Текст книги "Дорога на Тмутаракань"

Автор книги: Олег Аксеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Свеневид легко, как девицу у костра в ночь на Купалу, провернул ладонью копье. Теперь иззубренное острие недоуменно смотрело назад, на испачканный фекалиями конский хвост, не понимая, за что такое бесчестие. Пожелай бродник объяснить, копье услышало бы, что арабские торговцы живым товаром предпочитают, чтобы перекупаемая ими добыча выглядела насколько возможно целой и неповрежденной. Тупым концом древка, которое Свеневид запретил оковывать металлом, удобно глушить будущих рабов – это занятие не требовало ссаживаться с коня, да и сарацины не делали проблемы из-за одной-другой шишки на лбу товара.

Левая ладонь Свеневида небрежно, но тем не менее крепко держала витую плеть. Один удар по конскому крупу, и послушное животное взовьется в воздух, за своим повелителем внутрь защитного круга хлынут другие бродники – и конец.

Конец – ожиданию добычи.

Конец – чувству божественного всемогущества. Из бога, решающего судьбу человека, победивший воин неминуемо превращается в палача. Это же – суть занятие человеческое.

Конец – ожиданию смерти.

Вот она, смерть, неспешно едет себе поодаль от веж, медленно, по спирали, приближаясь к своим жертвам. Плачь, бойся, сопротивляйся, замри обреченно – какая разница! Вот она, смерть, неизбежная, как рвота после сладкого ромейского вина, заеденного соленым огурцом. Вот она – смерть…

* * *

Река, как невидимая стена, разделила русских и половецких воинов. Много уже было сказано – и о масти коней, и о состоянии оружия, и о мастерстве наездников и воинов. Каждый удачный выкрик сопровождался громким, идущим от сердца хохотом с одной стороны, звенящим салютом из стрел – с другой. Стрела – она тоже может быть от сердца, здесь ведь все зависит от того, как натягивать тетиву. Может быть – и в сердце…

Сразу несколько стрел глухо впились в траву у копыт коня князя путивльского. Древко одной из них, выкрашенное сажей в черный цвет, нервно подрагивало, стыдясь промаха.

– Хорошо кладут, – восхитился молодой ковуй Беловод Просович, так и не покинувший княжеский отряд.

Какой отдых гонцу, когда тут такое происходит!

Еще одна черная стрела, довольно взвизгнув, впилась в заостренный верх шишака ковуя и вместе с ним рухнула наземь.

– Да что же это… – растерянно сказал Беловод, нашаривая закинутое за спину налучье.

Вытащив лук и сноровисто натянув тетиву, ковуй положил поверх стрелу и, прищурясь, стал выискивать для себя жертву на противоположном берегу.

– Вот она, – выдохнул он. – Вон у той вежи, что с красным пологом!

– Кто? – поинтересовался Владимир Игоревич.

– Девчонка. То ее стрелы черные, я заметил. Как и волосы… Взгляни, князь, как она хороша, внутри все так и замирает, аж прицелиться не могу!

Князь Владимир Путивльский еще никогда не видел своей нареченной, полагаясь на волю и вкус отца. Но сердце подсказывало ему, что стройная темноволосая девушка, одетая в традициях Половецкого поля в длинные кожаные штаны, заправленные внутрь сшитых по ноге кожаных сапог, свободную полотняную рубаху, выбеленную на солнце, девушка, управляющаяся с тугим луком не хуже дружинника или солтана, и есть та самая, которая предназначена ему судьбой и выбором родителя.

Сердце не всегда врет. Предчувствие Рюриковичей сослужило на этот раз верную и честную службу. Там, у вежи с откинутым красным пологом, действительно стояла дочь Кончака Гурандухт. Со времени, что прошло с визита в Шарукань Миронега, девочка с ободранными коленками подросла и округлилась, превратившись в предмет вожделений большей части видевших ее мужчин. Восточные женщины созревают рано и цветут так же щедро, как фруктовый сад по весне. Как описать тебя, дочь Кончака? Слово солжет, пристрастное к такой красоте. Милая девушка, листающая эти страницы, взгляните, Бога ради, на свое отражение в зеркале. Вы прекрасны, и, возможно, такова же была Гурандухт. А вы, юноша или мужчина, что вы скажете о своей любимой? Скажите то же и о ханской дочери – не ошибетесь!

