Текст книги "Луденские бесы"

Автор книги: Олдос Хаксли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Этот речитатив запомнился зрителям, и весь недолгий остаток своей жизни отец Лактанс был известен в Лудене как отец Дикас.

– Dicas! Dicas!

Снова, в тысячный раз, Грандье ответил, что каяться ему не в чем.

– А теперь, – прибавил он, – поцелуй меня на прощанье и дай мне умереть.

Сначала Лактанс отказывался, но зрители возмутились столь нехристианским поведением. Тогда святой отец вскарабкался на эшафот и поцеловал осужденного в щеку.

– Поцелуй Иуды! – крикнул кто-то, и многие подхватили: – Иуда, Иуда!

Лактанс услышал эти голоса и, охваченный яростью, спрыгнув, зажег пук соломы и ткнул им прямо в лицо осужденному. Пусть признается, что он слуга Сатаны! Пусть покается, пусть откажется от своего господина!

– Святой отец, – тихо и даже нежно сказал Грандье, столь разительно непохожий в эти последние минуты на своих злобных гонителей, – очень скоро я встречусь с Господом, а уж Он-то знает, что я говорю правду.

– Сознавайся! – визжал монах. – Сознавайся! Через минуту ты умрешь!

– Всего через минуту, – медленно повторил кюре. – Какая-то минута, а затем меня ждет справедливый и ужасный суд, на который, святой отец, вскоре призовут и вас.

Дальше Лактанс слушать не стал – он сам поджег хворост. По штабелю побежало пламя, затрещали ветки, костер быстро разгорелся. Не желая отставать от своего напарника, отец Архангел поджег костер с противоположной стороны. В небо потянулась струйка синего дыма. Потом, жизнерадостно хрустнув, занялись вязанки, сложенные вокруг столба.

Осужденный увидел огонь и в ужасе крикнул начальнику стражи:

– Разве это вы мне обещали?

И Божьего присутствия как не бывало. Не осталось ни Бога, ни Христа – только ужас.

Ла Гранж возмущенно обругал монахов и попытался погасить пламя, но это ему не удалось, а тем временем Транкиль и Лактанс продолжали разжигать костер.

– Души его! – приказал капитан, и толпа подхватила: – Души, души!

Палач побежал за петлей, но оказалось, что один из капуцинов нарочно запутал ее в узел. Пока палач распутывал веревку, время было упущено – осужденного со всех сторон уже окружала стена пламени и дыма. Монахи же все брызгали в огонь святой водой, чтобы изгнать самых настырных дьяволов.

– Изгоняю тебя, тварь негодную!

Святая вода шипела на раскаленных поленьях, превращаясь в пар. Из уст Грандье раздался вопль боли. Значит, экзорцизм подействовал. Монахи наскоро произнесли благодарственную молитву и, воодушевленные, продолжили дело с удвоенным усердием.

Внезапно невесть откуда прилетела огромная черная муха, с размаху ударилась прямо о лоб отца Лактанса и упала на раскрытую страницу молитвенника. Вот это было знамение! Муха величиной с грецкий орех! А ведь всякий знал, что Вельзевул, кроме всего прочего – еще и Повелитель мух!

– Изгоняю тебя и заклинаю именем святых мучеников! – возопил отец Лактанс.

Со сверхъестественно громким жужжанием насекомое скрылось за пеленой дыма.

– Во имя Агнца Божьего…

Грандье уже не кричал, он захлебывался кашлем. Мерзавец, он вознамерился обмануть правосудие, задохнувшись от дыма!

Чтобы разрушить козни Сатаны, Лактанс плеснул святой водой в направлении кашля.

– Изгоняю тебя, тварь огнедышащая! Да рассеет святая вода сатанинские чары!

Сработало! Кашель прекратился. Еще один стон, и потом тишина. Тут вдруг, к изумлению монахов, темная фигура, едва различимая за пламенем, начала говорить.

– Deus meus, – сказала она, – miserere Deus1. – А потом еще по-французски: – Прости их, прости моих врагов.

