Текст книги "Государыня и епископ (СИ)"

Автор книги: Олег Ждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Наказывать публичным истязанием плетьми

Опасность таилась не только в возможных стихийных бедах или в хозяйственном устройстве встречи, но и в людях. Вдруг Родионов узнал, что богатые купцы и среднего достатка поссорились из-за недоимки в одну тысячу рублей и собираются жаловаться губернатору. Но ведь может прийти фантазия пожаловаться императрице!.. Сообщил ему об этом со злорадством бывший, а ныне разгильдяенный купец Бурмихин – не мог простить потери своего звания, хотя наказание заслужил: слово не держал, обманывал, да и пристрастился к вину.

Знал об этом, как выяснилось, и капитан-исправник Волк-Леванович, а также и городничий Радкевич, и предводитель Ждан-Пушкин, и, наверно, многие иные. «Что ж вы молчали?» – рассердился Родионов. Не хватало, чтобы купцы пожаловались Энгельгарду через его голову!

Уже на следующее утро он собрал в Благочинном управлении и всю гильдию во главе со старостой Рогом и главных чиновников. «Миритесь, – приказал он, оперся на локти, низко опустил голову и замолчал. Тихо было в зале для общих приемов. Купцы и чиновники тоже опустили глаза. А когда Родионов снова поднял голову, они увидели его посеревшее от злости лицо с мелко дрожащими желваками скул и глаза, готовые прожечь насквозь любого из них. – Миритесь!» Повторил, встал из-за стола и решительно, по-гвардейски, направился к выходу. Пошли за ним и чиновники.

Уже через час староста Рог сообщил Родионову, что мир достигнут. Недоимку поделили на всех, причем богатые купцы обещали внести сверху каждый по пятьдесят рублей. О жалобах больше речи не было.

А если бы приползли с жалобами к императрице мужики? Пришлось бы сечь их, а затем и отправлять в солдаты или Нерчинск. Указ есть указ. Обязаны крестьяне иметь к помещикам своим повиновение и беспрекословное во всем послушание. С теми, у кого послушания не было, следовало поступать как с нарушителями общего покоя, без всякого послабления.

Вдруг Родионов подумал, что перестарался, отдав приказание мостить дороги камнем. Какая тряска будет в карете государыни! Какой поднимется грохот, когда помчатся по булыжникам все сто карет!

Счастье, что дорога будет засыпана снегом.

* * *

Месяц спустя Андрей Егорович Родионов получил новое послание от губернатора Энгельгарда, составленное им самим. Николай Богданович счел, что далеко не все предусмотрено в ордерах Сената, многое следует уточнить и предпринять. Прежде всего, для кареты государыни должно приготовить лошадей ценой не меньше как по пятидесяти рублей, одношерстных, с пристойными хомутами и хорошо одетыми почталионами, то есть возчиками. Причем лошади должны быть не жеребые и завременно приучены ходить цугом. Должно приготовить и запасную четырехместную карету для государыни, и держать в поездке одного плотника и одного кузнеца с инструментами. Три молодых шляхтича, желательно в кафтанах с аксельбантами, должны ехать до Кричева верхом перед главной российской каретой, но если паче чаяния происходить сие будет летом, а не зимою, следует избрать такое расстояние, чтобы не пылить на Екатерину Алексеевну. «Насколько помню, – писал далее губернатор, – дорога к городу и от Пустынок, и от Хославичей весьма крута, и если государыня будет ехать зимой или весной по гололедице, следует держать там несколько сильных мужиков с веревками и крючьями.

Далее, чтобы никто не смел ни в каретах, ни в колясках, ни на дрожках или повозках ехать навстречу императрице, а коли появятся таковые, должно им тотчас остановиться на обочине и выйти для поклонов государыне.

В шинках чтобы никого допьяна не напаивали под страхом неминуемого наказания, а в городе поставить дневные и ночные караулы, дабы неупустительно блюсти тишину, чистоту и безопасность. Если же явятся такие предерзкие, которые своими прошениями и жалобами утруждать Ее Величество осмелятся, наказывать публичным истязанием плетьми, отсылкою на каторгу или поселением в Нерчинск».

