Текст книги "Государыня и епископ (СИ)"

Автор книги: Олег Ждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Тень вместо вещи, углие вместо сокровища

Была минута, когда преосвященный почувствовал, что устал. «…Бедствуючи уже осьмой год тамо, немало повредил себе слух и очи и частые головные боли нажил, почему и управлятись по надлежащему не могу, для того отрешив меня от епархии, определить на безмолвное житие в какой-нибудь монастырь прошу…»

Когда душевные силы иссякали, он обращался лицом туда, где, по его мнению, находилась Россия, а если стать лицом к северу, то находилась она везде, и взывал: «Помоги же ты нам, православным, Россия!» Искал Петербург: «Помоги, царица!»

Священный Синод решил отозваться на мольбы Конисского и перевести его в российский город Псков, однако императрица Екатерина ответила коротко и строго: Георгий нужен в Польше.

А порой просто не хватало терпения. И в рассуждении об умерительных средствах, коими мощию пресечение сделать обидам в Польше чинимым, он предложил дать указание воинской пограничной команде схватить одного или двух главнейших гонителей православия и держать как заложников, поколь протчие обидчики в страх достойный и надлежащее мирных с Россиею договоров хранение приидут…

Душевная слабость, однако, была недолгой. Исполнилось ему в то время лишь сорок шесть лет.

Новый король Польши Станислав Понятовский должен был подтвердить полномочия епископа, и императрица Екатерина в рекомендательной грамоте предложила Конисского его вниманию и покровительству на основании трактата… и по особливой к нам дружбе, дабы он по силе законов и прав непременно и безобидно сохраняем был в спокойном владении всего, что издревле к епархии Белорусской принадлежало… и чтоб вновь повелено было почитать и признавать его за сущего и настоящего епископа Белорусского, Мстиславского, Оршанского и Могилевского.

Получил Георгий Конисский и очередную аудиенцию у императрицы. Прощаясь с ним, Екатерина Алексеевна изволила сказать, чтоб он всем единоверным объявил, что Ее Императорское Величество начатой к ним милости продолжать не оставит.

Преосвященный отправился в Варшаву. Ждал он сейма с нетерпением, и речь его была впечатляющей.

– Вера наша – единственное преступление, в котором нас обвиняют, – говорил он. – Мы христиане, но христианами же притесняемся.

Пять епархий имели право сохранить православие по договору 1686 года о вечном мире между Россией и Польшей, – ныне осталась одна, Могилевская.

Говорил на латыни, и многие паны наставляли ладони к ушам, пытаясь понять, чем недоволен православный епископ, о чем так страстно взывает. Отнимают у православных храмы? Но ведь передают их даже не католикам, а униатам, то есть церкви объединяющей. И разве могут они, униаты, забыть убийство в Витебске православными униатского архиепископа Кунцевича? Может быть, надо менять не положение православной конфессии, а главу епархии?

В ожидании королевских указов, составляя и раз за разом переписывая доношения и требования о восстановлении православных епархий, возвращения отнятых церквей, свободного обращения из унии в православие, Георгий Конисский продолжал жить в Варшаве. Он снова впал в крайнюю бедность и в очередном доношении обратился к Синоду с просьбой выслать ему хотя бы 500 злотых, «…якож за самую голую квартиру принужден платить в месяц по двадцать червонцев… и если еще месяц хотя один проживу, то не будет чем и заехать в Могилев. В противном случае наставьте меня, как мне в таких трудных делах, в недостатке людей в помощь способных, да еще без денег, управляться. И если бы Ваше Святейшество благоволили по милосердию своему снять с мене это неудобоносимое бремя, под коим, видит Бог, уже совсем изнемогаю, то я бы таковому случаю далече больше, нежели каковым снабдением денежным, благодарнейший был».

Тройку лошадей держал в Варшаве преосвященный и конюха-ездового из православных белорусов. Конечно, это дополнительные расходы, можно бы и пешком ходить по делам, но не должно ему, православному епископу, выглядеть забытым и брошенным российским Священным Синодом, совсем по-другому глядят польские паны и чиновники, если ездить на тройке. Однако похоже, что лошадей придется продать. Так же и одежды должны быть приличны.

