Текст книги "Луденские бесы"

Автор книги: Олдос Хаксли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

ческое поведение заразительно, поэтому примеру Иоанны последовали другие монахини. Вскоре весь монастырь впал в вакханалию истерических припадков, богохульств и непристойностей. Экзорцисты же, нуждавшиеся в рекламе своих монашеских орденов и церкви в целом, поспешили воспользоваться болезненным состоянием монахинь, чтобы всемерно раздуть скандал, а заодно и погубить ненавистного Грандье. Монахинь заставляли демонстрировать свои припадки при публике, поощряли святотатственные выкрики и похабство, ибо это всегда возбуждало зрителей. Мы уже знаем, что вначале настоятельница не верила в собственную одержимость. Лишь после того, как духовник и прочие экзорцисты уверили ее, что она стала вместилищем дьяволов, сестра Иоанна поверила святым отцам и стала вести себя так, как положено одержимой. То же самое произошло и с некоторыми другими монахинями. Из памфлета, опубликованного в 1634 году, нам известно, что сестра Агнесса во время экзорцизма не раз заявляла, что в ней нет никаких бесов, однако монахини настаивали на своем. «26 июня прошлого года экзорцист по ошибке уронил горящую серу на губу сестре Клэр, и бедная девушка, разрыдавшись, воскликнула: «Мне говорили, что я одержима, и я поверила, но это еще не значит, что со мной можно обращаться подобным образом!»

То, что начиналось как простая истерика, при содействии Миньона, Барре, Транкиля и остальных, превратилось в грандиозное шоу. Многие из современников понимали это. «Предположим, здесь нет мошенничества, – пишет автор упомянутого выше анонимного памфлета. – Но следует ли из этого, что монахини действительно одержимы? А может быть, поддавшись глупости и игре воображения, они выдумали свою одержимость?» Далее автор пишет, что такое происходит вследствие трех причин. Во-первых, монахини слишком много постятся, слишком много размышляют об аде и Сатане. Во-вторых, толчок воображению нередко дает духовник, уверяющий своих подопечных, что их искушают дьяволы. И в-третьих, когда духовник видит, что монахини ведут себя странно, то по своему невежеству может вообразить, будто они околдованы, а затем немедленно убеждает в том же самом и своих духовных дочерей». Наша история явно относится к последнему из этих трех разрядов. Подобно отравлениям вследствие лечения ртутью или сулемой, или же отравлению лекарствами, частому, явлению наших дней, луденская эпидемия стала своего рода «ятрогеничной» болезнью, то есть была вызвана лекарями, слишком усердно пекшимися о здоровье больного. Вина экзорцистов тем более велика, если вспомнить, что их методы находились в прямом противоречии к правилам, установленным самой церковью. Согласно этим правилам, экзорцизм следовало производить без посторонних, причем запрещалось предоставлять слово самим бесам. Если же они заговорят, им не следовало верить, любые их утверждения следовало воспринимать с презрением. В Лудене же монахинь выставляли на потеху толпе, демонов выслушивали самым подробным образом, о чем бы они ни говорили, будь то секс или духовные материи. Все заявления бесов протоколировались и воспринимались как святая правда. Возникает ощущение, что дьяволов в Лудене принимали, словно знатных гостей из иного мира, а словам их верили, как Библии. Если же бесы святотатствовали или говорили непристойности, зрители относились к этому с пониманием: что ж, такой уж у них, нечистых, обычай. К тому же святотатства и непристойности привлекали публику. Верующие впитывали их как губка, а на следующий день зрителей приходило еще больше.

