Текст книги "Мальтийский крест"

Автор книги: Олег Борушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

28

Куракин отыскал Литте помещение в Аптекарском переулке, во втором этаже Апраксина подворья, бывшего Лестока.

По смерти фельдмаршала Апраксина дом был куплен казной, заселяем по прихоти царствующих особ и к 1789 году имел безвозвратно-казенный вид. Столовая, спальня и кабинет были обиты выбеленною холстиною. Выбеленною, однако, еще, вероятно, при Лестоке.

Джулио опасливо отогнул у косяка в спальне завернувшуюся от старости холстинку – и вздрогнул от отвращения.

Ненавистные останки залегали правильными прессованными ярусами рыжего окраса с ясно очерченными пылевыми прокладками. И отваливались слой за слоем, как давешние постные блины. "Раз, два, три… семь, – шепотом подсчитал в ужасе Джулио слои. – Петр I, Екатерина I, снова Петр, э-э-э… Анна Иоанновна".

– Что, батюшка, клопики? – просвиристел смотритель, внеся портплед и повергнув его на кровать.

Укутанный шарфом по самый нос и отрекомендовавшийся Жюльеном, смотритель сразу же забрался к Джулио в карету и, хищно осмотрев пожитки, цветисто проклял казенную царскую службу.

– С какой радости он Жюльен? – сказал вечером Робертино. – При такой-то роже?

Подойдя к косяку, смотритель поскреб пальцем по чешуйчатому кружеву.

– Дохлые, – убежденно сказал он. И, мастеровито растерев между пальцев, добавил: – Повымерзли. Оно как дом пустой, так им жрать-то нечего, притом морозы. Ну ничего. Сейчас затопим, и – добро пожаловать!

Пока Робертино при помощи кучера втаскивал сундуки, Джулио осмотрел оконные рамы – с разноцветным стеклом, заправленным в аккуратные свинцовые желобки. Примерился – где удобнее при случае ножом подрезать свинцовые колбаски переплета. Прошел на кухню.

Стены в кухне и очаг были выложены синими глазурными изразцами, а окно выходило в переулок, упираясь непосредственно в массивную гранитную глыбу.

На следующее утро Джулио спросонок был освежен дождем визитных карточек. Долгорукие, Игнатьевы, Нарышкины, Горяйновы, Воронцовы и даже один Бантыш-Каменский.

– Быстро у них тут, – сказал Робертино. – Как узнали, что царица приголубила…

Среди позолоченного великолепия гадким утенком притулилась скромная карта, где серебряным тиснением значилось по-французски: "Великий князь Павел".

Джулио повертел карту в руках.

– Одеваться! – бросил он.

Литта надел фиолетовый фрак. Поверх пустил золотую цепь, отлитую, казалось, с целью испытать закон всемирного тяготения. Цепь усыпана была крупными бриллиантами.

Государыня вчера ждала рыцаря в полной выправке, а он явился монахом. Великий князь Павел Петрович ждет монаха. "Контрасты – позывные победы, – говорил де Рохан. – Касается в равной степени женщин и кесарей".

Павел Петрович, отменив по случаю хорошей погоды утренний плац-парад голштинского полка, сидел с начальником гатчинской артиллерии полковником Аракчеевым в кабинете Малого дворца. И внимательно слушал проект о передислокации дальнобойной батареи с ближнего пруда на пасеку.

На пасеке с утра приказом Аракчеева рылись флеши по новому французскому образцу.

– В чем же преимущество, Алексей Андреич? – добивался сорокалетний великий князь. – Преимуществ быть никаких не может! Нет!

– Это почему? – грубовато спросил Аракчеев.

– Француз не может быть умнее Фридриха Великого.

– А это почему?

Павел выпрямился, и глаза его недобро сверкнули. Аракчеев знал эти переходы.

– Ну как же, ваше высочество! – сказал Аракчеев. – Ежели мы выводим редан в 60 градусов в сторону противника и ведем косо-прицельный огонь, то сектор обстрела в ближнем бою – глядите. – Аракчеев приподнялся и, склонившись, приложил на схему транспортир.

"Чисто лиса и журавль", – подумал, входя в кабинет, Кутайсов словами входившего в моду Крылова.