Конечно, по улицам, где предстояло проехать императрице, следовало исправить заборы и крыши, а над дверями и окнами повесить сосновые венки или хотя бы украсить живыми ветками. Еще следовало вывесить на улицу какие у кого сыщутся портища, суконные, стамедные, или такие, из чего делаются плахты, равно ковры и пилимы, так, чтобы покрылись призбы, т. е. завалины.

«А вот если у кого в доме случится оспа, корь и тому подобная прилипчивая сыпь, оным запрещается из дому выходить».

Имелось также уточнение обеденного меню: «Приготовить два ведра сливок, а вино должно поставить французское и водку французскую, а не вашей мерзкой винокурни, и пиво не купцом Рогом сваренное, а настоящее аглицкое».

Имелось ко всему этому и добавление, писанное с особым нажимом: ежели кто из господ дворян ослушается, то подвергнет опасности свою честь, жизнь и имение.

Послание это и зачитал Родионов на очередном собрании лучших людей. И немногословное сие добавление произвело особенно хорошее впечатление. Обер-комендант посмотрел в лица и увидел, что не ослушается никто.

И еще один постскриптум имелся в письме губернатора, зачитывать который Родионов не стал. Был он писан иным почерком – мелким и не столь уверенным, по-видимому, им самим.

«Андрей Егорович, есть особливая к Вам просьба. Пятнадцать лет минуло со времени Воссоединения. Это, конечно, немало. А коли учесть, что люди мстиславские никогда не порывали связь – и хозяйственную, и духовную – с Россией, этого срока достаточно вполне, чтобы они почувствовали себя гражданами великой империи, с ней связывали сегодняший день и завтрашний. Однако, прямо скажем, велико у нас влияние католицизма, языка польского, а значит и Польши. Есть лица, ненавидящие Россию, и присуще сие прежде всего полякам по вере и рождению. Может статься, найдутся такие и у вас. Есть опасение, что могут они нарушить спокойное течение событий, поскольку поляки и в прежние времена отличались особенным до странности патриотизмом. А лицам, пораженным сим с виду благородным качеством, как известно, не страшны любые наказания. Имейте это, Бога ради, в виду».

Прочитав постскриптум, Андрей Егорович Родионов нахмурился и задумался. Неужели есть таковые в этом тихом городе? Первым побуждением было показать письмо Волк-Левановичу, но тут же подумал, что не зря Энгельгард самолично дописывал письмо, а значит, послание сие – абсолютная конфиденция и показывать его никому не следует. Но и обойтись без такого разговора нельзя.

Речь, конечно, шла не о хлопах или купцах, мещанах, а только о шляхте. Ничего пока не потеряв в положении и имуществе, они чувствовали себя обиженными: пострадал шляхетский гонор даже у тех, кто был беден как последний хлоп. Императрица подтвердила Статут Великого Княжества Литовского, не отменила и сеймики, на которые собиралась уездная шляхта, но все равно большинство чувствовали себя отстраненными от решения важных уездных дел. Что значат дворянские собрания раз в три года, если сеймики собирались не по расписанию, а по необходимости, если перед уездной шляхтой отчитывались депутаты даже вального сейма. Родионов знал в лицо большинство шляхтичей. Кто из них мог бы замыслить устроить беспорядок? Кто мог ради идеи Речи Посполитой пожертвовать жизнью своей и родных, своим пусть и небогатым имуществом? Нет таких.

Но тревога усиливалась.

Когда, казалось, приготовления были закончены полностью, вдруг поздним вечером ворвался в Благочинную управу Ждан-Пушкин.

– Топчаны! – почти панически кричал он. – Кровати! Перины!

Родионов от его крика вспотел в одно мгновение. Забыл, можно сказать, самое главное!

Тридцать два перьевых матраса необходимо для свиты и один пуховый для государыни. Кроме того, надо где-то уложить двести с лишним мужиков обслуги.

– Да бог с ними! – зло крикнул Родионов, утирая платком лицо и шею. – Пускай хоть на полу спят в трапезной!

И в самом деле, строить топчаны было поздно.

Ну и что делать?

Выход виделся только один: разобрать свиту по домам лучшей городской шляхты. Мужиков сопровождения распределить среди купцов и мещан.

Но Екатерину Алексеевну на старый матрас не положишь.

Утром во все концы уезда помчались нарочные добывать куриный и гусиный пух для ложа императрицы.

