Текст книги "Мальтийский крест"

Автор книги: Олег Борушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

13

На обед к русскому послу Джулио явился в черном. Отложной белый воротник из кружев был сработан на Гозо – меньшем острове Мальтийского архипелага.

Любимые лайковые сапоги хозяина с боковой шнуровкой Робертино после обеда аккуратно нагладил утюгом по воску, не забыв плотнее прижать отвороты, как любил юный граф.

Из украшений Джулио надел орденскую подвеску с малой золотой короной над крестиком, и скромный орденский знак только ярче оттенил изысканную простоту костюма.

Джулио ехал на работу.

Коробку для ангела велел обернуть в парусинку и наказал Робертино с коробкою до поры не высовываться. "Театр", – хмуро думал он, выуживая из сундука серебряный свисток. В театр Джулио с детства ходил по принуждению.

– А чего в коробке? – подозрительно спросил Робертино в магазине, принимая покупку.

Хозяйка впопыхах успела припудрить нос только с одной стороны, с той, где виднелся прыщик, и оттого волновалась.

– Что заказывали, ваше… ваша… – сказала она, поворачиваясь в профиль.

– Точно? – хамовато уточнил Робертино, щупая пальцами сквозь обертку. – А что это оно такое маленькое?

– А вы какое заказывали? – хозяйка стойко глядела в боковую стену. – Да вы откройте, ваша… ваше… Вы проверьте!

Робертино спохватился.

– Благородство проверке не подлежит! – отрезал он.

И по дороге в порт, крепко сжимая в руках коробочку, все пытался сообразить – что это он такое сказал?

Раскрыв упаковку, Джулио равнодушно посмотрел на золотой крестик в форме четырехлистника. Каждый ромбик состоял из двух зеркальных половин, небрежно спаянных посередине. Но непрочные стежки грубой пайки на нежном тельце украшения создавали странное впечатление живости. В середине крестик был прошит насквозь золотым гвоздиком с рубиновой головкой.

– Хвалю, – сказал Джулио. – Странный крест.

На выходе из паланкина рыцарь забыл придержать шпагу, и она вдруг встала враспор в узкой дверце так, что он едва не упал.

– Эчеленца, у вас со шпагой что-то в последнее время, – сказал слуга.

– Последнее время? – эхом откликнулся Джулио, витавший мыслями совсем в других областях.

Завидев рыцаря, швейцар вдруг оглушительно запел: "Гра-аф Джу-улио Рена-ато Литта-а!" Джулио вздрогнул, а на лестницу с последним раскатом выкатился хозяин и, протянув вперед обе руки, обрушился навстречу гостю.

– Батюшки мои, – кричал граф, – вот так рыцарь! Ну, здравствуйте же! – подкатившись, он ухватил Джулио за обе руки.

Джулио, грубовато освободившись, поклонился.

– Да бросьте вы, ей-богу, – кричал Павел Мартынович, – что за церемонии! – и, приобняв, повел Джулио к лестнице.

Павел Мартынович приходился Джулио приблизительно по пояс.

Становиться с русским министром на короткую ногу Джулио вовсе не собирался. Однако и сохранять церемонную мину перед лучистой искренностью графа было глупо.

"Задача", – думал Джулио, крупно шагая по ступеням.

– Что, братец? Поем? – говорил между тем Робертино швейцару, по-хозяйски усаживаясь в передней.

В гостиной, обитой штофом ручной выделки, с белыми розами по голубому полю, сидел Головкин.

"Кто у них так любит розы?" – подумал Джулио.

"Интересно, каков он на шпагах?" – в свою очередь подумал Головкин.

– Рад видеть, – сказал атташе.

Джулио усадили на диван, похожий на мериносного козлика. Изнеженных мебелей с кривыми ножками Литта сроду не любил. "Она иногда сидит здесь", – подумал рыцарь.

– Да, жарко, – сказал он.

– Нет, ну вы должны же нам непременно рассказать про вашу Мальту. – Павел Мартынович от удовольствия никак не мог устоять на месте. – Эй, кто там! Водки!

– Пал Мартынович! – остановил посла Головкин. – Синьор Литта подумает, что русские про этикет слыхом не слыхали.