Веселый круглолицый турок Кутайсов терпеть не мог сухих построений ума. Он никак не верил, что из схоластики можно вывести хоть одну захудалую истину.

– Ежели б он улыбнулся хоть раз – я б поверил, – говорил Кутайсов. – А то – трубка, капонир, лафет, а самому – хоть кол на голове чеши.

– Теши, – поправлял Павел Петрович.

– Ему хоть чеши, хоть теши. Нашего Мины не проймешь в три дубины.

Как всякий инородец, Кутайсов прилежно относился к русскому фольклору.

Кутайсов подошел и, вытянувшись, положил на сектор обстрела визитную карту Литты.

– А-а-а! – Павел радостно подхватил четвертинку с мальтийским крестом и гербом герцогов миланских. – Где он?

– В приемной, ваше высочество. – Кутайсов свысока посмотрел на Аракчеева.

Тот поджал тонкие губы и повел острыми плечами в круглых погонах, что означало: "И ты щенок, да и тот, кто бы он там ни был. И по очень простой причине: что тебе – редан, что тому – флешь, что свинье – апельсины".

– Ну, каков? – возбужденно спросил Павел, взяв Кутайсова под руку и направляясь к приемной.

– Каратов на нем, я думаю, под сотню…

– Смарагды! Нет?

– Бриллианты, ваше высочество.

Павел оглядел собственный камзол.

– Ты вот что, – сказал он, – принеси-ка мне этот, ну… Ну, что Потемкин на именины… Впрочем, наплевать! – Павел махнул рукой, и Кутайсов распахнул двери приемной.

Джулио самоуверенно стоял посредине, облокотившись на шпагу. И даже не пошевелился при виде великого князя. Павел Петрович подумал секунду и сам пошел к Литте.

"Все правильно", – подумал Джулио.

– Ваше высочество… – Джулио поклонился и взмахнул шляпой. – Позвольте мне от лица блестящего суверенного военного Ордена Святого Иоанна…

– Да-да, – выкатив и без того выпуклые глаза, перебил Павел.

– …Госпитальеров и Родоса…

– Родоса! – подхватил Павел Петрович, приближаясь и не сводя с Джулио блестящих глаз. – И Мальты! И даже Иерусалима! Хотя последнее и довольно странно…

Джулио вдруг померещилось, что напустили чары.

– Что, собственно, странно, ваше высочество? – спохватился Литта.

– Шлезвиг-Гольштейн13, – продолжал Павел Петрович. – По сравнению с Великим герцогством Миланским.

– Простите? – Джулио покосился на Кутайсова.

– И он по рождению выше меня, – задумчиво продолжал Павел, все не сводя с Джулио глаз. – Нет?

Джулио оглянулся по сторонам, снова смерил взглядом Кутайсова. "Откуда турки?" – подумал он.

– И вот ведь – мальтийский рыцарь, – продолжал Павел. – А я кто? А вам не странно, граф?

От самоуверенной позы Джулио не осталось и следа. Он переминался с ноги на ногу, ища, как бы ловчее приткнуться с длинной парадной шпагой, и напал на неожиданную мысль – треснуть ею турка по физиономии.

– Да вы присаживайтесь, у нас здесь без церемоний. – Павел усмехнулся. – Познакомьтесь, кстати: Иван Павлович Кутайсов, обер-гардеробмейстер четвертого класса.

Кутайсов поклонился.

Джулио поднял уголки губ, отчего стал и впрямь похож на Пиноккио, от хорошего питания выросшего в Гулливера. "С камердинером впервые раскланиваюсь, – подумал он. – Скоро до кучеров доберемся". И сделал двусмысленное движение корпусом.

Они расселись в креслах.

– Ну и как вам Катерина Васильевна? – спросил Павел, посверкивая глазами.

"Каждый раз считай до трех, прежде чем ответить, – учил великий магистр де Рохан. – На третьей секунде увидишь: то, что ты собирался ляпнуть, – ляпнет кто-нибудь другой". "А если нас только двое, ваше преосвященство?" – допытывался Джулио. "Ты, прежде чем задать вопрос, до трех досчитал?"

Джулио молчал. Павел поднял брови. Джулио покосился на Кутайсова, тот вовсе не собирался раскрывать рта.