Аттракцион и в самом деле удался на славу: чудовищные кощунства, грязнейшая ругань, а к тому же еще невероятные конвульсии, при исполнении которых монахини достигли поистине акробатического совершенства. С левитацией ничего не вышло, поскольку взлетать в воздух добрым сестрам не удавалось, но зато на полу они показывали чудеса мастерства. Де Нион пишет, что иногда «они могли завернуть левую ногу через плечо и коснуться щеки. Иные же дотрагивались кончиком ноги до носу. Были и такие, кто растягивал конечности, садился на пол, и было видно, что между их чреслами и полом нет ни малейшего зазора. Однажды мать-настоятельница так растянула ноги, сев на пол, что при росте немногим более четырех футов расстояние между кончиками ее ног составило целых семь футов». Когда читаешь подобные описания, приходишь к заключению, что в женской душе религиозность преспокойно уживается с эксгибиционизмом. Для Вечной Женственности свойственно желание выставлять себя напоказ; жадное внимание публики стимулирует энтузиазм лицедейства. Надо полагать, что у монахинь, заточенных в стенах обители и не избалованных всеобщим вниманием, эта амбиция была особенно развита. Благодаря семи бесам и стараниям каноника Миньона, мать-настоятельница запросто демонстрировала гимнастический шпагат.

Судя по всему, урсулинкам самим очень нравились их акробатические свершения. Де Нион пишет, что, хотя бесы мучили несчастных по меньшей мере дважды в день на протяжении долгих месяцев, женщины отнюдь не жаловались на здоровье. Наоборот, «те из них, кто отличался хрупким здоровьем, теперь заметно округлились». Танцовщица из кабаре и стриптизерша, запрятанная в глубинах женской души, получила возможность вырваться на поверхность, и можно предположить, что эти бедные девушки, не очень-то пригодные для молитвенного созерцания, в эти месяцы были по-настоящему счастливы.

Но их счастье, увы, не было безоблачным. Временами оно омрачалось периодами раскаяния. Иногда монахини вдруг осознавали, в каких бесчинствах они участвуют и сколь жестоко они карают несчастного человека, ставшего объектом их любовных фантазий. Мы видели, что еще 26 июня сестра Клэр высказала жалобу на то, как обходятся с ней экзорцисты. 3 июля в часовне замка та же монахиня внезапно разрыдалась и, всхлипывая, объявила, что все обвинения, выдвинутые ею против Грандье на протяжении предшествующих недель, – ложь и клевета, а действовала она по прямым указаниям святых отцов Лактанса, Миньона и кармелитов. Четыре дня спустя во власти еще более сильного раскаяния, сестра Клэр взбунтовалась и попробовала убежать, но ее схватили у ворот церкви и, брыкающуюся, обливающуюся слезами, доставили обратно, к священникам. Вдохновленная примером мятежницы, другая монахиня, сестра Агнесса (та самая красотка, которую Киллигрю год спустя увидит ползающей у ног капуцинов), воззвала к зрителям, пришедшим поглазеть на ее стройные ножки. Со слезами Агнесса умоляла их избавить ее от рабского служения экзорцистам. Однако последнее слово всегда принадлежало попам. Мольбы Агнессы и угрызения совести Клэр – все это, конечно же, было представлено как происки дьявола, покровителя и защитника Грандье. Если монахиня отказывалась от показаний в адрес обвиняемого, это красноречивым образом свидетельствовало, что ее устами говорит Сатана, а прежние обвинения были чистейшей правдой.

Удачнее всего эта логика работала применительно к настоятельнице. Один из судей составил краткий перечень преступлений Грандье. В шестом параграфе этого документа читаем: «Из всех испытаний, обрушившихся на бедных сестер, самые диковинные выпали на долю матери-настоятельницы. На следующий день после того, когда она дала свои показания, в то самое время, как господин де Лобардемон допрашивал другую монахиню, настоятельница вышла во двор монастыря, облаченная в одну рубашку, и простояла там два часа, под дождем, с непокрытой головой, держа в руке незажженную свечу, а на шее у нее висело вервие. Потом, распахнув двери гостиной, она бросилась на колени перед господином де Лобардемоном и объявила, что хочет покаяться в злобных обвинениях, выдвинутых ею против Грандье, который на самом деле невиновен. Потом, выбежав, она привязала себя вервием к дереву в саду и повесилась бы, если бы ее не спасли прочие сестры».

