Текст книги "Мальтийский крест"

Автор книги: Олег Борушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Теперь эта знать стояла перед ним во всей полновесной неизбежности. И сразу чувствовалось, что одним движением мясистого пальца эта рука может привести в движение подземные токи острова, скрытые до поры в безмятежных каменных норках мальтийских деревень.

– Здравствуйте, – в свою очередь сказала Лаура.

Лаура снова была в шароварах. Но, Боже мой, это была совсем другая Лаура и совсем другие шаровары. Это были васильковые полупрозрачные панталончики, стянутые шнурком у щиколотки, как у Мальвины. И сбегали эти панталончики из-под воздушного кружевного платья с буфами на плечах – цвета розовых лимонных венчиков, какими только что любовался в саду русский граф.

Ниже панталончиков Лаура была совершенно голая, то есть босиком.

Граф, как пальцы из меда, с трудом выпростал из Лауры глаза. И далее уже стеснялся глядеть ниже пояса. Но воспоминания о том, что панталончики там имеются, хватало для тягучей, дрожащей, как лепесток, нежности.

Двое других мужчин за столом безразлично посмотрели на Волконского и с места не двинулись. Еще имелась декадентского вида дама в черном, какие встречаются в Латинском квартале после начала лекций. Дама смотрела непосредственно в стол.

"Сурово тут у них", – подумал Волконский.

– Я слышал, вы любите ловить рыбу, – сказал арбузный маркиз, усаживаясь и закидывая ногу на ногу.

– Я слышал, что на Мальте водится крупная рыба, – ответил Волконский, рывком поддернув к себе стул.

– Жарко, – шепотом сказал Фома, установившийся за графским стулом, и громко сглотнул.

Лаура спокойно и просто глядела на графа, свивая и развивая черный локон у виска.

– Нам хотелось познакомиться с русским графом, – сказал лысый. – Я еще ни разу не видел русских дворян. Говорят, они спесивы.

Барон Тестаферрата тускло глядел на посла из-под тяжелых век и молчал.

– Русские спесивы на поле боя, – сказал Волконский. – Особенно морская качка придает им высокомерия.

Волконский чувствовал себя в чужой тарелке, каждый нерв его был взведен, словно маленькая пружинка. Барон к тому же не представил других гостей. И Дмитрий Михалыч не мог обращаться ни к кому, кроме маркиза да барона.

Намек на успехи русского флота, впрочем, не требовал определенного адреса.

Пара молодых людей за столом переглянулась между собою.

– Кстати, – сказал лысый маркиз, – я от жары совсем забыл представить вам… Сестра барона – Джианна Тестаферрата. Ну а с этой дамой вы уже знакомы. – лысый кивнул на Лауру.

Фома пошевелил пальцами на спинке графского стула. И Волконский вдруг понял, для чего барон не представил сотрапезников. Выбить с порога из привычной колеи, чтобы за первые минуты понять, какого полета птица залетела на Мальтийский архипелаг.

– Мы, собственно, с этой дамой еще незнакомы, – ответил Волконский. – Мы познакомились с полуночной тенью, с бледной копией в виде карандашного наброска…

Лаура серьезно и ровно смотрела на русского посла, словно речь шла не о ней. Хотя, с другой стороны, кто это – бледная копия? И почему она, собственно, бледная?

"Что это я такое опять сморозил?" – подумал граф.

– Ну, тогда познакомьтесь, – внезапно разжал губы барон Тестаферрата. – Лаура Ганадо, моя племянница.

Волконскому почудилась скрытая угроза.

– А это телохранители – Тони и Доминик, – добавил лысый маркиз, показывая на молчаливых приятелей за столом. – У вас есть телохранители, граф?

– У нас это как-то не принято, – ответил Волконский. – Я имею в виду – их не принято так называть.

– А как у вас принято их называть? – оживился арбузный маркиз.

– Русские стесняются охранять тело, ваша светлость. Душу бы сохранить…

– Интересно, – сказал маркиз.

Барон Тестаферрата прикрыл веки.

Ощущение силы, исходящей от хозяина, вдруг одним махом накатило на Волконского. И легким дымком от посла отлетел привычный тон русского графа: высокомерная повадка вельможи, который ни во что не ставит никакую другую знать, кроме русской. И по самой уважительной причине – по причине искренности.