Снова приступ кашля, а потом веревки, которыми Грандье был привязан к столбу, лопнули, и несчастный рухнул прямо на пылающие поленья.

Огонь пылал, святые отцы по-прежнему кропили его святой водой и выкрикивали заклинания. Внезапно с церковного шпиля слетела вниз стая голубей и принялась метаться вокруг черного столба дыма. В толпе зашумели, лучники замахали своими алебардами, прогоняя птиц, а Лактанс и Транкиль стали брызгать в них святой водой. Но тщетно, голуби улетать не желали. Они летали кругами, ныряли в клубы дыма, и их перья вскоре закоптились. Обе партии – и сторонники, и противники Грандье – утверждали, что это чудо, только враги говорили, что то были никакие не птицы, а стая демонов, прилетевших за душой злодея, а сторонники уверяли, что голуби, посланники Святого Духа, наглядно продемонстрировали невиновность Грандье. И никому, кажется, не пришло в голову, что это были просто птицы, подчиняющиеся своим собственным инстинктам.

Когда костер выгорел, палач бросил на все четыре стороны по лопате пепла. После этого зрители ринулись вперед. Обжигая пальцы, женщины и мужчины рылись в раскаленном прахе, растаскивая на сувениры зубы, кусочки обгорелой кости, клочки плоти. Впрочем, большинству из них все эти реликвии требовались не на

1 Бог мой, смилуйся надо мной, Боже (лат.).

память, а для дела: кому для несчастной любви, кому на удачу, кому как чудодейственное средство от головной боли, запоров или сглаза. Причем было совершенно неважно, виновен Грандье или нет – все равно частицы его тела обладали бы чудодейственными свойствами. В любом случае действенность реликвий зависит не от их происхождения, а от их репутации. Вся человеческая история наглядно свидетельствует, что многие исцелялись от болезни, прибегая к помощи любой ерунды – если эта ерунда была достаточно хорошо прорекламирована. Так было со святым Лурдом, с ведьмовством, со средневековыми шарлатанами, да и с многими нынешними патентованными чудодейственными средствами. Если Грандье – колдун, как утверждали капуцины, то тем лучше: мощи колдуна обладают огромной силой. Если же кюре был невиновен, то и это прекрасно – тогда он мученик, невинная жертва, и его останки можно считать святыми.

Вскоре весь пепел исчез. Усталые и томимые жаждой, но довольные добычей, зрители расходились по домам и гостиницам, чтобы отдохнуть, выпить и подкрепиться.

В тот же вечер, после краткого отдыха и легкой трапезы, святые отцы вновь собрались в урсулинском монастыре. Мать-настоятельницу подвергли экзорцизму, и она послушно задергалась в конвульсиях. В ответ на вопрос отца Лактанса, Иоанна ответила, что та самая черная муха была бесом Барухом, близким приятелем Грандье. Почему Барух так нагло упал на молитвенник?

Сестра Иоанна запрокинулась назад, ударившись затылком об пол, сделала свой знаменитый шпагат и ответила, что Барух пытался швырнуть молитвенник в огонь. Это звучало малоубедительно, и монахи решили прервать экзорцизм, чтобы продолжить завтра, при публике.

На следующий день сестер отвели в церковь Святого Креста. Многие из приезжих еще находились в городе, и народу собралось видимо-невидимо. После обычных процедур мать-настоятельница заявила, что в ней сейчас остался только бес Исакаарон, а все остальные отправились в преисподнюю, на банкет, устроенный в честь души Урбена Грандье.

В ответ на скрупулезные вопросы, сестра Иоанна подтвердила: да, Грандье имел в виду именно Сатану, когда призывал бога, а, отрекаясь от дьявола на словах, на самом деле отрекался от Христа.

Лактанс пожелал узнать, каким мукам подвергают Грандье в аду, и очень разочаровался, когда настоятельница ответила, что худшая из адских мук – лишение Господа.

– Так-то оно так, – сказал священник. – Но физическим-то мучениям его подвергают?