– Как вам Скавронская, жена нашего министра в Неаполе? – повторил вопрос Павел Петрович.

"Раз, два, три", – посчитал Джулио.

– Понятно, – улыбнулся Павел Петрович. – Она мне родственница по батюшке. Покойнику. – он снова улыбнулся. – Но я с вами согласен.

Улыбка возникала на губах наследника как непрошеный гарнир, отчего блюдо приобретало вкус, которого в нем отнюдь не содержалось.

– А Кутайсов – он, между прочим, турок, – сказал наследник.

Джулио, до глубины души уязвленный приемом, сделал несколько неслышных глубоких вдохов. "По исполнении девятнадцати лет Павел Петрович по закону должен был вступить на престол. Но не вступил".

– Среди моих рабов на Мальте – две трети турок, – ответил Джулио.

Он не мог сообразить, по какой причине оплошал. Где ошибка?

Кутайсов вспыхнул.

– А остальные? – насмешливо спросил Павел.

– Есть два немца, ваше высочество. Кажется, из Шлезвиг-Гольштейна.

Джулио несло.

– Да что вы? Верно, самые лучшие? – Павла так просто было не пронять.

– За усердную службу я иногда отпускаю их на волю, – добавил Джулио.

– В России за усердную службу холопов, бывает, возводят в дворянское достоинство, – вставил Кутайсов.

"Ну нравы! – подумал за спиной хозяина Робертино. – Турки встревают в разговор! Удавил бы!"

– Ну расскажите же мне, расскажите, – сказал наконец Павел. – Ведь вы не знаете, как я люблю ваш орден. Впрочем, нет, постойте. Я думаю, всем будет интересно. Вы ведь сегодня у меня обедаете?

Когда Кутайсов провожал Джулио из кабинета, Павел, покусывая губы, пристально глядел рыцарю в спину.

Холодный весенний Гатчинский парк влил в Джулио недостававшей прохлады.

За купами хмурых акаций блеснула льдом в предзакатном солнце речушка. Джулио остановился, залюбовавшись янтарно-бирюзовой игрой лучей на сморщенном мартовском льду, на осевших, истончившихся сугробах по берегам. И его захлестнуло вдруг странное чувство: стало внезапно чего-то жаль.

Так бывает. Не знаешь, чего именно до спазма жалко, но только стараешься продлить ощущение: оно по-своему сладко.

Речка, выпроставшись из акаций, вилась дальше меж голыми дубами парка, рельефно жилистыми в эту безлиственную пору, и образовывала стеклянные пруды. На первом – Марининском – стояла яхта при полном боевом снаряжении, вмерзшая в лед.

"Вот так, – подумал Джулио. – Галиот".

Акватории пруда как раз хватало, чтобы галиот развернулся и немедленно уткнулся в противоположный берег, да и то при попутном ветре. Зато господство русского флота здесь не вызывало сомнений.

"Великий князь, – думал Джулио. – От слова "величие"… Непонятно, чей сын: то ли польского короля Понятовского, то ли какого-то Салтыкова. Зато понятно, что не Петра III. А если в принце нет крови Романовых, – вспомнились Джулио слова Лораса, – какой сильный козырь в руках царицы! В крайнем случае можно козырь разыграть. А можно до последнего оставить в колоде. Посмертно, в завещании, выложить на стол как причину передачи власти внуку Александру. Так говорил Лорас. Хотя внук тогда, выходит, тоже не Романов? М-да. Ну, все равно. Даже в любовных делах царица оказалась дальновидной".

Джулио вдруг пронзило сочувствие к одинокой невольной жертве. Давешняя беспричинная жалость нашла правильный адрес: болезненно самолюбивый принц крови, законный наследник престола, незаконно принадлежащего его собственной матери…

Давешний разговор представился ему вдруг совсем в ином свете.

Своей позой он сказал Павлу в начале аудиенции: кто ты и кто я! Он выполнял точные инструкции Лораса. Чтобы русской царице, не дай Бог, не доложили: католики с Мальты подбиваются к великому князю.

"Когда не знаешь, как поступить, поступай по совести", – говорил де Рохан, пять лет бывший его духовником.

"А ведь никогда не знаешь, как поступить", – вздохнул Джулио, ступая с аллеи в хрустящую траву на льдистом берегу пруда.