– Да что за этикет без водки, помилуй?

– Пустые формальности о погоде для того и приняты, чтобы дать гостю очухаться, – терпеливо объяснил Головкин. – Как вам сегодня погода, синьор Литта?

Джулио едва заметно улыбнулся. Так на западный склон мальтийского утеса Дингли вдруг упадет на закате нечаянный луч со стороны Туниса. И все замшелые складки, расселины и бугры, целый день удрученные тенью, вдруг ринутся на свет, преобразив монастырский лик великана в жизнерадостный профиль подростка.

– На родине всегда хорошая погода, – сказал он.

– В Неаполе, кажется, других погод не бывает! – формально отозвался Головкин.

– Еще как бывает! – весело подхватил Павел Мартынович. – Помнишь, на днях кабинет ливнем залило, вся диппочта – коту под хвост! – Павел Мартынович закатился, как валдайский колокольчик.

Головкин укоризненно посмотрел на патрона.

"Фордевинд"*, – думал Джулио, доставая из рукава платок. Он на секунду представил, как Лорас вприпрыжку врывается к великому магистру: "Ваше преосвященство! Рескрипт из Ватикана сдуло с подоконника к чертовой бабушке! Ха-ха-ха!"

В гостиную вошла она.

– Тюша! – закричал Скавронский. – Синьору Литте ужасно понравился твой розарий!

Она остановилась, мирно положив кисть руки на погранично декольтированную грудь.

"Розарий?" – подумал Джулио, затыкая платок обратно в рукав и промахиваясь. Вспомнил, что действительно была какая-то куча розанов перед подъездом.

– Познакомьтесь! – кричал Павел Мартынович, подкатываясь к супруге. – Моя первая жена – графиня Екатерина Скавронская.

Джулио встал, загребая руками. "Неужели следом войдет вторая?" – подумал он. Собрал из ледников души весь наличный холод, окатил им графиню и опустил глаза, как подобает по монастырскому уставу.

Она была совсем другой, нежели утром. И к золотисто-каштановым волосам, улиткообразно завернутым на затылке, была-таки приколота свежая роза. Негой, нежностью, Азией веяло от каждого изгиба тела Екатерины Васильевны. Лишь тонкий знаток женских причесок и, стало быть, душ мог заметить в туго закрученном узле волос тайное раздражение.

– А это – граф Джулио Литта, – продолжал Павел Мартынович, – кавалер Мальтийского ордена и… эт самое…

Графиня одета была в тонкое фиолетовое платье. Горжетка из голубой норки со свешенным наперед хвостиком завораживала взгляд искусно построенным впечатлением, что на графине больше нет решительно ничего.

Она плавно подошла к Джулио (его обдало свежим запахом лаванды) и, преспокойно вглядевшись, сказала:

– Так это вы – рыцарь?

"Какие синие", – снова подумал Джулио.

Странная интонация, равно далекая от насмешки и восхищения, прозвучала в вопросе графини. Хотелось провалиться сквозь землю оттого, что он рыцарь, и не создавать затруднений.

Рука ее мягко пожимала и отпускала норковый хвостик на груди.

– Мы, кажется, знакомы… – безразлично сказала она.

– Во-от как? – вклинился Павел Мартынович.

– Интересно, – с меньшим восторгом отозвался Головкин.

Джулио встрепенулся. Отступил в сторону, вытянул из кармана свисток и свистнул.

– Гм, – сказал Головкин.

Робертино картинно вошел в гостиную. На ладони, приподнятой в уровень с подбородком, лежала нарядная коробочка. Так рисуют жрецов на египетских папирусах эпохи Среднего Царства. Правда, позабытый в другой руке кусок парусинки, которым Робертино случайно помахивал сзади в такт движению, придавал явлению отчасти славянский оттенок.

Джулио отставил ногу и в ожидании эффекта полностью овладел собою.

– Ой! – сказала Екатерина Васильевна.

В других обстоятельствах женщина, испустившая вульгарное "Ой!", потеряла бы всякий интерес для потомка миланских герцогов.