Нормальный человек понял бы, что настоятельница раскаивается в своих клеветнических измышлениях и страдает от мук совести. Но только не господин де Лобардемон! Ему сразу же стало ясно, что это спектакль, устроенный то ли Валаамом, то ли Левиафаном, а причиной всему – колдовские чары, насланные обвиняемым. Теперь, после признаний сестры Иоанны и попытки самоубийства, вина Грандье стала еще более несомненной.

Спасения для монахинь не было. Они сами построили для себя тюрьму из чувственных фантазий и лжи. Теперь эта ложь превратилась в непререкаемую правду. Кардинал зашел так далеко, что обратной дороги для него не было. К тому же отказываться от своих показаний для урсулинок было небезопасно. Тем самым они обрекли бы себя на кару как в этом мире, так и в следующем. Поэтому после колебаний все они, как одна, предпочли снова встать на сторону экзорцистов. Святые отцы уверили их, что муки совести – не более чем происки Нечистого. То, что кажется монахиням ложью, на самом деле – истиннейшая и непорочнейшая из истин. Церковь готова подтвердить правоту всех обвинений. Монахини слушали, успокаивались, начинали верить. Когда же самообман становился невозможным, на помощь приходило безумие. На уровне реальности спастись из этого ада урсулинки не могли. Но зато они могли подняться ввысь, устремившись душой к Господу.

Еще проще было опуститься вниз, это требовало меньше усилий. Именно туда, вниз, они и устремлялись, все глубже и глубже. Обычно это происходило по доброй воле, под грузом вины и унижения. Иногда же – против воли, под давлением экзорцистов, насиловавших их личность. Спасительное забвение приносили судороги, конвульсии, грязные ругательства, припадки бешенства. Отказавшись от собственной личности, женщины погружались в темный недочеловеческий мир, где все было возможно. Там, в этом мире, аристократки запросто могли превращаться в балаганных акробаток, развлекающих толпу; монахини там сыпали богохульствами, делали непристойные жесты и выкрикивали непроизносимые слова. А можно было опуститься еще ниже, в ступор, отупение, полное забвение и отключение сознания.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«Дьявол обязан говорить правду, если понудить его к тому должным образом». Вот догма, основываясь на которой, можно было доказать все, что угодно. Например, господин де Лобардемон терпеть не мог гугенотов, и семнадцать одержимых урсулинок тут же поклялись на Святом Причастии, что гугеноты – друзья Сатаны и верные его слуги. А раз так, то королевский комиссар почувствовал себя вправе пренебречь Нантским эдиктом. Сначала луденских кальвинистов лишили их кладбища – пусть хоронят своих покойников где-нибудь в другом месте. Потом настал черед протестантского коллежа. Просторное здание этого учебного заведения было конфисковано и передано урсулинкам. Ведь в их тесной обители было недостаточно места, чтобы принимать многочисленных паломников, стекавшихся в город со всех сторон. Теперь, наконец, у добрых сестер появится возможность устраивать спектакли при обширной аудитории, а не на паперти церкви Святого Креста или замковой часовни.