После долгих раздумий сестра Иоанна ответила, что Грандье «будет подвергнут особой пытке за каждый из своих грехов, в первую очередь плотских».

А как прошла казнь? Удалось ли дьяволу уберечь своего слугу от страданий?

Увы, ответил Исакаарон, у Сатаны это не получилось, ибо экзорцисты ему помешали. Вот если бы они не благословили пламя, то тогда Грандье бы ничего не почувствовал. Однако благодаря трудам отцов Лактанса, Транкиля и Архангела, Грандье помучился на славу.

«Но это сущие пустяки по сравнению с муками, которые он испытывает теперь», – воскликнул экзорцист. И отец Лактанс заговорил об адских терзаниях. Потом спросил: в каком из многочисленных чертогов ада разместили колдуна? Как встретил его Люцифер? Что происходит с ним в данную минуту?

Исакаарон старался удовлетворить любопытство монаха. Когда же воображение сестры Иоанны иссякло, ей на помощь пришла сестра Агнесса. Она упала на пол, задергалась в судорогах, и ее устами заговорил бес Бехерит.

Вечером, вернувшись в монастырь, монахи увидели, что отец Лактанс выглядит бледным и рассеянным. Быть может, ему нездоровится?

Лактанс покачал головой. Нет, он здоров. Но одна мысль не дает ему покоя: осужденный хотел, чтобы его исповедовал отец Грийо, а в этом ему отказали. Быть может, экзорцисты совершили страшный грех?

Коллеги попытались его утешить, но безуспешно. Проведя бессонную ночь, Лактанс проснулся в холодном поту.

– Господь карает меня, – повторял он. – Господь карает меня.

Хирург Маннури пустил ему кровь, аптекарь Адам поставил клистир. Лихорадка спала, но ненадолго. А потом у отца Лактанса начались видения. Он слышал, как Грандье кричит под пыткой, видел кюре на костре, молящим Бога за своих врагов. И вокруг все время летали демоны, целые сонмы демонов. Они проникли в тело отца Лактанса, заставили его брыкаться, грызть подушки, исторгли из его уст самые страшные кощунства.

18 сентября, ровно через месяц после казни Грандье, отец Лактанс выбил распятие из руки священника, пришедшего причастить его, и сразу после этого скончался. Лобардемон оплатил богатые похороны, а отец Транкиль прочел проповедь, в которой превозносил усопшего, называя его образцом святости. Транкиль сказал, что Лактанса убил Сатана, решивший отомстить преданному слуге Божьему за расправу с Грандье.

Теперь настала очередь хирурга Маннури. Однажды ночью, вскоре после смерти отца Лактанса, его вызвали к одному больному, чтобы пустить тому кровь. Возвращаясь обратно, хирург внезапно увидел в свете фонаря Урбена Грандье. Кюре был в чем мать родила, как в тот день, когда на его теле разыскивали дьявольские метки. Стоя посреди улицы Гран-Паве, неподалеку от разрушенного замка и сада обители кордельеров, Грандье поджидал запоздалого путника. Маннури остановился, и слуга, сопровождавший хирурга, увидел, как тот задает какие-то вопросы, обращаясь в пустое пространство. Ответа Маннури не получил и задрожал всем телом. Потом упал на землю и стал молить о пощаде. Неделю спустя он умер.

Теперь настал черед Луи Шове, одного из честных магистратов, отказавшихся принять участие в судебном фарсе. Настоятельница и большинство монахинь обвинили этого человека в колдовстве, и господин Барре в своем шинонском приходе нашел дополнительные свидетельства, предоставленные бесами. Шове испугался того, что может произойти, если кардинал решит свести с ним счеты. Магистрат впал в черную меланхолию, потом помутился рассудком и скончался еще до исхода зимы.

Отец Транкиль оказался крепче прочих. Лишь четыре года спустя, в 1638 году, он пал жертвой своей чересчур ретивой борьбы со злом. Ненавидя Грандье всем сердцем, он вселил в души монахинь бесов. А позднее, посредством своих нелепых экзорцизмов, обеспечил бесам долгую жизнь. Теперь черти взяли реванш. Над Богом потешаться нельзя, и Транкиль пожал бурю, которую посеял.

