Текст книги "Дорога на Тмутаракань"

Автор книги: Олег Аксеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

3. Район Каялы – Киев
10 мая 1185 года

Еще один ночной переход вывел русские полки к берегу небольшой спокойной реки Сюурлий, мутной от глиняной взвеси, поднятой недавним ледоходом. Дружинники ехали молча, поддавшись естественному в этих местах предчувствию скрытой угрозы. Мелодичное позвякивание оружия и металлических частей сбруи, посягавшее на тишину, только усиливало потаенную напряженность, впившуюся в души воинов рыболовецким гарпуном.

Особо тяжело было тем, кого приказ князя Игоря Святославича направил в боевое охранение. Черниговские ковуи и рыльские дружинники Святослава Ольговича воткнулись в степь, как рачьи клешни в падаль. В ожидании врага они рассчитывали не столько на глаза, уставшие после ночного бдения, сколько на инстинкт, выработанный многими поколениями жителей пограничья.

На утренней заре князь Владимир Путивльский разыскал черниговского боярина Ольстина Олексича, вполглаза спавшего прямо в седле. Заслышав приближение путивльской дружины, Ольстин Олексич зевнул во весь рот и остановил коня.

– Здрав будь, князь, – хриплым с утра голосом сказал черниговец, отвешивая поклон.

– Взаимно, боярин, – откликнулся Владимир Игоревич, подняв в приветствии руку, обтянутую по локоть кольчужной перчаткой.

Солнечный зайчик, пробудившийся еще на рассвете, ударился в своем полете о внутреннюю сторону забранной в сталь княжеской ладони и отразился в полированном серебре иконки, укрепленной над наносьем шлема Ольстина Олексича. На миг показалось, что между князем и боярином проскочила молния.

Бывают грозы без дождя. Они самые опасные, как говорят знающие люди.

– Отводи своих ковуев к войску, боярин, – сказал князь Владимир. – Они заслужили отдых.

– Плох ковуй, ослабевший от одного ночного перехода, – ухмыльнулся Ольстин. – Вот кони – да, они не железные, им отдых не повредит… Дозволь только, князь, мне самому отправиться к рыльской дружине. Горяч больно Святослав Ольгович, как бы не сотворил чего…

– Сгоряча только дети творятся, – с некоторой обидой за товарища детских игр заметил князь Владимир.

Но, признавая правоту черниговца, продолжил:

– Поезжай, боярин.

Ольстин Олексич снова ухмыльнулся, словно услышал что-то чрезвычайно смешное. Свистом подозвав ближних к себе ковуев, он отдал несколько коротких приказаний.

Вскоре черниговский отряд разделился на две неравные части. Большинство ковуев не спеша направились обратно, ориентируясь на неясный, но все равно узнаваемый шум воинского стана, а Ольстин Олексич, забрав с собой дюжину копейщиков, отвернул вбок, наперерез рыльским дружинникам.

Князь Владимир Игоревич был рад, что ковуи покинули его. И не то чтобы он не любил черниговцев. Просто не сегодня-завтра русское войско должно было выйти к долгожданной цели похода и увидеть свадебный поезд, где в окружении подруг и лучших из лучших молодых воинов будет ждать жениха дочь Кончака, без лести прославленная поэтами прекрасная Гурандухт. Владимир хотел первым встретить свою судьбу. Встретить девушку, предназначенную ему в жены до конца жизни. Князь еще не видел ее, но уже любил и почитал. Достойна уважения дочь могущественнейшего из половецких ханов, достойна любви дочь отцова побратима. Свадьба делает юношу мужчиной, а наследника княжеского стола – настоящим князем. А что за свадьба без невесты?!

Ольстин Олексич тоже был рад, что покинул путивльскую дружину.

Разной бывает радость.

И черной тоже…

* * *

Той ночью Абдул Аль-Хазред спас человека.

Спас, повинуясь внутреннему побуждению. Привычней было бы сказать – зову души, но откуда взяться душе у существа, воскрешенного из небытия волей злого тмутараканского божества? Существа, перешагнувшего последнюю грань жизни и не нашедшего успокоения в смерти?

