Текст книги "Государыня и епископ (СИ)"

Автор книги: Олег Ждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Ночная ваза для государыни

За день до приезда императрицы Андрей Егорович Родионов снова собрал всех чиновников и крепких шляхтичей. «Что мы могли забыть?»

Достал прошлогодний ордер Сената, прочитал по строчкам.

– Почивальный дворец и трапезную с поварней и хлебней построили, посуду приготовили, повара ждут распоряжений. Колодец вблизи дворца выкопали, дороги без ям и рытвин устроили, плошки для костров приготовили, две избы вдоль дороги, которые наводили зрению неприятное безобразие, разобрали. Лошади числом пятьсот пятьдесят приготовлены. Что еще? По этому сенатскому ордеру все сделано, давайте по второму.

Задания второго ордера были поручены гильдейскому старосте Рогу. Он поднялся со своего стула, но молчал.

– Что молчишь? – спросил Родионов.

– А что говорить?

– Все выполнил по ордеру или нет?

– Лимоны не выполнил. Ни в Могилеве, ни в Смоленске нету.

– А вино?

– Есть вино.

– Какое?

– Моей винокурни.

Все молчали.

– Да-а. – пропел Родионов, держа в руке ордер. – Думаешь, государыня станет пить твое вино?.. Может, ужин устроить у Семена Баруха?..

Рог уныло молчал.

– Так. Что дальше? Пиво!

– Не будет пива, котел лопнул. Зато гусей забили тридцать. Хорошие гуси, каплуны.

– Зачем тридцать? Сказано – пятнадцать!

– Пускай будет. Заместо пива.

– Понятно, – прошипел Родионов. – Иди с глаз долой. Ищи котел где хочешь, но чтоб пиво было!

Когда двери за старостой Рогом закрылись, Родионов еще минуту молчал, приходя в себя.

–.. .подносить императрице хлеб, вино и фрукты лучшего рода в сосудах, к тому нарочно приготовленных и прилично украшенных, – глухо продолжил чтение ордера, – а также музыкой, барабанным боем, ружейной пальбой.

– Пальба будет как надо, – уверенно заявил Волк-Леванович. – Пушки приготовлены.

– Музыка? – спросил Родионов и посмотрел на Ждана-Пушкина.

– Девки мои будут петь, – ответил тот.

– Так, дальше про богадельни и винокурни, про монахов, чтоб по городу не шатались.

– Игумена предупредил, – заявил Волк-Леванович, – сказал, никого не выпустит.

– Кто его послушает? – воскликнул городничий Радкевич. – Императрица едет! Главное, чтоб пьяных в городе не было.

– Увижу кого пьяным, – сказал Волк-Леванович, – хоть монаха, хоть шляхтича – по шее и в холодную!

– Ну, держитесь, братцы, – вдруг мягко, просительно произнес обер-комендант. – Готовились долго, а испортить можно в один момент.

Все было готово к встрече, каждый знал, что делать, и, наверно, все чувствовали себя более-менее спокойно, все, кроме него. На случай, если императрица будет въезжать в город ночью, заготовлены дрова для костров по обе стороны дороги – на длинную версту перед городом через каждые тридцать-сорок аршин. На рассвете мужики начнут забивать телят и молодых бычков, бить гусей и кур, а повара возьмутся готовить праздничные блюда. Единственно, не приготовили лимоны для императрицы, но если она так любит их, могли бы повара возить с собой, поскольку, в самом деле, – где в Мстиславле лимоны? Без пива свита государыни обойдется, а вот хорошее французское вино будет: еще летом закупил в Могилеве двадцать бутылей французского вина да десять отжалеет скупердяй Ждан-Пушкин. Приготовят повара и гостинцы в дальнейшую дорогу: свежие хлеба, яйца, мясо, твороги и сметаны. Не столь уж долог путь до Новгород-Северска, где предусмотрена очередная остановка и новая перемена продуктов, но мало ли что может стрястись в дороге, пусть будет такой надежный запас.