«Ничего особенного», – прошипит, небрежно всмотревшись, какой-нибудь брюзга. Если взять европейский канон красоты… а вот на Востоке… Полноте, голубчики, да любили ли вы? Прекрасен любимый человек, что бы ни говорили злопыхатели, прекрасен, и да сгинут те, кто не понял этого, ибо не познавший любви человек – что смоковница без плодов.

Бог есть любовь.

Что еще скажешь?

– Хороша, – вздохнул Беловод Просович.

И на выдохе, как учили старшие, плавно отпустил тетиву.

Стрела ввинтилась в воздух и бросилась вперед, как сокол на добычу. Точно к юрте с красным пологом.

К Гурандухт.

* * *

Слова «смерть» и «смех» схожи не случайно. Смерть – смеется. Череп ухмыляется. Непостижимый дух, Тот-Кому-Нет-Имени, довольно улыбается, получив новых подданных в свое призрачное ханство, называемое отвлеченно, чтобы не накликать раньше положенного, нижним миром.

Напуганный человек, когда его страхи благополучно разрешаются, может разразиться истеричным нервным смехом. Чем больше страх, тем громче смех. Какой страх превосходит страх смерти? Вот уж – нахохочешься…

Женщины и дети из племени несчастного Обовлыя приготовились к смерти. Но той надоела затянувшаяся чрезмерно игра.

И смерть отступила.

– Ковуи! – крикнул кто-то из бродников.

– Ковуи! – был подхвачен этот крик.

– В степь! Отходим! – громче всех заорал Свеневид.

И бродники, погоняя коней, кто пятками, кто плетью, помчались прочь от так и не покорившейся им окружности из сцепленных потертыми вожжами половецких веж.

И это было не трусливое паническое бегство от неожиданно нагрянувшего врага, а заранее обговоренное отступление.

За бегство от черниговских ковуев Свеневид и его люди получили незадолго до этого щедрую плату черниговским же золотом. Оно ждало их в узкой лощине неподалеку, охраняемое дозорными, даже и не подозревавшими, что лежит в неприметном седельном мешке, небрежно брошенном на слежавшееся сено в одной из телег обоза. Свеневид разумно рассудил, что в противном случае он не нашел бы по возвращении ни людей, ни обоза, ни, разумеется, золота. А то он не знал своих бродников! Подбирал-то, поди, под себя и свой характер…

– Уйдут, – огорченно воскликнул Святослав Рыльский, глядя на столб пыли, поднятый копытами коней отступающих бродников.

– Уйдут, – согласился Ольстин Олексич, скакавший рядом с князем. – Но, прошу заметить, без добычи!

– Что с того? – не понял князь Святослав. – Нам с этого все равно не поживиться. Идем землями Кончака, а он не позволит безнаказанно грабить своих людей ни бродникам, ни нам. А благодарность в калиту не положишь, не так ли?

– Так. И не так.

– В чем дело?

Князь рыльский в недоумении даже придержал коня, переведя его с галопа на неспешную рысь.

– Взгляни повнимательнее на вымпелы над вежами, князь, – вкрадчиво проговорил Ольстин Олексич, в свою очередь переводя коня на рысь. – Цвет-то у них желтый, не красный. Это вежи Бурчевичей, а не Шаруканидов!

Бунчуки каждого из полновластных половецких ханов различались расцветкой, и попытки поднять вымпелы неправильного цвета, дабы скрыть свою родовую принадлежность, карались единственным наказанием, признаваемым в Степи, – смертью. Что же говорить тогда о том, с какой болезненной яростью ханы защищали не просто традиционные цвета рода, но родовую землю?!

Бурчевичам нечего было делать на землях Кончака. Они здесь были пришельцами. Чужаками. Нарушителями обычаев и законов Степи. Преступниками.