Немногим лучше гугенотов были те католики, кто упрямо отказывался верить в виновность Грандье, в одержимость монахинь и в правильность новой доктрины капуцинов. Отцы Лактанс и Транкиль громили этих маловеров с церковных кафедр. Маловеры, говорили священники, ничуть не лучше, чем закоренелые еретики. Их сомнения – смертный грех, а души их навсегда прокляты. Тем временем Месмен и Тренкан поспешили обвинить сомневающихся в измене королю и (что еще хуже) в заговоре против его высокопреосвященства. Устами монахинь и послушниц бесы немедленно подтвердили, что сомневающиеся – тоже колдуны, вступившие в сношение с Сатаной. Подопечные отцы Барре из Шинона открыли, что сам господин де Серизе, главный городской магистрат, занимается черной магией. Еще один одержимый разоблачил двух священников, отца Бурона и отца Фрожье, якобы повинных в изнасиловании. По оговору сестры Иоанны несчастную Мадлен де Бру арестовали, посадили в тюрьму и обвинили в ведьмовстве. Благодаря богатству и связям ее родственников, женщину выпустили под залог, однако, уже после окончания процесса над Грандье, Мадлен была снова арестована. Она обратилась к судьям Апелляционного суда – особой судебной инстанции, перемещавшейся по всему королевству в поисках судебных ошибок и злоупотреблений. Апелляционный суд возбудил дело против Лобардемона. В ответ комиссар сам подал в суд на свою обвинительницу. К счастью для Мадлен, кардинал Ришелье решил, что не стоит ради столь мелкой сошки ссориться с судейскими. Лобардемону было велено отказаться от обвинения, и настоятельнице так и не удалось отомстить своей счастливой сопернице. Что до бедняжки Мадлен, то она совершила именно то, от чего отговорил ее Грандье после кончины ее матери – приняла постриг и навеки исчезла за стенами монастыря.

А тем временем бесы выдвигали против горожан все новые и новые обвинения. Одной из главных их мишеней стали местные девушки. Сестра Агнесса объявила, что Луден – самый непотребный из всех городов христианского мира. Сестра Клэр назвала имена грешниц. Сестры Луиза и Иоанна добавили, что все луденские девушки имеют склонность к ведьмовству. Каждый из этих сеансов заканчивался грязной бранью, маниакальным хохотом и непристойной жестикуляцией.

Затем настала очередь уважаемых людей города. Выяснилось, что они посещают шабаш и целуют дьявола в зад. Их жены совокупляются с инкубами; их сестры насылают проклятья на соседских кур; их тетки, состарившиеся в девичестве, посредством злых чар лишают добродетельных молодых людей мужской силы, чтобы испортить им первую брачную ночь. Не терял попусту времени и злокозненный Грандье: через свои заложенные кирпичами окна он магическим образом разбрасывал повсюду сперму, награждая ведьм, а также осеменяя жен и дочерей кардинал истов, дабы подвергнуть их позору и поруганию.

Все эти сведения тщательным образом записывались писцами, после чего Лобардемон вызывал подозреваемых на допрос. Кого запугивал, кого умасливал, в целом же держал весь город в страхе.

В один июльский день, по подсказке дьявола Бехерита, Лобардемон велел запереть в церкви Святого Креста молящихся девушек. Там их обыскали и ощупали капуцины, надеясь найти знаки, посредством которых Сатана пометил своих прислужниц. Самый дотошный обыск, увы, никаких знаков не обнаружил. Странно, что Бехерит на этот раз солгал – ведь его понуждали говорить правду при помощи самых верных средств.

Неделю за неделей монахи всех мастей неистовствовали с церковных амвонов, однако скептиков это не убеждало. Протесты против неправедного судебного разбирательства звучали все громче. Анонимные рифмоплеты сочиняли эпиграммы на комиссара. Люди приспосабливали эти куплеты к популярным мелодиям, напевали их на улицах и в тавернах. По ночам к церковным дверям смельчаки приколачивали памфлеты. Когда бесов Левиафана и Собачьего Хвоста допросили, кто повинен в этих преступлениях, черти назвали одного протестанта и нескольких школьников. Предполагаемых преступников арестовали, однако доказать ничего не удалось и пришлось их отпустить. Теперь у церквей по ночам дежурили часовые. В результате памфлеты стали появляться на дверях обычных домов. Тогда 2 июля возмущенный комиссар издал указ. Отныне строго-настрого запрещалось говорить что-либо «против монахинь или иных жителей города Лудена, одержимых бесами, или против экзорцистов, или против тех, кто помогает экзорцистам». Всякий, нарушивший указ, подвергался штрафу в десять тысяч ливров, а в случае необходимости, еще и более строгим карам, как финансовым, так и телесным. После этого критики стали более осторожными. Отныне бесы и экзорцисты могли не опасаться общественного мнения. По словам анонимного автора «Замечаний и рассуждений о суде над луденским кюре», «Бог, который глаголет одну лишь истину, ныне низвергнут, и на его престол усажен Нечистый, изрыгающий лишь клевету и хулу, каковые ныне и объявлены истиной. Что это, если не возрождение язычества? Люди говорят, что властям очень удобно, когда дьявол разоблачает столько колдунов и магов. Теперь этих несчастных подвергнут суду, их имущество конфискуют, и доля конфискованного достанется Пьеру Мено, а также его кузену канонику Миньону, которым на руку и гибель нашего кюре, и разорение наших лучших семейств».