Сначала видения были редкими и не слишком интенсивными. Но понемногу демоны Собачий Хвост и Левиафан стали брать верх. В последний год жизни отец Транкиль вел себя точно та же, как истеричные урсулинки: катался по полу, бранился, высовывал язык, шипел, лаял, ржал. И это еще не все. Дьявол, которого капуцинский биограф отца Транкиля красноречиво нарек «зловонным Адским Филином», вселил в душу Транкиля соблазн нарушить целомудрие, а также попрать смирение, терпение, веру и благочестие. Тщетно монах взывал к Пресвятой Деве, святому Иосифу, святому Франциску и святому Бонавентуре. Бесы оказались сильнее.

В Троицын день 1638 года святой отец прочел свою последнюю проповедь. Потом слег, сраженный недугом, причины которого носили явно психосоматический характер. «Он изрыгал из себя нечистоты, каковые несомненно являлись частицами пакта с дьяволом… Всякий раз, когда он принимал пищу, бесы выворачивали его наизнанку, причем с такой яростью, что это погубило бы и самого здорового человека». Кроме того, монаха мучили жестокие головные и сердечные боли, «не описанные в трудах Галена или Гиппократа». К концу недели «он исторгал из себя столь зловонную блевотину, что комната насквозь пропиталась смрадом». Наконец пришлось соборовать умирающего, однако в момент причащения бесы переселились из отца Транкиля в другого монаха, стоявшего на коленях подле кровати. Одержимый впал в такое неистовство, что полдюжины капуцинов едва могли его удерживать – он же все порывался пинать ногами агонизирующего отца Транкиля.

Зато похороны были пышными. «Когда же служба закончилась, верующие набросились на тело. Одни просто прикладывали к нему четки, другие же отрезали кусочки от рясы, чтобы сохранить их как реликвию. Не выдержав напора, гроб треснул, и покойника принялись дергать то вправо, то влево. Несомненно, святого отца оставили бы ободранным догола, если бы несколько почтенных людей не отогнали бесстыжую чернь. Вполне возможно, что эти нечестивцы не пощадили бы и самих мощей». Итак, клочки рясы отца Транкиля стали такими же реликвиями, как пепел человека, которого он пытал и сжег заживо… Все перепуталось. Колдун умер как мученик, а его палач после смерти превратился в святого – но такого святого, в душу которого вселился сам Вельзевул!

В сущности, все это не имело значения: фетиш есть фетиш.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Грандье больше не было, но остались Еазаз, Завулон и прочие бесы. Этот факт казался многим необъяснимым. На самом же деле удивляться было нечему: когда не устранена истинная причина, никуда не денутся и следствия. В умы монахинь дьяволов вселили каноник Миньон и прочие экзорцисты, они же и не давали бесам исчезнуть. По два раза в день, за исключением воскресений, одержимые урсулинки устраивали привычное представление. Как и следовало ожидать, состояние их не улучшилось, а, пожалуй, даже ухудшилось, по сравнению со временем, когда Грандье был жив.

В конце сентября Лобардемон сообщил кардиналу, что обратился с просьбой к ордену Иисуса. Иезуиты пользовались репутацией людей ученых и умных. Если прибегнуть к их авторитету, то публика наверняка «перестанет противиться очевидной истинности луденских бесноватых».

Многие иезуиты, включая орденского генерала Вителлески, вежливо, но решительно отказывались участвовать в экзорцизме. Однако на сей раз деваться им было некуда. Вслед за приглашением Лобардемона поступил и прямой приказ короля, а устами его величества говорила персона еще более серьезная – его высокопреосвященство.

И вот 15 декабря 1634 года четверо отцов-иезуитов въехали в Луден. Одним из них был Жан-Жозеф Сурен. Отец Боир, провинциал Аквитанский, избрал молодого монаха в экзорцисты. Потом, правда, передумал и отменил свой приказ, но было поздно – Сурен уже покинул Маренн, чтобы отбыть к месту назначения. В конце концов миссия осталась за ним.