– Хотите, поговорим о политике? – маркиз Кассар налил себе вина в тяжелый хрустальный фиал. – Между прочим, если вы предпочитаете застольный сервис, я кликну слуг.

– Не стоит, – сказал Волконский. – Мне нравится, когда дворянин прост с народом.

"Лучшее средство от растерянности – дерзость", – говорил Шешковский.

Барон вдруг улыбнулся. И лицо его из устало-самонадеянного вдруг сделалось радушным, как у бескорыстного мальтийского лавочника.

– Любопытные у вас политические взгляды, – сказал маркиз, поглаживая себя по лысине.

И тут Дмитрий Михалыч впервые насторожился. Барон пропустил дерзость мимо ушей. Барон даже сделал вид, что ему понравилось. Не хочет тягаться в честолюбии. Значит, барон чего-то хочет.

"Русскому послу совершенно некстати мешаться во внутренние распри на острове, – напутствовал Шешковский. – Пусть себе мальтийская знать воюет с орденом. Вы тут ни при чем. То есть как посол – ни при чем. Но! – Шешковский поднял волосатый указательный палец. – Но коль скоро на острове существует оппозиция – сам Бог велел познакомиться с нею поближе. Кто это будет делать? Резидент. Но! – Шешковский снова показал палец. – Русского резидента на острове нет. Значит?…"

"Значит, Лаура – исключительно удачный повод", – закончил Волконский мысль шефа и мысленно потер руки.

Фома, выйдя из-за спины, налил Волконскому вина из того же графина, из которого пил лысый маркиз.

– М-да, – сказал маркиз. – Вы, кажется, понимаете толк в винах.

– Русских с детства учат разбираться в винах, в женщинах и в политике, – ответил граф, избегая глядеть на Лауру.

– Странная последовательность, – произнес арбузный маркиз.

– Барон, а почему вы не продали мне дом? – спросил вдруг Волконский.

Улыбка сошла с лица барона Тестаферраты. Он тяжело посмотрел на Волконского и стал сжимать в кулак и разжимать жирные пальцы.

– Барон не любит продавать дома, – снова вмешался лысый маркиз. – Барон любит их покупать.

– Но ведь дом стоял на продаже? – не отставал Волконский, как зачарованный глядя на руку барона Тестаферраты.

– Лаура, сделай мне одну на ха-ха, – хрипло сказала вдруг тетя Джианна.

Полные и выпуклые, как у морского котика, губы придавали лицу Лауры серьезность, какой у самой Лауры, возможно, не было и в мыслях. А что можно увидеть на лице женщины, когда она серьезна? То, что хочется увидеть, можно прочесть, только стерев с лица женщины маску умственной работы.

Лаура поднялась и вышла, и граф не мог снова не восхититься природной грацией девушки.

Встречаются, хотя и редко, женщины, которые ни при каких обстоятельствах не умеют перемещаться неловко. Что бы они ни делали – моют пол или уничтожают прыщик на носу, они умудряются двигаться так, словно охотятся за лакомством.

Лаура вернулась с мешочком, обшитым жемчугом. Ловко выхватила кальян с глиняным подтрубником под воду, набила (все наблюдали, как указательным пальчиком она приминала в жерле ломкие листики травы) и протянула тетушке вместе с серебряной вестой – огнивом.

"Опий", – подумал Волконский.

– Может быть, вам тоже, граф? – спросила Лаура.

– Э-э… – начал Волконский. – Собственно, я предпочел бы водки…

Фома побарабанил пальцами по спинке стула.

Джианна выпустила длинный хвост дыма.

– Вам бы следовало побывать в хороших домах на Мальте, – сказал лысый маркиз. – У меня есть загородная вилла в Бурмарраде. Как раз там, где жил апостол Павел…

Он сделал паузу, выжидательно глядя на Волконского.

"Нет, опий вроде бы не курят, – думал Волконский. – А что тогда курят? И чем, кстати говоря, занималась Лаура ночью на морском берегу? Опий, вероятно, в ордене запрещен. Может быть, запрещен на всем острове? Ну, это не сильное преступление. Много из него не вытащишь".

– Кажется, так зовут наследника русского престола? – продолжал лысый маркиз.