В начале августа отец Транкиль опубликовал короткий трактат, излагавший и обосновывавший новую доктрину: «Дьявол обязан говорить правду, если понудить его к тому должным образом». Книга была одобрена епископом Пуатевенским, а барон Лобардемон назвал ее новейшим открытием в теологии. Отныне любые сомнения исключались. Грандье официально был признан колдуном, чересчур щепетильный господин де Серизе – магом. Все луденские девушки были заклеймены как шлюхи и ведьмы, а половина горожан были преданы вечному проклятью за недостаточно сильную веру в дьяволов.

Через два дня после выхода в свет книги Транкиля де Серизе собрал лучших людей города. Они обсудили положение, в котором оказались горожане, и решили, что де Серизе и его помощник Луи Шове должны отправиться в Париж и обратиться к королю с петицией, прося защиты от произвола комиссара. Против этого решения возражали только Муссо, городской прокурор, Мено и Эрве, начальник полиции. Когда главный магистрат спросил, согласен ли лейтенант полиции с новой доктриной, по которой получается, что все луденцы – слуги Сатаны, Эрве ответил: «Король, кардинал и епископ верят в одержимость, и этого для меня вполне достаточно». В двадцатом веке такая логика кажется вполне естественной и звучит весьма современно.

На следующий день де Серизе и Шове отправились в столицу. Они везли с собой петицию, в которой были изложены справедливые жалобы и претензии луденцев. Действия Лобардемона в этом документе подвергались суровому осуждению, а про новую доктрину капуцинов было написано, что она «нарушает Божий закон» и противоречит мнению отцов церкви, в том числе Святого Фомы и ученых мужей Сорбонны, официально осудивших схожую доктрину в 1625 году. Поэтому луденцы просили его величество передать трактат Транкиля в Сорбонну на экспертизу. Другая просьба состояла в том, чтобы позволить всем, кого бесы и экзорцисты обвиняют в преступлениях, обращаться с апелляциями в Парижский парламент, «являющийся естественным судией в подобных вопросах».

При дворе посланцы разыскали Жана Д'Арманьяка, который немедленно отправился к королю и стал просить его об аудиенции. Король ответил отказом. Тогда де Серизе и Шове удалились, оставив петицию у личного секретаря его величества. К сожалению, этот человек был креатурой кардинала и заклятым врагом луденцев.

Тем временем Лобардемон издал новый указ. Отныне под страхом штрафа в двадцать тысяч ливров запрещалось устраивать какие-либо публичные собрания. На этом сопротивление противника было окончательно сломлено.

