Текст книги "Эшафот в хрустальном дворце: О русских романах В. Набокова"
Автор книги: Нора Букс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
«Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка».
(с. 411)
Эта демонстративная незавершенность содержит не только собственное объяснение: интерпретация «внимательного ума» продлит текст, но, в свою очередь, является продолжением-воспроизведением пушкинского приема открытой романной концовки. Отсыл к «Евгению Онегину» очевиден.
В этой связи важно определение читателя, которое в эпатажной формулировке дается в романе: «Настоящему писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, – который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени» (с. 381). Значение его реализуется не только буквально – в закреплении за читателем креативных функций, но и в более широком смысле – в системе литературы, культуры, где созидательный акт есть воспроизведение уже реализованного однажды сюжета, идеи, темы, персонажа, приема… в чем сказывается одновременно его повторяемость и оригинальность. Отражение автора в будущем может быть пародийным, пародируемым, метафорическим, компилятивным, клишированным – в зависимости от зеркала дарования, в которое будет заглядывать творящий.
Такое понимание творческого процесса определило пространственную структуру романа «Дар». Она предполагает наличие известного набора сюжетов, образов, приемов. Условие это оглашается неоднократно. Приведу несколько примеров из размышлений о творчестве Годунова-Чердынцева:
«Если бы он не был уверен (как бывал уверен и при литературном творчестве), что воплощение замысла уже существует в некоем другом мире, из которого он его переводил в этот, то сложная и длительная работа на доске была бы невыносимой обузой для разума».
(с. 192)
О будущей книге:
«Временами я чувствую, что где-то она уже написана мной, что вот она скрывается тут, в чернильных дебрях, что ее нужно только высвободить по частям из мрака, и части сложатся сами…»
(с. 156)
«Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу», – признается Федор Зине.
(с. 218)
Оригиналы художественных произведений существуют в ином пространственном измерении, отделенном от настоящего тайной, и творчество возможно только на грани этой тайны. «Мысль любит занавеску, камеру обскуру, – говорит Кончеев. – Солнце хорошо, поскольку при нем повышается ценность тени» (с. 379).
Попытка к постижению приводит к абсурду («попытка постижения мира, – говорит Годунов-Чердынцев, – сводится к попытке постичь то, что мы сами создали как непостижимое. Абсурд, до которого доходит пытливая мысль, – только естественный видовой признак ее принадлежности человеку», с. 384), и более того, наказуется. Так, объясняя свое нежелание разбирать собственные стихи, Кончеев приводит в пример молитву, которой его научила мать:
«Эту молитву я помнил и повторял долго, почти до юности, но однажды я вник в ее смысл, понял все ее слова, – и как только понял, сразу забыл, словно нарушил какие-то невосстановимые чары. Мне кажется, что то же самое произойдет с моими стихами, – что если я начну о них осмысленно думать, то мгновенно потеряю способность их сочинять».
(с. 382)
Другой пример – Н. Г. Чернышевский:
«За все мстят ему боги: за трезвый взгляд на отвлеченные розы, за добро в беллетристическом порядке, за веру в познание…»
(с. 244)
Творчество манифестируется как перевод из этого вечного таинственного пространства в мир актуального авторского сознания (повторяю отрывок из приведенной выше цитаты: «…воплощение замысла уже существует в некоем другом мире, из которого он его переводил в этот…», (с. 192), как возвращение из небытия, из неизвестности. Примером может служить роман Годунова-Чердынцева об отце, который «загадочно погиб» (с. 154) на пути из Азии. Заслуживает внимания и прием ввода этой темы в текст «Дара». Федор решает написать об отце и тем самым сделать попытку вернуть, воскресить его, читая «Путешествие в Арзрум» Пушкина. В качестве кодированного сигнала приводится близлежащая к «ответу» цитата: «Оне сидели верхами, окутанные в чадры; видны были у них только глаза да каблуки». И если читатель заглянет в пушкинский текст по указанному адресу, то уже в третьем абзаце найдет объяснение:
«Несколько грузин сопровождали арбу. „Откуда вы?“– спросил я их. – „Из Тегерана“ – „Что вы везете?“ – „ Грибоеда“. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис […] Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства»… «Написать его биографию было бы делом его друзей…» (т. VII, с. 740).