Преступление же требовало наказания.

Грабя невинного, тем более лишая его жизни, ты совершаешь тяжкое преступление. Отбирая имущество и жизнь у преступника, ты всего лишь помогаешь вершить правосудие.

Дело-то выходило богоугодное!

И князь Святослав Рыльский взмахом руки послал своих дружинников на штурм жалкой преграды из сцепленных ветхих веж. Не ожидая подтверждения приказа от своего боярина и воеводы, вместе с рыльской дружиной на половецкий обоз обрушились черниговские ковуи.

Смерть смеялась.

Игра в кошки-мышки удалась на славу. Редки мгновения такого резкого перехода от надежды к отчаянию, от жажды жизни к обреченности, и смерть ценила каждый из пойманных ею всплесков эмоций с понятным восторгом знатока.

Стрелы ковуев не знали промаха, безошибочно находя себе жертвы. Беззащитные человеческие тела, не прикрытые кольчугами или пластинчатыми панцирями, с покорностью принимали в себя смертоносный металл и падали на войлок веж либо вытоптанную землю, содрогаясь в последних конвульсиях агонии. Древки стрел, глубоко ушедшие в застывшее месиво костей и мяса, недавно еще бывшее живыми людьми, торчали кверху уродливыми толстыми обрубками, напоминая насытившихся болотных пиявок.

Раб в Степи – обуза, а отпущенный на волю – предатель. Поэтому хладнокровное убийство детей и женщин дружинники и ковуи воспринимали как объяснимую необходимость. Воинская честь не умалялась этим поступком, более того, требовала именно такого поведения. Что дороже, если мы, благородные воины, соблаговолим, конечно, задуматься, – жизнь незнакомых нам чужаков или опасность, которой может подвергнуться, если поддадимся неверно понятой жалости, собственная дружина?

Воинская честь – существовала ли ты где-либо, кроме рыцарских романов?!

Тем временем азарт боя сменился разочарованием. Видно было любому, кто хоть раз был в Половецком поле, – добыча попалась куцая. Вытертый войлок и латаные борта телег говорили от имени убитых хозяев, обвиняя с немой, но явной укоризной. Стоило ли ради этого проливать столько крови?

– Бродники на падаль не кидаются, – раздался в наступившей тишине голос Ольстина Олексича. Рассудительный такой. Разумный.

Хлипкие повозки безжалостно переворачивались на бока, хрустели деревянные каркасы веж, лопались окованные давно проржавелым железом большие колеса. Жалкий скарб небогатого племени стыдливо высыпался под лучи насмешливо ухмылявшегося сверху солнца.

– Бродники на падаль не кидаются, – повторяли, как заклинание, дружинники и ковуи.

Повторял это, правда, про себя, и князь рыльский. Ему, как никому другому, нужна была богатая добыча. И не от алчности, хотя… не без греха, увы… Что сможет привезти Святослав Ольгович из своей сторожи? Бессмысленно загубленные души или нежданный богатый подарок на свадьбу родственника? Выбор, знаете ли…

Последней разбили телегу, стоявшую в стороне от оборонного периметра. Казалось, что ее просто не успели связать в единое целое с остальными, так неожиданно было нападение бродников. Телегу эту едва не пропустили. Островерхой юрты-вежи на ней не было, а небрежно брошенный поверх войлок грязно-желтого цвета сливался со степной травой.

Громко хрустнула одна из осей телеги, не выдержав резкого рывка кверху. Наполнявший телегу груз вывалился на траву, и дружинники замерли, боясь спугнуть нежданную удачу.

Из разбитого сундучка, покрытого затейливой арабской вязью, с любопытством уставились на новых хозяев оправленные в золото драгоценные камни. Рулоны расшитых тканей, франкского бархата, хинских шелков легли перед победителями с покорностью наложниц. Шубы из дорогих мехов, которые даже не дружиннику простому, боярину, а то и князю не зазорно надеть будет, раскинули пустые рукава, пав навзничь на землю по примеру мертвых прежних хозяев.

Бродники на падаль не кидаются.

