Текст книги "Государыня и епископ (СИ)"

Автор книги: Олег Ждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

«Яко жених из чертога своего!..»

Накануне Родионов приказал пушки выкатить по обе стороны дороги при въезде в город. Наготове должны быть и звонари. Капитан-исправник выставил конный пост у деревни Саприновичи, чтобы знать, когда появится кортеж императрицы.

Пост этот, однако, не послужил: в пятом часу два скорохода из кортежа императрицы прискакали в город, сообщив, что ждать государыню следует самое позднее через час. Сразу же помчались гонцы с факелами зажигать костры вдоль дороги. Еще два скорохода прискакали за полчаса до появления кортежа. И, наконец, показались передовые всадники на холме за рекой.

Андрей Егорович почувствовал, как сильно забилось сердце. Вот он, может быть, самый исторический в его жизни час.

Когда всадники проскакали мимо переднего поста и карета императрицы, запряженная тридцатью лошадями, тоже поднялась на городской холм, по знаку капитан-исправника ударили обе пушки, зазвонили колокола всех храмов, взлетели ракеты фейерверка. Люди – мужики, бабы, служивые люди и шляхта – стояли вдоль всей дороги до самого опочивального дворца.

Карета государыни была огромной, с двумя окнами на каждой стороне, украшенная фамильным вензелем и российским гербом, с бархатным подножием. Сани, на которые ее водрузили, тоже впечатляли: высоко загнутые широкие полозья, подбитые полосами тонкого железа; на облучке в теплом российском армяке с красным кушаком восседал бородатый кучер, два форейтора в треуголках с косой высились на первой паре коней.

Девок своих в новых полушубках и цветных платках Ждан-Пушкин поставил недалеко от входа во дворец, и как только открылась дверь кареты и показалась государыня императрица, по его знаку девки запели-затанцевали. Государыня, по-видимому, не ожидала, приостановилась, заулыбалась, и это еще более вдохновило девок, уж так пели-вертелись, как никогда прежде. И Ждан-Пушкин, конечно, улыбался: попал в цель, удивил, угодил. Наконец государыня удовлетворилась их песнями, обернулась к людям, толпившимся вокруг, помахала им рукой. «Матушка, государыня наша, Екатерина Алексеевна, со счастливым прибытием!..» – слышалось здесь и там. Ей определенно нравилась встреча, и хотя свита, тоже улыбаясь, уже стояла у дверей дворца, предоставляя императрице войти первой, она не торопилась.

Пользуясь паузой, гофмейстер Безбородко сообщил Энгельгарду, а Энгельгард Родионову, что императрица отправится на отдых в девять вечера, а посему костры должны быть к этому времени погашены, всякие песни прекращены. Поднимется она в шесть утра, совершит туалет в течение тридцати минут, примет его, Безбородко, с делами, позавтракает, простится с хозяевами города и людьми, а в девять утра продолжит путь.

Точно в девять!

Накануне приезда императрицы возник вопрос: кому сказать приветственное слово? В какой очередности? Конечно, должны были произнести недлинные речи три архиепископа: Конисский, Богуш-Сестренцевич, Лисовский. Также многие иные, не знаменитые, желали бы поклониться Екатерине Алексеевне, показаться ей на глаза, хотя лично для себя никто не ждал каких-либо благ или наград, кроме, конечно, права гордиться перед современниками и потомками.

– Думаю, первым следует говорить вам, Ваше Святейшество, – обратился Николай Богданович Энгельгард к Георгию Конисскому. – Город Мстиславль в основном православный, царица наша тоже православная… Вы старейший из нас, вам и говорить.

Конисский согласно кивнул. Он очень хотел сказать слово Екатерине. Это будет, конечно, последнее его обращение к ней, поскольку короток срок пребывания на земле человека – и архиепископа, и царицы. Хотел передать и свое, и всего православного люда восхищение и любовь, передать так, чтобы она почувствовала его.

Пришло время думать о главном. Собственно, с самого раннего детства он никогда не забывал об этом, знал, что придет час, менялись только слова, которые хотел произнести на прощание. Сперва едва не со слезами на глазах: «Если Ты бессмертен – сделай бессмертным меня!» Потом – «Спаси, Господи!» Еще позже – «Продли!» То было время несогласия и себялюбия. Но уже давно пришло время смирения. Он давно знал, что скажет, когда придет час: «Спасибо Тебе за жизнь. Прости, что не оправдал надежд».