Произведение Пушкина вплетается в повествование «Дара», становится одним из текстов этого романа о литературе.
Художественное воплощение отождествляется в «Даре» с воскресением. Например, думая о семье Чернышевских, Годунов-Чердынцев ощущает, что «все это отслужившее, само собой смоталось, кончилось, как накрест связанный сверток жизни […] Его охватило паническое желание не дать этому замкнуться так и пропасть в углу душевного чулана […] помочь ему произрасти по-новому. Есть способ, – единственный способ» (с. 378).
Креативными признаками наделены в романе сны (с. 395–399), мечты (с. 132–139), размышления («где-то есть капитал, с коего надо уметь получать при жизни проценты в виде снов, слез счастья, далеких гор», с. 184), бред (с. 27–30), воспоминания (с. 16–25), любовь (с. 169).
Как уже было сказано выше, творчество в романе понимается как перевод. Приведу несколько примеров реализации этого приема.
1. Из жизни – в текст. Иллюстрацией служит начало романа – описание въезда в дом новых жильцов, которое внезапно оказывается литературным текстом: «Кто-то внутри него, за него, помимо него, все это уже принял, записал и припрятал» (с. 10); сюда же можно отнести перевод воспоминаний в текст и обратно, например, стихи Годунова-Чердынцева в главе I:
«Теперь он читал как бы в кубе, выхаживая каждый стих, приподнятый и со всех четырех сторон обвеваемый […] деревенским воздухом […] Другими словами, он, читая, вновь пользовался всеми материалами, уже однажды собранными памятью для извлечения из них данных стихов».
(с. 16)
2. Из текста – в жизнь. Жизнь Н. Г. Чернышевского – пародийный перевод в жизнь библейского сюжета (с. 242).
Однако, оглашая прием, Набоков не ограничивается его «серьезным» воплощением, перевод как акт творчества делается в романе одновременно объектом пародии. Несколько примеров:
3. Пародия на псевдоперевод как прием создания литературного произведения: «стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, которые он [Яша Чернышевский. – Н. Б.] писал на переводно-немецкий манер: „яц“» (с. 47).
4. Пародия на перевод как очередное художественное воспроизведение образа сюжета… осуществляемое в пределах одного языка, что, собственно, декларируется в романе как созидание: «„Месяц, полигон, виола заблудившегося пола…“ – как кто-то в кончеевской поэме перевел „и степь, и ночь, и при луне“…» (с. 52). Строчка из кончеевской поэмы – пародийное отражение строки из стихотворения Пушкина «Не пой, красавица, при мне» (1828).
Другой пример: «Египетские ночи» А. Пушкина – «Сновидения Египетского Бюрократа» (с. 115), которые написал дядя Годунова-Чердынцева.
5. Пародийная иллюстрация текста, созданного путем обратного перевода:
«Тетя Ксения, та писала стихи только по-французски, темпераментные и „звучные“, […] ее излияния были очень популярны в петербургском свете, особенно поэма „La femme et la panthère“, а также перевод из Апухтина:
Le gros Grec d’Odessa, le Juif de Varsovie,
Le jeune lieutenant, le général âgé,
Tous ils cherchaient en elle un peu de folle vie,
Et sur son sein rêvait leur amour passager.»
(c. 166–167)
Это третья строфа из стихотворения А. Апухтина «Пара гнедых»:
которое в свою очередь является переводом романса на французском языке «Pauvres chevaux», текст и музыку которого написал С. И. Донауров (1839–1897), поэт, переводчик, композитор-дилетант.
6. Перевод с языка на язык, осуществляемый одновременно с переводом текста из одной литературной категории в другую, например, К. Маркс
«в своем „Святом семействе“ выражается так:
…………………………………….ума большого
не надобно, чтобы заметить связь
между ученьем материализма
о прирожденной склонности к добру,
о равенстве способностей людских,
способностей, которые обычно
зовутся умственными, о влияньи
на человека обстоятельств внешних,
о всемогущем опыте, о власти
привычки, воспитанья, о высоком
значении промышленности всей,
о праве нравственном на наслажденье —
и коммунизмом.