В ту пору Сурену было тридцать четыре года, он находился в середине жизненной дороги. Его характер сформировался, образ мыслей определился раз и навсегда. Собратья по ордену высоко оценивали его способности, уважали его религиозное рвение и аскетизм, страстное стремление к христианскому совершенству. Однако восхищению сопутствовала и некоторая настороженность. Отец Сурен обладал всеми задатками героя веры, но наиболее осторожные из иезуитов усматривали в личности Жан-Жозефа и некоторые тревожные черты. Например, любовь к чрезмерности в словах и поступках. Он говорил, что «человек, не доходящий до крайностей в божественных вопросах, никогда не приблизится к Господу». Мысль правильная, но с тем условием, что «крайности» имеют нужную направленность. Некоторые из оригинальных идей молодого монаха, по форме будучи вполне ортодоксальными, пугали своей непримиримостью. Например, Сурен говорил, что готов отдать свою жизнь за людей, рядом с которыми живет, но «в то же время намерен обращаться с ними так, как если бы они были его врагами». Надо полагать, что такая позиция не слишком облегчала жизнь братии, делившей с Суреном стол и кров. Подобное отношение к другим людям можно назвать антисоциальным, а помимо того, Сурен отличался еще и крайней безапелляционностью в вопросах праведности. Он говорил: «Мы должны искоренять в себе тщеславие столь же безжалостно, как святотатство, а невежество и несовершенство карать с беспредельной жестокостью». К столь непримиримому ригоризму Сурен присовокуплял еще и опасный интерес к так называемым «особенным дарам», то есть чудесным способностям, которыми иногда обладают святые праведники. Наставники и начальники монаха относились к этому пристрастию неодобрительно, потому что «особенные дары» вовсе не обязательны душе для спасения. Отец Анжино, друг Сурена, писал про него много лет спустя: «С раннего детства подобные вещи влекли его, и он придавал им слишком большое значение. Пришлось дать ему возможность идти по жизни этим путем, непривычным и необычным для большинства».

В рыбацком порту Маренне, где Сурен провел четыре года после своего «второго послушничества» в Руане, он стал духовным наставником двух странных женщин. Одну звали мадам дю Верже, она была женой богатого и благочестивого купца. Вторая звалась Мадлен Буане, она была дочерью ремесленника-протестанта, но перешла в католичество. Обе эти особы (в особенности мадам дю Верже) обладали пресловутыми «особыми дарами». Сурен добросовестнейшим образом записывал все видения и откровения, являвшиеся госпоже дю Верже. Свои записи он давал почитать друзьям. В этом ничего дурного, разумеется, не было. Однако зачем уделять так много внимания предмету, природа которого неясна и двусмысленна? Лишь «обычные дары» способны привести душу на небеса, зачем же тогда заниматься «необычными»? Ведь никогда не знаешь, кем явлены эти чудеса – Богом или дьяволом. А может быть, они вообще плод воображения или результат мошенничества? Если отец Сурен стремился к совершенству, то пусть шел бы себе к нему той же дорогой, что и другие члены ордена – дорогой послушания и праведности, молитвы и благочестивого созерцания.

Еще хуже, с точки зрения окружающих, было то, что Сурен не отличался хорошим здоровьем и был подвержен неврозам – или, как их в ту пору называли, «меланхолии». Еще за два года до приезда в Луден он перенес тяжелое заболевание психосоматического характера. Малейшее физическое усилие вызывало у него острые мышечные боли. Когда он пытался читать, начиналась жестокая головная боль. Временами рассудок Сурена как бы затемнялся, и он жил, одолеваемый «агониями и терзаниями столь непомерными, что не знал, чем все это может закончиться». Может быть, особенности поведения монаха и все его учение были не более чем продуктом больного духа, жившего в нездоровом теле?