Печи и грубочку сложил замечательный городской печник Максим Кабанец, украсил немецким кафелем, – а вдруг захочет погреть косточки, не так уж молода она, хозяйка земли русской, хотя думать так, а тем более говорить, нельзя – во-первых, императрица, во-вторых, женщина, а у таких особ возраста нет. Печи уже дважды хорошо протоплены, испробованы на жару и дымность, свежее постельное белье еще раз просушено, кровать императрицы украшена кружевами, матрас и подушка положены пуховые. Не все, однако, удалось решить к общему удовольствию: к примеру, нужно ли, точнее, можно ли поставить у кровати императрицы ночную вазу? С одной стороны, она – человек, тем более, женщина, с другой – как бы не оскорбить таким вниманием, может быть, есть в ее свите люди, занимающиеся такими вопросами, есть и соответствующая положению ваза. С ней, с вазой, возникла было некоторая проблема. Принес ее городничий, хорошо вымытую, беленькую с синим ободком и цветочками, но ведь – пользованную! Родионов ту вазу отверг с презрением, чем если не оскорбил, то обидел и городничего, и его супругу, но и другие вазы – супруг Ждана-Пушкина, Волк-Левановича, ксендзов и православного батюшки, даже собственной супруги Теодоры – не подошли. Причем обсуждали достоинства и пригодность все вместе, отвергали тоже сообща, и когда Родионов предложил собственную, то есть Теодоры, – редкое было единодушие. Каждый отомстил за себя. В конце концов выбрали две ксендзовские, одна была хороша размером, другая надежностью – днище было широким, и следовательно, устойчивым, с удобными ручками.

Мужиков и баб города и окрестных сел известили, чтобы оделись как можно лучше, стали по обе стороны шляха и кланялись императрице низко, чтобы пели песни, а молодые чтоб и плясали.

Ну и главное – лошади. Одна группа, та, которая привезет кортеж в Мстиславль, будет распряжена и, отдохнув, налегке отправится в обратный путь, в Смоленск, а мстиславские повезут Екатерину в Новгород-Северск. Уже два дня они стоят под попонами на нарочно устроенном огороженном загоне с края города, кормленные сеном с клевером и овсом.

Гостей понаехало как никогда много. Три архиепископа, два помощника губернатора, губернский капитан-исправник со своим помощником, председатель губернского Совестного суда, три могилевских городничих, а кроме того около десяти богатых помещиков, которым хотелось взглянуть на императрицу, чтобы потом всю жизнь рассказывать об этом событии детям и внукам, ну и несчитано мелкой шляхты. Все считают себя важными птицами, требуют внимания и заботы. Городничие даже успели поссориться между собой и со Жданом-Пушкиным: ему было поручено устраивать гостей, и предводитель предложил им купеческие дома, но жить с купцами гости были совсем не согласны. Пусть в более бедных домах, но – у шляхты. Меньше всего хлопот оказалось у архиепископов: они устроились у своих священников. Не оказалось в Мстиславле униатов, и потому не было священника, но и его приютил ксендз-католик.

Приехал неожиданно губернский прокурор Иван Голынец, чем и обрадовал, и озадачил Ждана-Пушкина. Связывало их некое приключение, случившееся в минувшем году. Голынец приезжал в Мстиславль с инспекцией по жалобе шляхтича Гусинского, вины никакой за предводителем не нашел, помирил их в Совестном суде, а перед отъездом в Могилев Ждан-Пушкин пригласил его на пикник в Лютненском лесу, привез и своих голосистых девок. Нет, ничего особенного на пикнике не случилось, ну разве что, увидев Аленку, Голынец сильно загрустил, даже затосковал. Весь день заикался: хотел что-то сказать, а не мог. Но наконец все же прошептал: «Отдай мне Аленку». – «Ну что вы, – ответил Ждан-Пушкин. – Как можно? Нет, Иван Сергеевич, не отдам». – «Отдай! Не драться же нам на дуэли из-за холопки!» – «Какая дуэль! Засмеют нас и в Могилеве, и в Мстиславле…» Впрочем, протрезвев, Голынец больше об Аленке не говорил, но как-то уж очень подозрительно и упорно молчал. Не за ней ли приехал теперь?

При встрече обнялись, коснувшись друг друга бакенбардами, взглянули в глаза друг другу, и Ждан-Пушкин понял: не ради Екатерины Алексеевны прибыл в Мстиславль тоскливый прокурор. Глазами же и ответил: не отдам, хоть застрели меня, не отдам.

Проснулся Андрей Егорович рано, подскочил, словно его подбросило, словно ударило снизу, стоял у кровати, придерживая руками панталоны, не в силах уразуметь, что случилось, что он должен делать.

– Спи, рано еще, – пробормотала супруга, и он упал на кровать, рухнул, почувствовав, как устал за эти дни, и облегчение, что может еще поспать.