Перевожу стихами, чтобы не было так скучно».
(с. 274)
Пародийный эффект достигается именно переводом текста из политической литературы в поэзию, в противоположность тому, к чему призывала прогрессивная русская критика: от «чистой» поэзии к утилитарному идеологическому высказыванию.
7. Еще пример, на этот раз отказа от перевода, т. е. фонетического прочтения иностранного слова на смысловом уровне русского языка. Годунов-Чердынцев о своей новой квартирной хозяйке:
«У этой крупной, хищной немки было странное имя; мнимое подобие творительного падежа придавало ему звук сентиментального заверения: ее звали Clara Stoboy ».
(с. 13)
Возвращаясь вечером домой и забыв ключи от квартиры в квартире, Федор Константинович вынужден разбудить хозяйку: «Заспанная, в халате, Стобой была страшна» (с. 65).
Другой пример, Годунов-Чердынцев о стихах князя Волховского: «Я ничего не помню из этих пьесок, кроме часто повторяющегося слова „экстаз“, которое уже тогда для меня звучало как старая посуда: „экс-таз“» (с. 167). Припоминая утреннюю картину въезда жильцов: «А как было имя перевозчичьей фирмы? „Max Lux“. Что это у тебя, сказочный огородник? Мак-с. А то? Лук-с, ваша светлость» (с. 36).
Прием многократного воспроизведения тем, сюжетов, персонажей объявляется основным приемом литературы. «Дар» строится как роман отражений, и его структура, в свою очередь, служит отражением общей структуры культуры. В романе практически нет ни одного случайного, одноразового сюжета или образа. Каждый из «оригиналов» на протяжении повествования многократно переводится из одной литературной категории в другую: из прозы в поэзию, из серьезного в пародию, из фольклора в политическую брошюру, из европейской литературы в русскую и т. д. Приведу несколько примеров, избегая, однако, наиболее очевидных, неоднократно оглашаемых в тексте, как, скажем, библейский сюжет.
1. Начну с названия романа. Дар,как возвышенное определение творчества, подразумевает существование оппозиционной категории – Ремесло. Возможно, что набоковский выбор – ответ на сборник М. Цветаевой «Ремесло», который вышел в феврале 1923 года в берлинском издательстве «Геликон». В одном из своих писем к А. Бахраху, рецензенту сборника, Цветаева поясняла: «Теперь вспоминаю, смутно вспоминаю […] когда я решила книгу назвать „Ремесло“, у меня было какое-то неизреченное, даже недоощущенное чувство иронии, вызова» [244]244
Цветаева М.Стихотворения и поэмы: В 5 т. N. Y., 1980. Т. 2. С. 365. О пародийном отклике В. Набокова на цветаевское творчество свидетельствует и другой пример – его стихотворение 1937 года:
Иосиф Красный, – не Иосифпрекрасный…………………………. — под которым внизу, в скобках проставлен литературный адресат: «Марина Цветаева, пародия». В кн.: Набоков В.Стихи. Ann Arbor: Ardis, 1979. С. 257.
[Закрыть]. Но если у Цветаевой смысловое занижение носит очевидный характер вызова, провокации, то у Набокова завышение смысла не просто ответная провокация, но пародия на такого рода философский и эстетический вызов.
Однако истоки этой темы лежат гораздо дальше, у Пушкина, в трагедии «Моцарт и Сальери». В главе I романа Годунов-Чердынцев видит Кончеева, талантливого поэта, своего соперника в литературе:
«Глядя на сутулую, как будто даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь […] Федор Константинович сначала было приуныл».
(с. 75)
«Дар Изоры», дар возлюбленной Сальери, яд, которым он убивает Моцарта.
Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою.
(т. VI, с. 163)
Теперь – пора! Заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.
