Текст книги "Государыня и епископ (СИ)"

Автор книги: Олег Ждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Кто нынче не плачет? Две рюмки хлебного вина и тарелка супа

Дворец был построен. Оставалось освятить, призвать на него Божье благословение. Уже приходил к Родионову отец Феодосий, сообщил, что приготовил и святую воду, и свечи, и постное масло нынешнего года, и наклейки с крестами на четыре стороны дворца. Предлагал Феодосий собрать на освящение и трапезу после нее всех принимавших участие в работах, в том числе крестьян, но на такую заботу уже не было ни денег, ни времени.

Моше Гурвич в последний раз залез на крышу и прибил на коньке веселого резного петушка. Еще раз проверили, как открываются-закрываются двери, не скрипят ли полы, не дымит ли печь. Готова была и трапезная с хлебней. Погода выстояла, но заканчивался сентябрь, вот-вот начнется осенняя слякоть. Уездная Комиссия экономии выплатила Юргену Фонбергу оставшиеся деньги, скороход Благочинного управления принес благодарственное письмо, – можно было и прощаться с городом. Однако Юрген все тянул с отъездом.

– Что ты сидишь в Мстиславле? – спросила однажды Зося. – Все равно жидовочку тебе не отдадут. У них своя жизнь, у вас своя. Это правильно, не надо ничего путать. Живи со своей Лизкой, всем будет хорошо.

Наверно, она была права. Ему казалось, если бы удалось встретиться с Ривкой еще раз, он спокойно уехал бы в Могилев. Но встретиться не удавалось, Ривка больше не выходила на слободскую улицу.

Наконец Юрген собрался. Почему-то подумалось, что должен попрощаться с Родионовым. Он назначил себе день отъезда и накануне отправился в Благочинное управление. Однако Родионова не было. Он отложил отъезд еще на день, на два, три. Наконец, увидел возле управы карету обер-коменданта.

– Как, ты еще здесь? – удивился тот на бегу, сильно прихрамывая.

– Я хотел.

– Что? – досада прозвучала в голосе. Чем-то очень озабочен был обер-комендант.

– Уезжаю.

Родионов кивнул.

– Я хотел.

Опять досада проглянула в лице. Что еще надо этому немцу? Деньги за труды получил, благодарственное письмо ему от имени уездного дворянского собрания вручили. Что?

У Юргена пропало желание о чем-либо говорить с ним. Не прощаясь, он отвернулся и шагнул с крыльца. Решил заглянуть в корчму Семы Баруха.

Этот человек обрадовался ему, принес две рюмки хлебного вина и тарелку супа.

– Уезжаешь? Правильно! Что тебе здесь делать? Кому ты нужен?.. А Ривка – не твоя девушка. Даже не думай! Ну что ты! Нет! Какой ты веры? Лютеранской? Ну вот! А Ривка? Иудейка! Понял? – говорил, как будто торжествовал.

Все здесь знали о всех.

Больше прощаться было не с кем. Возвратился в дом, где прожил несколько месяцев, собрал свой сундучок. Однако почтовая карета уже отправилась.

– Поедешь? – обрадовалась Зося. – Правильно. Работу сделал? Ну и молодец. Больше ты никому тут не нужен, – повторила слова Семы Баруха.

Поднялся он на рассвете. Зося уже приготовила ему завтрак и торопливо пододвигала ложки-чашки, словно опасалась, что опять задержится здесь. Вышла с ним на порог.

– Женись, женись на Лизке, – заговорщицки твердила на прощанье. – Такая девка. Ого! Всем будет хорошо. Попомнишь меня!

Место в почтовой карете досталось ему удобное, у окошка, но очень пусто было на душе. Вспоминались озабоченный обер-комендант, Семен Барух, Зося, Ривка и немой вопрос в ее глазах. О Луизе не хотелось вспоминать. Было чувство, будто что-то важное могло произойти в его жизни здесь, в Мстиславле, – не произошло.

Между прочим: говорили – те, кто рано просыпается, – что Ривка бежала на почтовую станцию изо всех сил, как раз когда отъезжала карета. Да как ей догнать тройку сытых рысаков: хромоножка ведь. Говорили, что плакала. Так кто нынче не плачет? И Луиза плакала, и Юрген в карете плакал. И мать Ривки плакала, когда узнала, что Юрген уехал. «Слава Богу, слава Богу!» – раз за разом сквозь слезы повторяла она.