Дома он носил старую рясу с подрясником, надевал крест и простую панагию с образом Христа, но если приходилось посетить российского посланника князя Репнина или королевские службы – полное епископское облачение: подризник, епитрахиль, саккос. Набрасывал на плечи и омофор с искусно вышитыми крестами, дабы напоминать всем о евангельском пастыре, несущем заблудшую овцу на своих плечах. Всем – и католикам, и униатам – было понятно, кого православный епископ считает заблудшими овцами. Панагию надевал бриллиантовую, ту, что когда-то подарила государыня императрица.

Комнат в его варшавском доме было пять: в одной он молился, в другой отдыхал, в третьей принимал гостей. Имелись обеденная комнатка и комнатка для бедных православных странников. И в каждой по две-три иконы Христа, Богоматери, святых апостолов. Но две иконы, Христа и Георгия Победоносца, висевшие в спальне, имели особое значение для него. Обе были подарены ему на рождение, Христа подарила мать, Георгия Победоносца отец, – заказывали образа местному нежинскому иконописцу, монаху Софронию. Может быть, и не слишком искусно выполнил Софроний заказ, но Георгий Конисский полюбил их с младенчества и никогда не расставался с ними. Впрочем, утро начиналось торопливой молитвой, хлопотами, день проходил в разочарованиях и надеждах, и только вечером он оставался наедине с Ними. Рассказывал, как прошел день, что намеревался сделать и что сделал, что не удалось и почему. Порой просто жаловался и просил помощи. И всякий раз после вечерней молитвы тихо повторял: «Люблю вас». Не так проста была жизнь православного в сугубо инославной стране. «…укрепи во бранех православное воинство, разруши силы восстающих врагов, да постыдятся и посрамятся, и дерзость их да сокрушится…»

Нет, не презрение, не насмешки, но тайную, а порой и открытую иронию постоянно видел в глазах польских панов, чиновников да и простых ксендзов.

Куда бы ни направлялся, он всегда возил иконки с собой. Но когда ехал в Варшаву, через сорок, примерно, а может, и больше верст, вдруг вспомнил, что оставил их в Могилеве. «Назад! – крикнул Тимофею. – Поворачивай обратно!» Тот с полным недоумением оглянулся: так епископ еще никогда не кричал на него. «Назад! Назад!» – повторял Георгий почти в панике. Забытые иконы – недобрый знак. Они вернулись и остались еще на день. Вечером он долго молился, чтобы отвести беду, которую ему сулила такая забывчивость. Оставить Христа и своего ангела на долгие дни и месяцы – это был большой грех.

Потом, в Варшаве, уходя по делам, он всегда оглядывался в двери, словно хотел сказать: «Я скоро вернусь. У меня трудный день. Помогите мне». Возвратившись домой, первым делом шел к Ним: «Здравствуйте, – говорил тихо. – Я пришел. Думал о Вас и был с Вами». Казалось, лики на иконах светлели.

Он так долго жил с их именами, советовался с ними, что и Христос, и святой Георгий стали казаться родными. В трудные минуты спрашивал их: «Верно ли поступаю? Прав ли я, Господи? Не заблудился ли я, страстотерпче Георгие?» И если не получал ответ, знал: не прав. Не так уж мало набралось вопросов, на которые он не получил ответа.

Порой он сожалел, что пошел по этому пути. Простые иереи служат Богу и людям, а что делает он? Говорит и говорит с чиновниками. Пишет и пишет жалобы.

Жить стало трудно, но и уехать нельзя: сулят тень вместо вещи, а углие продают вместо сокровища.

В это же время пришел рапорт из Могилевской консистории о новом насилии – отнятии церквей в деревне Осмоловичи близ Мстиславля способом новым и доселе небывалым.