Аль-Хазред перестал задумываться над причинами совершаемых им поступков. Он знал, что так надо, что его господин будет доволен свершенным, и делал так. Ел в харчевнях, не чувствуя вкуса еды и зная, что может теперь обходиться совсем без нее. Вечерами укладывался на доски лавки постоялого двора или просто расстилал на прибитой земле пола непритязательный коврик и лежал не размыкая глаз, хотя и не нуждался во сне. Дышал, раз так принято. Пресмыкался перед знатными и могущественными людьми, понимая при этом, что в его власти убить любого, даже не пошевелив ладонью.

Он пробовал.

На рынке, теснившемся у переправы через Днепр, выбрал взглядом основательного купчину с холеной бородищей и представил мысленно, как, подобно кому молодого сыра, сжимается гордая купеческая голова. Когда купец умирал, Абдул Аль-Хазред возрадовался, но не силе своих магических способностей, а тому, что он выбрал жертву в относительном отдалении от себя. Голова купца сжалась, сложившись вовнутрь, и окровавленное мозговое вещество обрызгало окружающих отвратительным осклизлым дождем. Торговли в тот день на рынке больше не было.

Ночью же Абдул Аль-Хазред спас человека от неминуемой и тяжелой смерти. Так случилось, что араб стал свидетелем, а затем и участником погони за воришкой, осмелившимся забраться на Ярославов двор в поисках легкой поживы. Княжеские хоромы охранялись спустя рукава, и лучшей стражей считалось почитание верховной власти и боязнь неминуемого наказания. Но последние два десятилетия отбили у доброй части киевлян уважение к своему князю – а что, можно подумать, сами Рюриковичи продолжали считать Киев хоть не матерью, так старшим братом городов русских! Свои не хуже пришлых кочевников разоряли окрестности стольного града, а то и сам детинец брали на щит; и Киев терпел насилие, откупаясь имуществом и жизнями своих насельников. Любой купец блюдет свой товар лучше, чем князь киевский – интересы своих подданных. Так отчего же, собственно, не ограбить богатого, но ленивого и слабого?

Вору просто не повезло. Так уж совпало, что толкавшиеся в небе облака, не пропускавшие даже луча лунного света, отшатнулись друг от друга именно в тот момент, когда вор с большим узлом, где лежало запылившееся княжеское серебро, перебирался через неохраняемую стену на задворках хором. Вор был возмущен. Серебряная посуда – в пыли! Сколько же она пролежала без движения в запертом сундуке, на котором даже бронзовый навесной замок хитрой кордовской работы покрылся зеленоватой патиной?! Кража, кто спорит, грех, но стяжательство – грех не меньший!

Неожиданно вырвавшаяся на свободу луна залила Киев неподвижным гнилостным светом. И стражник, высунувшийся из проема широкой бойницы или узкого окна, кому как больше нравится, проделанного под крышей терема, вознесенного над княжескими хоромами, ясно разглядел в этом свете отблески на округлых до непристойности боках серебряных сосудов, выпиравших из небрежно увязанного воровского узла.

Стражник не стал кричать. Так можно только спугнуть грабителя, но не поймать его. Сбежать и укрыться в темных узких улочках города было проще простого, если, конечно, не выдаст собачий лай. Но дремавшие в своих конурах псы знали, что разбуженный хозяин не простит ложной тревоги, и берегли голос для того, кто осмелится покуситься на покой именно их дома. Что ж до погони на улице – не их, собак, это дело.

Стражник тихо сказал несколько слов своему товарищу, находившемуся у бойницы с противоположной стороны. Товарищ, более молодой и подвижный, прошлепал мягкими подошвами сапог вниз по винтовой лестнице и поднял сторожу, с нарочитой ленью коротавшую время за игрой в зернь.

Кости были отброшены в стороны, а в руках воинов оказались мечи и заранее натянутые луки.

Незадачливый вор, облегченно вздохнувший, когда луна снова скрылась за плотными облаками, был обескуражен, когда стрела, прилетевшая из обманчиво, как выяснилось, спасительной темноты, пришпилила узел с награбленным добром к рассохшимся бревнам стены.