* * *

– Ну, я и молодец! – похвалил себя ковуй Беловод Просович, проследив за полетом стрелы.

Хвалиться было чем. Хищный снаряд, впиваясь в загустевший воздух, как винт в дерево, с разбойничьим посвистом вошел в переплетение кожаных ремней, державшее листы войлока над красным пологом ханской вежи. Широкий обоюдоострый наконечник рассек кожу, и большой ромб толстого белого войлока бесшумно скользнул книзу, закрыв от нескромных взглядов Тэнгри-Неба прекрасную дочь Кончака.

Ее подруга, как раз появившаяся рядом с новым колчаном, полным стрел, присела на корточки перед шевелящимся войлочным курганом, однако не торопилась высвобождать воинственную невесту. Издалека было плохо видно, но все же казалось, что плечи юной половчанки вздрагивают от возможно невежливого, зато вполне искреннего смеха.

– Наша берет! – воскликнул князь Владимир Путивльский и первым бросил коня к переправе через безымянную степную речку.

За ним поспешили молодые дружинники-гридни, громким гиканьем погоняя своих коней. Звонко щелкали в гудящем воздухе вымпелы на копьях, лезвия мечей и сабель завизжали в воздушных струях в предчувствии скорой схватки.

Воздух! Невидимый и необходимый, естественный для живого и недостижимый для мертвеца. Победную песнь он вспомнил на этот раз или погребальный распев? Спроси у ветра. И вслушайся – ответит ли…

Со стороны половецкого лагеря навстречу русским дружинникам вырвался отряд вооруженных всадников, явно намереваясь прижать противника к кромке берега и опрокинуть обратно в грязные воды. Тем не менее князь Игорь Святославич даже не пошевелился в седле, продолжая наблюдать за происходящим со стороны. Спокоен был и Буй-Тур Всеволод, подъехавший поближе к брату.

– Мальчику придется искупаться, – заметил князь трубечский. – Согласись, брат, это неплохое средство для тех, кто излишне горяч!

– Посмотрим, – ответил князь Игорь.

Возможно, так и было задумано, и спокойствие князя объяснялось тем, что он заранее знал, что произойдет. А может быть, дело в обычной отцовской гордости и уверенности за своего отпрыска. У Всеволода Трубечского не было времени спросить об этом.

Половцы первыми успели добраться до берега реки, вытянувшись там редкой, ощетинившейся копьями полосой. Русские кони в воде неминуемо замедлили ход, сделав своих седоков прекрасными мишенями для затупленных стрел степняков. Первый залп был сделан наспех, без должного прицела, но все же несколько дружинников шумно рухнули в воду, подняв кусты грязной воды.

Достать новую стрелу из колчана, положить ее на тетиву, натянуть лук и отправить худого и злого посланца во врага – дело скорое, сделать его будет быстрее, чем рассказать об этом. Но еще быстрее русские дружинники, рвавшиеся до этого прямо на половецкий отряд, разделились на две группы, обрушившиеся на фланги степняков.

Инстинкт.

Он требует встретить врага лицом к лицу. И дело здесь не в воинском кодексе чести. Все проще. Спереди воин лучше защищен, а значит, имеет больше шансов уцелеть. Не получив единого приказа, возможно просто не расслышав его, половцы сложили свой строй вдвое, как лист пергамена, встав спина к спине. Несколько лошадей, почувствовав за собой присутствие живого, занервничали и стали лягаться, внеся дополнительную сумятицу и в без того несусветный хаос.

Тем временем русские дружинники соединились в тылу половцев и, в свою очередь, повернулись к берегу, приспустив копья на высоту колена. Степнякам приходилось выбирать, быть ли насаженными на копья либо отступить. В воду.

– Возможно, брат, – сказал князь Игорь, – мой сын сможет отделаться мокрыми сапогами. А купаться в этой грязи придется иным.

– Готов быть первым среди купальщиков, – ухмыльнулся Буй-Тур Всеволод, – только бы у мальчика получилось!

– Посмотрим, – со спокойствием фаталиста произнес Игорь Святославич.