Из– за поворота аллеи выплыли три грации. Джулио от неожиданности остановился.

Грации были великая княгиня Мария Федоровна об руку с Екатериной Нелидовой и чуть позади – Александра Васильевна Энгельгардт, по покойному мужу Браницкая.

Робертино, два месяца не видавший приличных дам, сделал плавный полукруг и замер под дубом с выражением кота, увидевшего три банки сметаны.

Грации церемонно поклонились, при этом Александра, приметив на плече золотой мальтийский крест, вскинула глаза и замедлила шаг.

"Русские женщины появляются неожиданно", – отметил рыцарь.

Он готов был поклясться, что узнал Катину сестру, и у него екнуло сердце.

Графиня Энгельгардт-Браницкая находилась в полном расцвете женских сил, питаемых оздоровительной диетой семейной независимости. И только в росчерке глаз, черных, как миланские оливы, сквозило родовое сходство сестер. А именно – обманчивая лень полуденной пумы.

– Кто это? – первой спросила Нелидова, едва дамы отошли на приличное расстояние. – Нет, ну правда, кто это? А хорош же, ваше высочество, ну скажите, хорош?

Некрасивая Нелидова пользовалась репутацией капризного ребенка. И она знала, что каприз был ей к лицу.

– Верно, это мальтийский посол. Павлуша вчера велел послать ему карточку, – сказала Мария Федоровна.

Великая княгиня в силу губительного сочетания немецкой сентиментальности и немецкой же скупости вынуждена была заискивать перед всеми подряд. Перед Екатериной Великой – из-за денег, перед другом мужа Екатериной маленькой – Нелидовой – из желания иметь образцовую семью.

– В самом деле! – сказала Александра, догоняя подруг. – В самом деле, какая странная встреча!

Едва расселись за кувертами, Павел Петрович поднялся с бокалом мозельвейна.

– Друзья! – торжественно начал он. – Позвольте представить почетного гостя, кавалера Мальтийского ордена графа Литту. Граф проделал долгое путешествие, откликнувшись на просьбу императрицы (тут все склонили головы, а Джулио поднялся) послужить в русском флоте на благо нашего отечества. Прошу любить и жаловать. За вашу успешную службу, граф!

– Браво! – не удержалась Нелидова и сияющими глазами посмотрела снизу вверх на Джулио. – Можно, я буду называть вас Жюль?

– Это лишнее, – сказал Павел.

Самым выразительным персонажем за столом оказался Зигфрид Фроберг, дальний родственник великой княгини Марии Федоровны, бывшей Софии-Вильгельмины, бывшей принцессы Гессен-Дармштадтской.

Желтые глаза Фроберга мрачно сияли из глубоко посаженных глазниц по обе стороны хищного носа, вызвав в памяти Джулио зловещий облик авестийской птицы Симург с обложки "Шахнаме" – любимой книги герцога Луиджи.

Джулио в детстве восхищался парадоксальным набором способностей птицы: Симург могла убивать, могла исцелять, а могла и просто подарить перо.

Фроберг во весь обед не произнес ни слова, но Джулио чувствовал, что этому человеку есть что сказать. От него веяло силой, помноженной на презрение к установлениям человеческой морали.

Ростопчин сразу же взял быка за рога:

– Граф, императрица расположена к Ордену госпитальеров, – бросил он и замолчал.

Будущий герой и генерал-губернатор Москвы 1812 года, предшественник Маяковского в части наглядной агитации посредством стихотворных афиш – в 1789-м еще только набирался опыта в декламации.

Джулио мучительно пытался определить, какого рода суп находится у него в тарелке. Ростопчина, похоже, специально натаскивали…

Гости переглянулись.

– А скажите, граф, – не смутившись, снова приступил Ростопчин, – Ордену госпитальеров теперь не нужно бороться с Блистательной Портой, потому что Россия сломала Порте хребет, верно?

Казалось, Ростопчину трудно дается преобразовывать приготовленный конспект в вопросительные предложения. И точно, внешность его была до такой степени повествовательной, что на огромной ранней лысине в полголовы хотелось сразу же поставить жирную точку.

Джулио выловил наконец из супа нечто, напоминающее одновременно индюшачье крыло и баранью шею.