Что же его подняло? Ах да, привиделся сон, и прескверный: будто Волк-Леванович с городовыми готовит покушение на императрицу. «О боже, – подумал он. – Какая глупость!» Рухнул на кровать с желанием закрыть глаза и спать, спать, спать, но бились в тяжелой голове мысли, трепетали в глазах какие-то картинки, и сон уходил, отлетал, уплывал. Он поднялся, осторожно, чтобы не беспокоить супругу, вышел в другую комнату, умылся и скоро почувствовал прилив энергии, бодрости, желание куда-то мчаться, распоряжаться, действовать.

Вышла и Теодора следом, на ходу расчесывая волосы, она всегда поднималась почти тотчас за ним и не казалась сонной. Показалась в двери и Агрипка: «Барин, чай подавать?» И эта, всегда сонная по утрам девка нынче была уже умыта, причесана и бодра. В детской послышались голоса: «Государыня, матушка, императрица!..» Что ж, значительный день для всех.

– Ты беспокойно спал, – сказала Теодора.

– Видел во сне Волк-Левановича.

– Кого?

– Будто бы готовил покушение на государыню.

Теодора рассмеялась. Смех у нее был негромкий, но звонкий, смеясь, она запрокидывала голову, лебединая шея изгибалась – Родионов глядел на нее и чувствовал, что не в силах отвести взгляд.

Ответственный день, а может, и судьбоносный. Рассчитывать на внимание императрицы, конечно, не приходилось, но приедет губернатор, Николай Богданович Энгельгард, который и послал его обер-комендантом в Мстиславль несколько лет назад, и если встреча пройдет без сучка и задоринки, может опять измениться его судьба. Пятьсот рублей выплачивает ему казначейство, совсем неплохо, значительно больше, нежели он может истратить в Мстиславле, и город этот нравится и ему, и супруге, и авторитет у него образовался высокий, но родина его – Могилев, он бы с радостью возвратился, тем более что, по всей видимости, Николай Богданович вот-вот отправится в Петербург, и, возможно, там ему потребуется кто-то из верных людей. Почему не он?

Он отправился в управу благочиния и увидел, что уже явились сюда Радкевич, Волк-Леванович и, конечно, противный Ждан-Пушкин, хотя этот вполне мог бы еще и поспать. Всегда лезет под руку со своими бакенбардами, мнениями и сомнениями, но и прогнать невозможно: шляхтич. По виду городничего и капитан-исправника было понятно, что тоже не выспались, а Ждан-Пушкин, напротив, отлежал бока, тщательно расчесал бакенбарды, замаскировал и пригладил лысинку и теперь, весьма довольный, улыбался, выглядел сытно и красиво, как добротный пасхальный кулич. Что ему? Если что-то непредвиденное – не ему отвечать. Городничий и капитан-исправник тоже улыбались, но с волнением, и городничий даже потянулся навстречу и обнял его, не то поздравляя с важным событием и достижением, не то выражая сочувствие.

– Ну что вы так рано, господа? – с заметным раздражением от того, что пришли они раньше его, спросил Родионов.

– Как же, – ответил за всех Ждан-Пушкин. – Великий день!

Рыжие бакенбарды его пылали ярче обычного – вот-вот вспыхнут живым огнем.

«Великим днем он станет завтра, когда все будет позади, – подумал Родионов. – А сегодня – трудный».

Вспомнил ночной сон и взглянул на капитан-исправника: выглядел он так, словно спать ему не довелось ни минуты.

– Неважно выглядите, капитан, – сказал он. – Плохо спалось?

– Да вовсе не довелось, Андрей Егорович. Всю ночь собирал с городовыми подозрительных. Натолкал полную холодницу.

«Ну и глупо», – подумал Родионов.

Он и прежде относился к Волк-Левановичу с подозрением: должность исполнял хорошо, но любви к новой великой родине в нем не чувствовалось. Пятнадцать лет прошло, а он по-прежнему говорит с сильнейшим акцентом, пишет по-польски, приходится его переводить. Тоже и Радкевич, его явный союзник и друг. Семьями ходят и на воскресные прогулки, и в костел. И русского слова от них – когда они вместе – не услышишь. Даже дети их говорят по-польски. Взглянул на Радкевича:

– Вам тоже не спалось?

– Да уж какой сон! – радостно воскликнул тот, словно в этом была заслуга.

Нет, видно, напрасные его терзали сомнения. Все смотрят в глаза, все задачи выполнены, все должно быть хорошо.