Иезуиты во время нападения на православный храм сломали загодя ими же сделанный деревянный крест и обвинили православных яко ругателей креста Господня, богоотступников и богоубийцев. Суд, состоявший из католиков и униатов, присудил восьмидесяти православным или принять веру римскую, или будут четвертованы. Не должно казнить людей, даже соверши они такое преступление, но кто из крестьян знал законы? Спасаясь, прихожане кинулись в леса, но были пойманы и принуждены принять – одни католичество, другие – унию.

Обращались за поддержкой и с жалобами к Георгию Конисскому и православные Украины, и польские протестанты-лютеране, которым тоже приходилось несладко. «Господи, что же я могу сделать для вас? – взмолился однажды в душе преосвященный. – Я своим, родным православным не могу помочь!» Но жалобы продолжал принимать…

Главное, чего ради сидел в Варшаве Конисский, был Трактат о вечной дружбе, в котором было бы записано о свободе перехода в православие насильственно обращенным в католичество и униатство. Однако не поддержал его даже посол России в Польше князь Репнин. Возможно, то было решение императрицы, не желавшей новых политических осложнений с Польшей.

Время от времени, когда становилось ясно, как мало он сделал и может сделать для православия в Белоруссии, снова приходило желание передать свой епископский посох другому человеку, может быть, более сильному. Теперь он мечтал о тихой монастырской жизни в неприметном монастыре где-нибудь в лесах или на берегу реки, об опрятной маленькой келье с иконками Иисуса Христа и Георгия Победоносца. Ветхий и Новый Завет на столе, несколько старых рукописей – этого хватило бы на всю оставшуюся жизнь.

Вдруг понял, как легко, даже счастливо он жил до сих пор: учеба в академии, пострижение, преподавание. Как счастлив был, когда получил сообщение о назначении епископом в Могилевскую губернию. Грешно было так ликовать. Не что иное, как гордыня, было то ликование, – не смог смирить ее.

Порой казалось, что не только душевных, но и физических сил не осталось, чтобы продолжать борьбу.

«…прошу раболепнейше Ваше Императорское Величество повелеть освободить меня от звания моего епископского и дать в каком-нибудь из монастырей малороссийских уединенную келию, якож и силы моей совсем изнуренный больше мне тяжкого сего бремени носить не дозволяют».

Ответа не последовало.

Но Трактат о вечной дружбе был в конце концов составлен, и один из пунктов в нем гласил: Кто бы от веры римско-католицкой перешел в иную, тот изгнанием из отечества будет казнен; те однак, которые учинили до сего времени, от казни всякой свободны.

И тогда преосвященный разослал по всей Западной России призыв всем желающим перейти в православие, и сделать это срочно, до утверждения Трактата, заявив о своем желании в местных городских судах.

Через год сейм утвердил Трактат. Свобода вероисповедания в Польше обеспечивалась навечно.

Слава Тебе, Господи! Услышал нас.

Конечно, католичество было оставлено господствующей религией, измена ему считалась преступлением.

«Зде сейм завчера благополучно окончился, и дело наше вершено!»

Закончилось мучительное трехлетнее сидение в Варшаве.

Впрочем, опасения оставались. Ярость вызывал Трактат у многих католиков и униатов. Похоже, никто не собирался его соблюдать.

По дороге из Варшавы в Могилев епископ Георгий узнал об истязании православных в Старом Быхове униатами и католиками. Руководил ими Феликс Товянский, посыльный униатского Виленского епископа. Он же подбивал к выступлению шляхту Мстиславского воеводства. В Могилеве униаты скупили весь свинец и порох. По словам одного из могилевских иезуитов – порох уже на полку насыпан, остается только огонь приложить.

Но главное – было замыслено покушение на епископа Георгия, приуроченное к празднику Божьего тела. Предупредили об этом достоверные люди.

«Нет, скорее ты устанешь мучить меня, нежели я – терпеть мучения», – повторял про себя преосвященный Георгий слова Георгия Победоносца.

Несколько дней он отсиживался в Спасском монастыре, а затем «тайно в полночь з города выехал и подвезенною гражданскою кибиткою денно и нощно в Смоленск бежал…».