Сурен пишет, что многие из иезуитов так до самого конца и не поверили в одержимость луденских монахинь. Он же не испытывал ни малейших сомнений с самого начала, еще до переезда в Луден. Жан-Жозеф верил, что мир насквозь пропитан чудодейственным присутствием сверхъестественного. Это убеждение зиждилось на цельности и крайней доверчивости его натуры. Достаточно было кому-то заявить, что он общался со святыми, ангелами или дьяволами, и Сурен сразу верил такому заявлению полностью и безоговорочно. Проницательностью он явно не отличался. Более того – и с обычным здравым смыслом у него тоже было не все в порядке. Сурен представлял собой парадоксальное, но достаточно распространенное явление: умный и способный человек, который в то же время в некоторых отношениях является полным болваном. Никогда не мог бы он произнести слов господина Теста1: «Глупость не является моей сильной стороной». Глупость как раз-то и была «сильной стороной» Сурена, не в меньшей степени, чем благочестие и острый ум.

Первый раз Сурен увидел бесов на публичном экзорцизме, который проводили Транкиль, Миньон и кармелиты. Уже заранее убежденный в истинности бесов, после этого спектакля Сурен и вовсе преисполнился веры. Он убедился в абсолютной подлинности дьяволов, «и Господь ниспослал ему столь безграничное сочувствие к несчастным монахиням, что он не мог сдержать слез».

Собственно говоря, сочувствовать монахиням было не из-за чего. Сестра Иоанна пишет: «Дьявол часто доставлял мне несказанное наслаждение, поскольку то, что он проделывал с моим телом, приносило мне немало радости. Я с восторгом слушала, когда меня обсуждали другие люди, и особенно гордилась собой, если вызывала у зрителей больше сочувствия, чем прочие сестры». Однако любое наслаждение, если оно продолжается слишком долго, превращается в свою противоположность. Экзорцисты переусердствовали с урсулинками, и со временем игра перестала быть приятной. Когда публичные экзорцизмы происходили нечасто, они чем-то напоминали пир или оргию. Для женщин, приученных относиться к себе, исходя из самых строгих нравственных устоев, греховность происходящего была очевидна. Хоть монахи и уверяли, что души одержимых ни в чем не виноваты, сестра Иоанна постоянно терзалась угрызениями совести. «И не удивительно, ибо я очень ясно понимала, что главная причина моего недуга – я сама, а дьявол пользуется лишь теми подсказками, которые я ему даю». Иоанна понимала и то, что неистовство ее поведения объясняется ее собствен-

1 Герой романа Поля Валери «Вечер с господином Тестом».

ным желанием. «К немалому моему смятению, я сознавала, что дьявол поступает со мной подобным образом лишь потому, что я согласна идти ему навстречу… Когда же я начинала оказывать ему сильное сопротивление, то все признаки одержимости немедленно исчезали. Увы, противиться им мне хотелось не так уж часто».

Таким образом, монахини хорошо сознавали свою вину – не за свое поведение во время припадков, а за то, что не считали нужным этим припадкам противиться. Периоды терзаний и угрызений сменялись сеансами экзорцизма, которые не могли не восприниматься как праздничная передышка. Слезы если и лились, то не во время припадков, а в перерывах между ними.

С самого начала Сурену была предоставлена высокая миссия изгонять бесов из самой настоятельницы. Когда Лобардемон сказал сестре Иоанне, что призвал на помощь иезуитов и что в наставники к ней назначен самый благочестивый и способный молодой монах во всей Аквитании, настоятельница переполошилась. Иезуиты – это не тупоумные капуцины и кармелиты, которых ничего не стоило водить за нос. Иезуиты умны, образованны, а если этот отец Сурен еще и святоша, тогда совсем плохо. Он сразу же раскусит ее, поймет, когда она действительно чувствует себя одержимой, а когда всего лишь устраивает спектакль. Иоанна стала упрашивать Лобардемона, чтобы он оставил ее на попечении прежних экзорцистов – милого каноника Миньона, славного отца Транкиля и достойных кармелитов. Но Лобардемон и его господин уже приняли решение. Они нуждались в авторитетном подтверждении факта колдовства, а для этого требовалась помощь иезуитов.