– Тогда зачем Европе теперь нужен Орден госпитальеров? – торжествующе закончил Ростопчин.

– Не спешите отвечать, синьор Литта, – вставила вдруг Александра, сочувственно посмотрев на рыцаря. – В России чем тише едешь…

– …тем позже сядешь, – закончил Кутайсов. – Как вы, кстати, добрались, граф?

– Мне понравилась ваша гауптвахта, – медленно сказал Джулио, вытирая салфеткой губы. – Скажите, ваше высочество, – Джулио перевел глаза на Павла, – по русскому армейскому уставу сажают ли на гауптвахту за развязность?

Павел внимательно поглядел на Литту, потом перевел взгляд на Кутайсова.

– Еще бы! – сказал он и весело хмыкнул. – Нет?

Краем глаза Джулио заметил, что Александре Васильевне понравилось. И она сама начинала положительно нравиться рыцарю. Так бессознательно нравится предполагаемый союзник.

После десерта, состоявшего из подмороженных яблок и пережаренного печенья, гости покинули гауптвахту в направлении дворца.

Джулио глубоко вдохнул вечерний мартовский воздух с привкусом неясных надежд. Робертино догнал патрона.

– Кажется, большой двор не шибко отпускает средств малому, – сказал Робертино тихо.

Джулио кивнул и сочувственно поглядел на Павла. Павел перехватил взгляд. Подошел, взял рыцаря под руку.

– Вы позволите? – сказал он. – У вас редкий взгляд.

На Мальте высоко ценилась способность читать в сердце другого. Но на Мальте не было этой русской манеры сразу и выкладывать начистоту. Прочитал – и молчи.

– Вы где остановились? – спросил Павел.

– Возле аптеки, ваше высочество, – пожал плечами Джулио. – Там еще такая огромная глыба…

– Хотите – переезжайте ко мне. Сюда, в Гатчину. – Павел испытующе смотрел на Литту.

– Хочу, – не задумываясь, отозвался Джулио.

Павел остановился. И вся оживленная группа позади остановилась. Павел едва заметно двинул рукой, и малый двор двумя ручейками стал обтекать остановившихся посреди аллеи мужчин.

Переехать в Гатчину означало прямо плюнуть в лицо императрице. Поставить крест на успехе польских дел в канцелярии Безбородько. Дать новую пищу разговорам об интригах наследника с целью создать себе католическую партию. То есть – прямо вколотить гвоздь в крышку гроба с надеждами ордена. И сверх всего – политическое самоубийство.

Джулио и сам не мог объяснить, кто дернул его за язык. Бес? Интуиция? Провидение?

"Какой– то вы тут прямо шальной сделались", -скоро поставит диагноз Робертино.

Павел пристально глядел влажными глазами на спутника.

Джулио непроизвольно сжимал и отпускал эфес с вензелем прадеда – прославленного Антонио Литты, владетельного герцога Миланского.

А прямо над шпагой в миланской столовой висела прапрабабушка с младенцем. Екатерина Мария Литта. Евреи-антиквары в Милане картину так и называют: "Мадонна Литта". Прадед заказал, молодой Леонардо исполнил. Говорят, денег не взял, потому что влюбился. Потому что влюбился – не взял денег. Странные понятия у художников.

– Все можешь продать, если придется, – напутствовал отец. – Бабку не продавай. Дом Литты будет стоять, пока бабка висит. Впрочем, глупости. Дом Литты будет стоять, пока мужчины храбры и помнят о чести.

Герцог Луиджи снял со стены эту самую шпагу и вручил младшему сыну.

– Впрочем, вам это будет, пожалуй, неудобно, – сказал Павел, трогаясь с места и снова беря Джулио под руку.

"Этого не может быть, – думал Павел. – В противном случае все, что я слышал о мальтийских рыцарях, – правда".

– Гатчина далеко, а у вас в Петербурге дела, – продолжал Павел. – Да и связи вам нужны. А у нас – какие тут связи?

– Я еду в Балтийский флот, – ответил Джулио. – Для войны связей не требуется.

– Но раз уж вам так у меня понравилось… – словно не слышал Павел. – мы на днях едем в Павловск. Это другое мое имение. Хотите посмотреть?

– Я не знаю еще предписаний… – начал Джулио, невольно ища впереди глазами Александру.