А еще – на еврейской слободе – говорили: ой, на этом не закончится, что-то будет. Вы что, не знаете Ривку? С ума сойти!..

Пять копеек плюс две копейки

В середине Филиппова заговенья опять примчался нарочный с новым ордером: время прибытия императрицы определилось: выезд из Петербурга намечен на начало января. В связи с этим предписывалось приготовить на каждой станции, где будет ночевать императрица, три рогатые скотины, три теленка, 15 кур и 15 гусей, два пуда крупитчатой муки, один пуд коровьего масла, 500 яиц, 6 окороков, фунт чаю, полпуда кофе, бочонок сельдей, два пуда сахару, вина белого и красного по три ведра, 50 лимонов, а также пиво. Имелось к новому ордеру и пояснение: желательно, чтоб многие съестные припасы, а если можно, и все, кои в хозяйствах дворянских имеются и малого им стоют, не были покупаемы, да и покупать зазорно, а даны б были из домов дворянских безденежно, яко то: волы, птицы, бараны… и все подобное.

Выполнить сие распоряжение поручили гильдейскому старосте Рогу, чем он оказался весьма недоволен.

– Зачем столько говяды? – ворчал он. – А куры-гуси? А пуд коровьего масла – зачем? А сельди бочку?.. Что они, неделю здесь жить будут?

– Может, и неделю, коли понравится, – сказал Радкевич.

– Куры и гуси для свиты, то бишь для окольных государыни, – предположил Волк-Леванович. – Гляди, свита человек тридцать будет, а может, и больше. Телята тоже для них. Говяда, понимаю, для мужиков. Их много будет, человек по пять на каждого пана-господина, а может, и больше… Селедцы тоже для мужиков. Пуд масла на всех – это не много.

– А кофей? Где я возьму полпуда? А лимоны? Я их в жизни в глаза не видел. В Могилев ехать доведется за кофеем и лимонами.

Кроме того, в знак усердия население уездных городов обязывалось встречать императрицу хлебом, вином и фруктами лучшего вида в сосудах, к тому нарочно приготовленных и прилично украшенных, а также музыкой, барабанным боем, ружейной пальбой. Богадельни и винокурни, от которых распространяется смрадный запах, перевести в отдаленные от шествия места. Монастырскую братию запереть в кельях, чтобы монашествующие обоего пола по городам отнюдь не шатались, но всяк в своих монастырях при послушании всякой трезвости и исправности пребывание имели, и не сидели в разодранном одеянии.

Ну, это как где, – решили единогласно, – а наши тупичевские монахи хоть и бедные, но опрятные, вина крепкого не пьют, пускай ходят, где нравится. Это в России Екатерина Алексеевна отняла у монастырей земли и мужиков, потому и обветшали вконец монахи, нашей губернии этот указ пока не коснулся.

Да, великая радость посещение города императрицей, великая честь, незабываемое событие, но и огромное волнение, опасность. Все предусмотрено, сделано, выполнено по ордеру, однако какая-нибудь мелочь, которую предусмотреть невозможно, может все испортить, убить, если не физически, то морально. Торжество может враз превратиться в унижение и несчастье.

Но пока все хорошо. Еще в прошлом году ученому, члену-корреспонденту Петербургской Академии наук Карлу Ивановичу Габлицу, автору «Физического описания Таврической области», за которое императрица пожаловала ему осыпанную бриллиантами табакерку, поручили составить путеводитель – полное географическое и историческое описание городов, сел и местечек, по которым будет пролегать путь. В этой связи получил соответствующую просьбу и обер-комендант Мстиславля Родионов. Он тотчас пригласил к себе предводителя дворянства, городничего, собрал священников православных, а также ксендзов иезуитского и кармелитского костелов, – перепоручил такую работу им. Руководителем этой группы назначил Ждана-Пушкина, поскольку учился в свое время в Киеве и считался очень образованным человеком. Путеводитель составили и получили благодарность от академика Габлица.