Вечером он долго молился о завтрашнем дне, благодарил Бога и Матерь Божью за возможность выступить перед царицей, и хотя примерно знал, о чем будет говорить, просил убедительного слова, ясного ума, сильного голоса.

* * *

– Оставим астрономам судить, солнце ли около нас ходит, или мы с землею около него обращаемся. Наше солнце около нас ходит! – Голос у него был сильный, несмотря на возраст, а старые глаза сияли, как пятьдесят лет назад, во время пострижения. Он знал, что произнесет хорошую речь, она запомнится и царице, и всем присутствующим. – Исходиши, премудрая монархиня, яко жених исходяй из чертога своего! От края моря Балтийского до края моря Евксинского шествие твое, да тако ни един укрыется благодетельныя теплоты твоея. Тецы убо, о солнце наше, спешно! Тецы исполинскими стопами! – Он не просто приветствовал и славил Екатерину, он прощался, зная, что больше не увидит ее. Не только его, но и ее великая жизнь поворачивала к вечности. Как продлить ее? – К западу только жизни твоей не спеши, ибо воскликнем мы, как Иисус Навин: стой, солнце, и не движися, донеже вся противная намереньям твоим победиши!..»

Закончить речь ему не удалось: слезы брызнули из глаз старика. Повлажнели глаза и у несентиментальной императрицы. С нежностью и доброй улыбкой глядела она, как он утирает глаза большим мятым платком, затем обратила лицо к принцу Карлу де Линю, который с удовольствием исполнял в ее свите роль казначея, и едва заметно кивнула. Де Линь тотчас запустил руку в сундучок, где хранились кошельки для подарков встречающим, положил его на серебряное блюдо и с поклоном протянул архиепископу.

– Тысячу рублей дарит вам милостивая императрица, – на ужасном русском языке произнес он.

Но даже если бы эта фраза прозвучала без всякого акцента, или на латинском, немецком, польском, греческом, древнееврейском, которыми преосвященный Георгий хорошо владел, не знал бы, как поступить. Он отшатнулся в первое мгновение, поскольку никак не ожидал подарка, тем более столь щедрого, и тут же услышал уже настойчивый голос принца де Линя:

– Возьмите, Ваше Преосвященство.

Он взял подарок и стоял, склонив голову, чувствуя, как дурно выглядит с кошельком в руке, но и не решаясь опустить его в карман. А ведь столь щедрый подарок был кстати: всю жизнь он мечтал и копил деньги на свою мечту: построить храм во имя своего небесного покровителя Георгия Победоносца. И вот теперь стоял, вытирал о кошелек внезапно вспотевшие ладони. Выручил Богуш-Сестренцевич.

– Всемилостивейшая государыня Екатерина Алексеевна! Нет в Европе более популярного монарха, нежели Вы, наша Российская императрица! Завидуют нам и немцы, и французы – все, кто знает или хотя бы слышал о Вас. – Легкий польский акцент вызывал у присутствующих особенный интерес и внимание. – Мы гордимся тем, что живем с Вами в одном времени, счастливы тем, что можем лицезреть Вас. Христиане всех конфессий молятся и благословляют Вас. Как много разрешилось проблем по Вашей высочайшей воле. Все мы: православные, католики, униаты ныне спокойно смотрим друг другу в глаза, понимаем, что молимся одному Богу. Будьте же счастливы в великих делах Ваших!

Сказали слово и униатский архиепископ Лисовский, и генеральный викарий иезуитов Ленкевич.

Наконец и обер-комендант, господин Родионов, дождался своей очереди.

– Ваше Императорское Величество! Есть светлые минуты в жизни каждого человека, но есть светлые минуты во всеобщей жизни людей. Вот они, эти минуты, часы и дни. В середине минувшего года пришла благая весть о том, что Вы проедете через наш город. Исполнились наши ожидания: Вы здесь, в древнем городе Мстиславле! Самые далекие потомки наши будут удивляться и радоваться за нас. Судьба благосклонна к нам! Не передать словами, как мы ждали Вас! «Дождемся ли?» – вопрошал и стар и млад. Но минуло томившее всех ожидание: Вы с нами! Как доказать Вам нашу любовь и преданность? Не обильны, быть может, наши закрома, но сильны и богаты чувства. Выразим же, сограждане, свою радость и ликование: ура!