Сестре Иоанне не оставалось ничего другого, как согласиться. Несколько недель, остававшихся до приезда Сурена, она потратила на то, чтобы выяснить о новом экзорцисте как можно больше. Писала письма подругам в другие монастыри, донимала расспросами местных иезуитов. Ее цель заключалась в том, чтобы «изучить характер человека, которого ко мне назначили», а потом, выяснив все, что возможно, «держаться с ним как можно более скрытно, никак не посвящая его в состояние моей души – и это мое намерение оставалось твердым». Когда новый экзорцист прибыл, Иоанна знала о его предшествующей жизни довольно много. Во всяком случае, она позволила себе насмешливо упомянуть о его «буанеточке» (так бесы язвительно обозвали Мадлен Буане). Сурен всплеснул руками, совершенно потрясенный. Это было настоящее чудо, хоть явно инфернального происхождения.

Сестра Иоанна приняла решение держать свои секреты при себе, а все потому, что испытывала к новому экзорцисту активнейшую неприязнь. Всякий раз, когда Сурен приставал к ней с вопросами о состоянии ее души, у настоятельницы приключался припадок (по ее собственным словам, «на нее набрасывались демоны снаружи и изнутри»). Стоило монаху приблизиться, и Иоанна сразу пыталась скрыться. Когда же он заставлял ее выслушивать его речи, она выла и высовывала язык. По словам Иоанны, она «всячески испытывала его терпение, но он был настолько милостив, что относил все эти выходки на счет дьявола».

Все монахини страдали от угрызений совести и сознания греховности своих поступков – вне зависимости от того, причастны к ним были бесы или нет. Настоятельница же имела еще более веские основания для раскаяния. Вскоре после казни Грандье дьявол Исакаарон «воспользовался моим небрежением и чудовищнейшим образом стал искушать мое целомудрие. Он совершил некий акт над моей плотью, акт необычный и возмутительный. Он вселил в меня веру, что я вынашиваю ребенка, да так убедительно, что я всей душой в это поверила». Иоанна призналась сестрам в своей беде, и вскоре множество бесов в один голос стали кричать, что она понесла. Экзорцисты доложили о случившемся комиссару, тот написал его высокопреосвященству. Выяснилось, что у сестры Иоанны уже три месяца нет месячных; ее сильно тошнит, она страдает несварением желудка, из грудей выделяется молоко, а живот заметно увеличен. Шли недели, нравственные и физические страдания настоятельницы возрастали. Если она и в самом деле беременна, то ее саму, ее монастырь, а также весь орден урсулинок ожидает страшный позор. Единственным отдохновением от отчаяния были визиты Исакаарона. Бес навещал ее почти каждую ночь. Во тьме кельи Иоанна слышала голоса, чувствовала, как сотрясается ее постель. Невидимые руки сдергивали с нее простыню, кто-то шептал ей на ухо лестные и непристойные слова. Иногда в углу зажигался свет, и Иоанна видела то козла, то льва, то змея, то мужчину. По временам она впадала в каталептическое состояние и лежала, не в силах пошевелиться, а по ее коже как бы ползали маленькие звери, щекоча тело своими усиками и лапками. Жалобный голос просил ее о любовных ласках – пусть она полюбит его, хотя бы совсем немножко. Когда же Иоанна ответила, что «ее честь в руках Господа, и Всевышний знает, как с этой честью поступить», неведомая сила выкинула ее из постели и избила так сильно, что все лицо распухло, а тело покрылось синяками. «Это происходило очень часто, но Господь дал мне больше мужества, чем я могла помыслить. Но самомнение мое было велико, и я гордилась этими ночными сражениями, полагая, что веду себя образом, угодным Господу, а потому мне нечего терзаться угрызениями совести. И все же угрызения не оставляли меня в покое, и я знала, что веду себя не так, как хотел бы Господь».