Вдруг Родионов понял, что людей будет больше, чем предполагали в Петербурге, и в ордер не внесли строительство нового гостиного двора. Где разместить гостей? Но денег уже не оставалось. Не хватало денег даже на крышу трапезной! Призвать к пожертвованиям уездных помещиков?

Увидев Ждана-Пушкина, Родионов так и заявил: «Нужны деньги, Петр Алексеевич. Самое малое – пятьсот рублей. Скорее тысяча». – «Тысяча? – ужаснулся тот. – Шутить изволите, Андрей Егорович! Где я возьму такую сумму?» – «Вы как-никак предводитель уездного дворянства». – «Они меня четвертуют, как Пугачева!» – «Другого выхода нет». Разговор этот так не понравился Ждану-Пушкину, что его роскошные кудрявые бакенбарды повисли клочьями, а синие глаза стали бесцветными. Ущемлять дворян Ждан-Пушкин не мог, да и не хотел: на почетную, хотя и без денежного содержания, должность предводителя его выбрали третий раз, и если будут на него жалобы, получит по выходу звание коллежского советника и двести рублей пенсиона. А не будет – звание статского советника и триста рублей. Конечно, он один из самых богатых помещиков уезда, и все же разница значительная, тем более что и расходы велики. Во-первых, подрастают в семье четверо ребятишек, которым следует обеспечить будущее, а еще двое мальчиков, к которым он тоже совсем не равнодушен, живут в крестьянских дворах. То были грехи, бежавшие и впереди него, и за ним всю жизнь, а бороться с ними он не пытался, знал, что потерпит сокрушительное поражение.

Соблазнять шляхтянок он, конечно, не решался: можно было как пить дать оказаться на дуэли с каким-либо оскорбленным кавалером или кузеном, а вот жизнь без красивых крестьянок просто не представлял. Потому и устроил театр в своем доме: собирал по воскресеньям голосистых девок по деревням, сам ездил за ними на спевки и отвозил их. Здесь и начинались нежные отношения. Супруга его, толстая добрая Марыля, или не придавала слабостям мужа никакого значения, или не знала о них: с удовольствием аккомпанировала девкам на клавесине, а сам он играл на скрипочке.

Нет, настоящий театр, такой, как у Зорича в Шклове или у Энгельгарда в Могилеве, не удался, но народные песни с плясками получались хорошо.

Теперешним его увлечением была Алена из деревни Белищино, никогда еще не было у него такой красивой, веселой и голосистой. А больше всего было по душе, что не понимала его как помещика, запускала пальцы в пушистые рыжие бакенбарды, целовала в лысинку, звонко смеялась и вынуждала подолгу ласкать, добиваться, пока, наконец, измучив, не отдавала ему себя. Правда, немного озадачивало и смущало то, что после каждого свидания она, казалось бы, бескорыстно влюбленная, смело протягивала руку: «Грошики, – требовала, – грошики!» И всякий раз он дарил ей пять, а то и десять рублей. Еще и в том таились беда и счастье, что исполнилось уже два года их близости, а влекло его к ней ничуть не меньше, чем в первые дни.

Так что пенсион в триста рублей был просто необходим.

– Нет, – произнес он. – Пятьсот не соберем. Пишите Энгельгарду. И кто строить будет? Немец уехал.

– Гостиный двор – не дворец. Моше Гурвич построит.

Конечно, у обер-коменданта немало хлопот, и главное – порядок в городе и уезде. Однако он получает жалованье, и немалое, в то время как предводители дворянства не получают ничего, кроме уважения, а еще удовольствия от склок по поводу списков уездного дворянства, от управления жалкой дворянской кассой, от председательства в Дворянской опеке над сиротами, от забот по подготовке уездного и губернского дворянских собраний. Да и много чего еще. У Родионова все же иная жизнь. Он может и приказать при необходимости, а у предводителя дворянства такой возможности нет: попробуй прикажи что-нибудь гонорливому шляхтичу! Только если указ от матушки-государыни или в крайнем случае распоряжение генерал-губернатора, наместника императрицы. Каждый держит в голове, в столе или даже в рамочке на стене Указ о вольности дворянской. Не подходи!

Правда, нет у обер-коменданта имения, он человек служивый, назначенный, но ведь деньги у него есть, захотел бы – купил.