– Слазь, – благодушно сказали вору из темноты. – И осторожней, а то ушибешься.

– Сейчас, – пообещал вор.

И обманул, конечно.

Оставив на стене узел с наворованным, – что дороже – княжеское серебро или собственная жизнь? – вор кубарем скатился вниз, возвращаясь на пройденный уже незадолго до этого путь. Равнодушно прогудела поздним шмелем стрела из самострела, пущенная стражником из бойницы терема, но ушла в землю, не задев вора.

В соревновании, кто быстрее, или стражник перезарядит оружие, или вор скроется, победил вор. Не исключено, оттого, что чаще тренировался. Тихо, вжимаясь спиной в неровные доски уличных заборов, вор уходил все дальше от столь неудачно ограбленного княжеского терема.

Но злоключения горемыки на этом еще не закончились.

Раздосадованная сторожа, лишившись законной добычи, разделилась. Двое полезли на стену, чтобы снять от соблазна подальше сверток с хоть и грязной, но все же серебряной посудой. Остальные, стараясь не греметь оружием, разбились на группы и побежали вдоль стены навстречу друг другу.

С вором должно было произойти то же самое, что и с комаром, неосторожно оказавшимся между смыкающимися в ожидании хлопка ладонями. Возможно, что его ждало и худшее. Комар, что ни говори, погибал сразу. Покусившемуся же на княжеское имущество по славным ромейским законам, пришедшим на Русь вместе с христианством, приходилось опускать осквернившие себя преступлением руки в кипяток. Это тоже была смерть, только от боли, а значит, медленная.

Стражники рядом, а бежать вору было уже некуда. Потеряв в темноте верное направление, он сам себя загнал в ловушку – узкий проулок, кончавшийся глухой стеной. Тупик. Конец пути. И собственно, конец жизни.

Из поясного кошеля-калиты вор достал небольшой четырехгранный стилет и спрятал его в рукав, острием к локтю. Набалдашник рукояти весомо упирался в потную ладонь, и вор знал, что у него есть только один удар, не больше. Вор надеялся, что его не станут обыскивать прямо на месте, а если уж это произойдет, то обойдутся только поверхностным осмотром. Надеялся вор и на то, что стражники не станут его связывать, рассчитывая поскорее вернуться в княжеские палаты. Тогда – один точный и неожиданный удар в горло ближайшего из стражей, прыжок в сторону, и вор свободен.

Конечно, вор понимал, как много случайностей должно сложиться в его пользу, но иного выхода не видел. Кроме того, не меньше случайностей уже сложилось против него – не пора ли монете судьбы повернуться другой стороной?

Монета судьбы встала на ребро.

В заборе бесшумно открылась неприметная калитка, и сильная рука рывком втащила вора во двор. Появившиеся вскоре стражники увидели в свете зажженных факелов только пустой проулок.

Вор исчез, словно унесенный злыми духами.

Или спасенный Абдул Аль-Хазредом.

Как знать, что здесь хуже.

* * *

Обовлый должен был признать, что бродники Свеневида вели себя на удивление по-хорошему. Не свирепые разбойники, а заботливые проводники – вот кем стали бродники для половцев. Племя Обовлыя неспешно двигалось, находя по пути с помощью знавших здесь каждую травинку бродников воду и пищу. Половецкие юноши осмелели настолько, что уезжали по утренней зорьке на птичью охоту вместе с воинами Свеневида.

Обовлый готов был уже поверить, что бродники не обманули и им нужно не его племя, а те земли, где они раньше кочевали. Об этом же говорило, казалось, и поведение самого Свеневида, проявлявшего все большее нетерпение в желании поскорее довести половцев до заранее намеченного места.

Тем утром Свеневид наконец-то не поднял племя на очередной переход. Бродник подъехал к Обовлыю и ладонью махнул в сторону поблескивавшей впереди неширокой реки.

– Сюурлий, – пояснил он. – Бычья река. Надеюсь, Обовлый, что здесь хватит травы не только для диких зверей, но и для твоего скота.