Итак, главным обидчиком был Исакаарон, поэтому именно против этого беса Сурен направил свой главный удар. «Слушай меня, Сатана, и изыди». Увы, заклинания не помогали. «Поскольку я не признавалась ему в своих искушениях, соблазны преследовали меня все больше и больше». Исакаарон делался сильнее, а вместе с тем, к ужасу сестры Иоанны, все явственней становились симптомы прогрессирующей беременности. Перед рождеством настоятельница раздобыла некие снадобья, которые, согласно галенической медицине, якобы обладали способностью вытравливать плод. Во всяком случае, девушки, попавшие в отчаянное положение, свято верили в их силу.

А что если дитя умрет некрещеным? Ведь тогда его душа пропадет навек. Устрашившись, Иоанна выкинула снадобья.

У нее возник другой план. Она пойдет на кухню, возьмет самый большой нож, разрежет себе чрево, извлечет младенца, окрестит его, а затем либо поправится, либо умрет. Перед новым, 1635 годом Иоанна причастилась и исповедовалась, «однако не признавшись исповеднику в своих намерениях». На следующий день, вооружившись ножом и купелью, она закрылась в маленькой комнате в верхнем этаже монастыря. Там висело распятие. Сестра Иоанна преклонила перед ним колени и стала молиться Господу, чтобы «Он простил ей собственную смерть и смерть маленького создания, ибо после крестин я была намерена его задушить; а также чтобы Он простил мне мою собственную смерть, если мне суждено умереть». Когда она раздевалась, ее охватил «страх вечного проклятия», но страх этот был недостаточно силен, чтобы отвратить ее от замысленного. Сняв рясу, она прорезала в рубахе большую дыру ножницами, взяла нож и попыталась воткнуть его между ребрами в области живота, «твердо намеренная довести дело до горького конца».

Люди истерического склада часто пытаются совершить самоубийство, но им редко это удается. «И, о чудо, вмешалось само Провидение, остановив мою руку! Некая сила вдруг швырнула меня на пол. Нож был вырван из моей руки и упал под распятие». Потом какой-то голос крикнул ей: «Отступись!» Сестра Иоанна подняла глаза на распятие. Христос простер к ней одну из пригвожденных к кресту рук. Раздались божественные слова, и дьяволы испуганно завыли. Тогда-то настоятельница решила, что изменит свой образ жизни и отныне будет вести себя иначе.

Беременность между тем продолжалась, да и Исакаарон от своего не отступался. Однажды ночью он предложил Иоанне сделку: она станет к нему немножко подобрее, а за это он даст ей волшебный пластырь, который высосет плод из чрева. Иоанна заколебалась, но все же ответила отказом. Тогда разозленный бес снова задал ей взбучку.

В другой раз Исакаарон плакал и молил так жалобно, что сестра Иоанна растрогалась до слез и «ощутила желание услышать его мольбы вновь». Желание было исполнено. Ночные встречи продолжались, и конца им не было видно.

Встревоженный Лобардемон послал за знаменитым доктором дю Шеном. Врач приехал, осмотрел настоятельницу и подтвердил факт беременности. Тут уж барон запаниковал. Как воспримут эту новость протестанты?

К счастью, Исакаарон публично, во время экзорцизма, обозвал доктора невежой. Он сказал, что все симптомы беременности – от утренней рвоты до выделения молока – насланы бесами. «И потом Исакаарон заставил меня исторгнуть всю кровь, скопившуюся в моем теле. Это произошло в присутствии епископа, нескольких лекарей и многих других людей». После этого симптомы беременности исчезли и больше не возвращались.

Зрители вознесли хвалу господу, так же поступила и настоятельница – во всяком случае устами. Однако ее терзали сомнения. Она пишет: «Демоны убеждали меня, что чудодейственное спасение, благодаря которому я не разрезала себе живот, проистекло не от Господа, а от них; поэтому я должна помалкивать о случившемся и не признаваться в этом даже на исповеди». Позднее, правда, ей удалось избавиться от сомнений и убедить себя в том, что действительно произошло чудо.