Видно, и в самом деле всех присутствующих томил восторг, потому что грянули единодушно. Конечно, императрица слыхала и более вдохновенные слова, но, видимо, витало здесь, в Мстиславле, что-то необычное, и некое особенное чувство, сродни благодарности, запечатлелось в ее лице, она снова обратилась к де Линю и что-то шепнула ему на ухо. В лице де Линя, которому вообще-то не было никакого дела до города Мстиславля, опять отразилось удовольствие. Он снова взял серебряное блюдо, положил на него кошелек.

– Преславному городу Мстиславлю! – картаво произнес он.

Обер-комендант – не архиепископ Конисский, не отшатнулся, ни на малое мгновение не смутился – цапнул кошелек, словно ждал такого подарка и опасался, что кто-нибудь, например, шустренький Ждан-Пушкин, его опередит.

– И триста рублей Государыня Императрица жертвует Тупичевскому монастырю!

Ага, значит, не зря в описании города, сделанном в минувшем году для академика Габлица, они упомянули Тупичевский монастырь и сделали приписку о его бедственном положении.

И тут сразу, как по команде, а может, и дал знак предводитель, любитель музыки и народных плясок, мечтавший устроить театр в городе, как устроил Энгельгард в Могилеве, или Зорич в Шклове, да кишка тонка, – в смысле кошелек тощ, – опять запели и затанцевали девки, закружились, заголосили. Горели шесть костров вокруг площади, тени метались по белому снегу, и на лице императрицы отразилось явное удовольствие. Она даже вынула руки из теплой меховой муфты и похлопала девкам, конечно, тотчас захлопали все. А громче всех Ждан-Пушкин, как будто это он пел и плясал.

– А теперь просим, Екатерина Алексеевна, на скромный ужин! – произнес Родионов и простер руку к дворцу.

Столы были уже накрыты, но тут Безбородко сообщил Энгельгарду, а Энгельгард, как обычно, Родионову, что императрица ужинать будет на своей, привезенной посуде, так что возникла минутная суета с переменой.

Зорич, разумеется, тоже появился здесь, но добиваться права сказать свое слово не стал, ему это было ни к чему: Екатерина Алексеевна сама заметила его, улыбнулась и подозвала к себе. Говорили они вполголоса, никто не расслышал о чем. А когда прощались, на лице государыни ничего нельзя было прочитать, а вот Зорич казался сильно воодушевлен. Все, конечно, слышали об их когдатошней нежной дружбе, слышали и о том, что быстро государыня утомилась от лихого генерал-майора, а избавилась от него, подарив Шклов, потому и глядели на них во все глаза. Глядели, да ничего не выглядели: поговорили, улыбаясь друг другу, и простились. Не то было, когда приезжала Екатерина Алексеевна в Могилев и в Шклов. Что ж, доходы теперь у Зорича не те. Бывало, держал кадетское училище для неимущих дворян, открытый стол – входи и наслаждайся, императрицу в Шклове встретил иллюминацией, шумным маскарадом, устроил и театральное представление. Мстиславль для него чужой город, да и задача перед государыней иная, зачем ей сейчас маскарад? Маскарады будут уже в Тавриде, и устраивать их станет сам князь Потемкин.

Царица согласно кивнула и шагнула к почивальному дворцу. За ней охотно повалила вся ее изголодавшаяся свита. То были принц австрийский Кобенцель, французский Луи Сегюр, английский Фиц Герберг, принцы Карл Иосиф де Линь и Карл Генрих Насау-Зинген, добрых два десятка своих придворных, ну и конечно, стайка роскошных дам: фрейлины Браницкая, Скавронская, Протасова, Чернышева. В общей сложности в кортеж императрицы входило тридцать два высших чиновника.

Вместе с белорусскими гостями и самыми значительными лицами города за столом оказалось около пятидесяти человек, и все с любопытством изучали закуски.