Предварительное следствие подошло к концу, настало время начинать судебный процесс. Лобардемон надеялся, что ему удастся завербовать в число судей кого-нибудь из луденских магистратов, но из этого ничего не вышло. Де Серизе, де Бургне, Шарль Шове и Луи Шове – все они отказались участвовать в юридическом убийстве. Комиссар пробовал и уговаривать, и грозил гневом его высокопреосвященства, но тщетно. Все четверо магистратов стояли на своем. Тогда Лобардемоку пришлось набирать судей из окрестных городов – Шинона, Шательро, Пуатье, Тура, Орлеана, Ла-Флеша, Сен-Мексана и Бофора. В конце концов ему удалось собрать синклит из тринадцати покладистых магистратов. С прокурором тоже получилось не совсем гладко. Чересчур щепетильный юрист, которого звали Пьер Фурнье, отказался играть по предусмотренным правилам, но вместо него удалось найти более гибкого обвинителя.

К середине второй недели августа все было готово. Выслушав мессу и причастившись, судьи открыли заседание в кармелитском монастыре. Они выслушали все доказательства, собранные Лобардемоном за предшествующие месяцы. Сам епископ Пуатевенский своим авторитетом подтвердил истинность этих показаний. Значит, устами урсулинок говорили дьяволы, и дьяволы эти недвусмысленно обвиняли Урбена Грандье в колдовстве. А поскольку бесы, находясь под присмотром экзорцистов, обязаны говорить истину, как доказал отец Транкиль, то, стало быть… В общем, логика была понятна.

То, что приговор будет обвинительным, ни у кого не вызывало сомнения. Желающие присутствовать при казни стекались в Луден заранее. В эти жаркие августовские дни в город прибыло тридцать тысяч человек, вдвое больше, чем все население Лудена. Приезжие перекупали друг у друга пищу, комнаты для ночлега и места поближе к эшафоту.

Большинству из нас сегодня трудно понять, что привлекательного находили наши предки в зрелище публичных казней. Однако прежде чем мы начнем поздравлять друг друга с достижениями гуманности, давайте вспомним, что нас, собственно говоря, никто не приглашает присутствовать при экзекуциях, а то еще неизвестно, сколько нашлось бы желающих. И во-вторых, во времена, когда казни были публичными, какое-нибудь повешение считалось занятным аттракционом вроде ярмарочного балагана, а уж сожжение на костре – выдающимся событием, ради которого стоило отправиться в долгое и дорогостоящее путешествие. Публичные казни были отменены не потому, что большинство населения этого добивалось, а потому, что меньшинство реформаторов, людей тонких и щепетильных, оказались достаточно влиятельными, чтобы настоять на своем. Собственно говоря, что такое цивилизация? Можно дать такое определение: это систематическое ущемление прав индивидуума на варварское поведение. А в недавние годы мы обнаружили, что иногда, после всех ограничений, люди с огромным удовольствием возвращаются к прежним обычаям, охотно предаваясь самым диким видам варварского поведения.

И король, и кардинал, и Лобардемон, и судьи, и горожане, и приезжие – все знали, каков будет исход. Единственным, кто еще на что-то надеялся, был сам узник. Грандье до самого конца полагал, что речь идет о самом обычном судебном процессе, что все злоупотребления предварительного следствия остались в прошлом и теперь справедливость будет восстановлена. Письменные доводы священника, а также письмо, адресованное королю (эти документы были тайно переправлены из тюрьмы на волю), написаны человеком, который все еще верит в объективность судей и надеется воздействовать на них при помощи фактов и логических аргументов. Грандье думал, что эти люди всерьез интересуются католическими догмами и прислушаются к мнению известных теологов. Жалкое заблуждение! Лобардемон и его ручные судьи были рабами правителя, который не заботился ни о фактах, ни о логике, ни о законе, ни о теологии, а лишь о политике и личной мести. В данном случае он хотел проверить, насколько безнаказанно ему удастся провернуть судебный процесс построенный на пустом месте.