– Наследника? – Волконский посмотрел на Лауру. "Красивые были бы наследники", – подумал он. – Наследник еще не объявлен. По закону о престолонаследии русский трон переходит согласно завещанию почившего монарха, – осторожно продолжил он.

– Вот как? – удивился маркиз. – Ну, это вы нам, если не возражаете, расскажете как-нибудь после.

Волконский оценил пробный шар и умелое снятие подвоха мнимым безразличием. "С чего бы это их интересовал наследник?" – подумал он.

– У нас две недели праздников, – продолжал лысый, проводя рукой по рукаву старинного камзола. – На исходе второй недели – фиеста. Финикийский обычай. У меня на вилле соберутся гости. Приезжайте. Он вас проводит. – маркиз ткнул в молчаливого телохранителя Тони.

Эта парочка – маркиз с бароном – навевали странное ощущение. А именно: барон думает, а маркиз за него произносит. Однако какая согласованность!

Волконский покосился на Лауру.

Девушка все так же сосредоточенно, выпятив вперед серьезные губы, как слушают в детстве сказку, глядела теперь на дядюшку. "Укушу!" – отчаянно подумал граф.

Заметив взгляд Волконского, Лаура повела черной разлапистой бровью.

– Спасибо за приглашение, – сказал посол. – Непременно буду. Петр, объясните Тони, как до нас…

– Он найдет, – перебил маркиз. – Скажите, граф, а есть у вас какие-нибудь особые пожелания?

"Есть!" – чуть не выкрикнул Волконский.

(– А не молод на Восток-то ехать? – спросила Екатерина, когда Безбородько впервые предложил для Мальты кандидатуру Волконского.

– Старую лису, кого ни пошли, рыцари все одно перехитрят, – сказал Безбородько. – Да и себе же дело испортят. А дерзкого они не ждут. Так что, матушка, тут пан или пропал. Но Волконского хоть деньгами не возьмешь. Сама знаешь, боярскую кровь посулами не разбавишь.

– Ну а…

– А от этого никто гарантии не даст. – Безбородько отвел глаза.

– Это точно, – потупившись, вздохнула Екатерина.

– Однако чтобы с девками шалить – не замечен, – продолжал Безбородько. – Да и Шешковский ему верных людей дает. Прямо с плахи снял. Два апостола – Петр да Фома. Смертники – как ты любишь. Им терять нечего: службу справят – гуляй; не справят – дорожка им одна…

– Не знаю, не знаю, – сказала Екатерина. – А что про него Шешковский? Нет, надо подумать.)

– Я спрашиваю чисто по-дружески и два раза никогда не предлагаю, – сказал маркиз. – Особые пожелания – дело деликатное.

Волконский все старался пересчитать полоски на лысом черепе маркиза Кассара. Снова сбившись, перевел взгляд на барона Тестаферрату. Под прикрытыми веками невозможно было прочитать никакой подсказки, кроме одной: барон не любит Ордена рыцарей-госпитальеров.

Не только мальтийские Тестаферраты традиционно не жаловали пришельцев. Семьи Кеткути-Ганадо, Чеклюн и Торреджиани тоже не испытывали к ордену нежных чувств. Да и не было, по совести, на острове потомков древней мальтийской знати, которые смирились бы с незаконной передачей Мальты Ордену Святого Иоанна.

– Я большой поклонник архитектуры, – медленно сказал Волконский. – Я столько слышал о Валетте, особенно об этих садах на бастионах…

– Завтра получите пропуск, – сказал маркиз, поморщившись при упоминании Валетты. – В том числе на бастионы. Скажите, а Мдина вас разве не привлекает? Вы не поклонник арабской архитектуры?

– Вы знаете, арабской как-то нет, – сказал Волконский.

– А зря, – многозначительно сказал маркиз. – Может быть, вам сразу прислать карту города? Валетты, я имею в виду? Как туристу – это вам сильно облегчит вашу… хм… культурную задачу.

Они пристально поглядели друг на друга.

– Вот если бы меня мог кто-нибудь сопроводить, – уклончиво сказал Волконский, поглядев на Доминика. – Ознакомить, что называется, с достопримечательностями…

Доминик вызывал больше доверия, чем Тони. Уже одним тем, что сидел во все время разговора как статуя, набравшая в рот еще для верности и воды.