– Мы на месте? – решился уточнить Обовлый.

– Да, – кивнул Свеневид. – Приехали. Сегодня мы расстанемся, Обовлый, и даже не лги, что тебе это неприятно. Однако надеюсь, что хотя бы про себя ты стал иначе думать о нас, бродниках. Люди чаще склонны бояться не реального зла, но слухов о нем… Зови к полудню своих мужчин на прощальный пир, вождь. Вечером нам в дорогу!

Обовлый поблагодарил поклоном, стараясь не выдать своих чувств. Огорчиться отъезду бродников – Свеневид умен, он поймет ложь, выказать радость – вызвать, возможно, старательно сдерживаемую ярость людей, которым уступали дорогу даже никого не боявшиеся степные волки.

Пир – не битва. Отчего же не позвать на него людей?

Поодаль от половецких веж, чтобы не мешали юркие дети и не отвлекали все время чем-то недовольные женщины, юноши по приказу Обовлыя прогнали несколько раз по широкому кругу волов, приминая траву на месте готовящегося пиршества. На пригорке, заранее окопав его макушку, развели костры, использовав как топливо росшие там же густые кусты.

Расщедрившийся Обовлый приказал заколоть двух молодых бычков. Свеневид же, поглядев с высоты седла на приготовления, заявил, что поедет со своими людьми на охоту. Дичь, мол, лишней не будет. Половцы не возражали. Чужак, даже приглашенный на пир, особо хорош, когда туда не является или, что вернее, запаздывает, оставляя хозяевам время насладиться покоем и одиночеством без постылой компании.

Бродники направились в прибрежные заросли погонять птиц, но Свеневид пренебрег развлечением. С тремя подручными, неотступно следовавшими вслед за вожаком, он отвернул в сторону, к броду через Сюурлий.

Кони осторожно перешли по чавкавшей липкой глине на другую сторону реки и, почувствовав под копытами твердую почву, перешли, не дожидаясь понукания от хозяев, на быструю рысь. Ошметки грязи летели с лошадиных ног на степную траву, помечая дорогу бродников.

Символично ли это? Не знаю, не знаю…

Свеневид и его люди ехали, не стараясь скрыть свое присутствие, и совсем не удивились, когда, перевалив через вершину одного из холмов, частых в этой местности, увидели прямо перед собой русских дружинников в полном вооружении. В центре русского отряда на могучем гнедом коне ожидал приближения бродников воин в полном вооружении. По степному обычаю, на начищенную кольчугу он надел пластинчатый доспех, прикрывавший грудь, живот и спину, но не сковывавший движения в скоротечной степной рубке. Поднятый кверху наносник шлема напоминал восставший фаллос, требовавший немедленного удовлетворения недвусмысленного желания, из-за него сконфуженно выглядывал святой, отлитый на серебряной иконке, прикрепленной к куполу шлема.

Боярин Ольстин Олексич улыбался, глядя на приближающихся бродников. Так улыбается из размытой весенним паводком могилы череп, приветствуя еще живущих.

– Мир тебе, воевода, – сказал черниговец.

– Здрав будь, боярин, – отозвался Свеневид, изрядно развеселившись от пожелания ковуя. – По добру ли доехали?

– По добру, – усмехнулся Ольстин Олексич, оценив ответную двусмысленность. – Надеюсь, что и с твоими воинами все в порядке?

– Что с ними будет, – равнодушно заметил Свеневид.

– Удалось ли… о чем договаривались?

– Могло быть иначе? В Степи слово держат.

– Значит…

– Значит – твое время, боярин! А мы поможем, раз уж дело выходит общим.

– Где Гзак?

– Будет Гзак. – Глаза бродника вспыхнули зеленым волчьим пламенем. – Когда настанет время – будет, не задержится!

– Вы разве не обмениваетесь гонцами?

– Нет, разумеется! К чему доверяться лишним людям? Не волнуйся, боярин, Гзак не подведет. Он заинтересован в успехе, быть может, больше всех. Меня волнует иное. Где войско Кончака, боярин? Хану, возможно, не понравятся перемены в судьбе любимой дочери, и мне не хотелось бы оказаться на пути отцовского гнева.