Половецкие воины, в которых стыд перед возможным поражением возобладал над осторожностью, развернули коней, пытаясь атаковать русские ряды. Стальные конские нагрудники отклонили острия копейных наконечников, и по степной глади далеко разнесся звон скрестившихся мечей и сабель.

Владимир Путивльский не мог разглядеть лица своего соперника. Многие половцы предпочитали шлемы, к которым спереди была приклепана кованая личина, взиравшая на все со стоическим спокойствием.

Эта личина обладала характером, застыло скалясь беззубым ртом. Опасно смеяться над противником, с которым сошелся в бою. Как знать, не раззадорит ли врага насмешка настолько, что злость услужливо удвоит его силы, обратив бахвальство против вас. Смеяться над противником можно от глупости. Или уверенности в себе.

Половец был хорошим воином. Первым же пробным ударом он едва не выбил князя Владимира из седла, оплетя хлестким ударом плети древко копья и рванув его на себя. Владимира Игоревича спасло от падения только то, что кожаный ремешок, крепивший копье к луке седла, оборвался во время рывка.

Выпустив плеть, так и обвившую древко, половец выхватил из богато украшенных ножен саблю. Покрытый темными разводами клинок загудел, нарезая воздух, и с мелодичным звоном принял на себя рубящий удар княжеского меча.

Меч против сабли.

Сила против изящества. Извечный бой мужского и женского начал. Ян, свивающийся дождевой каплей вокруг Инь.

Силы требует меч. В любой удар – вниз, кверху или вперед, надо вкладывать все, что только можешь. Стальное лезвие, направленное тобой, проломит вражеский доспех, стараясь дотянуться до тела, розового от притока крови, стремящейся наружу. Разлетятся в стороны кованые кольца кольчуги, разойдутся нашитые на кожаную основу чешуи пластинчатого доспеха, лопнет островерхий шишак. Хлынет алый поток, охлаждая вожделенную сталь.

Кровь – горячая. Но клинок в бою, что в кузнице. Раскаленный. Вот так и полосы будущего булата мастер поочередно бросает то в ледяную воду, то в кипяток. Вот так и закаляется оружие. В воде, а затем – в крови.

Но грубая сила не всегда приведет к победе. Меч, гордясь собой, пренебрегает защитой и мастерством врага.

Ошибка!

И часто – неисправимая.

Отлетает лезвие от рукояти, наткнувшись на умбон, металлическую бляху на щите. Ломается острие, запутавшись в прихотливом переплетении кольчужных колец.

И даже испорченный, сломанный меч остается убийцей. Последняя смерть дарована будет умирающим оружием своему хозяину, безуспешно пытающемуся отбиться жалким обломком меча от наседающего противника. Принцип талиона хоть и устарел к тем временам, но продолжал благоденствовать. Око за око. Смерть за смерть.

Иное дело – сабля. Изогнутая, как женский нрав. Твердая, как женский характер. Непредсказуемая, как женский поступок. Ускользающая, как женская верность. И смертоносная, как женская ярость.

Удар для нее – не главное. Важнее, что будет дальше, когда лезвие прикоснется к оружию или доспеху твоего врага. Вкрадчиво, почти невесомо оно скользнет по кажущейся непробиваемой кольчуге, отыскивая непрочное звено, способное, разошедшись, нарушить все плетение. Сколько раз тихое, нежное прикосновение женских пальцев пресекало мужскую решимость сказать «нет»? Сколько раз слабость оказывалась сильнее силы?!

Умбон щита, ставший в этой сече убийцей не одного меча, не попробуешь ли ты убить своего хозяина? Я только прикоснусь к тебе, на мгновение, не больше. Знаешь, легкое касание неприступной незнакомки возбуждает мужчин больше, чем купленные, а оттого заведомо доступные ласки гулящих девок. Я только прикоснусь, а затем заскольжу вниз и немного вбок, огладив чувственно изгибы щита. И всхлипну на миг, задев стальную окантовку щита, а дальше… Дальше – что решит мой хозяин и господин, ладони которого я так послушна. Женщина всегда послушна ладоням любимого. Могу ударить вниз, рассекая кожаные штаны и ногу под ними. Кольчужные чулки-ноговицы, конечно же, могут остановить мой удар, но в них так неудобно ездить, кто же надевает их на бой… Могу отклониться вбок, отбивая в сторону ставший предателем щит и открывая тело врага для скорого смертельного удара. Могу… все!