– А это у нас Лаура специалист, – сказал маркиз Кассар, и у Волконского екнуло сердце. – Она вам завтра пропуск привезет, сразу и трогайте. Как вы завтра располагаете?

В глазах маркиза не было и тени иронии – ни на тему экскурсии, ни на предмет экскурсовода. "Неужели провокация? – подумал Волконский. – Но зачем им?…"

– А ее в Валетте никто не знает, – словно прочитал его мысли маркиз. – Так что гуляйте себе на здоровье. И потом – вы здоровый холостой мужчина. Вы холостой?

– Маркиз, какое отношение…

– Не станет же русский резидент ходить в бордель, – хрипло промолвил вдруг барон Тестаферрата.

– Так что, если Лаура вам понравится, вы, пожалуйста, не стесняйтесь, – подхватил маркиз Кассар. – Об оплате вы с Джианной, я думаю, легко сговоритесь.

Волконский опешил. "Просто какая-то Африка, – лихорадочно подумал он. – Или, наоборот, Аляска".

Он где– то слыхал, что это у эскимосов гостей угощают женами. Но там Север, там понятно… Волконский приклеился глазами к барону и все не мог отодрать их и перевести на Лауру.

В голове завертелись, перепутавшись, алеуты, эвенки и гвинейское племя бисау. И все они прыгали через выложенную из горящего саксаула надпись: "Провокация". Он не был уверен, растет ли на Аляске или даже в Гвинее саксаул, но запах его сухих горящих веток ощущал обеими ноздрями.

– Откровенно говоря, я не знаю, что вам ответить, – сказал Волконский.

Он понимал, что самое лучшее в сумасшедших обстоятельствах – правда.

– Вы покраснели, граф, – сказал барон и вдруг, не вставая, протянул ему руку.

Волконский послушно пожал ее в знак… он сам не понял чего.

– Это краска гордости за оказанное мне вашим сиятельством доверие, – сказал наконец Волконский, отнимая руку.

Фома снова пошевелил пальцами на спинке стула.

"Бароны – они, однако ж, "сиятельства" или "светлости"? – думал Волконский. – Впрочем, лучше переборщить, чем недосолить", – вспомнилось наставление Шешковского, и он поднял наконец глаза на Лауру.

Она по– прежнему серьезно смотрела на русского графа. Если бы Лаура потупилась или смутилась… Но Лаура еще подалась вперед, отчего ее и без того наполненные серьезными мыслями губы приобрели совершенно академический заряд.

Волконский почувствовал, что рядовая интрижка заходит в те области, в которые он совершенно не предполагал ее заводить.

Излишне говорить, что лицо Лауры стояло перед графом всю дорогу обратно, до самой Флорианы. И весь вечер, и всю ночь.

В пять утра, наскоро самостоятельно умывшись, Волконский засел за рабочий столик – не в кабинете, а в спальне у окна, выходившего, как мы помним, на грязную флорианскую мостовую.

41

Наутро после приемки фрегата Джулио проснулся в каюте от звуков дальней канонады. Тренированный девятью годами службы во флоте, слух рыцаря не только отличал пушечную канонаду от громоподобных звуков природы, не только выстрелы корабельных орудий от сухопутной артиллерии, но даже, кажется, звук кормовой пушки от носовой.

"В районе Большого Березового, – потягиваясь, с удовольствием подумал рыцарь, до самого рассвета изучавший карту района. – Миль семьдесят с лишком…"

И вдруг резко сел. А через минуту уже вылетел на палубу. Фрегат еще спал, только вахтенный, позевывая, мечтал о чем-то в корме, приобняв бизань. Свинцовое небо едва серело на востоке, вызывая в памяти лишь досадное школьное напоминание: серого цвета в природе не существует.

Влажный утренний бриз гнал с открытого моря крутую зыбь, и Джулио, подставив ветру горячее со сна лицо, прислушался снова. И снова отчетливо услышал пушки. "Ветер с моря, может, миль девяносто. Перестрелка. Неужели у Выборга?" Он растерянно оглядел немые остовы судов, выступавших из предрассветной мглы, – часть на ближнем рейде, часть у причала. Помассировал больную руку. Вроде и без повязки ничего, отходит.

