёл к странной этажерке первым. Стоя за его спиной, я смотрел на неожиданную конструкцию из нескольких ярусов. Сплошь деревянная, она смотрелась единым целым.
– Это и есть единое целое, – пробурчал дед, не оборачиваясь.
Присмотревшись, я понял: этажерка будто выходила из пола. Тоже сплошного и деревянного. Ого! Да он, оказывается, был сделан из цельного куска древесины – будто бы спил или, как сейчас модно говорить, «слэб», торец огромного ствола.
– Не будто бы – а самый настоящий ствол и есть, – старика, казалось, раздражала моя плавность мысли, деликатно говоря.
Я уставился под ноги. От края до края странного сооружения и вправду тянулся один и тот же рисунок концентрических кругов годовых колец. Кое-где его прерывали странные шрамы, словно кто-то или что-то ломало и уродовало огромное дерево. Но то продолжало расти, одолевая все невзгоды и напасти. Приковал внимание страшного вида клык, лежащий вросшим в древесину прямо возле ноги. Он был чуть короче моей босой ступни – обувь мы оставили снаружи, по-японски. А я носил сорок четвертый размер, между прочим.
– Раньше принято так было, всё самое дорогое и ценное Дубу дарить. Изловят зверюгу какую-нибудь, самый крепкий клык – дереву. Научатся ножи-топоры ковать, лучшую поделку – тоже ему, пояснил Алексеич, качнув подбородком чуть в сторону.
Там, дальше от центра, виднелась голова странного топора с почти прямым лезвием, мощным тяжёлым даже на глаз обухом, низко спущенной пяткой и длинной бородой, как у секиры или бердыша. Из непонятного серебристого металла. От края железки до стены было около метра. Сколько нужно времени, чтобы дереву нарастить поверх вбитого в ствол топора столько годовых колец – даже представить себе не мог. Клык от ближней к нему части лезвия был на расстоянии моего роста, а во мне сто семьдесят пять. Такой временной разброс в голове не укладывался совершенно.
– Это всё его ствол? – прозвучало глуповато. И вряд ли я выглядел умнее, чем слышалось то, что говорил.
– Да, – терпеливо ответил старик, – в основном. За стенами и под землёй ещё около метра тканей и коры.
– Тканей? – да, сообразительность – определённо сегодня не моё.
– Ну да. У нас – костная ткань, мышечная, нервная. У него – тоже, по-своему, – он посмотрел на деревце в центре. И оно будто кивнуло в ответ. Но это, наверное, был оптический обман на нервной почве. Мне, по крайней мере, было гораздо спокойнее считать именно так.
– Он сожалеет, что пугает тебя. Просто до посвящения нам, людям, и правда очень трудно понимать то, о чём они говорят.
Дед, выступающий переводчиком с деревянного, пугал меня не меньше говорящего дерева. Как и доисторические клыки в полу. И недавние пляски солнечных лучей. Но мне было очень интересно. Именно мне. Наконец-то я сам принимал важные решения и был готов нести за них ответственность. Жаль только, что так поздно. И похвалиться некому.
Я протянул леснику правую руку. Он повернулся, глянул и только головой покачал. Подошел к лавке, на которой сидел в начале, и достал из-под неё какой-то закрытый плоский ящичек, похожий на коробку с шахматами. Раскрыл, вытащил оттуда белый пакет из бумаги и пластика, смотревшийся в этом деревянном царстве лишним. Оторвал одно звено и вручил мне. Судя по надписям – сменные лезвия для скальпелей. И фирма с суровым названием: Volkmann.
Дед за левую руку проводил меня к обратной от входа стороне этажерки, по часовой стрелке, неторопливо. Там, на границе верхнего и второго сверху цилиндра, обнаружилось, хотелось сказать «дупло», но, скорее, углубление. И небольшая канавка возле. На приоткрытый рот было похоже.
– Погоди, не спеши, – старик придержал меня, пытавшегося уже распаковать стерильный конвертик с лезвием.
Он дошёл до своей лавки и вынул из-под неё, с кряхтением присев, банку. Обычную стеклянную банку, литровую, кажется. Я с такой в детстве на рынок за сметаной ходил. Не пустую – по плечики наполненную какой-то прозрачной жидкостью.
– Это чего? – с обоснованным, хоть и явно припозднившимся, подозрением спросил я.
– Слёзы единорога-девственницы, – буркнул лесник. – Вода это, из колодца. И не надо как в кино распарывать ладонь до костей – просто с краешку где-нибудь чиркни, чтоб несколько капель сцедить. Нужно, чтобы только чуть-чуть розоватой вода стала, этого достаточно вполне. Низкая концентрация компенсируется высокой скоростью и площадью всасывания, как-то так.
Он протянул мне банку, намекнув, что её удобнее поставить на пол, чем держать в руках. Дал и пластырь, обычный, бактерицидный – ленточку телесного цвета в таком же почти блистере, как и лезвие. И напомнил, что рабочую поверхность ладони и пальцев лучше поберечь.