14

В жизни каждого героя, а особенно монаха, бывают моменты, когда автору следует отвести прочь нескромный прожектор вдохновения. Так поступим и мы, пока Джулио примиряет материю с духом. То есть ошеломляющую прелесть Катиного лица – с укором слов Писания о соблазне. И вернемся к биографии хозяина дома, обаятельнейшего Павла Мартыновича Скавронского.

Итак, дедушка Волконский за бдительность получил Александра Невского, а семейство – золотую клетку с чахлой птицей.

Вступив по смерти Петра на императорский престол, Екатерина I вспомнила о единственных родственных душах.

Все тот же Волконский примчал сплоченную группу в Санкт-Петербург. Впрочем, чтобы опять слишком не взволновать государыню, поселил на стрельницкой мызе рядом с гатчинским болотом. Он же взял на себя образование мужчин.

С Федором уже опыт образования кое-какой имелся, и дело шло легче. Однако Карл просвещению поддавался плохо. Ну а уж Симон-Генрих и Михель-Иоахим – те просто из рук вон. Попытка навести светский лоск на Михель-Иоахима имела единственным результатом то, что свечные огарки он стал собирать в особый мешочек, а хлебные корки – отдельно, тогда как раньше сыпал без разбору.

Екатерина I, прочитав отчеты Волконского, вздохнула и возвела семейство в дворянское достоинство. А на досуге расположилась начертать герб. Кроме жаворонка, в голову ничего не лезло.

– Как бишь по-латыни "жаворонок"? – спросила, зевая, государыня у статс-секретаря Остермана.

– Э-э… – смешался Остерман. – А как по-польски, матушка? Или хоть по-ливонски?

Вопрос легко разрешил все тот же Симон-Генрих.

– Skavronek! – убежденно сказал хлебопашец, вызванный для консультаций.

Поразительно, что из всего обширного семейства пернатых Симон-Генрих знал еще только "гусь", и то в качестве собирательного. Он упрямился, что одного гуся в природе не бывает.

В герб Скавронских, таким образом, были внесены жаворонок и три розы. Последние – в память трех задумчивых сестер, из которых две выбрали женихов с неудобопроизносимыми именами, зато средняя – с именем настолько звучным, что и другие два зазвучали на всю Россию: Симон Леонтьевич Гендриков и Михаил Ефимович Ефимовский.

Всем пожалованы были богатейшие поместья в Кимрах и окрестной Тверской губернии – по верхнему течению Волги. Возможно, сыграло роль созвучие лифляндской ямской станции Валги и полноводной русской Волги.

Виновник всех вышеперечисленных событий – новопожалованный граф Федор – на другой же день по въезде в имение пустился во все тяжкие и скончался от запоя, не приходя в сознание. Мораль: если случилось в жизни выругаться так, что Фортуна обернулась, следует по крайней мере бросить пить.

Карл ударился в другую крайность: прежде всего прогнал моментально набравшуюся дерзости графиню Скавронскую, предварительно выпоров на конюшне. И занялся воспитанием сына – Мартына Карловича, в чем и преуспел.

При Елисавет Петровне граф Мартын Скавронский сделался генерал-аншефом, обер-гофмейстером и Андреевским кавалером. Елисавет Петровна сосватала любимца за Марью Николаевну Строганову. По очень внятной причине: богаче невесты в России не нашлось.

В 1776 году Мартын Карлович отошел в мир иной, оставив громадное состояние единственному сыну – нашему герою Павлу Мартыновичу Скавронскому.

15

Пока Джулио примирял материю с духом, все оказались за столом. Екатерина Васильевна сидела прямо напротив рыцаря, а Павел Мартынович пересказывал подвиг Сакена при штурме Очакова.

– Представь, Тюша, турки захватили лодку Сакена и привязали к нему свои галеры… Налей-ка, братец. – Скавронский обернулся к дворецкому.

– У Сакена была дубль-шлюпка, – поморщился Головкин. – С пороховыми магазинами.

– Представляю, – холодно сказала Катерина Васильевна.

Все почему-то посмотрели на рыцаря. "Кого к кому привязали?" – тяжеловесно подумал Джулио.