Вахтенный, приметив капитана, вытянулся в струну так, что рядом с большой бизанью возникла еще маленькая бизань.

– Всех наверх! – отчетливо сказал Джулио, приближаясь и вглядываясь в темень за кормой.

– А еще час до подъема, ваше…

Джулио коротко ударил вахтенного под дых, переступил и прошел на бак, потирая кулак и с досадой вспомнив о забытой в сутолоке отъезда любимой бойцовой груше из кожи. Кожа была собственноручно содрана с живого турка в кровавом угаре мести за соседа по келье – брата Монпелье. Турки разрубили плененного Монпелье на четыре части, части прибили к кресту, снова сформировав тело, крест выставили на шлюпик и пустили с попутным ветром в сторону мальтийской эскадры на траверзе крошечной Линозы…* Да, хорошая груша.

Мужчины нескоро привыкали к тому, что в минуту опасности из-под благородной повадки Джулио вдруг выглядывал грубый зверь. Зато женщины сразу подозревали свирепую правду, как лисица чует волка, в какую шкуру волка ни переодень. А внешняя учтивость Джулио только усугубляла для женщин прелесть предполагаемых силков.

Открыв пороховой ящик возле карронады**, капитан зачерпнул пороху. Затем внимательно осмотрел гидроизоляцию на рундуке: порох был сырой. Под палубой раздался топот ног: вахтенный, очухавшись, счел за благо поспешить с исполнением.

Пока команда строилась на шканцах, Джулио успел спуститься в каюту, стремительно привести себя в порядок и предстал перед строем свежий как огурчик.

"Здарево, арли", – позевывая, предположил мичман Бородулин грядущее приветствие.

В строю хихикнули.

– Команде – получасовая готовность к походу, – сказал Джулио по-французски. – Канонирам вместо завтрака – авральная смена пороха в верхних каморах. Построения перед походом не будет. Ветер встречный – выходим на веслах. Я не слышу! – повысил он голос.

Офицеры, словно бы очнувшись, разом загудели, дублируя по-русски команды капитана для личного состава. И так же разом смолкли.

– Виктория! – интернационально закончил Джулио свое первое боевое построение.

Когда взволнованный Нассау-Зиген через час поднялся с пакетбота на палубу "Святого Иоанна", он так и замер у трапа. Наметанным глазом он враз увидел и спущенные из клюстов, замершие над водой весла, и удвоенную походную вахту, и взломанные печати на арсенальных рундуках. "Во дает рыцарь!" – подумал он.

– Пойдем в кордебаталии***, – только и сказал принц подбежавшему с рапортом Джулио. – Шведы – у Красной Горки. В авангардии – Круз, в арьергардии – Сухотин на "Двенадцати апостолах". Где же, мне любопытно, Чичагов? Шведы бьют по форту, ответной стрельбы нету…

– Да, сир. – Джулио досадливо потупился.

Он не расчел частоты стрельбы. А судя по частоте, то была бомбардировка, но никак не перестрелка.

От Котлина отходили на веслах, Джулио через час приказал растолкать подвахту, посадив по шестому гребцу за весло. По счастью, едва взошло солнце, ветер переменился на попутный, и уже в первом часу пополудни завиднелась на горизонте шведская эскадра.

– С Роченсальмского рейда, – задумчиво говорил Джулио кавторангу Икоткину, склонившись в рубке над картой.

Икоткин, просунув в отдраенное лобовое окно подзорную трубу, считал корабли.

– Не меньше полусотни, ваше превосходительство, – сказал он. – В дрейфе. Две трети линейных. Сдается мне, с королевским гюйсом*.

– Густав? – вскинул глаза Джулио. – Не может быть! Густав III… А ну-ка, дай трубу… Точно, кайзер-флаг. Желтый прямой крест по синему… Я ведь его… Впрочем, пустое.

Джулио вспомнил чудесного подростка под копной льняных волос, с задорным любопытством осматривавшего мальтийские фортеции лет пять назад в сопровождении дяди – герцога Зюдерманландского. Почему, спрашивается, он должен стрелять по этому милому юноше, который, правда, давно уже не юноша? Приятно ненавидеть безликого врага, напавшего на отчий дом. А когда и дом не отчий, и враг совершенно конкретный и симпатичный, и вы с ним мило полемизировали о преимуществах парусного флота перед гребным и никак не предполагали, что судьба огорошит шансом предложить друг другу самый убедительный довод…

"Вот так встреча!" – подумал Джулио.