Смерть – женского рода. Как сабля. Случайность?

Меч против сабли. Напор против скольжения.

Владимир Игоревич гордился своим умением фехтовать. Но противник ему попался достойный, мастерством не уступавший юному князю. Звенела сталь клинков, всхрапывали кони, но исход схватки долго оставался непонятным.

Русские дружинники и половецкие воины уже прекратили поединки между собой, оградив безмолвной окружностью место боя. Особо удачные удары любого из противников встречались тихими вздохами.

Искусство требует молчания. Поединок двух воинов – искусство. Если, конечно, сражаются воины, а не просто вооруженные люди.

Князь Владимир сумел не просто отбить удар сабли своего противника, но и толкнуть половца в грудь вытянутым краем щита. Половец, до этого, казалось, приросший к седлу, покачнулся, попытался отбить летящее ему в грудь лезвие меча и рухнул в траву, не сдержав мощного удара.

Тотчас с коня спрыгнул и Владимир Игоревич. Протянув половцу руку, он помог ему подняться и сказал:

– Добрый был бой! Не знаю, как только уцелел!

– Урра! – закричали вместе русские и половцы. – Урра! Слава князю Владимиру!

– Всем нам слава! – сказал князь Владимир, приобняв за плечи недавнего соперника. – Ристалище удалось не хуже, чем в стольных городах!

– Урра! – раздалось еще раз.

– Как звать? – спросил князь половца.

– Овлур, – ответил тот.

Странное имя, подумалось Владимиру Игоревичу. Не степное какое-то.

– По-вашему будет Лавр, – ответил на невысказанный вопрос половец. – Я принял крещение.

– Это правильно.

– Надеюсь…

Странный все же половец. Как и его имя.

Но молодому князю больше не было дела до недавнего боя и противника. К нему в окружении подруг и придворных дам шла невеста. Дочь Кончака. Гурандухт Кончаковна. Ханша Турандот, чью красоту не один год уже воспевали арабские поэты и варяжские скальды, падкие на прекрасное, как и положено прирожденным работорговцам.

Гурандухт шла неспешно, постукивая на ходу луком со спущенной тетивой по высоким сапожным голенищам. Небольшие золотые серьги с полированными изумрудами были единственным украшением, которое она позволила себе.

Можно ли украсить саму красоту? Так думал князь Владимир, не отрываясь глядя на будущую жену.

Это была его разумная последняя мысль в этот день.

Есть волшебное слово, лишающее рассудка любого из мужчин.

Люблю.

* * *

Вор, которого спас Абдул Аль-Хазред, оказался не лишен чувства благодарности. Подумать только, он даже не попытался прирезать своего благодетеля, когда понял, что опасность миновала. Арабский колдун был искренне тронут.

Следующий день араб и русич провели на постоялом дворе, приглядываясь друг к другу и обмениваясь малозначащими фразами. Момент истины настал вечером, когда в харчевне был распит кувшин вина, за ним – второй, а там уж никто и не считал.

Вор был уверен, что муха навоз найдет, поэтому ничуть не удивился, узнав, что неведомый спаситель с темным иконописным лицом и нелепой неприбранной бородой ищет подельника в некоем начинании. Знавали такие бороды в Киеве и Чернигове, не говоря о Господине Великом Новгороде, где жуликов, что галок на погосте. За бородой лица не найти, а когда понадобится, можно не только состричь лишнее, просто причесать… Не мать родная, купчина, ограбленный час назад, не признает!

Араб был стар и немощен. Ему в тягость лазить через заборы, открывать замки на ставнях. Зато хватало знакомцев и денег, чтобы прознать, где и что лежит, дожидаясь нового хозяина, более ушлого, чем прежний.