Возвратиться в Могилев он смог только через несколько лет, когда русские войска вошли на территорию Речи Посполитой. О, это была большая радость. Теперь он мог открыто признаться себе и другим, что всегда мечтал об этом. Именно о таком решении великой царицы он говорил на ее коронации: «Спаси нас десницею твоею, и мышцею твоею покрый нас!»

Когда Могилевская губерния вновь оказалась в составе России, и католики, и униаты испугались и затаились. Ждали: что будет дальше? Станет мстить Россия за унижение православия или нет? Похоже, что не станет. Да и зачем мстить, если один за одним униатские приходы возвращались к благочестию. Конечно, получал Георгий сообщения от священников, что смирение униатов показное, что прибегать к силе больше не решаются, но, как и прежде при владении польском и раболепстве церкви нашей благочестивой, при каждом удобном случае обижают православных, кричат вслед, а то и в лицо всяческие оскорбления. При том, что Трактатом это запрещено и грозит обидчикам телесным наказанием.

А в сентябре 1783 года случилось важное для преосвященного событие: он был возведен в сан архиепископа и назначен членом Святейшего Правительствующего Синода. За претерпенные труды и непогоду… Двадцати семи лет он был пострижен в монашеское служение Богу, на двадцать седьмом году служения стал архиепископом.

Однако спокойной жизни не получалось и нынче. Зимой и весной следующего года вдруг взбунтовались униаты Мстиславского уезда. В селе Подлужье шляхтичи взломали двери присоединившейся к православию церкви, привели униатского священника, приказали начинать литургию, а священный антиминс, лежавший на престоле, растоптали как схизматический.

Некий шляхтич Горлинский вместе с униатским попом избили священника Кострицкого, перешедшего в православие, а гвардиан, то есть, хранитель бернардинского монастыря Любавичей угрожал расправой прихожанам, хотящим подписаться на дизунию.

Напрасно! Целыми деревнями крестьяне возвращались в православие. Времена изменились, власть Речи Посполитой закончилась, ныне здесь земля великой России, значит, православная земля.

Поляк плохой и хороший

– Это что же, так и будем жить под рукой России? – произнес капитан-исправник Волк-Леванович, когда, как обычно, они с Радкевичем прогуливались по замечательному городскому саду.

Радкевич был большой любитель цветов, благодаря ему здесь каждую весну устраивали клумбы и засевали необычными для этих мест цветами. Причем предпочитал такие, чтоб, сменяя один другой, цвели и пахли все лето и осень. Прогуливаясь, он время от времени наклонялся, чтобы уловить аромат, и если запах был хорош и чувствителен, с улучшенным настроением шел дальше.

– Почему – под рукой? Мы теперь и есть Россия. Империя! – посмеиваясь, произнес он.

Но Волк-Леванович был равнодушен к цветам, и поклоны Радкевича его сердили. Тем более раздражал голос: судя по усмешкам, ему уже все равно – Польша, Россия. Только бы росли и пахли цветы. Значит, пятнадцати лет, прошедших со времени раздела Речи Посполитой, достаточно, чтобы переломить человека. Еще немного и станет он первым патриотом России.

Он, Волк-Леванович, уехал бы куда-нибудь ближе к Варшаве, но здесь, на Мстиславщине, ему принадлежали три небедные деревеньки, а что там? Здесь он капитан-исправник с хорошим жалованьем, а что – там? Что касается Радкевича, то его и силой отсюда не выгонишь. Сад и цветы на клумбах – только часть его непонятной страсти. Все знали, что и зимой, и летом по вечерам он то взбирается на Замковую гору, то идет к Тупичевскому монастырю, то в Лютненский лес – стоит над обрывами холма, глядит вкруг себя, дышит, как перед смертью, и улыбается неизвестно чему, почему и кому. Может, самому Богу? Или ангелам?

Волк-Леванович всегда подозревал Радкевича в малом патриотизме, в том, что он – плохой поляк, но что поделаешь, лучшего нет. Впрочем, Радкевич вовсе и не поляк, он литвин или белорусец, и слава Богу хотя бы за то, что католик. Не удивятся, однако, люди, если однажды поменяет веру, перейдет в православие.