Стол в обеденной зале Скавронских был по-казарменному узкий. Собственные ноги, также и ширину стола Джулио без труда выразил в морских футах. Но ноги Екатерины Васильевны… Тут арифметическую прогрессию застилало мистическим туманом. Джулио целомудренно подтянул на всякий случай сапоги под самый стул.

– Дубль? – удивился Павел Мартынович и залпом осушил бокал. – А мне казалось – подлинник. И Сакен ночью приплыл к своей шлюпке и залез в эту, как ее… Представляешь, Тюша?

– В крюйт-камеру, – снова подсказал Головкин, ревниво следивший за рассказом.

– Подлинник? – произнесла Екатерина Васильевна, скользнув взглядом по рыцарю.

Сидя напротив графини, Джулио чувствовал себя так же уютно, как боевой конь на арене ледового цирка.

Во– первых, после "Ой!" графиня, сделав было шаг навстречу сюрпризу, вдруг остановилась и нахмурилась. Повела рукой, и коробку из рук Робертино вместо приятно удивленной графини принял неприятно-певучий швейцар, не удивленный нисколько.

Во– вторых, Екатерина Васильевна имела привычку держать голову набок. И эта привычка сейчас, за столом, повергла рыцаря в пучину догадок: испытывает? жалеет? подсмеивается?

На самом деле, заметим, лицо Екатерины Васильевны выражало полную безмятежность.

– …и подорвал эту лодку, а вместе с ней четыре турецких этих… – продолжал между тем Скавронский.

– Вы забыли сказать, что Сакен подорвал также и себя, – перебил Головкин и перевел взгляд на рыцаря.

– Представляешь, Тюша? – Павел Мартынович по мере рассказа оживлялся все больше.

Ноги Литты затекли уже до такой степени, что от целого рыцаря в распоряжении Джулио осталась одна верхняя половина.

– Пишут, что Буг осветился ночью от взрыва, будто днем. – Павел Мартынович зажмурился от феерической картины. – А Потемкин…

– Я представляю, папа, – перебила Екатерина Васильевна. "Оставьте в покое Потемкина!" – хотела, кажется, сказать графиня.

Она в десятый раз пожалела, что спустилась к обеду. Живых рыцарей, положим, еще не встречалось. Но муляжи убедили: круговорот мужчин в природе есть обман зрения. Душа мужчины – рычажные весы. Слева вожделение, справа тщеславие. Задача женщины: следить за перевесом. Скучно, да и лень.

– Много ли еще таких офицеров в русском флоте? – возвысив голос, сказал Головкин. – Вы, конечно, читали о Сакене, господин капитан? – обратился он к Джулио.

"Шесть футов, – в очередной раз вывел измученный Джулио. – Никак не меньше".

Он выпростал наконец из-под сиденья затекшие ноги – словно вывернул из запасных гнезд два чугунных пушечных ствола.

– А вы разве знакомы с флотовождением? – вместо ответа приглушенно спросил он Головкина, едва сдержав вздох облегчения из самых глубин.

Джулио никак не ожидал, что первая же встреча с красивой женщиной на материке смутит его. Его, который смущение относил к симптомам нечистой совести. То есть общим слабостям человеческого рода, проживающего за границами Мальтийского архипелага.

Екатерина Васильевна вдруг почувствовала, как что-то властно прилегло к ноге под столом. И оно, это "что-то", не могло быть ничем иным, кроме… "Еще один, – грустно подумала Екатерина Васильевна. – Этот хоть подвиг совершил – крестик нашел".

Опустив глаза, она, не меняя позы, поправила прическу и наткнулась на бутон. Вынула из волос, поиграла перед лицом и принялась отщипывать лепестки на скатерть. "Рыцарь! – усмехнулась она про себя. – Вожделение или тщеславие?"

– Какое это имеет значение? – холодно сказал рыжий, пристально глядя на Литту.

Но Джулио начисто забыл, о чем спрашивал Головкина. Он никогда не видел, чтобы общипывали розу.