Только один вопрос еще беспокоил обер-коменданта: где ему находиться? При въезде в город встречать государыню или у почивального дворца? Решил так: при въезде, а затем сесть в легкие сани и мчаться следом, чтобы оказаться у дворца в нужный момент.

В карете императрицы

– Ну, что дальше? – спросила Екатерина Алексеевна.

– Обед в Хославичах у графа Салтыкова, потом – Мстиславль, – ответил Безбородко, гофмейстер, граф Священной Римской империи, постоянный секретарь императрицы. – В Мстиславле представление чиновников губернии, ужин и отдых.

– Там тоже будет такое солнце? Если бы не доктор Роджерсон, я бы ослепла. А снега, снега!..

До Мстиславля от Смоленска примерно сто верст, потому, поднявшись как обычно в шесть, скоро и выехали. Толпа провожавших собралась изрядная, но простились быстро: за шесть суток, что провели в Смоленске из-за болезни Дмитриева-Мамонова, все успели сказать государыне и она им.

– Как ты думаешь, мы им надоели за неделю?

– Как можно, Екатерина Алексеевна?

– Еще как. Гости хозяевам надоедают скорее, нежели хозяева гостям. А мне они надоели до чертиков. Особенно дамы.

В свою карету она пригласила кроме Безбородко и де Линя двух фрейлин, Браницкую и Скавронскую. Хорошо знала, что мужчины без женщин скучны, а женщины без мужчин глупы. По той же причине и тасовала их каждый день в своей карете.

– О, дамы невыносимы! – воскликнули фрейлины.

– А мужчины? – улыбнулась Екатерина Алексеевна.

– По крайне мере, танцуют если не лучше, то старательнее, нежели петербуржцы! – заявила Скавронская.

Балы смоляне давали почти каждый день-вечер, так что составить мнение о тамошних кавалерах можно было вполне.

– Нет, все же танцевать всю неделю – скучно, – заметила Браницкая.

«Конечно, – хотелось сказать Скавронской, – особенно, когда все кавалеры – мои».

Обе они готовы были взять разговор на себя, но государыня снова обратилась к Безбородко:

– Ну а что пишет о Мстиславле Карл Габлиц?

Безбородко достал из дорожной сумки довольно толстую рукописную книгу, тщательно исполненную.

– Основан смоленским князем Ростиславом. Из особо значительных князей Симеон Лугвений, сын его Юрей, Михаил Жеславский по прозванию князь Мстиславский.

– Все литовцы?

Ответа Безбородко не знал и промолчал.

– Два православных храма, три православных монастыря, – продолжил чтение. – Есть иезуитский монастырь и костел кармелитов.

– Откуда столько монахов? Или, как сказал царь Петр: не молиться бегут, а хлеб есть?

Вопрос пояснений не требовал, и Безбородко опять промолчал.

– Униаты тоже есть?

– В городе нет, но в уезде сохранились две-три униатских церкви. Переход к России люди восприняли одобрительно.

– Откуда известно?

– Православный город, государыня.

Екатерина Алексеевна согласно кивнула, такой ответ ее удовлетворял.

– Бывал в Мстиславле царь Петр. Молился в Тупичевском монастыре перед сражением в Добром.

Императрицу это сообщение заинтересовало, а вот голубоглазая и рыжеволосая красавица Скавронская поморщила носик: что за разговор? Браницкая тотчас насмешливо взглянула на нее, словно хотела сказать: тебе, милая, поговорить бы о платьях типа «фурроро-форме», о бантиках, о кружевах и фижмах. Для Скавронской стал, конечно, большим огорчением указ императрицы о введении мундиров и жакеток для чиновников и дворян с дворянками «…к сбережению собственного их достатка на лучшее и полезнейшее и к отвращению разорительной роскоши». Впрочем, возможность для фантазий сохранялась. По крайней мере, продолжала надевать туфли с красными каблучками, что указывало на знатность.

– Из природных древностей Замковая гора, Девичья, – продолжал Безбородко. – Река Вихра, неподалеку Сож. Озер мало, самое крупное – Святое озеро. Говорят, вода в нем лечебная.

– Вот если бы лето! – воскликнула Скавронская. – Обожаю купание на природе!

– Да уж! – неопределенно отозвалась Браницкая.

– Нет, в самом деле! Что может быть приятнее?

– Особенно, если рядом фавны.

– Ох, ох, ох! – отозвалась Скавронская. Дескать, во всем ты, старая перечница, видишь срам.