– Империя! – повторил за ним Волк-Леванович, но морщась, будто хватил кислого. – Россия! И здесь Россия, и там Россия. И на севере, и на юге. Везде Россия! А главное, Сибирь – тоже Россия. Страшно!

– А морозы там, – сказал Радкевич, – птицы на лету падают. Но цветы выживают. Правда, там другие цветы. Интересно бы посмотреть. А как ты думаешь, скворцы в Сибири есть?

Ну вот, подумал Волк-Леванович, больше его не интересует ничего.

Самое смешное, однако, в том, что Радкевич приказал развесить скворечники в городском саду, и в тот период, когда они поют, подыскивая себе пары, он тоже приходил в сад и посвистывал вместе с ними. И получалось у него не хуже, чем у самых голосистых скворцов.

– Не позорься, – сказал ему Волк-Леванович на правах старого друга. – Свисти дома.

Но дома неинтересно. Иное дело – в саду, на рассвете, выбрав себе партнера и наслаждаясь весной.

– Идем, я тебе покажу место, где такой закат солнца – душа заходится, – вдруг предложил Радкевич. – Сейчас самое время. Это у деревни Здоровцы. Только быстрее надо. Пока дойдем. Успеть надо, чтоб только-только коснулось земли. Просто как ангелы его за край земли опускают. Осторожно так. На всю жизнь память.

– Не хочу я! – почти вскричал Волк-Леванович. – Что тебе эти закаты? Что – память? Нас, может быть, скоро заставят принять православие! Слышал? Епископ Конисский приедет. Думаешь, просто так? Показаться Екатерине?

Наконец Радкевич задумался.

– Нет, – возразил он, – Екатерина даже иезуитов поддержала. А Конисский уже приезжал в Мстиславль. Он только с униатами воюет.

– Разгонит униатов – возьмется за нас.

– Нет, этого не будет. Я был на его службе, когда приезжал прошлый раз. Ничего такого. Да и что он может? Наша вера – на весь мир.

Волк-Леванович загрустил: похоже, он терял приятеля.

– Послушай, – сказал он, – конечно, нам деваться некуда, нас уже проглотил этот левиафан. Но помнишь ли, что сказано в книге Иова? Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов.

– Ясно, помню. Надежда тщетна: не упадешь ли от одного взгляда его? Нет столь отважного, который осмелится потревожить его. Так что же ты хочешь? Что можем мы, слабые и одинокие? Христос заповедал учиться у Него смирению: …научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем.

– Надо хотя бы внутри себя помнить, кто мы. Если помнишь главное, тогда ничего не страшно. Тогда левиафан бессилен.

– А-а, это правильно, – с облегчением согласился Радкевич. – Это главное. В себе – это хорошо. Ну как, пойдем?

Но Волк-Леванович уже забыл, что предлагал Радкевич.

– Покажу тебе красоту. В самом деле, такого больше нигде нет. Главное, не опоздать. Пятнадцать минут – и нет его.

– Чего нет?

– Солнца. Осень впереди, глухая пора. Да и зима. Пойдем!

– Нет, – отрезал Волк-Леванович. – Мне надо по делам.

С сожалением глядел ему вслед. Что за страсти у него в голове? Будто можно насытиться красотой на всю зиму.

Ожерелье епископу

Вдруг стало понятно, что императрица выедет зимой, – дорога далека, всякие непредвиденные обстоятельства могут случиться, а князь Потемкин, конечно же, желает показать ей Тавриду, или, если по-татарски, Кырым, во всей южной красе. Однако – когда? Мысли об этом не оставляли Энгельгарда, тем более что он обязан был встретить императрицу на границе со Смоленской губернией и проводить до границы с Черниговской. Как ехать, через Мстиславль или Оршу?

Встречать государыню определенно захотят архиепископы Богуш-Сестренцевич, Ираклий Лисовский, Ленкевич и конечно Георгий Конисский.