Ни у пяти поварех, которых в самом деле Родионов привез из Могилева, придав им в помощницы своих поварят, ни у городничего, ни у Ждана-Пушкина, ни у самого Родионова или даже у Энгельгарда не было представления, что такое царский ужин, и повара наготовили столько, что хватило бы и лакеям, и форейторам, парикмахерам, камердинерам, музыкантам, скороходам и прочим – всего было за двести человек. Этих гильдейский староста Рог повел в большую трапезную.

Императрица, вошедши, на минуту задержалась, оглядывая столы, и направилась в центр, свита тоже недолго топталась у порога, видимо, места каждого были изначально расписаны, а вот хозяева – три архиепископа, обер-комендант Родионов, городничий Радкевич, предводитель Ждан-Пушкин, капитан-исправник Волк-Леванович и несколько помещиков, которых никто не приглашал, однако прорвались, столпились при входе. И тогда Безбородко сделал им знак рукой, показав на десяток свободных мест с краю столов, дескать, смелее. Тотчас они шумно направились к свободным стульям и, наверно, правильно сели, потому что Екатерина Алексеевна поощрительно улыбнулась, и Безбородко тоже кивнул лысеющей головой. Наконец все уселись, и все были довольны, а если недовольны, то выяснится это потом, позже, когда пройдет время и все вспомнят, кто на что мог претендовать и что получил вместо желаемого и ожидаемого. Самое неприятное для Родионова было в том, что прорвался на ужин пан Чубарь, хотя пожалел для императрицы своих породистых лошадей.

Однако прежде ужина произошло представление императрице самых известных людей губернии и Мстиславского уезда. Губернатора Энгельгарда Екатерина знала и помнила – она редко забывала тех, кто однажды появлялся перед ее глазами, тем не менее, видимо, по протоколу, его все же представил Безбородко, а далее знакомство вели Энгельгард и обер-комендант Родионов. Каждый из представленных делал шаг к императрице, кланялся, а когда дошла очередь до Ждана-Пушкина – этот не утерпел и сделал два шага, а поклонился глубже и преданнее других, махнул рыжей шевелюрой так, что пламя свечи возле государыни заколебалось. Уши у него от удовольствия и волнения горели и, наверно, светились бы в темноте.

Почувствовав по заминке, что представление закончилось, Екатерина Алексеевна сделала удивленный вид:

– Это все, господа? А ваши дамы?

И все присутствующие посмотрели на Родионова, а Родионов на свою супругу. Теодора тотчас шагнула вперед, сделала глубокий реверанс, поймала улыбку государыни и бережно понесла ее обратно, к другим дамам, ожидавшим своей очереди.

– Госпожа Родионова, моя супруга, – не без смущения объявил обер-комендант.

– Браво, – негромко произнесла Екатерина Алексеевна.

Так же негромко повторили «браво» и дворцовые фрейлины Протасова, Скавронская, Браницкая, Чернышева.

Затем выступили супруги городничего, предводителя и капитан-исправника, и всякий раз государыня произносила «браво».

Екатерина ела мало, как шепнули Родионову, она и вообще чаще всего не ужинала, обойдясь стаканом воды с каким-нибудь соком или фруктами. Так же и теперь – взяла стакан молока. Этим она немало смутила хозяев, которые поначалу сочли это за пример поведения, и только увидев, как охотно ужинает свита, позволили и себе пододвинуть тарелки.

Прощание. Посуда на память, горсть золотых монет

Поднялась императрица как обычно в шесть утра, выглянула из дворца, поглядела на звезды от края до края неба, каких, конечно же, не бывает в сыром Петербурге, зябко повела плечами и возвратилась во дворец.