– Я не обмениваюсь гонцами с ханом Кончаком.

– А стоило бы… Что ж, боярин, к делу!

– Приступим.

Ковуй и бродник спрыгнули с коней на землю и принялись сооружать из травинок и веточек, попадавшихся под руку, примитивную, но вполне понятную карту окрестностей. При этом они говорили о чем-то, но голоса их звучали приглушенно, чтобы не расслышали даже свои.

Свой – он таков только до времени, пока чужой не перекупит. Свеневид и Ольстин знали это по собственному опыту.

Женщины у половцев, как и у многих кочевых народов, были равноправны и независимы, но обычай требовал, чтобы на пиршестве охотников и пастухов присутствовали только мужчины. Правило это нравилось далеко не всем, поскольку означало, помимо прочего, что свежевать и готовить приходилось представителям если не сильного, то уж точно ленивого пола.

Бродники вернулись с охоты как раз тогда, когда в костре прогорела первая партия веток, еще сырых и оттого чадивших. Новые прутья, подброшенные в огонь, успевали прогреться, выбросив в стороны облачка густого белого пара, и пламя, поднявшееся до пояса костровых, очистилось от черной гари, осквернявшей его языки.

Охота удалась. На ремнях, соединивших две тягловые лошади, висела туша большого кабана, поднятого где-то в плавнях. Из огромной раны, наискось пересекавшей грудь зверя, падали на траву успевшие загустеть капли крови.

– Хороший пир будет! – искренне радовался Обовлый.

– Хороший, – улыбался по-доброму Свеневид.

* * *

– Половецкие вежи неподалеку, – сказал вернувшийся обратно Ольстин Олексич князю рыльскому.

– Много? – всполошился князь. – Как не заметили раньше? Сторожа спала?!

– Их немного, – успокоил ковуй. – И это не воины – пастухи.

– Вот как? Стоит ли вообще беспокоиться из-за их присутствия?

– Это – богатые пастухи, – вкрадчиво сказал Ольстин Олексич.

Давно и не нами отмечено, что лучше всего слышится не крик, но шепот. Слова, сказанные черниговцем, расслышала большая часть рыльской дружины, а кто не разобрал, что к чему, был скоро просвещен более удачливыми товарищами.

Добыча!

Добыча рядом! И доступная!

Мужчины презирают доступных женщин, но тянутся к ним, воин стесняется доступной добычи, но никогда от нее не откажется.

Беловод Просович, молодой ковуй, первый год как принятый в черниговскую дружину, единственный сохранил ясность мысли.

– О половецких вежах надо упредить князя Игоря Святославича, – сказал он Ольстину Олексичу. – Как знать, возможно, это предвестник появления большого рода, а значит, и войска.

– Сказать – значит лишить себя добычи, – вмешался другой ковуй, и от его слов заволновалась большая часть дружинников.

– Но сказать придется, – поддержал Беловода Ольстин. – Дело серьезное… Мне доложили, что среди веж заметили зеленые шатры.

Стон пронесся по сбившимся в кучу воинам. Обычно под зелеными пологами шатров ехали через степь к днепровским переправам караваны купцов, торгующих русскими мехами и арабским серебром. Эти караваны охранялись очень хорошо, так что даже бродники, которым грабить было важнее, чем жить, не осмеливались нападать на них.

Зеленые шатры среди половецких пастушеских веж могли означать, что, скорее всего, часть купеческого каравана отстала от товарищей-купцов и от вооруженных наемников!

Удача! Но на пути к этой удаче – долг. Необходимо известить старшего в войске, князя северского Игоря Святославича. А он наверняка запретит нападать на купцов, чтобы не обидеть давших им приют половцев.

Вот и вся удача.

– Поезжай, Беловод, – кивнул головой Ольстин Олексич, – Расскажи обо всем князю. И осторожней! Хотя в степи и тихо, но кто знает, что может случиться.