«Перечнице» было тридцать три года. И Екатерина Алексеевна считала, что она умнее всех ее фрейлин разом. Зато Скавронская была красивее всех. Что важнее – большой вопрос. Впрочем, не для всех. К примеру, для Безбородко, судя по тому, как – пусть и вскользь – он поглядывал на Скавронскую, такой вопрос не существовал. Но куда там Безбородко! Три принца из свиты – де Линь, Луи Сегюр, Фиц Герберг – ухаживали за ней.

– Кто сегодня начальники города? – спросила государыня.

– Обер-комендант Родионов, предводитель дворянства Ждан-Пушкин, городничий Радкевич, капитан-исправник Волк-Леванович.

– Городничий и исправник – ляхи?

Безбородко молчал.

– Да нет, мне все равно, – произнесла государыня и передернула плечами. Кому было адресовано это движение, Безбородко или «ляхам», осталось неясным.

Безбородко знал, что государыня верит в любовь народа к себе, но понимает, что поляки, особенно теперь, после раздела Польши, любить ее не могут. Впрочем, на тех, кому была не мила, государыня не обращала никакого внимания.

– Если город основал князь Ростислав, значит, земля была русской, не так ли? – вдруг произнесла Екатерина.

Задавать вопросы в форме ответов было обычным для нее, и Безбородко ждал следующего. Женщины тоже молчали: не их касается. Однако по глазам Браницкой было понятно, что имеет какое-то свое мнение, а вот Скавронская отвернулась к окну: терпеть не могла умные разговоры, даже если говорила императрица.

– Что же тогда Крушинский? – последовал новый вопрос. – Вольтер писал мне, что Крушинский считает всю Могилевскую губернию, да и Смоленскую, Брянскую, литовской, а значит польской. Как вам нравится?

– Да, я знаю его мнение, – отозвался Безбородко.

Глаза Браницкой говорили, что она готова вступить в разговор, а Скавронская опять с едва заметной иронией наморщила носик: о, Вольтер! Все нынче, от титулярного камергера до действительных тайных советников и даже императрицы, при каждом удобном случае поминают это имя.

– Хотя понятно. Крушинский друг не только Вольтера, но и Понятовского. Поляк есть поляк.

Вот теперь все дружно закивали, заулыбались: польский патриотизм – и простых панов, и бывшего короля Станислава Понятовского – был притчей во языцех. Все готовились вступить в разговор, обсмеять поляков, но Екатерина Алексеевна вдруг к этой теме потеряла интерес.

На изгибах дороги, на поворотах, Екатерина Алексеевна выглядывала в окошко и, увидев растянувшийся на версту поезд среди заснеженных полей и лесов, улыбалась.

– Красиво, – говорила она.

Все кивали: конечно, красиво. Семь лет назад Безбородко сопровождал государыню в Могилев на встречу с императором Францем Иосифом, и государыня также с любопытством выглядывала в окно, а порой даже просила приостановиться: все же то были вновь присоединенные к России земли. «Возвращенные», – говорили при Дворе. Поездкой и встречей с императором Екатерина Алексеевна была довольна: речь шла о будущем Польши, пусть и далеком, и, конечно, о турках. Доволен был и Безбородко. Со своей задачей советника он справился хорошо, и вскоре государыня наградила его титулом графа Священной Римской империи. Но не только в почетном титуле дело: отныне все дела, касающиеся иностранной коллегии, шли через него.

Порой мужики сопровождения вдруг поднимали пронзительный свист, тогда все выглядывали в окна и видели то зайца, несущегося через дорогу, то семейку легких косуль, то огромного лося, замершего на опушке.

А вообще было скучновато. В полдень Екатерина Алексеевна предложила сыграть в карты, и так провели время до Хославичей. Обед у графа Салтыкова был скорый, хотя наготовлено было празднично много, а чтобы граф не обиделся, Екатерина Алексеевна два раза – до обеда и после – улыбнулась старику, поговорила с ним о красоте нынешней зимы на Смоленщине и пригласила прокатиться с ней до Мстиславля. Однако граф благодарно отказался, был стар для таких скачек. Что касается мужиков сопровождения, их на обед не позвали, для них столы не накрывали, но всем дали по хорошему куску хлеба и говядины.

После обеда государыня и Безбородко, и Браницкую со Скавронской отослала в свои кареты, намереваясь почитать, – везла в карете небольшую дорожную библиотеку – да и подремать: предыдущая ночь оказалась короткой.