– Вот и Фроберга возьмем с собой. – Павел обернулся на желтоглазого, неотступно следовавшего поодаль за великим князем. – Фроберг обожает три вещи: крепкие вина, крепкие выражения и просто крепости. А я вас о Павловске извещу. И… я был рад с вами познакомиться. – он крепко пожал рыцарю руку выше локтя.

29

Слух о приезде в Санкт-Петербург мальтийского рыцаря облетел гостиные со скоростью пушечного ядра. И даже эффект произвелся близкий – как по внезапности, так и по сокрушительности воздействия. Дамы как-то холоднее вдруг стали разговаривать с кавалерами, как-то стали устанавливаться поближе к окну, а то вдруг среди разговора оборачивались вопросительно к двери в будуар.

Молодой – раз. Знатный – два. Рыцарь – три. Монах – четыре. Красавец – пять. Женское сердце еще может выдержать комбинацию из любых двух на выбор. Но и у женского сердца есть предел, положенный природой.

Мужчины быстрее обычного стали покручивать брелками на цепочках, то есть задеты были серьезней дам.

Каждый в глубине души находил себя рыцарем. Одно только: жизнь заела. Но если бы пришлось встать лицом к лицу с врагами… А так только и слышишь: "вы, милостивый государь, поступили не по-рыцарски". Помилуйте, но как же именно будет по-рыцарски? Или, на худой конец, как оно точно не по-рыцарски? Неизвестно.

И вдруг приехал рыцарь! Этого у нас не любят.

"Идеалу совершенно не к лицу быть налицо", – откровенно сказал в посмертных записках поэт Анджей Добрынин, сосед-однодворец Браницких по Белой Церкви.

Действительно, воплотившись, идеал из цели стремительно превращается в мишень.

К возвращению рыцаря из Гатчины любопытство публики достигло такого градуса, что кое-где имели место приступы покупательской горячки у дам и, как следствие, черной меланхолии у мужчин.

Об отсутствии интереса рыцаря к женщинам говорили уже с таким глубинным подтекстом, словно не ведали: единственной знакомой Джулио в Петербурге была сама Екатерина Великая.

Джулио ни сном ни духом не ведал о разразившейся вокруг его персоны кутерьме.

Вечером рыцарь решился совершить прогулку по русской столице и хорошенько обдумать события последних дней. Он хорошо понимал, что поторопился с поездкой в Гатчину и что императрице это не понравится. Но чутье вопреки логике подсказывало: все правильно.

Жюльен сообщил, что гуляют в Летнем саду. И сердито добавил, что прогулки по вечерам – чистая блажь и деревенщина. И кстати – небезопасно. По вечерам принято делать визиты или расписывать пульку. А если кому не сидится, так это его не касается. И потом, где они, интересно, собираются ужинать?

Робертино, услыхав про опасность, громко сказал:

– Когда трогаемся, милорд?

Получив гривенник, Жюльен пробурчал, что идти лучше вдоль Лиговского канала. А когда Джулио добавил, что ужин Жюльен может употребить по своему усмотрению, – Жюльен вынес зонт и теплую шинель.

Вечер был по-мартовски бодрым и по-сельски промозглым. Желтый жир петербургских фонарей едва пробивался сквозь волглый воздух над каналом. В такой вечер москвич подобьется ближе к самовару, петербуржец подоткнется к чугунке, а нижегородец угреется на лавке возле жены и, с тоскою глядя за окно, благословит минуту, когда подошла мысль жениться. И только житель Мальты, изнуренный сухой, как рассыпной цемент, жарой, сумеет выжать из питерской прогулки чужеродное упоение.

Джулио жадно подставил лицо бисерной мороси и вошел в чужую ночь как застоявшийся на суше фрегат. Позади преданным яликом выписывал галсы Робертино и сам с собою переругивался на ломбардийском диалекте.

Едва миновали угол дома, от стены отделился человек и пошел поодаль вслед за мальтийской парочкой. И, как по команде, из противоположной подворотни выдвинулся другой персонаж и направился следом за всей компанией.

Впрочем, усатый Робертино в солдатской шинели и с английским зонтом через плечо заставил бы отделиться от стены самого безразличного питерского зеваку.