Завтракала она в одиночестве и мало: выпила несколько чашек очень крепкого кофе да съела гречневую кашку с маслом. Два раза в неделю она постилась, хотя вообще любила мясные жирные блюда. Зато свита и мужики сопровождения отъедались в трапезной на всю оставшуюся жизнь. «Зачем столько всего приготовили, если следующая остановка в Кричеве, через тридцать пять верст?» – спрашивал себя Родионов, глядя, как мужики грузят окорока, масло, несут бочонок с сельдями в сани, нарочно для такой цели приготовленные. Хотя, возможно, Кричевский обер-комендант не был озабочен такими приготовлениями, возможно, приказ из Сената Мстиславлю – особая честь и милость. Еще и тем был огорчен обер-комендант, что императрица не выказала желания посмотреть город, следовательно, не оценила его усилий. Кто теперь расскажет ей о том, как строили мосты, дворец, как раскапывали и мостили дороги, как сушили порох и катили пушки, как ездили за фейерверками в Смоленск, как собирали лошадей по всему уезду, как отбирали к высокому столу кур, гусей, телят и бычков. Хотя понятно, что рассказывать обо всем этом, Родионов не стал бы: иные у Екатерины Алексеевны заботы. Она возвратилась во дворец и вместе с Безбородко занялась чтением писем, догнавших ее в пути.

В восемь утра у дворца началась суета: во-первых, возницы выстраивали в ряд кареты и просто рабочие сани с кибитками – четырнадцать и сто шестьдесят четыре, поругивались между собой, требуя места; во-вторых, опять стали собираться люди, и старые, и малые, чтобы еще раз взглянуть на императрицу, проститься с ней. Явились, конечно, и первые дамы города в лисьих, беличьих, песцовых шубах, прибежали девки Ждана-Пушкина, плясавшие и певшие вчера для императрицы. Впереди колонны вертелись на сытых нетерпеливых лошадях два скорохода. То были лошади Радкевича, и он с удовольствием и беспокойством поглядывал на них.

Простые мстиславские кони в сверкающей сбруе царских конюшен и подседельные лошади для форейторов выглядели хорошо. Появилась и стать, и осанка. «Бедные наши лошадки, – наверняка думали жители города, глядя на них. – Никогда больше вам не иметь таких праздничных одежд…» Кучеры и форейторы императорской тридцатки были очень важны, даже неприступны для местных мужиков и ребят. И в самом деле, не так просто подогнать упряжь, правильно, с равномерной нагрузкой на гужи запрячь цугом тридцать лошадей. Позади кортежа стояли кибитки, битком набитые веселыми местными мужиками, которым предстояло ехать до Новгород-Северска, а там забрать лошадей и вернуться в Мстиславль. Следующий этап путешествия обеспечит тамошний обер-комендант.

Немалое удивление у жителей вызвали два императорских арапа. Впрочем, именно в этом – удивлять простых людей – по-видимому, и состояла их роль: улыбались, демонстрируя крупные белые зубы, смешно таращили глаза, показывая белки.

Отъезд был назначен на девять утра, но до девяти оставались минуты, а императрица не выходила из дворца. Свита сопровождения знала, что Екатерина Алексеевна требует выезжать точно в назначенное время и всякое промедление портит ей настроение, – и встревожилась. Озабочены были и городские чиновники, и гости из Могилева. Оказалось, пользуясь всеобщей спешкой и суетой, к императрице, скорее всего, через кухню, прорвалась-таки известная в городе мещанка, соломенная вдова Кукуриха (муж сбежал сколько-то лет назад в белый свет от крикухи и ругательницы), рухнула на колени, заплакала-зарыдала и начала жаловаться на всех: на обер-коменданта, на городничего, на сбежавшего супруга, на предводителя, на капитан-исправника, и горько плакалась до тех пор, пока императрица не приказала дать ей немного денег. В одиночестве стоял губернатор Энгельгард, поглядывая на часы, – ему предстояло сопровождать императрицу до Новгород-Северского; не слишком близко друг к другу замерли три архиепископа, ну и неподалеку от входа-выхода из дворца толпилась свита, чтобы поприветствовать императрицу и отправиться к своим каретам. Еще и потому ждали, что знали: матушка не любит путешествовать в одиночку, карета у нее на восемь человек, имеется небольшой кабинет с библиотечкой, игорный стол, а попутчиков на каждый участок пути она приглашает сама. И это будет для кого-то очередной радостью, а для кого-то – разочарованием. Впрочем, иной раз, утомившись от досужих разговоров, она выставляла из кареты всех.

Отдельной группой стояли городские чиновники.

– Интересно, обратно государыня снова поедет через Мстиславль? – озабоченно пробормотал Радкевич.

Все заинтересованно посмотрели на обер-коменданта, поскольку он был ближе всех к губернатору, а губернатор – к императрице.