Покушение на архиепископа

Возвращаясь с вечерни, архиепископ Георгий Конисский услышал сзади торопливые шаги, затем быстрый бег и тяжелое дыхание, хотел было оглянуться, но не успел: кто-то сильно толкнул его сзади, так что он полетел в сугроб на обочине, сорвал с головы лисью шапку, начал было стаскивать с плеч полушубок, но вдруг, словно испугавшись, бросился прочь. Разглядеть в декабрьской тьме разбойника преосвященный не смог: он тотчас скрылся из виду. Боли поначалу никакой не почувствовал, но и подняться не мог. И холода не чувствовал, хотя было очень морозно, – выручал новый полушубок, что пошил ему шорник Селивон, его прихожанин, добрый человек. Он копошился в снегу, пытаясь встать на ноги, и падал. И помочь было некому: Могилев в такое время город безлюдный. Наконец послышался скрип снега под ногами на другой стороне улицы, преосвященный громко застонал, призывая прохожего, и скрип прекратился, видимо, тот остановился и прислушался. Однако кожушок был светлый, не выделялся на снегу в темноте, и преосвященный снова застонал: здесь я, помогите. Человек услышал, тотчас направился к нему, а наклонившись, чтобы разглядеть, охнул: «Владыко?» Именно шорника Селивона и подарил ему случай и Господь. Селивон подхватил его за подмышки, поставил на ноги. «Можешь идти, владыко?» Нет, самостоятельно идти не получалось: не слушалась правая нога. Сообразив, Селивон подхватил его за поясницу, преосвященный обнял его шею – кое-как потащились. Впрочем, идти было недалеко, меньше полуверсты, а Селивон знал, где дом епископа, – бывал у него не раз: то дров помогал наколоть, то снег разбросать, калитку покосившуюся перевесить, заборчик поправить – сам епископ был в этих делах неловок. Шли медленно, с остановками и почти не разговаривали: боль в ноге усиливалась. Поняв, что отец Георгий замерзает, Селивон напялил на него свою драную шапку – лучше, чем ничего. «Кто ж тебя, владыко? За что?» Но и сам понимал, что ответа не будет, а вопросы задавал для сочувствия. Впрочем, оба могли предполагать, кто и за что, но не пойман – не вор.

В боковушке дома жила баба Агата, помогавшая отцу Георгию по хозяйству, она вышла на стук двери и тотчас заголосила, запричитала, так что Селивон должен был прикрикнуть: «Стихни, баба! От твоего крика всем легче…» Они вдвоем раздели отца Георгия, помогли лечь на кровать, укрыли полушубком, поскольку все же замерз, пока добирались, аж трясло его. «Щец поешь, батюшка? – плачущим голосом спросила Агата. – Горяченьких? Не?.. А я думала, придешь – поешь. Как раз как ты любишь, с брюквой, морковкой, со свининою!..» Отец Георгий протестующе взмахнул рукой и отвернулся к стене: Агату не останови, будет до утра молоть языком.

Вышла вместе с Селивоном. Узнав от него подробности, опять запричитала: «Они, они, езуиты проклятые!» – «А шапку чего сорвали?» – «Как – чего? У них тоже уши мерзнут!» – «Не, – возразил Селивон. – Воры». – «Жалко, – опять захныкала Агата, – добрая была шапка, лисья. Это ему в Мстиславе подарили». Конечно, жалко, но сейчас есть поважнее вопросы: как он, владыко Георгий? Встанет утром или нет?

Встал, да еще как! Правда, на одной ноге, но прыгал, как заяц. В хорошем настроении поел, что Бог послал и Агата приготовила, а потом задумался: что дальше? Было о чем подумать.

Слух о нападении на преосвященного Георгия разлетелся быстро. Уже к середине дня стали подходить прихожане, но в дом не просились, во дворе ждали, когда выйдет Агата, расскажет, что знает, а главное, как он, их батюшка. Но и рассказала – не уходили. Селивон опять был здесь, стоял в толпе и, захлебываясь от возбуждения, в который раз рассказывал, как он владыку Георгия, можно сказать, спас. Пришлось преосвященному на одной ноге прыгать на крыльцо, показаться: вот я, жив и почти здоров. Главным вопросом у людей был, конечно, кто? Опять они, иезуиты? Или униаты? Были причины подозревать и тех, и других. Что просто воры – не верил никто.