(т. VI, с. 164)
В набоковском воспроизведении темы не происходит трагедии: Годунов-Чердынцев не становится Сальери, потому что ощущает в себе дар, равный кончеевскому, что делается условием «союза», «довольно божественной связи» (с. 383) между двумя поэтами. Немаловажно и то, что провозглашается этот «союз» в вымышленном диалоге. Ср. у Пушкина:
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(т. VI, с. 157)
У Пушкина существуют обе категории: дар и ремесло.
…Ремесло
Поставил я подножием искусству, —
(Т. VI, с. 157)
говорит о себе Сальери. Ремесло соотносится с логикой, понятностью, нормой:
Музыку я разъял как труп. Проверил
Я алгеброй гармонию… —
(Т. VI, с. 158)
дар – с непредсказуемостью, тайной, с нарушением нормы, с безумием:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений – не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан,
А озаряет голову безумца.
(Т. III, с. 167)
В романе Набокова условие признания дара современниками подвергается абсурдированию, «…но в конце концов он никогда не сомневался, что так будет, что мир, в лице нескольких сот любителей литературы, покинувших Петербург, Москву, Киев, немедленно оценит его дар» (с. 15), – думает Годунов-Чердынцев, узнав о рецензии на свой сборник стихов. Однако рецензия оказывается фикцией.
Поэт сам признает свой дар в стихах, обращенных с благодарностью к родине. Его слова служат отсылкой к шестой главе «Евгения Онегина» А. Долинина [245]245
Долинин А.Две заметки о романе «Дар». – Звезда, 1996, № 11. С. 169.
[Закрыть]. Годунов-Чердынцев сочиняет стихи: «Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты, как безумие…» (с. 36). Тут снова пародийно пропевается пушкинский мотив: дар «озаряет голову безумца» (с. 28).
«Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке – а жаль. Счастливый? Бессонный? (Ср.: Сальери мечтает о „творческой ночи“ [246]246
………………я мнил: быть может, жизньМне принесет внезапные дары;Быть может, посетит меня восторгИ творческая ночь и вдохновенье.(III, с. 296).
[Закрыть]. – Н. Б.) За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?» (с. 36).
Знаменательно, что в окончательном варианте этого стихотворения слово «дар» исчезает:
Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растет…
(с. 66) —
но оставляет следы: «безумие» и «музыка», которые в отражении пушкинского текста меняются местами.
Наряду с этим в повествовании «дар» обесценивается. «Спеша на следующую пытку, Федор Константинович вышел с ним [учеником. – Н. Б.] вместе, и тот, сопровождая его до угла, пытался даромдобрать еще несколько английских выражений» (с. 181). Вот еще пример семантического скольжения: «Как литератору, эти упражнения [шахматные. – Н. Б.] не проходили ему даром»(с. 191).
Вернусь, однако, к приведенной выше цитате: «Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар…» (с. 36). А. Долинин связывает эти строки Набокова со стихами Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…» и строфой XLV шестой главы «Евгения Онегина». Наблюдение сделано на основании знакомства с набоковским архивом и кажется точным. Возражение вызывает другое предположение Долинина. Он возводит последние слова приведенной цитаты: «За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?» (с. 36) – к двум стихотворениям Пушкина: «В прохладе сладостных фонтанов…» и «Мы рождены, мой брат названый…», – дающим, по его мнению, то же каламбурное чтение «и крылатый = икры латы» (Звезда, с. 169). Однако в стихах Пушкина (Долинин приводит опорные для своего предположения цитаты в сноске 3, с. 177) присутствует только: «прозорливый <и> к[рылатый] поэт…» и «слог могучий и кры<латый>». Следует заметить, что набоковская отсылка к Пушкину восходит через его текст (или вслед за ним) к Платону, к его известному определению поэта: «Поэт – это вещь легкая, крылатая, священная».