Проблема была еще и в том, что не так давно собирали по тридцать рублей со всей шляхты для устроения уездных балов, покупки табака для мужчин, меда и чая для дам, ну и конечно, для содержания оркестра. Оркестр, составленный из молодых мещан, был невелик – труба, фагот, валторна, барабан с литаврами. Ну и скрипочка. Репертуар у него был невелик, но полонез, менвет, то-есть менуэт, мазурку исполняли славно, а в последнее время разучили и стыдный танец вальс. Надо заметить, что на балы шляхта вносила деньги не прекословя: почти в каждой семье имелись женихи и невесты, требовалось показывать их. Но предложение собрать хотя бы по десяти рублей на общие нужды вызывало раздражение и даже гнев.

Получив письмо от обер-коменданта Мстиславля, Николай Богданович Энгельгард понял, что задача не будет выполнена и нужно срочно добывать средства. Он тотчас разослал приглашения всем уездным предводителям дворянства и, конечно, могилевским чиновникам и шляхтичам побогаче. Однако, догадываясь, о чем пойдет разговор, почти никто, кроме городских чиновников, на встречу не явился. Прислали отписки: у кого-то приключилась лихорадка, у кого-то обострилась «каменистая болезнь», у кого-то подагрическая, кто-то не в состоянии преодолеть тридцать-сорок верст по старости, кто-то выдает замуж дочь или страдает сильным утренним головокружением. Николай Богданович, вообще-то человек добрый, сильно рассердился и повторно послал нарочных, на этот раз с письмами более строгими, даже угрожающими, с обещанием в случае отказа прислать капитан-исправника.

Или внимательнее пересчитать количество крепостных, соотнести их с налогом, выплачиваемым в казну. В этот раз собрались почти все.

Снова зачитал циркуляр из Петербурга с перечислением работ, которые необходимо произвести к приезду императрицы, какие закупить товары.

– Как вы понимаете, господа, город Мстиславль в одиночку не справится с таким заданием, – сказал он. – Мы обязаны помочь тамошнему обществу.

Решили: взимать дополнительный налог по пять копеек с каждой принадлежавшей дворянину мужской души. Кроме того, со всех дворян, получавших жалованье, взыскивать по две копейки с рубля.

Между прочим, щедрее всех оказался Семен Зорич, флигель-адъютант и генерал-майор, бывший фаворит императрицы, которого она отправила подальше из Петербурга, в Шклов, подарив ему в качестве отступного семь тысяч крестьян и город. Что ж, один из богатейших людей в губернии. Он сразу же заявил, что вносит триста рублей. «Благодарим вас, генерал-майор», – прилюдно поклонился ему Энгельгард. Но вообще Зорич был неприятен ему своим вечным фрондерством, кутежами на всю губернию, хвастовством и дуэлями, в которых всегда стрелял в воздух. По слухам, он и при императрице фрондировал, почему она и избавилась от него. Здесь он жил на широкую ногу, устроил благородное училище, сразу же завел театр из крепостных, играли в котором и молодые помещики, держал оркестр, купленный в свое время в Варшаве, и вообще вел себя так, чтобы Екатерина возвратила его в столицу. Энгельгард с удовольствием посоветовал бы Зоричу не ехать в Мстиславль, но тут уж его личный выбор, запретить он ему ничего не может, разве что – осторожно призвать к сдержанности.

Вдруг возникла еще одна задача, о которой, конечно, не подумали ни в Петербурге, отвалив три тысячи рублей, ни даже губернатор Энгельгард, хотя он не раз бывал в Мстиславле. Если въезжать в город со стороны Орши, Могилева или Кричева, дорога проста, ни особенно крутых подъемов, ни опасных спусков. Но со стороны и Монастырщины, и Хославичей, перебравшись через реку, нужно преодолеть высокий и по-настоящему крутой подъем. Причем ширина дороги здесь – только-только разъехаться двум телегам. Что если императрица будет въезжать во время весенней гололедицы? Не раз Родионов видел, как бьются здесь, на крутом и узком подъеме, падая в оглоблях, крестьянские кони. Значит, придется дорогу расширять и углублять. Время было уже осеннее, вот-вот начнутся дожди. Сотни людей нужны для такой работы! Десятки телег вывозить землю.