Молодой ковуй, гордый оказанным доверием, развернул коня и направил его в сторону русского лагеря. Боярин Ольстин отметил про себя, что Беловод направил скакуна неспешной рысью, чтобы отзвук от ударов копыт гасился одеялом поникшего прошлогоднего ковыля.

– Князь – князем, – огорченно сказал кто-то, – но обидно-то как…

– Если там даже один только груженый воз, – рассуждал другой ковуй, бросая изредка взгляд на Ольстина Олексича, – то добра на нем хватит, чтобы купить не одну вотчину.

– Чего чужое добро считать, – вздохнул кто-то.

– Да уж, чужое – считать нечего. Вот ежели бы оно стало своим…

– Поговорите мне! – прикрикнул на воинов князь рыльский. – Мы не разбойники, чтобы промышлять по степи!

– Мы-то не разбойники, – не полез в карман за словом первый ковуй. – А вот про половцев я не поручусь. Вежи-то у них приметные, юрта Бурчевичей. Нечего им кочевать в таком отдалении от своих. Здесь земли Кончака, Бурчевичам же пристало пасти свой скот южнее, у Меотийских болот. Может, и купеческие шатры оказались у них не волей случая? Кто же упустит такую добычу?

– И то верно, – вмешался внимательно слушавший своего товарища Ольстин Олексич. – Неладное творится в степи, князь! Дозволь моим ковуям проехаться вперед, проверить, что к чему!

Святослав Рыльский поглядел на своих дружинников, прикидывая, сможет ли удержать их в узде, уступив возможность захвата богатой добычи черниговским ковуям. Затем князь подумал, как объясняться с Игорем Святославичем, отчего, не дождавшись приказа, напал на половецкое поселение. Наконец, князь Святослав размыслил, сможет ли он переступить через собственное желание показать воинскую удаль.

Князь Святослав Ольгович принял решение.

– Едем вместе, – сказал он черниговскому боярину Ольстину Олексичу. – Как знать, может, опасность больше, чем утверждает сторожа!

И князь повел за собой войско.

– Добрый будет пир! – радовался Обовлый. – Отведай, воевода Свеневид, первый кус!

И половец протянул броднику на острие ножа заботливо вырезанный лучший кусок зажаренного кабана.

Свеневид перехватил рукоять ножа, понюхал насаженное на лезвие сочащееся прозрачным жиром пахучее мясо и стряхнул его под ноги.

– Пережарено, – сквозь зубы сказал он. – Я предпочитаю мясо с кровью.

И Свеневид повернулся к своим бродникам, давно ждавшим сигнала.

* * *

Два гонца мчались к Игореву стану, и оба с одним известием.

– Половцы рядом! – сообщил первый из них, спрыгивая с коня и отвешивая поклон князю. – Там, за рекой!

– Заждались, поди, – ухмыльнулся Игорь Святославич, повернувшись к сыну.

– Еще бы, – потер свой длинный нос Буй-Тур Всеволод. – Не каждый день русский князь сам в полон идет, да еще и коня погоняет. А?

Молодой князь путивльский Владимир только наливался на лице багрянцем, не смея спорить со старшим родственником. Только сжало сердце странной истомой. В то время Владимир Игоревич посчитал, что дело в нетерпении перед встречей с Кончаковной. Через год после свадьбы он изменил мнение, решив, что, как ни печально, просто не понял предчувствия беды, отклика души на слова князя трубечского.