Я примерился. Подумал, и примерился ещё раз. И третий тоже. Как-то не было привычки самому себе нарочно руки резать. Правду тогда сказал деду – не из тех я. Листья на веточках, казалось, следили за моими движениями. Но не кровожадно-нетерпеливо, а, скорее, с сочувствием. Испытать его со стороны дерева было неожиданно.
Полоснув-таки по внешней стороне подушечки под большим пальцем на левой руке, я протянул руку к банке. Боли почти не было – только странное, чуть тянущее ощущение. Красные бусинки, похожие на мелкие ягоды смородины на внешней стороне занавески, за которой я сегодня ночевал, сыпались в воду неохотно, прилипая к коже. И рукой не потрясёшь – полетят во все стороны, только испачкаюсь. На пятой или шестой капле Алексеич сказал:
– Хорош, достаточно. Цвет, видишь, сменился? Залепи ранку. А теперь бери и лей вон в углубление, только не спеши, не сразу всё. Надо, чтоб всасываться успевало.
Я наклонил посудину надо «ртом» странного дерева. Листья, казалось, стыдливо отворачивались. Тонкой струйкой влил розоватую воду. И с растерянностью посмотрел на старика.
– Сядь на лавку и жди. Минут пять-семь пройти должно. Если признает тебя Дуб – поймёшь сам, – он забрал банку и отошёл к той самой скамейке напротив, убрав тару вниз, откуда и доставал.
Я уселся на доски, оказавшиеся гладкими и будто бы даже мягкими, хотя такого быть, конечно, не могло. Прилепил на порез пластырь, к своему удивлению попав с первого же раза – обычно клейкие хвостики норовили слипнуться до того момента, пока белый лоскуток марли окажется над ранкой. Прислонился к стене, которая словно дружески обняла меня. Подивился этому неожиданному ощущению. И только хотел было спросить дядю Митю, когда же заработает обещанное «поймёшь сам», как оно началось.
Не знаю, с чем хотя бы примерно можно сравнить эти ощущения. Будто берёшь в руку горбушку от батона и сразу же понимаешь, кто его пёк, месил тесто, молол муку, вёз и сушил зерно, убирал и растил пшеничку. И что росло на том поле до неё. Каждый год. Лет триста примерно.
Или, держа в руке нож, чувствуешь, кто и где его ковал, откуда брал сталь, и сколько лет руда лежала в земле, прежде, чем стать железом. И кто ходил тогда по той земле над ней, проминая глубоко трёхпалыми когтистыми лапами.
Или отпиваешь глоток воды, а перед глазами проносятся конвейерные ленты комбината, по которым едут сотни одинаковых бутылок. И длинные трубы артезианских скважин. Грозовые облака, пахнущие озоном и жжёным миндалём, что роняли капли на далёкую землю внизу. И многие метры той самой земли, сквозь толщу которой просочилась небесная влага, прежде чем насос утянул её обратно наверх.
Но так было не сразу.
Началось всё с того, что, кажется, отключили одновременно свет, звук и гравитацию. Я замер-завис посредине ничего. Оно не было ни тёмным, ни светлым, ни холодным, ни горячим. Или не было его самого? Сложно описать. Я осознавал себя, Ярика Змеева. Но тела, к которому так привык за свою жизнь, не чувствовал совсем. И почему-то ничуть не переживал по этому поводу.
– Это как наркоз. Сон, хранящий здоровье. Без опыта слушать меня трудно, многие теряли себя, – прозвучало одновременно внутри и снаружи. Хотя это деление было очень и очень условным.
– Благодарю тебя за дар, человек. Я редко знакомлюсь с вами последнее время, поэтому прошу простить мне возможную бестактность. И старомодность, пожалуй, – продолжало звучать во мне и вне меня.
– Сейчас я коротко расскажу тебе свою историю. Отвечу на твои вопросы. И задам один свой.
Вокруг за долю секунды всё изменилось. У ничего появились стороны, верх и низ. Внизу была земля, покрытая густым ковром странного вида травы, похожей на папоротник и ёлочки хвоща, только высотой метра под два. Тянущиеся к далёкому небу странного ярко-синего цвета деревья я не узнавал. Кроме одного. Это совершенно точно был дуб, судя по коре, форме ствола и листьям. Только такой толщины, что за ним мог легко спрятаться Икарус. С «гармошкой». В середине, между высоко торчащих корней, виднелся чёрный зев не то дупла, не то пещеры, идущей, судя по всему, к центру дерева.
А потом на поляну возле него вышел человек. Ну, или кто-то похожий на него. Русые волосы заплетены в странные косы. Они, в свою очередь, заправлены за пояс. Сделанный, кажется, из живой змеи. В руках странный гость держал чей-то клык длиной сантиметров тридцать. С обратной от острия стороны покрытый яркой красной кровью.
– Прими мой дар. Хорошая охота. Сильный ящер. Много еды.
Охотник, или кто это был, не открывал рта. Он «говорил» мыслями. Они казались краткими и простыми. Или я просто не всё понимал. Подождав некоторое время, он шагнул в пещеру меж корней.