Тишина в Благочинном управлении стояла мертвая, когда Родионов сообщил о такой задаче. Все молчали, а лица говорили одно: когда это закончится? Сколько можно? Воздвижение Креста Господня на носу, время приводить в порядок поля, а не раскапывать дороги.

– Думаю, это наша последняя задача, – произнес Родионов.

Знали друг друга не первый год и давно научились понимать, с чем можно спорить, а с чем нельзя.

Они расходились из управления по двое-трое и говорили об одном: конечно, мы обязаны встретить матушку-императрицу как следует, но слишком уж старается, придумывает задачи обер-комендант.

Однако возражать никто не осмелился. Через день привезли мужиков с лопатами и носилками со всего уезда.

А когда подъемы в город были расширены, а крутизна срезана, Родионову пришло в голову посадить березы, чтобы шлях выглядел как аллея. Если императрица будет ехать весной или летом, вид молодых березок произведет на нее благоприятное впечатление. Но если даже версты на три сделать посадки, березок потребуется около половины тысячи. А если – аллея, то есть по обе стороны дороги? Нет, это слишком. Хотя бы на одну версту. Но и тогда, чтобы быстро выполнить такую работу, надо послать в леса несколько десятков мужиков.

Однако все – и Радкевич, и Волк-Леванович, и пан Кочуба, и, конечно, противный Ждан-Пушкин выглядели мрачно. Дескать, кто говорил: все, дорога на подъеме – последнее задание?

– Нет, господин обер-комендант, – первым подал голос Радкевич. – Не одолеем. Мужики ропщут.

Родионов и сам это понимал: ропщут. Но ведь императрица. Такое бывает один раз в жизни.

Сидели в Благочинном управлении и молчали, не поднимая голов.

– Не такая уж это большая работа, – наконец произнес Родионов. – Скажем, по пяти мужиков из ближних деревень. В Зятицком лесу, Святозерском да и в Дуброве березы – сколько хочешь.

Все равно молчали, отводили глаза. Знали, что обер-комендант волен принудить, власти у него достаточно, чтобы устроить какие-либо неприятности любому из них, и потому молчали, так выражая несогласие и протест. Только Ждан-Пушкин шумно вздыхал, покашливал и угукал.

Наконец, Родионов поднялся.

– Пан Радкевич, вы городничий, это и ваше первейшее дело, вы и устроите все что надо, – сказал так, что возразить было нельзя. – А вы, господин Ждан-Пушкин, предводитель дворянства, а не гильдейский староста, так что не вздыхайте. Все свободны! На работу даю три дня.

Ну а люди всегда одинаковы: раз нельзя возразить, будем соглашаться. Утром телеги затарахтели в ближние березовые леса.

Когда расходились, Ждан-Пушкин опять приостановился у доски с Уставом благочиния и громко прочитал бессмысленные для такого случая заповеди:

В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю не имеющему, напой жаждущего!

Прислушался: не отзовется ли обер-комендант? Нет, не отозвался.

Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему!

Родионов молчал. Пришлось уйти без удовлетворения.

Известно, если жены бывших друзей не найдут общего языка, расстроится и мужская дружба. Так случилось с Радкевичем и Жданом-Пушкиным. Одна толстуха невзлюбила другую. Портились отношения и у предводителя с обер-комендантом. Но узок круг возможных приятелей в столь малом городе, продолжали встречаться и на уездных балах (то в честь годовщины присоединения к России, то в день рождения императрицы Екатерины Алексеевны, то на двунадесятые православные праздники). Собственные дни рождения или тезоименитств тоже были достаточными поводом и причиной. Так что мужья имели немало случаев наблюдать и своих, и чужих жен. Поначалу семейные встречи ограничивались чаем и кофием, но постепенно стали появляться закуски, а там и вино – и легкое французское, и крепкое хлебное собственного, гильдейского старосты Рога, производства. Первым предложил не церемониться, оставив французское женщинам, Волк-Леванович и часто к концу встречи бывал пьян настолько, что к карете приходилось вести под руки. Родионов пил, быть может, не меньше, но не пьянел: сказывалось военное офицерское прошлое. Городничий Радкевич вообще не пил: были у него проблемы с желудком. Он приходил, чтобы, выпив чаю, поскорее сесть за карточный стол. Меньше других пил и Ждан-Пушкин, – ну, у него был свой постоянный интерес. Он всегда задумчиво вглядывался в лица женщин, особенно в лицо Теодоры Родионовой, обер-комендантши, словно вопрошал: за что она, такая молодая и хорошенькая, полюбила этого инвалида?