– Да он же служил во флоте! – вклинился Павел Мартынович, кивнув на рыжего. – За дерзость переведен в статские. А за неумение скрывать свои мысли произведен в дипломаты…

Екатерина Васильевна предупреждающе подняла глаза на мужа. "Или показалось?" – думала она. Под столом было тихо. "Неужели показалось? Может быть, случайно? Нет, не может!"

Да, как говорил современник графини поэт Анджей Добрынин, "голова красивой женщины полна случайностей, но ноги красивой женщины – одна сплошная необходимость".

– Ты что же, эт самое, братец, не наливаешь? – Павел Мартынович дерзко не заметил предупреждающего взгляда графини.

Ноги Джулио медленно отходили. Мурашки, словно сорвавшись с цепи, устремились от рыцарских сапог по шнуровке – прямо к солнечному сплетению. Джулио, словно весь наполнившись шипучей водой, немо глядел на Головкина. "О чем разговор?" – мучительно старался вспомнить он.

Екатерина Васильевна скользнула взглядом по лицу рыцаря.

Увидев Джулио, а потом воскресшую коробку, графиня проделала простую умственную операцию. Матрос из кондитерской оказался рыцарем. Следовательно, вором быть не мог. Однако итальянец мог свободно вора отыскать. Зачем? При этом нагло делал вид, что остался к ней равнодушен. "Нет, но неужели случайно?" – с досадою думала теперь графиня.

"Подвигами, подобными подвигу Сакена, пестрит вся история ордена. Рыцарь, воспитанный в презрении к смерти, не впечатлился подвигом русского капитана в неизвестных ему морях", – прочитал Головкин на застывшем лице Джулио.

Джулио вдруг почувствовал, как что-то мягко коснулось его ступни под столом.

"Что это?" – с ужасом подумал рыцарь.

– Ну да! – раззадорился Скавронский. – Произведен в дипломаты! А чего тут стесняться? – он посмотрел на Головкина и на Катю. – Причем не без протекции ее вот дядюшки, – он ткнул толстым пальцем в жену, – князя Потемкина! Слыхали? – залихватски обратился он к Джулио.

Сделавшись монахом, Джулио счастливо избежал ханжества. Однако представить, что икона невинности, сидящая напротив, могла даже просто помыслить о происках под столом… Едва оттаявшие ноги, впрочем, не могли с надежностью донести – было или не было? Джулио замер, боясь взглянуть на графиню.

Головкин вдруг густо покраснел, вернее, как это бывает у безнадежно рыжих – целиком стал одного цвета с веснушками.

"Было или не было?" – боролся теперь с собою Джулио. И вдруг резко подтянул ноги обратно под стул.

Екатерина Васильевна положила приборы и посмотрела на мужа.

– Слыхали? – не отставал Скавронский. – Хоть и "князь тьмы" – а кое-кого в свет вывел! Правда, и Ариадны были умелые – Катина матушка вот с сестрой.

Сделалось ясно, что Скавронского несет. Посол говорил с подтекстом, и жало подтекста, ускользая от понимания Джулио, кажется, попадало в цель.

Джулио совершенно не интересовался знать семейные секреты русских господ. Правда, краем сознания с умилением представил Катину матушку.

Катя вдруг поднялась.

– Извините, у меня голова разболелась, – сказала она, уронила общипанный бутон на скатерть и вышла.

Скавронский застыл на полуслове с раскрытым ртом.

Звук отодвинутого Катей стула словно царапнул Джулио по сердцу. Он проводил графиню глазами.

Головкин пожевал губами, посмотрел на Джулио, и кровь отлила от веснушек обратно.

– Что я такого сказал? – вспылил Скавронский и обиженно посмотрел на рыцаря.

Этикет точно предписывал, как отвечать на вопрос Павла Мартыновича. Джулио медленно подцепил спаржу, подождал, пока стекут капельки оливкового масла, и задумчиво отправил в рот.

– В России привыкли к женщинам на престоле, – сказал Головкин в пространство. – Что-то в этом даже есть. Вы, например, когда едете? – повернулся он к Джулио, и глаза его вдруг недобро сверкнули.

– Завтра чем свет, – тихо ответил Джулио.

Головкин криво усмехнулся.