Великий магистр де Рохан, предостерегая Джулио от сантиментов, говорил: "Сражаются не люди, а флаги. Потому что человек ненавидит с удовольствием, а любит с трудом. Если вы думаете, что флаг выражает любовь к отечеству, вы заблуждаетесь. Флаг – метафора неприязни к чужим штандартам. Войне нужна ненависть, как руслу – река: только она заполняет зияющую брешь солдатской ущербности. Только ненависть подводит общий знаменатель под раздражающе пеструю гамму человеческих страстей. Вот почему люди так любят войну. Ликование слитной ненависти одушевляет, как походная песня. Мы воюем за флаг, а любим за крест. Флаг у нас общий, крест – у каждого свой. Вот где зарыта собака. Любовь не нуждается в знаменах. В знаменах нуждается ненависть. Помните об этом, граф, в особенности накануне решительных сражений".

Пока Джулио предавался полезным воспоминаниям, засемафорили с флагмана.

Икоткин вскинул трубу – прочитать флажки.

– Двадцать градусов к зюйд-весту – еще эскадра, – перевел Икоткин.

– Как это они там разглядели? – сказал Джулио, не отрываясь от карты. – Кто такие?

– Да никак не разглядели, это наша разведка из Бьорке-Зунда, видать, дотумкала. Так… Сигналят перестроение…

– Что за черт? – Джулио поднял голову.

– Круз забирает на ветер… – Икоткин продолжал глядеть в трубу. – Возможно, думают, что подходит главный флот герцога. А это сотня одних линкоров как-никак… Не считая галер, прамов** и прочей дребедени.

– Но им же сутки ходу! – в недоумении сказал Джулио.

В рубку вбежал Бородулин.

– Что они делают, ваше превосходительство! – кричал Бородулин. – Круз же собьет нам весь строй…

– Сколько до шведов? – быстро спросил Джулио.

– С час ходу.

– А стемнеет?

– Не раньше шести…

– Да-а, у нас по-другому воюют… – вполголоса сказал Джулио.

– Как же это у вас воюют? – расслышал и обиделся Икоткин. – У них двести линейных кораблей, у нас девятнадцать – и что? И неизвестно, где Чичагов, да Слизов с Козляниновым – в патрулях…

– Где вы видите двести, господин капитан второго ранга? – сказал Джулио. – Вы же сказали – пятьдесят!

– А другая эскадра?

– У вас любопытный способ подсчета. Вы бы уж заодно и датский флот приплюсовали. Кстати, и английский недалеко…

На мостик взбежал боцман Затулыйвитэр.

– Шо такое? – сказал боцман по-русски. – Кто командует этой лоханью? Круз завертает, Сухотин завертает, а мы шо?

Икоткин с Бородулиным хмуро посмотрели на боцмана, Икоткин незаметно показал глазами на Джулио.

– А ну, дай трубу! – сказал Затулыйвитэр.

Икоткин послушно протянул трубу. Джулио простым глазом тревожно всматривался в растущие на глазах букашки шведских линкоров.

– Шо такое? – сказал Затулыйвитэр. – Паруса подымають! А мы завертаем. Невжэж побегим?

Джулио тоже увидел, как на шведских судах стремительно взлетают белые птички парусов.

– Ветер? – сказал Джулио.

– Зараз сменится ветер, – словно прочел его мысли Затулыйвитэр, – и мы их на килю прямо в Кронштадт приведем! – весело закончил он и с громким стуком положил трубу на штурманский столик. После чего как без спросу вошел, так без спросу и вышел из рубки, махнув обреченно рукой.

– Принц Нассау-Зиген ложится на бейдевинд, – сказал Бородулин, все это время молчавший. – Мы остаемся в арьергардии.

В это время со шведского корабля раздался первый выстрел. И было понятно, что шведы, увидев ретирадный маневр русских кораблей, задиристо дали нетерпеливый залп, какой всегда хочется дать по убегающему. Хоть известно, что преждевременно и достать невозможно.