Что касается последних слов цитаты «Икры. Латы. Откуда этот римлянин?» (с. 36) – они отсылка к другому адресату, к Энею, герою поэмы Вергилия, основателю Рима, первому римлянину. «Romane, memento», – обращается к нему в Царстве мертвых Анхиз (Песнь VI, строка 851). Набоковский текст обнаруживает переплетение пушкинских и вергилиевских мотивов: утраченная родина, великое назначение героя, избранничество, отмеченное в романе поэтическим даром, и будущая слава, связываемая с отечеством. Ср. в романе – Зина говорит Федору: «Я думаю, ты будешь таким писателем, какого еще не было, и Россия будет прямо изнывать по тебе, – когда слишком поздно спохватится…» (с. 409). Мотив Энея протягивается в «Дар» из «Подвига» (см. гл. III), он реализуется тут маргинально, но следы его обнаруживаются на протяжении всего повествования. Например, покупая ботинки, Федор думает: «Вот этим я ступлю на брег с парома Харона» (с. 74). Ср. в «Энеиде» (Песнь VI, строки 410–416). Другая отсылка к поэме приводится далее в тексте главы: см. перевод 302-й строки из песни VI (с. 86–87).
Но набоковская аллюзия числом этих адресатов не исчерпывается. Стихи Федора «Благодарю тебя, отчизна / За злую даль благодарю…» (с. 66) являются ответом на стихи Г. Адамовича, пародийное воспроизведение которого в образе Христофора Мортуса в романе «Дар» многократно отмечалось критиками (см., например, ту же статью А. Долинина в журнале «Звезда»).
Цитирую:
За все, за все спасибо: за войну,
За революцию и за изгнанье.
За равнодушно-светлую страну,
Где мы теперь «влачим существованье».
Нет доли сладостней – все потерять.
Нет радостней судьбы – скитальцем стать,
И никогда ты к небу не был ближе,
Чем здесь, устав скучать, устав дышать,
Без сил, без денег, без любви,
В Париже.
Стихотворение было напечатано в парижском литературном журнале «Новый корабль» в 1928 году (№ 4. С. 3).
Фигурой для подражания в «Даре» становится треугольник из «Евгения Онегина»: Онегин – Ольга – Ленский. Его пародийное отражение в романе – треугольник: Яша – Рудольф – Оля. Яша Чернышевский – молодой поэт, изучал в Берлинском университете философию и «писал стихи на переводно-немецкий манер» (с. 47). Ср. у Пушкина:
По имени Владимир Ленский,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
(II. VI. 5–8)
Эффект пародии создается смешением полов: Яша влюблен не в Ольгу, а в Рудольфа. «„Я дико влюблен в душу Рудольфа“, – писал Яша своим взволнованным, неоромантическим слогом» (с. 51). Ср. о Ленском:
Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена.
(II. XX. 1–4)
«Я влюблен […] в ее здоровье, в жизнерадостность ее» – продолжает Яша, (с. 51). Ср. качества Ольги:
Всегда как утро весела.
(II. XXIII. 2)
И далее ее портрет:
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан.
(II. XXIII. 6–7)
С ним сходен портрет Рудольфа: «…был он бледноволос, быстр в движениях и красив, – жилистой, лягавой красотой» (с. 50).
В «Даре»: «Как это ни странно, мысль исчезнуть всем троим, дабы восстановился – уже в неземном плане – некий идеальный и непорочный круг, всего страстнее разрабатывалась Олей» (с. 54), но поверил в нее больше всех Яша и застрелился. Ср. о Ленском:
Он верил, что друзья готовы,
За честь его принять оковы.
(II. VIII. 5–6)
«Честное» самоубийство в романе становится пародируемой темой, что переводит в статус пародирующей – самоубийство «фальшивое», каковым является разыгранное самоубийство героя романа Чернышевского «Что делать?» Лопухова. В этой связи симптоматичен намек: «Чернышевский в 50-х годах подумывал о самоубийстве» (с. 263). Такая перестановка осуществляется в системе этических принципов шестидесятников, обнажая сквозь прием их смысловое содержание. Аналогичная подмена происходит и в воспроизведении темы «дуэли»: дуэль Пушкина (с. 263) и «шутовская дуэль палками» (с. 258) Чернышевского; отказ его от дуэли в случае с офицером, оскорбившим жену. Вместо честного вызова Чернышевский «домогается отдать дело на суд общества офицеров, – не из соображений чести, а лишь для того, чтобы под рукой достигнуть сближения офицеров со студентами» (с. 299). Понятие личной чести вытесняется политическим заданием и низводит первое до ничтожной щепетильности. В этом контексте прочитываются фразы, «летавшие» на собрании Общества Русских Литераторов – потомков, как, например: «вы не дуэлеспособны» (с. 363).