Преосвященный уже не раз говорил пред ней – в Петербурге в 1762 году, на коронации императрицы, и в 1780 в Могилеве при заложении храма святого Иосифа, когда императрица приезжала на встречу с австрийским императором Иосифом Вторым, а также чтобы взглянуть на присоединенные белорусские земли. Во время закладки храма случилось неожиданное: ее жемчужное ожерелье упало в котлован. Ожерелье достали, и она тут же подарила его преосвященному Георгию на четки. А прощаясь, наградила бриллиантовой панагией. Видно, чем-то все же он особенно был ей по душе.

Генерал-губернатор Белоруссии Чернышев к приезду императрицы выписал итальянскую оперу, и Екатерина была весьма довольна. Семь дней провела она в Могилеве. Правда, дважды ездила в Шклов к своему бывшему фавориту Зоричу.

А вот к тогдашнему Могилевскому губернатору Петру Богдановичу Пассеку у нее нашлись претензии: более семи тысяч рублей недоимок насчиталось в губернии.

– Поедешь ли в Мстиславль, владыко? – спросил Энгельгард при встрече.

– Да! – ответил Конисский с вдохновением. – Известно уже, когда матушка выезжает из Петербурга?

– Нет, но думаю, после Рождества. Крайне – на Масленицу.

– Скорее бы! – воскликнул архиепископ. – И дай Бог ей счастливой дороги! – перекрестился.

Конисский многим был ей обязан. Конечно, и России, и ему, смиренному монаху, государыня Екатерина Алексеевна послана Богом. Однако он сильно был озадачен, когда она издала указ, отнимавший у монастырей и церквей земли. Были известны злые слова императора Петра Алексеевича о том, что многие бегут в монастыри не Богу молиться, а хлеб есть. Но ведь он, великий государь, не стал отнимать земли! Как теперь жить монахам?

Вся Россия следила за жизнью императрицы, но внимательнее иных лица духовного звания. Епископ Георгий Конисский – особо пристрастно. Некоторое успокоение приносило вспоминание о коронации Екатерины Алексеевны, о том, с каким вниманием слушала она его несовершенные слова. Когда государыня предприняла поездку во вновь присоединенные к России земли после раздела Польши и направилась в Полоцк, где особенно было много униатов, преосвященный заволновался по-настоящему: как поведет себя Екатерина Алексеевна в таком окружении? Многое зависело от этих дней. Скоро пришло известие, отрадное всем: и католикам, и иезуитам, и униатам императрица уделила равное внимание, но православному Богоявленскому монастырю сверх того подарила 500 рублей. Не одну благодарственную молитву вознес тогда преосвященный Богу. Не в достаточной сумме дело, а в том, что подчеркнула государыня свое душевное расположение.

Далеко от Могилева и Мстиславля до Петербурга, но слухи доходили исправно. По крайней мере, было известно, что к приезду императрицы в Тавриду итальянскому композитору и капельмейстеру Джузеппе Сарти заказали торжественную ораторию, что Екатеринославскому и Таврическому архиепископу Зертис-Каменскому лучшие писатели сочиняют приветственную речь для встречи императрицы. Оратория – ладно, возможно, в Петербурге не нашлось достойного русского композитора, а вот заказывать приветственную речь – это нелепо, он, Конисский, все речи, которые довелось произносить, составлял сам.

Однако пока он не представлял, что скажет ей, какую форму выберет для приветственного слова. В молодости, сразу после окончания Киево-Могилянской духовной академии, он был назначен там же вести класс пиитики. Произнести речь почти по любому торжеству несложно, но говорить перед императрицей. Это будет его третье перед ней выступление. Императрица памятлива, имена и лица запоминает с первой встречи, тем более – столько обращений за последние годы направил он ей, спасительнице православия в Белоруссии! А посему задача его усложнялась, многое нужно сказать за несколько минут. И главное: никто больше не озлобляет нас, теперь мы, единоверные и иноверные, мирно живем. Это не так, но пусть государыня продолжает свой долгий путь со спокойной душой.