Ум и сила. Такое сочетание способно разрешить любую проблему. Кто не верит – вспомните некоего Дюма из далекой Франконии, у него об этом подробней написано, на многих страницах. Не читали? Что же тогда вы делали раньше?!

Абдул Аль-Хазред был не прочь обчистить княжеские палаты. Ему, пришлецу, поганому, помните, уважаемые, в то время это не ругательство – так, констатация факта, наплевать было на почтение к здешней верховной власти. А вот на богатства плевать не следует. Золото, Абдул Аль-Хазред лично проверил это, и в далекой Африке – золото.

Ночью вор перелез через высокую стену, преграждавшую путь к княжеским покоям, по приставной лестнице, принесенной расторопным арабом. Оказавшись наверху, вор притянул лестницу к себе, рассчитывая спуститься с не меньшим комфортом, чем прошел подъем.

Основание лестницы глухо стукнуло в темноте по чему-то деревянному. Вор присмотрелся и похолодел. Внизу, на расстоянии человеческого роста или, что важнее, – собачьего прыжка, была псарня. А хороший сторожевой пес начинает брехать, еще не проснувшись. Обученный же может загрызть непрошеного гостя, так и не разомкнув сонных глаз.

Араб обещал, что неожиданностей не будет. Интересно, но он не обманул. Вор подумал, сколько же и кому пришлось заплатить за то, чтобы псам на ужин подали снотворное зелье вместе с мясной похлебкой.

Абдул Аль-Хазред в свою очередь не рассказал своему подельнику, что достаточно простого заклинания, чтобы в беспробудном сне упали, не поднимаясь до утра, все, находящиеся не только во дворе или доме – в уличном конце либо в небольшой деревне. Что говорить? Воры – материалисты, профессия обязывает, так что жалкий человечек или не поверит, решив, что над ним насмехаются, или же откажется иметь дело с явным сумасшедшим. Умный – вот и думай, отчего собаки не подняли тревогу, когда ты умудрился не только с шумом спуститься вниз, визгливо проскрипев каждой ступенькой лестницы, но и наступить на ногу большому псу, всхрапывавшему в беспокойном сне.

Хотя… Был бы умным, разве связался бы с первым встречным, предлагавшим нарушить закон? Конечно, смертная казнь была гарантирована в случае неудачи обоим, но стоило знать, что чаще ловят тех, кто ворует, а не тех, кто стоит на стреме. Тут ведь как, сейчас – стоишь, а вот сейчас – ушел. Тихонько так, незаметно…

Но вору повезло до конца. На цыпочках пройдя мимо полуоткрытой двери караульной, откуда доносился богатырский храп, способный напугать любого врага, он пробрался в старую библиотеку, где, как и обещал Аль-Хазред, увидел небольшой сундук, испуганно забившийся в дальний угол.

Сундук был тяжел, и унести его вор не смог бы без двух-трех помощников. А вот договориться с врезным замком, погладив его изнутри изогнутой отмычкой, оказалось просто. С привычной быстротой вор набил заплечную суму золотом и драгоценными камнями, стараясь не трогать особо дорогого. Сбывать не менее опасно, чем воровать. Соглядатаи киевского тысяцкого, да и просто любители получить шальные деньги за удачный донос могли отследить продавца большого красивого камешка или ювелирной поделки. Золото можно переплавить или, не мудрствуя лукаво, расплющить в бесформенный ком. Да, в цене потеряешь, зато обезопасишься. Камешки же не расплющишь, так что осмотрительность не помешает.

Поверх сумы вор положил старинную книгу. Зачем он это делает, вор не смог бы объяснить даже самому себе. О внушении многое рассказал бы любой ярмарочный шарлатан на арабском Востоке. Абдул Аль-Хазред не был шарлатаном, и его магия действовала безотказно.

У Аль-Хазреда было много глаз. Были два глаза, спрятанные в глазницах черепа. Сейчас они бездействовали, закрытые опущенными веками. Невидимые глаза, плавающие, как мухи в воздухе, оглядывали все подходы к улице, где стояло тело араба. Сейчас они не беспокоили хозяина, готовые, однако, поднять тревогу при появлении любого подозрительного человека. Еще Абдул Аль-Хазред видел все глазами вора, вместе с ним внимательно осматривая внутренности библиотеки.