Выслушав показания бесов, судьи призвали к ответу обвиняемого. Адвокат зачитал вслух его письменные доводы, после чего Грандье ответил на вопросы прокурора. Он говорил и о незаконности методов расследования, и о предубежденности Лобардемона, обвинял экзорцистов в подтасовке фактов, называл новую доктрину капуцинов опасной ересью. Судьи же его не слушали. Они вертелись в своих креслах, зевали, перешептывались, смеялись, ковыряли в носу, рисовали гусиными перьями на бумаге. Грандье смотрел на все это и с каждой минутой все больше понимал, что у него нет никакой надежды.

Его отвели обратно в камеру. Жара в наглухо закупоренном чердаке была невыносимой. Узник лежал на ворохе соломы, слушал, как на улице распевают песни пьяные бретонцы, приехавшие полюбоваться чудовищным спектаклем казни, и мучился бессонницей. Оставалось всего несколько дней… И все эти муки обрушились на человека, ни в чем не виноватого. Он ведь ничего не сделал, не совершил никакого преступления. Однако злоба и ненависть преследовали его и восторжествовали. Теперь бездушная машина организованного неправосудия сотрет его в порошок. Он мог бы защищаться, но враг гораздо сильнее. Ум и красноречие не помогут – ведь никто его не слушает. Оставалось только молить о милосердии, но и это не поможет – враги лишь расхохочутся ему в лицо. Он угодил в капкан, как те кролики, которых мальчишкой он ловил в родных полях. Кролик визжит от ужаса, дергается, а петля на его шее затягивается все туже, но не до такой степени, чтобы визг сделался неслышен. А утихомирить кролика очень просто – достаточно стукнуть его палкой по голове. Грандье испытывал ужасное смешение гнева и отчаяния, жалости к себе и невыносимого ужаса. Кролик умирал легко и быстро – от одного-единственного удара. Ему же, Урбену Грандье, была уготована иная участь. Он вспомнил слова, которыми завершил письмо, адресованное королю: «Я помню, как пятнадцать или шестнадцать лет назад, когда я учился в Бордо, там сожгли одного монаха за колдовство. Но тогда священники и монахи всеми средствами пытались обелить его, хоть он и сознался в своем преступлении. В моем же случае все – и монахи, и монахини, и мои собратья-каноники – сговорились, чтобы погубить меня, хотя я неповинен ни в чем, хоть сколько-нибудь схожем с колдовством».

Он закрыл глаза и вспомнил лицо монаха, искаженное мукой. Сквозь языки пламени тот кричал: «Иисус, Иисус, Иисус…» Потом крики стали неотличимы от визга пойманного кролика. И никто не смилостивился, никто не пресек страданий несчастного.

Ужас стал таким невыносимым, что Грандье вскрикнул. Звук собственного голоса привел его в чувство. Он сел, огляделся. Вокруг царила непроницаемая тьма. И узнику внезапно стало стыдно. Что же он кричит среди ночи, как женщина или перепуганный ребенок! Он нахмурил лоб, стиснул кулаки. Никто еще не называл его трусом. Пусть же враги делают что хотят. Он готов ко всему. Они увидят, что его мужество крепче их злобы, что им не сломить его никакими пытками.

Он снова лег, но по-прежнему не спал. Да, воля его была крепка, но плоть сжималась от страха. Сердце бешено колотилось в груди. Мускулы напряглись, следуя этой внутренней борьбе. Грандье пробовал молиться, но слово «бог» было лишено какого-либо смысла. «Христос» и «Мария» тоже ничего не значили. Все его мысли были лишь о позорной казни, о мучительной смерти, о чудовищной несправедливости, жертвой которой он стал. Все это было совершенно невообразимо, но в то же время происходило на самом деле. Ах, почему он не воспользовался советом архиепископа и не уехал из прихода полтора года назад! Почему не послушался Гийома Обена? Безумством было оставаться в городе, когда ему угрожал арест. При мысли о том, какой могла бы быть его жизнь сейчас, нынешнее положение представлялось еще более невыносимым… И все же придется вынести даже невыносимое. Как и подобает мужчине. Они надеются, что он будет валяться у их ног и молить о пощаде. Нет, он не доставит им этого удовольствия. Грандье стиснул зубы, собрал в кулак всю свою волю. Но кровь стучала в ушах, он метался на соломе, и тело его было покрыто холодным потом.