– Нет, насколько я знаю, обратно поедет другим путем, – ответил Родионов, и все тотчас повеселели. Оно и понятно, очень любим матушку-императрицу, но так много забот-хлопот вызвал ее приезд, да и расходов, что пусть она, любимая, едет иным путем. Надо же и другим людям повидать ее, подивиться, порадоваться.

И вдруг Родионов охнул и кинулся к Безбородко. Посуда! Императорская посуда осталась на столе. «Не волнуйтесь, – ответил Безбородко. – Это на память городу».

Но вот и появилась – в суконном кафтане на меху, со шнурами впереди, в высокой собольей шапке – императрица. Восхищенный ропот пронесся вдоль улицы. Минуту постояла на крыльце, позволяя себя рассмотреть и запомнить, и наконец шагнула к карете. Тут-то и грянули девки песню – так, что императрица заулыбалась и приостановилась на одну минуту, а принц де Линь вдруг сыпнул на них горсть золотых монет. С визгом кинулись девки поднимать их, смяли песню. Но тут снова зазвонили колокола, ударили обе пушки, взлетели ракетки. И это был самый счастливый момент: все закончилось благополучно. Все хлопоты и тревоги позади. Больше на нашей жизни не повторятся. Великое событие, но – больше не надо. Теперь будем вспоминать и рассказывать – детям, внукам, правнукам, но переживать такое еще раз – не хотим, не надо. Слишком велика честь.

Освободившись от обязанности опекать Безбородко, к Родионову подошел Энгельгард.

– Все хорошо, – шепнул он. – Государыня довольна.

А минуту спустя приблизилась Теодора. Судя по лицу, была она сильно взволнована.

– Молодец, – сказала она. – Я тебя люблю.

И тотчас исчезла. Походка у нее была легка, как у подростка. Разве может такая женщина любить его?

И Родионов подумал, что ни мнение сотен гостей, ни мнение губернатора, ни даже самой императрицы не так важно для него, как мнение этой маленькой женщины, его жены. И если счастье может иметь вид или звучание, то вот оно, только что мелькнуло перед ним.

18 января в 9 часов 15 минут, растянувшись на полверсты, императорский кортеж двинулся в сторону Кричева. Разъехались и почетные гости города: архиепископы, помощники губернатора, предводители дворянства губернии, заседатели Совестного суда, священники ближних и дальних приходов, торговые депутаты, старшины купеческих гильдий. Кто на почтовых, кто на собственных тройках.

И еще, говорили, один человек исчез из города в тот день: Ривка. Будто бы приезжал поглядеть на императрицу немец-розмысл, но не на почтовых, а в собственной двухлошадной кибитке, и увез Ривку. Но было ли это? Как тогда соединить два факта: осенью в Могилеве и Мстиславле состоялись две свадьбы, одна – на немецкой слободе, шумная, с песнями и плясками, другая в Мстиславле – на еврейской, тоже шумная, на весь город. Говорили, что очень красиво танцевали райген Луиза и Юрген, а хромоножка Ривка будто бы перетанцевала своего жениха Давида, столяра-краснодеревщика. Свадьбы и должны шуметь, оповещая, что создана еще одна семья, и быть ей, счастливой или несчастной, до конца дней.

Что касается кибитки – было и такое. Выехали за город, к реке Вихре, поплакали и простились. Возвратились к своим родным, к отцу-матери, братьям-сестрам, к своим песням-пляскам, к своей национальной жизни. Важнее этого и в самом деле ничего нет.

В середине лета пришла весть, что императрица благополучно добралась до Крыма, что губернатор Энгельгард забирает обер-коменданта Родионова в Могилев, предводитель дворянства Ждан-Пушкин вышел в отставку, получив звание статского советника с пенсионом 300 рублей, архиепископ Конисский при большом скоплении православных заложил на свои средства храм во имя Георгия Победоносца.

Мосты через Вихру простояли много лет, почивальный дворец служил памятником императрице, а когда исчез с лица земли – неизвестно, скорее всего, сгорел от удара молнии: страшные грозы били в те времена над Мстиславщиной.

Ну а предание о посещении императрицей Екатериной города живо до сих пор. Не забыто также имя Святителя земли Белорусской архиепископа Георгия Конисского.