Бомбы легли в полумиле от уродливо завалившегося вправо русского строя.

Джулио ясно видел теперь, при ярком свете солнца, задорно трепещущий кайзер-штандарт Густава III, муравьиную возню шведских комендоров на верхней палубе и даже, казалось, самого короля шведского на черном двухдечном (двухпалубном) фрегате в центре шведского строя – с плюмажем на шляпе.

"Какой еще, к дьяволу, плюмаж на море?" – сам на себя рассердился Литта.

Шведские корабли красиво вытягивались в боевую линию, слаженно подымая паруса; с последним поднятым кливером их развернутый боевой порядок встал вполукруг, словно крупный морской краб изготовился к поживе.

И вдруг что-то случилось с ветром. Джулио почувствовал всем нутром, как "Святой Иоанн" внезапно сбавил ход.

– Вполгрота, – скомандовал он. – И полную вторую геную! Всех на весла! Сейчас с другой стороны рванет…

Бородулин растерянно смотрел на него.

– В чем дело? – свистящим шепотом спросил Джулио.

– Что… Что такое "генуя", ваше превосходи…

Джулио похолодел. Он напрочь забыл, как по-голландски "генуя". В русском флоте сплошь же голландские термины…

– Фок! – выручил Икоткин. – Чему вас там в шляхетском учили, Бородулин? Второй и третий косые! Полный фок!

В голове Джулио вдруг сверкнула мысль. Но засемафорил Нассау-Зиген.

– Что там? – нетерпеливо сказал Джулио.

– На сто восемьдесят! – перевел Икоткин.

Из– за шведского строя вдруг вылетела стайка малых судов и на веслах понеслась на русских.

– Это еще что? – сказал Бородулин. – Это же шхерботы! Во дают! Плоскодонки! В открытом море!

– Это брандеры, – спокойно сказал Джулио. – Где у нас единороги?

– Три по левому, два по правому, ваше…

– Давай-ка левым бортом. И приготовить греческий огонь…*

– Ваше превосходи…

– Карронады – картечью! – перебил Икоткина Джулио.

– Да, но принц… Его высочество сигналят…

– Ответьте принцу, что капитан не понимает языка русских флагов. Забыл. Иностранец, что с него взять?

– Но это же верная гибель! Это что же – измена? – вдруг сказал Икоткин и сам удивился. – Но мы же… Какой же греческий огонь, когда ветер сейчас подует в нашу…

Джулио выхватил кортик и замедленно положил поперек столика.

– Выполнять! – сказал он.

– Выполняйте, – сказал Бородулин по-русски, и Икоткин, даже не успев удивиться такому вопиющему нарушению субординации, медленно пошел с мостика.

"Святой Иоанн", тяжело развернувшись к неприятелю левым бортом, оказался во главе ломаного треугольника русских кораблей, замешкавшихся под внезапно стихшим ветром в своем устремлении назад, к Кронштадту.

Джулио, выскочив из рубки на мостик, краем глаза заметил, как Нассау-Зиген на трехдечном "Святом Николае" заложил обратный маневр и разворачивается к бою.

– А шо Нассау-Зиген? – кричал снизу Затулыйвитэр. – Молоток, хоть и Зиген! Дадим щас шведам по мордасам!

Джулио схватил рупор. Спохватившись, передал рупор Бородулину.

– Подпустим ближе, – сказал он. – Карронады готовы? С двух палуб…

Носовые канониры, замерев у орудий, повернули лицо к мостику. Бородулин склонился с рупором к раструбу силофона – дать команду на обе палубы одновременно.

Со стороны шведов поднялся легкий ветерок, и Джулио поразился, как точно рассчитал противник курс брандер – две из них шли прямо на него, одна после маневра принца должна была неминуемо зацепиться, в лучшем случае чиркнуть "Святого Николая" по корме.

На брандерах вспыхнули уже зажигательные бочонки.

– Огонь, – нетерпеливо прошептал Бородулин, наперед дублируя команду капитана.

До брандер оставалось не больше двух кабельтовых.

Джулио оглянулся. Русские корабли разворачивались к противнику один за одним. На фор-брам-стеньге адмирала Круза взметнулся двухвостый вымпел атаки.

– Огонь! – сказал Джулио.