Возвращаясь к теме треугольника, следует отметить, что в главе V, во втором вымышленном диалоге Годунова-Чердынцева с Кончеевым речь снова заходит о Яше Чернышевском:
«„А вы знаете, где мы с вами находимся? Вон за этой ожиной, внизу застрелился когда-то сын Чернышевских, поэт“, – говорит Чердынцев [247]247
Яша застрелился у «круглого Черного озера» (с. 52). Установка на символичность выбора места гибели пародируется. Ей противопоставляется десакрализация историко-литературных знаков: «В начале апреля, открывая охоту, члены Русского Энтомологического Общества по традиции отправлялись за Черную Речку…» (с. 122).
[Закрыть].„А, это было здесь, – без особого любопытства проговорил Кончеев. – Что ж – его Ольга недавно вышла замуж за меховщика и уехала в Соединенные Штаты. Не совсем улан, но все-таки…“»
(с. 379)
Пародия реализуется благодаря профессиональным признакам избранника: меховщик – меховые шапки, которые носили уланы.
Отражение драматического треугольника воспроизводится и в литературном быту, где отношения между героями определены известной исторической моделью: «В начале 59 года до Николая Гавриловича дошла сплетня, что Добролюбов (совсем как Дантес), дабы прикрыть свою „интригу“ с Ольгой Сократовной, хочет жениться на ее сестре (имевшей, впрочем, жениха)» (с. 290). А из быта фигура проецируется в творчество этих же «героев», пример – треугольник в романе Чернышевского «Что делать?»: Лопухов – Вера Павловна – Кирсанов [248]248
Среди «новых» людей, близких Чернышевскому, известен мирный любовный тройственный союз между супругами Шелгуновыми и Михайловым. Он продолжался почти десять лет, вплоть до смерти Михайлова в сибирской ссылке. Мемуары всех троих были изданы в Советском Союзе в совместном двухтомнике (см. сноску 15 (в файле – сноска № 239 – прим. верст.)). Это стремление сохранить верность этическим образцам прошлого невольно приобретает пародийное звучание.
[Закрыть]. Но у Чернышевского драматичность личных интересов вытесняется соображениями общей пользы, что превращает трагедию в фарс, с ложной гибелью и фальшивыми прощальными письмами. Драматический треугольник воплощается в «Даре» аналогично теме самоубийства и дуэли: роман отражает, как идеологическое содержание переводит в объект пародии «серьезное» понимание любовного конфликта, прежних понятий личной чести и порядочности [249]249
На основе новых нравственных принципов Чернышевский провозглашает новое понятие о чести. Вот определение, которое дает он своим героям: «Я хотел изобразить обыкновенных порядочных людей нового поколения, людей, которых я встречаю целые сотни […] Я взял троих таких людей: Веру Павловну, Лопухова, Кирсанова […] Как я о них думаю, так они и действуют у меня, – не больше как обыкновенные порядочные люди нового поколения» ( Чернышевский Н. Г.Избранные сочинения. М.; Л., 1950. С. 134).
[Закрыть].
Однако на этом пародийный ряд не кончается, и фигура треугольника появляется в «Даре» уже совершенно «очищенной» от любовного смысла, только в социально-политическом значении. Таким примером является «дело» Чернышевского:
«У нас есть три точки: Ч, К, П. Проводится один катет, ЧК (Чернышевский – Костомаров, сочетание букв прочитывается как аббревиатура Чрезвычайной Комиссии. – Н. Б.) […] Проводится другой катет КП [Костомаров – Писарев, аббревиатура Коммунистической партии. – Н. Б.] […] проводится гипотенуза ЧП [Чернышевский – Писарев, аббревиатура чрезвычайного происшествия – сатирическое определение несостоявшегося государственного переворота. – Н. Б.] и роковой треугольник утвержден».