Взойдя поздно вечером на корвет, Джулио прошел в кокпит и прислонился спиною к бизани. Над ним трепетал похожий на хоругвь штандарт ордена госпитальеров: простой белый крест по красному полю. Он подсвечивался снизу трехгранным кормовым фонарем, и Джулио, задрав голову, долго смотрел на игру, в которую свет и ночь играли на ветру с древней эмблемой рыцарской славы.

– Что это вы тут, эчеленца? – на палубу вынырнул Робертино, подошел к хозяину. – Стоим?

Джулио невидяще посмотрел на слугу.

– Она в вас влюбилась, – авторитетно заявил Робертино. – Оно и понятно. Один старый, другой рыжий, а тут – такой красавец!

Джулио не отвечал.

Робертино считал себя серьезным знатоком женских душ и особенно тел. Только обижался, что Джулио не заимствует опыт.

Джулио между тем мучил вопрос: неужели графиня могла повести себя как… Рыцарь даже не решался произнести – как кто. Однако странное дело: на месте подобающего презрения он обнаружил мучительный и… нежный интерес.

Короткое отступление. Если красивая женщина намеренно коснется вас ногой под столом – вашим первым помыслом, увы, будет не укоризна. Вашим первым помыслом будет сочувствие: пораженная вашей личностью, женщина не совладала с собой…

– …а вы молодцом! – закончил Робертино. – Подумаешь, норка!

Чудесно воскресшая коробка должна была поставить рыцаря на дружескую ногу с русским посольством и дальше с русским двором. Такую удачную театральную постановку выдумал он, мальтийский посол Джулио Литта. И такая странная кульминация…

Скавронский, проводив рыцаря, поднялся на половину жены.

– Поразительный человек, – игриво начал он как ни в чем не бывало. – Ай, пропали петербургские вдовушки. Ты заметила, эт самое, сколько темперамента?

Катя лежала с книжкой на канапе в позе, которую Катина няня называла "Фунт шоколаду в сугробе", а сестра Александра – "Вчера или никогда!".

Она по– прежнему хоронилась под собольей шубой, которую Павел Мартынович ненавидел нынче так же сильно, как радовался, когда покупал.

– Вы помнете шубу! – говорила Катя, когда муж, трудно дыша, старался погладить сразу все, что под шубой скрывалось.

– Соболь не мнется, я куплю тебе другую, можно отпарить! – запыхавшись, вываливал он все аргументы.

– Что же отпаривать, когда не мнется? – буднично спрашивала Катя.

– И какой пронзительный взгляд! – продолжал Павел Мартынович. – Нет, рыцарь определенно едет с комиссией… – он на цыпочках придвинулся ближе к канапе.

Катя подтянула шубу к подбородку.

– Никак не предполагал, что эти рыцари…

– Ваши психологические наблюдения, – спокойно сказала Катя, – всегда столь же неожиданны, сколь и неуместны. Вам непременно надо кем-нибудь восхищаться.

И приставила книжку обратно к лицу.

Павел Мартынович замер. Так ребенок, влетев с разлету ногой в сугроб, застынет с растопыренными руками… Еще не зная, что при обратном ходе в валенок набьется сверху леденящего душу снега.

"Русские народные сказки", – механически прочел Скавронский на обложке Катиной книги.

– Но я же извинился! – возмутился Павел Мартынович. – Я же сам пришел!

Всякий обладатель красивой женщины полагает, что раз пришел, значит, извинился. Красивая женщина полагает наоборот: пока не извинился – ты не пришел.

– Тюша, как ты можешь? С другой стороны, если он тебе не понравился… – интуитивно переключился Скавронский, твердо устанавливаясь на ногах.

– Да, не понравился. Он мне не понравился! А что там может понравиться? – она вдруг села. – И прошу вас впредь ставить меня в известность о приглашаемых вами в мой дом персоналиях, потому что…

В этот момент книжка, поехав по скользкому меху, шлепнулась на пол. Павел Мартынович бросился поднять, Катя тоже порывисто наклонилась и ударилась о подоспевшую каменную макушку мужа…

Лишь старая няня, баба Нюня, срочно призванная на подмогу, смогла к ночи утешить разрыдавшуюся в голос графиню Скавронскую.