Все остальное капитан "Святого Иоанна" помнил смутно.

Промедлив для верности с залпом по шведским брандерам, он упустил из виду, что позади брандер шведские турумы** подошли на расстояние выстрела. И дали залп секундой раньше Джулио. Оттого прямая наводка на брандеры дала осечку, одна из брандер взорвалась в кабельтове от борта, но другая, уже вся в пламени, успела подойти и впиться кошками в борт "Святого Иоанна"… Корабль запылал.

Джулио первым же залпом сбросило с мостика, и он, оказавшись на палубе, но не потеряв сознания, увидел в реве пламени, как метнулся к ручке клотика*** Икоткин – спустить, по новому уставу****, флаг и выйти из боя, но не добежал, а, схватившись за грудь, рухнул навзничь. "Осколок", – машинально подумал Джулио, вставая. Снова вскарабкался на мостик, отметил вцепившегося в штурвал мертвой хваткой рулевого, подхватил неизвестно откуда выкатившийся рупор и заревел:

– Брандвахту!

Ему казалось, что вакханалия боя далеко перекрыла его голос, однако увидел вдруг в разрывах дыма Затулыйвитэра, срывавшего задвижку с гидранта, а впереди – надвигавшуюся громаду шведского фрегата. Причем швед ли в ужасе надвигается на него или это факел "Святого Иоанна" движется по инерции на шведа – разобрать было решительно нельзя. "Кто же работает с насосами?" – отстраненно подумал он и снова крикнул в рупор:

– Абордажные крючья!

Джулио крикнул на родном итальянском, но палуба как по волшебству вдруг ощетинилась крючьями – матросы, бросив по чьей-то команде весла, паруса и все на свете, усыпали пылающую палубу зловещим и возбужденным роем.

Джулио выхватил шпагу и бросился вниз на палубу, в самую гущу. Последнее, что он увидел ясно, – это грозди шведов, сыпавшиеся в панике за борт с родного корабля, а дальше его потащило, притиснуло к борту, выдавило на абордажный трапик, он с разгону вонзил в кого-то шпагу. "Дай Бог, чтобы швед", – подумал он, потом была какая-то лесенка наверх, на которой он собственной, но словно бы и чужой чугунной головой пересчитал все ступеньки и даже еще удивился – как это он движется вверх – головою вниз; мелькнул в секундном разрыве вдруг Робертино со зверски вытянутыми вперед, растопыренными голыми пальцами, затем короткий тупой удар и горячая темнота…

– Капитан-то ничего, герой, – услыхал он над собою русский голос, и два интернациональных слова из трех привели его в сознание.

Над морем висела пустая прозрачная тишина. Ее устойчивость подкреплялась скрипом рангоута, разрозненные крики с поверхности воды и стоны раненых впивались в тишину и вязли, ни капли не тревожа, и даже дым, казалось, клубил только затем, чтобы подчеркнуть необратимость финала.

Даже впервые понюхавший пороху новобранец звериным чувством без ошибки различит тишину предгрозовой паузы от тишины безусловного конца.

Джулио приподнял голову и огляделся. Он снова был на мостике, только лежа, и мостик этот был ему совершенно незнаком. В неверном свете вечерней зари он увидел разрозненные уточки шведских хеммем*, уходящих к горизонту. Поодаль – сбившиеся в опасную кучку русские корабли, словно не успевшие очухаться от внезапности победы, оттого потерявшие в последнем галсе дар управления и по инерции инстинктивно жмущиеся друг к другу. Среди последних рыцарь с удивлением обнаружил обугленного своего "Святого Иоанна". Флаг весело трепетал на мачте, и под него кто-то успел уже прицепить поверженный вымпел шведа, взятого на абордаж…

– Иоанн! Иоанн! – прохрипел Джулио, пытаясь подняться, и было непонятно – то ли он взывает к покровителю Ордена госпитальеров, то ли зовет по имени раненый фрегат – как ласкают ушибленного питомца, бесконечно повторяя его имя.

На полуночном совете у Круза Джулио присутствовал как-то одной половиной лица – вторая являла собой сплошную опухоль.

– Кто же это тебе так справа наступил? – сочувственно сказал Круз, когда Джулио с опозданием вошел в кают-компанию.