Картинка изменилась во мгновение ока. Под ногами был мох, обычный, ярко-зелёный. Ближе к центру поляны его сменяла невысокая, будто подстриженная, трава. По краям росли вполне знакомые дубы и сосны. Посередине стоял тот же самый, огромный. С тем же самым дуплом-пещерой. К ней подходил человек, в этом уже точно никаких сомнений не было. Русые волосы перехватывал на лбу плетёный ремешок. Светло-серая рубаха ниже колен. Руки, покрытые шрамами и ожогами. В них – голова топора. Его я тоже сегодня видел.
– Спасибо за науку, Боже. Проковал ладно, попробовал – знатно рубит! Черен оставил, для второго пригодится, а первый – тебе. Прими дар, не побрезгуй!
Он поклонился дереву. Постоял, будто прислушиваясь к чему-то. Улыбнулся и, склонившись, шагнул в дупло.
Та же поляна, но вместо мха – густой орешник, высокий, гибкий, весь в яркой листве. На одной и веток раскачивается птица. На скворца похожа, только покрупнее. Возле дуба стоит, уперевшись на высокий, выше него самого, посох со странной деревянной петлёй наверху, седой старик с длинными волосами и бородой. Перед ним прямо на траве – мужики, возрастом от моего, почти до дяди-Митиного. Слушают внимательно, на дерево за спиной старца смотрят с уважением, но без испуга. Серо-голубые глаза, русые волосы, похожие черты лица – родня, наверное.
А вот они же, только на другой поляне… Это даже не поляна – поле здоровое. Судя по кустам и деревцам вдали – там речка какая-то течёт. Может, и Якоть даже. Мы в детстве мимо такого же поля купаться бегали, помню. Только там в траве не лежали мёртвые люди. Здесь же их было явно больше сотни. Много смуглых, носатых, в странных халатах. И те, кого недавно видел на лекции у старца. А чуть дальше – куча черноглазых держала обмотанного, будто паучьим коконом, верёвками парня моих лет. У его ног лежала мёртвая старуха без головы, и тот самый дед со странным посохом. Деревяшка была изрублена в щепки. Дед – в лоскуты. В луже крови лежала девушка. Её светлые волосы превратились в красно-бурый колтун. Там, где не были вырваны вместе с кожей. Высокий черноволосый мужик в странном синем колпаке и черной одежде что-то орал на неизвестном мне языке в лицо парню. Тот стоял не шевелясь, будто неживой. Не переставая кричать что-то угрожающее, тот, в синей шапке, вытащил из-за спины упирающуюся девчушку лет семи. И сломал ей руку об колено. Малышка не плакала, только сдавленно икала, глядя с ужасом на десницу, что висела, чуть качаясь, согнутая в обратную сторону.
Парень неуловимым движением вывернулся из заверещавшей разом толпы и оказался возле рослого брюнета. Руки, связанные в локтях за спиной, помочь ему ничем не могли. Да и пальцев на них уже не было. Молча, без единого звука, вцепился он зубами в горло черного носача и, резко дернув головой, одновременно падая на колени, вырвал тому глотку. А падал он потому, что был уже мёртв. Визжащие от ужаса и злобы кривоногие черноглазые черти изрубили в кровавые брызги и его, и дочку.
– Они искали меня. Долго искали. На этой земле, между тремя большими реками, с закатной стороны от Северных Увалов и до самой Белой Гряды, нас было три дюжины. Осталось двое.
Я, тот, который без туловища, верха и низа, поднялся над полем, отдаляясь от верещащих людей с саблями, что, кажется, уже начали пожирать тела тех, кого изрубили. Показался край леса. Потом он стал виден весь, целиком. И тёмная крона дуба в самом центре неправильной формы круга, который образовывали другие деревья, вздымалась гордо. И скорбно. Поднявшись ещё, за облака, гораздо выше, чем летали птицы, разглядел с трудом нитки главных рек, в которых искрилось Солнце. И такие же искорки будто мерцали в сердцах дубрав, березняков и хвойных лесов. И гасли одна за другой, поглощаемые тёмным маревом, что волнами накатывало сперва с юга и востока, а потом и с запада. Одна искра осталась прямо подо мной, между Волгой и Десной, ближе к Волге. Вторая – западнее, ближе к Десне. Ориентироваться по местности, на которой не было водохранилищ и привычных каналов, а ещё городов и дорог, было сложно. Но как-то получалось.
– Теперь нас меньше трёх дюжин на всей Земле. А было сорок сороко́в. И из сил – только память. Знания. И вера нескольких преданных друзей. Не лучший расклад, конечно. Но какой есть. Спрашивай.
Я будто открыл глаза. Хотя не помнил, чтобы закрывал их. Та же круглая комната. Та же лавка. И тот же дядя Митя рядом, смотревший мне в глаза с тревогой. Только вместо прутика на этажерке – ровесник мира, свидетель ужасов и побед, великий и могущественный разум, память само́й Земли. И одно из последних Её великих творений, сохранивших преданность Ей. Мы с лесником сидели у него на коленях. Потому что он был здесь всем: стенами, крышей, полом. И под землёй простирался на десять шагов в каждую сторону.