Беда, или по меньшей мере большое огорчение, была еще и в том, что очень скоро он должен быть в Мстиславле, когда через город будет проезжать любезная его сердцу императрица Екатерина Великая по пути в Таврию. Ничего дурного в хромоте, конечно, нет, но он намеревался встретить ее в Смоленске и оттуда вместе со свитой прибыть в Мстиславль. Что же, станут его носить следом за императрицей или будет он ковылять на костылях? А встретить ее необходимо, чтобы сказать о любви и благодарности всех православных Могилевской губернии да и всея православной Белоруссии.

О том, что императрица поедет знакомиться с вновь приобретенным полуостровом, поговаривали давно, в Мстиславле, к примеру, уже полгода ровняли дороги, свозили булыжные камни с округи – строили каменный шлях в сторону Смоленска, садили молодые березки по обе стороны дороги, а нынешним летом рядом с православным храмом подняли дворец, в котором ей предстояло провести ночь. Почему-то считали, что поедет императрица летом, а вот пала зима, грянуло Рождество Христово и примчался нарочный с ордером: выехала!

Выехала она через Великие Луки в Смоленск, а оттуда до Мстиславля сто верст. Но и от Могилева до Мстиславля сто верст, так что выезжать следовало заранее, всякое может случиться в пути.

С императрицей Георгий Конисский встречался не раз: во-первых, присутствовал на ее коронации в 1762 году. Исполнилось ему тогда только сорок пять лет, ну а императрица была совсем молода, чудесных тридцать три года расцвело перед ней. Накануне коронации он встретился с бывшим своим преподавателем латинского, польского, греческого и других языков в Киево-Могилянской духовной академии Симеоном Тодорским, который нынче был наставником государыни в православии, а уж тот позаботился, чтобы имя Конисского оказалось в списке просящих аудиенцию. Он попал к императрице на третий день по коронации, волновался и не сказал половины того, что хотел и приготовил. Но все же рассказал, в каких церквах-сараях молятся православные и как трудно собрать достаточное количество денег на ремонт, тем более на строительство нового храма; о малограмотных священниках, не знающих силы Закона Божьего и даже имен Святых, так что пришлось открыть в Могилеве семинарию и небольшую типографию, в которой он уже напечатал «Катехизис» Феофана Прокоповича. Но главное, зачем приехал на коронацию, почему добивался встречи с ней, он, конечно, высказать не мог. Надежда избавления нашего веселит нас… Не посрами нас в чаянии нашем! Спаси нас десницею твоею, и мышцею твоею покрый нас! Яснее он, епископ заграничной епархии, выразиться не имел права.

Второй раз встретился Конисский с государыней императрицей в Могилеве, в 1780-м, когда она приезжала, чтобы увидеть, как живет столица Белоруссии, проверить, как живется народу в составе Российской империи, есть ли школы и богадельни, замирились ли православные и католики. Присутствовала она и при заложении храма во имя праведного Иосифа, где Конисский не только сказал благодарственные слова, но и напомнил о своих нуждах. Покидая Могилев, императрица подписала новый указ, в котором распорядилась Коллегии экономии ежегодно отпускать на содержание православной семинарии по две тысячи рублей. Большего и желать было невозможно. Преосвященный сразу же начал реорганизацию семинарии. Открыл новые классы – богословских и философских наук, ввел преподавание латыни, древнееврейского, греческого и польского языков. Преподавали в семинарии бывшие студенты знаменитой в те времена Киево-Могилянской академии.

Теперь же, в Мстиславле, Георгий Конисский хотел рассказать императрице, что после ее рескрипта, позволяющего униатам при их желании и если вдовствует храм, то есть отсутствует священник, принимать православие, – за три неполных года возвратились в веру отцов и дедов более ста тысяч верующих.

И вот эта история с нападением и падением. Первые три дня если и принесли облегчение, то незначительное. Конечно, молился и утром, и днем, и вечером, и после каждой молитвы казалось – боль утихает, но скоро возвращалась опять.