Рюриковичи верили в предчувствия. Зря, что ли, у истоков их рода стоял конунг, само имя которого скрыто было и от современников, и от потомков. Северяне-варяги звали его Хельги. Вещий – с почтительным страхом величали на Руси. И в жены воспитаннику своему, Ингвару Рюриковичу, девицу подыскал под стать себе, из Полоцка, где ведуньи и оборотни так же естественны, как рассвет поутру. Княгиня Хельга железной рукой, дланью воина, а не женщины, правила страной при муже и сыне, а затем, неожиданно для всех, оставила княжеский престол возмужавшему Святославу Ингваревичу и отправилась в Царьград, где приняла крещение по христианскому обряду. Больше всех поражался прибытию северной княгини басилевс Константин Багрянородный, никак не желавший поверить, что у этой светловолосой красавицы взрослый сын. Владыка Константинополя, привыкший к легким победам над доступными женщинами своего двора, напросился в крестные отцы киевской княгини, жадно пожирая глазами очертания стройного тела под намокшей в крестильной купели полотняной рубахой. Уже после свершения обряда, предвкушая скорое наслаждение северной красавицей, а об отказе не могло быть и речи – такая честь для варваров, о чем речь, басилевс услышал, как Хельга, остановившись перед яркой и страшной фреской распятия Сына Божьего, произнесла, про себя ли или обращаясь к страдающему на кресте, несколько слов на своем непонятном наречии. Константин Багрянородный спросил у своего телохранителя-варанга, пришедшего на службу с Руси, что сказала киевская княгиня. Варанг, пристально глядя на повелителя, сообщил, что она заявила нарисованному Сыну Божьему, что тот, без сомнения, маг посильнее, чем она сама. На следующее утро киевское посольство было с великим почетом, но и с большой поспешностью выпровожено за пределы столицы Ромейской империи. Константинопольские вельможи, отряженные в сопровождающие, со вздохами, такими искренними, что они сразу предполагали ложь, рассказали о внезапном недуге, не позволившем басилевсу лично проводить дорогую гостью.

Рюриковичи верили в предчувствия. Но и предчувствия могут обмануть. Или не явиться в нужное время.

– Половцы, – сообщил только что прибывший второй гонец, молодой ковуй из отчего-то задержавшегося отряда Ольстина Олексича.

– Уже знаем, – откликнулся Буй-Тур Всеволод и, заметив искреннее огорчение на лице неудачливого гонца, хлопнул его по плечу плотной кожаной безрукавки и сказал ободряюще: – Не волнуйся так, это нужные половцы!

Предчувствие – где ты?!

* * *

– Дым на горизонте!

– Вижу, – тихо произнес Ольстин Олексич, ровно сказав не гонцу, себе. И уже громко, чтобы все услышали, приказал: – В боевой порядок!

Князь Святослав Рыльский взмахнул рукой, и постоянно находившийся поблизости дружинник поднес к губам рог и затрубил. Протяжный вой холодил лезвием кинжала внутренности воинов, настраивая их на грядущий бой. Шерсть на волчьем загривке становится дыбом еще до того, как хищник увидит свою добычу, воин должен быть готов к сече и смерти, лишь почуяв противника. Когда боевой конь галопом несет тебя в ощетинившееся окровавленным смертоносным железом, запорошенное степным прахом месиво живого и мертвого, некогда бороться с собственным страхом и неуверенностью в силах. Победит не тот, у кого больше мускулов, а тот, кто тверже духом. Душа правит человеком, душой же – Бог.

Хотя как же быть с поверженными в схватке? Отчего их оставила удача? Бог ли их оказался слабее, или по вере воздалось – каждому свое?!

Под одобрительный рык турьего рога рыльские дружинники растягивались во вторую линию за ощерившуюся копьями полосу черниговских ковуев. Кто бы ни был впереди, ему требовалась особая милость богов-покровителей, чтобы не то чтобы победить – выжить в предстоящей схватке. Ковуи, подвижные, как все степняки, подобно загонщикам на охоте должны были поднять неведомого пока зверя и гнать прямо на бронированную стену рыльской дружины. И выбор для так некстати обнаружившего себя врага станет простым и печальным: погибнуть от прямого русского меча либо от изогнутой сабли, которой отдавали предпочтение не забывшие кочевого прошлого ковуи.

– Вижу половецкие вежи! – раздался тот же голос, который перед этим сообщил о дыме над горизонтом.

– Видишь?! – воскликнул боярин Ольстин. – Так что же стоим?! Князь, – обернулся он к Святославу Рыльскому, – прикажи только!..

– В бой! – юношеский голос сорвался, прозвучав излишне высоко, но никто даже не усмехнулся.

Впереди смерть или добыча, слава или позор. Впереди – неизвестность. И какая нам разница, каким ключом открывается дверь в таинственную комнату, позолоченным гигантом или проржавевшим железным карликом? Какая разница, баритон или фальцет отправил тебя в бой.