(с. 302–303)
2. Одна из центральных тем «Дара» – поэт и импровизатор – восходит к «Египетским ночам» А. Пушкина. Указание на оригинал встречается в романе многократно, например:
«В саратовском дневнике Чернышевский применил к своему жениховству цитату из „Египетских ночей“, с характерным для него, бесслухого, искажением и невозможным заключительным слогом: „Я принял вызов наслаждения, как вызов битвы принял бы“».
(с. 287)
Ср. у Пушкина:
И первый – Флавий, воин смелый,
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
(т. VII, с. 414)
Такой эпиграф придает жениховству героя неожиданный, но очевидно безнравственный оттенок. Примечательно и то, что Чернышевский выбирает строку из текста импровизатора.
Другой пример указания: в Сибири Чернышевский «как пушкинский импровизатор (с поправкой на „бы“) профессией своей – а потом несбыточным идеалом – избрал рассуждения на заданную тему» (с. 288). Далее Набоков текстуально доказывает сходство-подражание «Вечеров у княгини Старобельской» «Египетским ночам». Название произведения Чернышевского звучит пародийным вариантом пушкинского.
Пару, поэт и импровизатор, в главе IV «Дара» олицетворяют Пушкин и Чернышевский. Ввиду несостоятельности литературных сопоставлений, параллелизм выстраивается на уровне жизненных ситуаций. Примеры: уже приводимое сходство треугольников: Чернышевский – Ольга Сократовна – Добролюбов и Пушкин – Натали – Дантес; Чернышевский мучился «смертной тоской, составленной из жалости, ревности и уязвленного самолюбия, – которую также знавал муж совсем другого склада и совсем иначе расправившийся с ней: Пушкин» (с. 263); Чернышевского приехал арестовывать «Ракеев, который, олицетворяя собой подлую торопь правительства, умчал из столицы в посмертную ссылку гроб Пушкина» (с. 300). Только один раз в паре происходит обмен местами, осуществляющий перестановку обнаруживает себя: «Ленин считал, что Чернышевский „единственный действительно великий писатель, который сумел с пятидесятых годов вплоть до 1888 (скостил ему один) остаться на уровне цельного философского материализма“» (с. 275). Крупская замечает: «Вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так любил… Я думаю, между ним и Чернышевским было очень много общего» (с. 275).
По аналогу пушкинской модели пары в романе образуют: Годунов-Чердынцев и Буш, Годунов-Чердынцев и его рецензенты, Годунов-Чердынцев и Яша Чернышевский и, наконец, в роли импровизатора в паре с самим Набоковым оказывается каждый, делающий попытку интерпретировать роман.
3. Прием многократного воспроизведения реализуется в «Даре» и на уровне маргинальных тем, например, темы «кондитерских». В «Жизни Чернышевского» читаем:
«Кондитерские прельщали его вовсе не снедью, – не слоеным пирожком на горьком масле, и даже не пышкой с вишневым вареньем; журналами, господа, журналами, вот чем!»
(с. 254)
Пародия реализуется путем обнаружения литературного оригинала. Так, на вечере у Чернышевских (гл. I), «внимательно осмотрев кондитерские пирожные на большой тарелке с плохо нарисованным шмелем, Любовь Марковна, вдруг скомкав выбор, взяла тот, на котором непременно бывает след неизвестного пальца: пышку» (с. 40).