На третий день посетил архиепископа Николай Богданович Энгельгард, губернатор. Агата в лицо его никогда не видела, но по уверенной походке, по крупной стати, начальническому виду, сообразив, что большой человек, умильно глядя на него, повела в спальню преосвященного. Раздеваться губернатор не стал, пожал руку, сел в большое бархатное кресло, которое суетливо подтащила к кровати Агата, и почти сразу поинтересовался, есть ли у него подозрения касательно нападавших. «И думать не хочу об этом, ваше превосходительство, – отвечал преосвященный. – Внутри зло погасим, дабы наружу не вылилось, говорит апостол Павел». – «И бес замолкнет в нас – ведь мы же его не кормим!» – продолжил Николай Богданович, широко улыбаясь. Был он высок, крепок, и улыбка очень шла его лицу. Агата растерянно выглядывала из другой комнаты, не зная, как следует поступить: предложить чаю или не предлагать? Одно дело, если гость духовного звания, совсем иное – большой губернский начальник. Опять же, шубу не снял, значит, не задержится, но судя по тому, как взволновался отец Георгий, надо оказать возможное внимание гостю. Она побежала на кухню, проверить, есть ли достаточно горячая вода в печи, а чай был заварен с утра, поскольку преосвященный не начинал день без чая, а теперь и вовсе требовал каждый час. Но тут услышала, что высокий гость прощается. «Поправляйтесь поскорее, – говорил губернатор. – Через неделю, самое большое две, императрица будет в Мстиславле. А это ваша епархия, нужно быть». – «Да я только о том и думаю, – отозвался Георгий. – Надеюсь, Господь наш поможет мне». – «Поедем вместе, даст Бог. Вы не против?» – «Счастлив буду, Николай Богданович», – отозвался Конисский. «Возьмем с собой Богуш-Сестренцевича, Лисовского. А может, и Ленкевича». Некоторые имена озадачили преосвященного Георгия, например, иезуита Ленкевича, да и униата Лисовского, но слово было сказано, придется ехать в такой компании. Поговорили еще минуту о трудностях зимней дороги, и губернатор простился: убедился, что состояние архиепископа удовлетворительное.

Ну а к вечеру того же дня, когда совсем стемнело, пришел навестить архиепископ Богуш-Сестренцевич. Был он, как всегда, в очень дорогой шубе, но, сбросив ее на руки Агате, в одежде оказался цивильной и без своих многочисленных наград от российского императорского двора и польского королевского. Подошел, сочувственно пожал руку, сел рядом на табуретку, подставленную Агатой. Табуретку подставила, но поглядела недобро: католик и главный священник всех могилевских и белорусских католиков.

Преосвященный Георгий Богушу-Сестренцевичу тоже обрадовался: встречались редко и никогда – дома. Причина его визита тоже была понятной: не подозревает ли кого-либо из католиков? Не так уж давно установился между католиками и православными мир.

Происходил он из литовских дворян, но образование получил в Германии, во Франкфуртском университете. Несколько лет воспитывал детей князя Радзивилла, но повлекла стезя духовная, и в 1763 году был посвящен в ксендзы. Ну а далее его судьбой руководила сама жизнь: настоятель в Гомеле и Бобруйске, каноник в Вильне, сан епископа-суффрагана. После присоединения Белоруссии к России назначен епископом Белорусским, и наконец – архиепископом.

Богуш-Сестренцевич тоже собирался ехать в Мстиславль встречать императрицу: и он многим был обязан ей, и она благоволила к нему.

Вопроса о том, не подозревает ли в нападении католиков, не задавал: по лицу преосвященного Георгия, по встрече стало ясно: нет, не подозревает.

А еще навестил его совсем уж неожиданный гость: раввин Ицхак Леви. Понятно: случись открытый конфликт между православными и католиками или униатами, достанется и евреям.

Поскольку улучшения отцу Георгию не было, Селивон с Аграфеной привели бабку, которая лечила от всех болезней наговорами и травами. Она и специальное питье от опухоли приготовила, и натирку особенную для утоления боли. Аграфена предупредила ее, что отец Георгий заговоры не признает, только молитвы, но бабка все же пошептала немного, так, чтобы он не заметил. То или другое, или все вместе стало помогать: опухоль начала спадать, а боль утихать. К тому же Селивон выстругал удобный кий, опираясь на него, вполне можно было ходить.