– Как тебе, брат, Россия? – сказал Джулио, оборачиваясь.

– Ужасно, эчеленца, ужасно. Силы мои кончаются. – Робертино вертел зонтиком, отрабатывая штыковой удар.

– В чем же ты видишь ужас?

– А во всем, эчеленца! Помещение дрянь. – Робертино загнул указательный палец, повесив зонтик на запястье. – продукты тьфу. – он загнул и средний. – Людишки злобные, на улицах грязь, дров не достать, бабы…

Но тут у Робертино закончились пальцы.

– Ну? – сказал Джулио.

– Нет, бабы хорошие, – покачал головой Робертино и спрятал руку за спину. – Вы, кстати, кухарочку-то располагаетесь взять?

– На что мне тогда ты?

Робертино обиженно поджал губы и отругал себя, что попался на дружелюбный тон. Взял бы себе тихо кухарочку, а эчеленцу – задним числом в известность. Опять же и прачка нужна. Да, кстати, горничную тоже не мешает. Робертино выпростал руку из-за спины.

– Эчеленца, а как на вас эта-то смотрела!

– Что-о? – снова обернулся Джулио.

– Говорю же – глаз не сводила, – Робертино подмигнул.

Джулио стиснул кулаки, Робертино отскочил назад.

– Я сколько раз приказывал… – начал Джулио. – Постой, которая?

– Ну, которая… как ее…

– Худая?

– Нет, худая – на меня. Другая такая…

– Александра? – удивился Джулио. – Что ты болтаешь? Робертино! – с угрозою сказал рыцарь.

– Так сами же спросили – мол, Александра или худая? – Робертино предусмотрительно отошел на расстояние кабельтова. – А хороша-а! – сказал он.

Джулио вздохнул и опустил голову. Лицо Кати, возникшее вдруг посреди мутной петербургской ночи, смутило его. Он плотнее запахнулся в плащ. Чтобы отвлечься, представил нынешний март в Неаполе. Наверное, первый весенний зной, первая, еще бледно-голубая, истома моря в заливе в предвкушении грядущего сладострастия лета.

Холодное в глубине, море затихло, созревая принять обжигающую лаву апрельских лучей. И лоснящаяся гладь его над холодной бездной в этот случайный знойный день словно говорит: не сегодня, но скоро. Сегодня просто посмотри – как может быть и как будет.

Джулио кожей ощутил негу весеннего неаполитанского полдня. Представил раскрасневшиеся лица прохожих, послеобеденную сиесту и… Катерину Васильевну на виа Маринелла, разметавшуюся в полусне…

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – спохватившись, зашептал Джулио Христову молитву…

Робертино знал, что хозяин терпеть не может сальных разговорчиков. Но Робертино лет с четырнадцати всем существом уверовал: единственной причиной целомудрия является лицемерие. И если б умел излагать последовательно, расписал бы конюху Саиду следующее. Что лицемерие, подобно женщине, украшается в стеснительность, охорашивается разборчивостью и драпируется тонким флером безразличия. Для чего? Чтобы отдаться грядущей страсти с пылом взвода янычар.

Смирение плоти ради духа – это была для Робертино не просто китайская грамота, а совсем наоборот: прозрачная уловка неврастеников, импотентов и содомистов.

– Знаем мы ихнюю стеснительность, – делился Робертино с щербатым Саидом. – что там смирять? Какая у них там плоть? Смех один, только что постом и расшевелишь!

Саид по– итальянски понимал плохо, однако с общим пафосом был согласен. Что проявлялось в немедленном по уходе собеседника совершении намаза.

Здесь необходимо отступление о целомудрии.

После того как орден из Биргу переехал в Валетту14, рыцарям разрешили строить в городе особняки. Отныне лишь три ночи в неделю кавалеры обязаны были ночевать в кельях конвентов.

– Великий магистр дель Монте в XVI веке совершил две грубейшие ошибки, – говорил адмирал Лорас. – Разрешил братии жить в городе, а мальтийским корсарам бить турок под флагом ордена.