Все равно.

Там – в неизвестности – все равно…

* * *

– Вижу половецкие вежи!

Князь Владимир Путивльский внутренне подобрался. Вот и наступил день, ради которого он направился в неурочное время в глубь Половецкого поля.

Владимир оглянулся на отца, ехавшего немного поодаль, разглядел добрую, все понимающую улыбку, заметил лукавые огоньки в глазах дружинников, таких же молодых, как и он сам.

– Построиться в боевой порядок! – приказал князь путивльский, и дружинники, стараясь сохранять серьезный вид, стали выполнять княжье повеление.

Сокол, высматривавший с высоты добычу, заметил, как люди, а они твари опасные, приближаться к ним не стоило, некоторые умели жалить сильнее, чем осы – до смерти, двигавшиеся по выросшей до конского брюха траве, сложили на степной глади иной, чем раньше, узор. До этого человеческие стаи напоминали сверху аистиные клювы, длинные и заостренные к началу, теперь же вместо них по степи двигались небольшие живые шарики, похожие, как решил про себя сокол, на катышки овечьего навоза.

На другом берегу небольшой степной речки, воскресавшей, по примеру Ярилы, по весне вместе с таянием снегов и умиравшей под рукой Дажьбога в начале лета, виднелись половецкие вежи. Белый войлок отражал солнечные лучи, и яркие конусы бросались в глаза еще издали. Поэтому и старались половецкие художники одну из сторон войлочных листов покрывать сплошь разноцветными узорами, сливавшимися со степным разнотравьем. Белый – цвет зимы и снега. Еще это цвет силы и безнаказанности; летом в белом шатре мог жить лишь великий воин.

Или хан.

* * *

Обовлый погиб первым, и в этом его счастье. Он уже не видел, как бродники перебили мужчин его племени. Убивали буднично, привычно. Не было надсадных криков сражающихся и погибающих, размахивания оружием. Почти не было звона клинков – половцы просто не успели их обнажить. Были точные, выверенные за многие годы движения не рук даже, ладоней.

Движение – удар.

Движение – жизнь… Кровь… Смерть…

Насаженного на вертел кабана забыли над пламенем костра. Снять тушу или хотя бы повернуть ее над огнем было некому. Сладкий запах паленого плавно потек в низину, где скрылись от назойливых степных ветров половецкие вежи. Черный дым от сгорающего мяса витой базальтовой колонной поднялся к запятнанному облаками небу, став на время надгробным памятником для погибших.

Ехавший во главе своего отряда Свеневид казался богом войны, высокий, со львиной гривой откинутых назад волос, удерживаемых кожаным ремешком, с небрежно опущенным книзу широким мечом, потемневшим от недавно пролитой крови. Свеневиду всегда казалось, что после боя его меч становится шире, словно упившийся комар поутру.

Несколько стрел, шипя, воткнулись в землю возле копыт коня Свеневида. Это половецкие женщины и дети пытались отогнать коварных врагов подальше от веж. Наконечник одной стрелы чиркнул по кольчуге ехавшего рядом со Свеневидом бродника, но пробить стальное плетение не смог. Степной лук требовал от стрелка большой физической силы, иначе становясь бесполезной безделкой.

Бродники окружали соединенные в окружность половецкие вежи. Они не торопились. Жертва никуда не уйдет. Как не уйдет и развлечение. Человеку хочется чувствовать себя если не богом, то ближним к нему существом. А что даст броднику ощущение божественной силы больше, чем уверенность в праве даровать либо отнимать жизнь?

Жизнь – дар Тэнгри-Неба? Чушь! Жизнь для половцев, прятавшихся за деревом и войлоком веж, будет даром бродников Свеневида.

Или, что вернее, не будет. Бродник берет, не дарует…

Еще пощелкивали бессильные стрелы по щитам и кольчугам, еще сжимали детские и старческие руки плохо кованные сабли, недавно осиротевшие по вине бродников, но судьба племени Обовлыя была уже решена. Бродники не спешили. Поспешность не к лицу смерти.