Араб видел, как чуткие руки вора перебирают сложенные на пыльных полках книжные свитки и кодексы. Каждый из них стоил целое состояние, хотя и понятно, что ко многим не прикасались годами.

Наконец вор нашел то, что искал по повелению Аль-Хазреда. Кодекс в истертом переплете из неважно выделанной тонкой кожи, на первой странице которого выцветшей бурой киноварью были выведены греческие буквы.

«Некрономикон».

Вожделенная книга, вернуть которую у Аль-Хазреда не получалось целых два века.

Но сердце арабского мага не забилось сильнее от волнения или предвкушения. Не забилось, потому что у араба не было сердца.

Бог, чей идол почитался в центре тмутараканского святилища, решил, что его верный слуга обойдется без этой детали. Сердце должно перекачивать кровь по телу человека. Кто же сказал, что у Абдула Аль-Хазреда в жилах текла кровь?

И кто сказал, что Абдул Аль-Хазред – человек?

Прошло время, пока вор выбрался из княжеских покоев и перелез через стену. Но что значило это время после двухсот лет ожидания!

Араб получил свое. Он засунул книгу в переплете из человеческой кожи под мышку, и буквы на пергамене, написанные кровью еще живых к тому времени людей, содрогнулись, ощутив присутствие такого омерзительного зла, по сравнению с которым все магические заклинания, хранящиеся под переплетными досками, казались невинными детскими дразнилками. «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».

И Аль-Хазред ушел, напоследок стерев в памяти вора всю историю с таинственным восточным подельником. Награбленное золото и драгоценности араб щедро оставил в распоряжении вора.

Но тому так и не пришлось насладиться нежданной удачей. Злобная книга была навеки проклята, признавая только добровольную перемену хозяина. Ее нельзя было украсть безнаказанно.

Вор сам отдал книгу Аль-Хазреду, поэтому тот не боялся, что проклятие, наложенное когда-то им самим, вернется после долгих лет обратно.

Но вор-то книгу – украл!

Под утро в каморке, где вор пытался уснуть, положив голову на самую мягкую подушку во вселенной – мешок с золотом, раздался истошный крик. Вломившиеся через разбитую в три удара дверь соседи, а затем и поспевший к кульминации хозяин увидели зрелище, не самое приятное для непозавтракавших людей. По тесной каморке метался живой факел, истошно завывая при этом. Вор, казалось, был пропитал горючей жидкостью, так ярко он пылал. И, как хороший факел, он горел долго. Мучаясь, но не сгорая.

Муки его наконец прервал милосердный удар мясницкого ножа, принесенного на всякий случай хозяином постоялого двора.

Печеное человечье мясо режется, как свинина. Об этом рассказал хозяин своим домочадцам, размазывая по широкому бородатому лицу слезы подступившей истерики.

* * *

На венчальном пиру, где давно перемешались русские и половцы, один из гостей почувствовал опасность и печаль.

Кумыс, щедро налитый в глиняную чашу, вдруг стал отдавать кровью. Полная луна, отражаясь в воде безымянной степной речки, подернулась багрянцем, а затем обернулась раздутым телом утопленника, ощипанным рачьими клешнями.

Миронег, последний из волхвов-хранильников, чувствовал беду.

Такой страшный дар оставил ему когда-то старый учитель на далеком Севере.

Ему осталось ждать самую малость.

Но этого времени могло хватить, чтобы ответить на один вопрос.

Кто он?

Идол, принимавший кровавые жертвы на алтаре в центре Тмутараканского святилища, забыл собственное имя.

А возможно, и не забыл.

У имени своя магия. Знающий, как тебя называть, сильнее тебя.

Идол постарался забыть свое имя, и это было разумно. Как, по его мнению, и все, что он делал.

И все же, кто он?

Бог?

Или – боги?

Странные мысли лезут в голову каменным изваяниям…