Полюбила настолько, что даже приняла православие, чтобы ходить с супругом в одну церковь.

Этот вопрос волновал его так неотступно, что однажды он даже возбудил его в обществе: за что женщины любят мужчин? По-видимому, вопрос этот интересовал многих, ответы посыпались как из ведра. Впрочем, все отвечали, учитывая присутствие своих мужей. «За любезность», – произнесла супруга городничего Радкевича, на взгляд Ждана-Пушкина, полная дура. «За честь и славу», – заявила супруга Волк-Левановича, опять же, по мнению предводителя, – тупая кобылица. И все посмотрели на Теодору: что скажет она, оказавшаяся в неравном браке. Но Теодора молчала, потупившись и опустив глаза. «Что же вы, любезная Теодора Францевна?» – вопияли лица присутствующих. А собрались они по случаю дня рождения хозяйки дома, и так славно было бы насладиться ее неумелым ответом. «Мой муж герой турецкой войны, – и в самом деле невпопад ответила Теодора. – Как же мне не любить его?» Светлые волосы Теодоры, вьющиеся на висках, особенно волновали Ждана-Пушкина: если вынуть заколки, рассыплются до пояса. Нет, его собственная толстушка тоже была хороша, почти всегда весела, добра, но фигурище ее с каждым годом становилось мощнее. По ночам она уже вытесняла, выталкивала его с супружеской кровати пышным горячим телом, и он подумывал, не перебраться ли на кушетку в другой комнате. Однако в таком случае могли возникнуть неудобства для получения некоторых естественных удовольствий, которые с возрастом он ценил все выше.

Женщины любили Ждана-Пушкина, он привык к этому, и потому было обидно, что Теодора не выделяет его среди других мужчин. Причина тому, казалось, в том, что встречались всегда прилюдно, а вот если бы поговорить с ней наедине, образовалась бы иная картина. Он и забегал порой в их дом в неурочное время под каким-либо предлогом, но Теодора глядела испытующе и равнодушно: что вам угодно, сударь?

Так за что было ему любить и обер-коменданта Родионова? Тем более, что и в общественной жизни ждать от него можно лишь неприятностей.

Утешали его только две женщины: Марыля и Аленушка.

«Как же я люблю тебя, Марылька!» – говорил он, думая о проказнице Аленке. Супруга и в самом деле была хорошая. Его не огорчало даже то, что растолстела, как сорокаведерная бочка, и потому топала, как лошадь.

Когда-то жили в городе две музыкантши-немки, кудряво-седенькие старухи, по-видимому, сестры близнецы, давали уроки детям шляхты, одна на клавесине, другая на скрипке – у них и выучились музицировать. Правда, отучившись, больше ни одной пьесы не разобрали самостоятельно, но до сих пор ежевечерне, после сытного ужина, шли в музыкальную комнату, супруга садилась у клавесина, он брал свою скрипочку, и музицировали на радость себе и детям полчаса, а то и весь час. Поговаривали даже о приобретении входивших в моду фортепиано, но пока откладывали – дорого.

Там, у немок, они и познакомились, решили было ехать в Петербург продолжить музыкальное учение, но передумали, решили, что лучше – пожениться. Так и поступили и до сих пор не раскаялись.

Порой кто-то из наперсниц нашептывал Марыле, что неравнодушен ее супруг к голосистым девкам, однако отвечала она одинаково: «А!» И, взмахнув рукой, уходила и от разговора, и от наперсницы. Понять это можно было разно: и – не верю! и – экая важность! Одно было понятно: портить жизнь ни себе, ни супругу она не станет. Ну а супруг и утром, и вечером целовал ее пухлые пальчики и повторял: «Как же я люблю тебя, Марылька!» – даже если думал в эту минуту о том, что денег в семейном бюджете маловато и хорошо бы сегодняшним вечером подарить Аленке не десять, а, скажем, семь рублей: совсем уж он ее разбаловал.