– Позвольте, ваше сиятельство, – возражал великий инквизитор Мальты фра Сальваторе, – какое отношение…

– Корсары погибали, а вдовы оставались. Вы чувствуете? Сочетание вдов и особняков оказалось роковым для обета воздержания. Вот так-то, ваше преосвященство. А теперь что ж, приходится или глядеть сквозь пальцы, или закрывать лавочку. Сексуальная свобода – единственная привилегия, в борьбе с которой успех есть окончательный провал.

– А…

– А усмирить вдов можно только одним способом: выдать замуж по новой, – продолжал Лорас. – Но где вы видите мужей на этом малонаселенном острове? Может быть, вы порекомендуете папе изменить устав ордена в сторону отмены целибата?* Задним числом узаконить состоявшийся факт?

– Послушайте, Лорас, – фра Сальваторе напрягал лобовые мышцы так, что тонзура смещалась под скуфьей немного к затылку, – послушайте. Если у вас имеются достоверные факты, давайте их мне.

– Извольте. Великий магистр Пинто де Фонсека открыто жил с пленной принцессой Трапезунда и прижил с нею Калиостро.

– "С пленной принцессой Трапезунда"! – фыркал фра Сальваторе. – Что вы такое говорите, барон? Вы что, извините, канделябр держали?

– Что вы такое говорите, ваше преосвященство?

Нет, не любили в ордене папских соглядатаев – инквизиторов из Биргу.

Между Биргу и Валеттой шла невидимая постороннему глазу упорная и незатихающая война. И в этой войне инквизиторы с самого начала XVI века сдавали позицию за позицией. Но как было не сдавать, когда чеки Ватикана на содержание мальтийской конгрегации учитывались казначеем Ордена госпитальеров. Или не учитывались.

При великом магистре Алофе де Виньякуре15 наконец удалось добиться от папы специального указа: кавалеры Мальтийского ордена подлежат суду ордена. А отнюдь не римско-католической церкви. Будь то уголовное деяние, гражданский иск или проступок против устава. И только ересь, то есть отступление от догматов церкви, подлежала суду инквизиции в Биргу.

Против догматов никто из рыцарей особенно не возражал.

Джулио шел, ступая свеженачищенными сапогами без разбора в слякоть.

Робертино, положив зонтик на плечо, угрюмо следил за наглым пренебрежением к денщицкой работе. И размышлял в общем и целом о том, о чем говорилось выше. Что даже кавалеры Большого Креста нынче не стеснялись брать наложниц из турецких рабынь. А этот – бирюк. Три десятка рабов на Мальте. Хорошеньких девиц Робертино уже перепробовал всех. А Джулио – разве погладит иногда девицу по голове да пахлавы сунет. Подозрительно.

– Стоять! – властно сказали из темноты.

Робертино отпрыгнул в сторону и сорвал с запястья зонтик. Джулио положил руку на эфес. "Вот и шпага при деле", – подумал он.

– Не двигаться!

Их обступили четыре человека с дубинками.

Пытаясь сообразить, какого рода оружие предъявляют ночные гости, Джулио принялся медленно отступать спиной к чугунной решетке канала.

– Что они говорят? – спросил он.

– Известно что, – ответил Робертино. – Деньги, говорит, давайте, да и все. – и лихо перебросил зонт из левой руки в правую.

– Деньги? – удивился Джулио.

– Аржан, аржан, – мрачно подтвердили из темноты.

Джулио уперся спиной в ограду и, сняв руку с эфеса, спокойно полез за кошельком.

Судя по оружию, налетчики представляли сословие, которому правила благородного поединка известны в пересказе.

– Много не давайте, эчеленца, – прошипел Робертино.

Луна отсвечивала от глади канала, и в слабом ее мерцании лица казались мертвенно-бледными.

Главарь, почуяв немое согласие жертвы, осклабился и подошел ближе, уложив дубинку в сгиб локтя. Со лба под обрез шевелюры уходило черное уродливое клеймо.

Кошелек застрял в кармане, Джулио, морщась, выпрастывал его изо всех сил. Главарь, вглядываясь недовольно, склонился.

Джулио молниеносным аперкотом двинул снизу так, что хрястнули зубы. И, прыжком обогнув клонящееся, как Пизанская башня, тело, кинулся на опешившую троицу, на ходу выхватывая шпагу.

Однако троица оказалась не робкого десятка. Ближний отпрыгнул в сторону, и дубинка свистнула в вершке от лица рыцаря.