Ужасная ночь тянулась бесконечно долго. Но вот закончилась и она, забрезжил рассвет, а это означало, что осталось на один день меньше до дня мучительной казни.

В пять часов утра дверь темницы распахнулась, и тюремщик ввел к узнику посетителя. Это был отец Амброз из ордена Августинцев. Он пришел по собственному почину, от доброго сердца, желая спросить, не может ли он чем-нибудь утешить заключенного. Грандье быстро оделся, преклонил колени и стал исповедоваться во всех винах и проступках своей грешной жизни. Все это были старые прегрешения, за которые в свое время он уже получил отпущение от церкви. Но сегодня старые грехи предстали перед ним в новом свете. Впервые в жизни Грандье понял, сколько раз он сам захлопывал дверь перед ликом Господа. На словах он был христианином, священником, а в помыслах, чувствах и поступках почитал лишь самого себя. Царствие, которому он служил, было царствием похоти, алчности и тщеславия. Им владели честолюбие, жажда власти, презрение к людям. В этот час Грандье понял, что такое истинное раскаяние – не как церковный церемониал, а как идущее изнутри чувство самоосуждения и сожаления о содеянном. Когда исповедь закончилась, Грандье плакал навзрыд – не из-за того, что ему предстояло, а из-за того, что было прежде.

Отец Амброз отпустил ему грехи, причастил его и заговорил с ним о воле Господней. Ничего не нужно просить у Всевышнего, говорил старый священник, но и отказываться от чего-либо тоже нельзя. Всякие происшествия, приключающиеся с нами, нужно принимать со смирением, если только речь не идет о греховных поступках. Нужно принимать все, что уготовал нам Господь, даже если это страдание, болезнь, унижение. Если искренне принимать все эти испытания, то придет и понимание. А благодаря этому пониманию произойдет и преображение, и тогда увидишь мир глазами не человечьими, а Божьими.

Грандье слушал. Все это он знал и раньше. Об этом писал епископ Женевский, об этом толковал святой Игнатий. Грандье и сам много раз произносил эти слова – куда красноречивее и блистательнее, чем бедный старый священник. Но отец Амброз, в отличие от Грандье, говорил их искренне, он сам в них верил. Шамкая беззубым ртом, коверкая грамматику, он ронял слова, которые тут же зажигались внутренним светом и озаряли разум, давно замутненный обидами, жаждой удовольствий и иллюзорными триумфами.

– Бог здесь, с тобой, – шептал дребезжащий голос. – И Христос тоже. Здесь, в твоей темнице, среди всех унижений и страданий.

Дверь отворилась вновь – это пришел Бонтан, тюремщик. Он донес комиссару о визите старого священника, и Лобардемон велел немедленно выгнать незваного посетителя. Если узник хочет исповедаться, то к его услугам отец Транкиль и отец Лактанс.

Старого монаха выставили из камеры, но произнесенные им слова остались, и смысл их становился все яснее и яснее. Бог здесь, и Христос тоже здесь, и так теперь будет всегда, везде, в каждую минуту. Какой смысл ожесточаться против врагов, против несправедливой судьбы, пыжиться, проявлять героизм. Все это ни к чему, если Бог рядом.

В семь часов Грандье отвели в кармелитский монастырь, где снова собрались судьи, чтобы мучить его. Но в зале находился Господь, а когда Лобардемон принялся допрашивать обвиняемого, то Христос не бросил несчастного в беде. На некоторых судей спокойное достоинство, с которым держался Грандье, произвело глубокое впечатление. Но отец Транкиль разъяснил это очень просто: происки дьявола. Никакое это не достоинство, а просто наглость адского исчадия, а спокойствие – всего лишь черствость нераскаявшейся души.