«Пышка» – так в русском переводе называется рассказ Мопассана «Boule de suif». В главе V романа этот образ возникает вновь, но уже под своим французским именем и в своей социальной роли:
«В Париже, в низкопробном притоне, старик Лашез (обыгрывается имя père Lachaise – отца Лашеза, священника Луи XIV, в честь которого было названо кладбище. – Н. Б.), бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал сапогами старуху-проститутку Буль-де-Сюиф»/
(с. 352)
Но и «пирожок» не падает с набоковского стола. В главе I, по дороге к Чернышевским, Годунов-Чердынцев «купил пирожков (один с мясом, другой с капустой, третий с сагой, четвертый с рисом, пятый… на пятый не хватило) в русской кухмистерской, представлявшей из себя как бы кунсткамеру отечественной гастрономии, и скоро справился с ними» (с. 37). Тот знаменитый русский «слоеный пирожок, нарочно кухмистерской, представлявшей из себя как бы кунсткамеру отечественной гастрономии, и скоро справился с ними» (с. 37). Тот знаменитый русский «слоеный пирожок, нарочно сберегаемый для проезжающих в течение нескольких недель» [250]250
Гоголь Н. В.Собрание сочинений: В 6 т. М., 1959. Т. 5. С. 10.
[Закрыть]из гоголевского трактира в «Мертвых душах».
4. Приведу еще несколько примеров многократного пародийного воспроизведения отдельных образов в романе. Так, в главе IV – «По сведениям народовольческим, Чернышевский в июле 1861 года предложил Слепцову и его друзьям организовать основную пятерку – ядро „ подземного“ общества» (с. 293). Подземное – подпольное общество: пародийная подстановка осуществляется за счет пространственной синонимии. На похоронах Чернышевский читает «земляные стихи Добролюбова» (с. 293).
В главе I мальчику Годунову-Чердынцеву в бреду мерещатся «четыре землекопа и Некто» (с. 28). Цифра «пять» приобретает в тексте пародийную репетитивность: Зина называет Федору пять причин, по которым не хочет с ним встречаться:
«„По пяти причинам, – сказала она. – Во-первых, потому, что я не немка, во-вторых, потому что только в прошлую среду я разошлась с женихом, в-третьих, потому что это было бы – так, ни к чему, в-четвертых, потому что вы меня совершенно не знаете, в-пятых…“ – она замолчала, и Федор Константинович осторожно поцеловал ее в горячие, тающие, горестные губы. „Вот потому-то“, – сказала она».
(с. 206)
В первом диалоге с Кончеевым, Годунов-Чердынцев: «Мое тогдашнее сознание воспринимало восхищенно, благодарно, полностью, без критических затей, всех пятерых, начинающихся на „Б“, – пять чувств новой русской поэзии» (с. 85). Во втором диалоге Кончеев делает пять замечаний к роману Федора Константиновича (с. 381). Ряд этих примеров нескончаем.
Приведу еще несколько повторяющихся образов в «Даре». Муза поэта: «…у Николая Гавриловича служила в кухарках жена швейцара, рослая, румяная старуха с несколько неожиданным именем: Муза. Ее без труда подкупили – пятирублевкой на кофе, до которого она была весьма лакома. За это Муза доставляла содержание мусорной корзины. Зря» (с. 293).
Муза Пушкина А. П. Керн «воскресает» в «Даре» в образе «инженера Керна, близко знавшего покойного Александра Блока» (с. 40).
5. Литературные персонажи разных произведений превращаются в действующих лиц романа. Пародия осуществляется приемом перевода литературных героев в героев литературного быта. Например, в гостях у Чернышевских «худенькая очаровательно дохлая барышня – […] ее звали Тамара, а фамилия смахивала на один из тех немецких горных ландшафтов, которые висят у рамочников» (с. 40). В пародийных намеках – отсыл к Тамаре Лермонтова. Далее образ воспроизводится вновь: Костомаров, «наделенный курьезными способностями, он умел писать женским почерком, – сам объясняя это тем, что в нем „в полнолуние гащивает душа царицы Тамары“» (с. 303). Пародийная параллель: Тамара, соблазненная Демоном, – Костомаров, соблазненный III отделением, доносит на Чернышевского.
Другой пример. Чарский, поэт, в «Египетских ночах» Пушкина протежирует импровизатору – в «Даре» Чарский, адвокат, посредник, маклер, пытается устроить поэту Чердынцеву заработок переводами на немецкий (с. 204). В романе обращает внимание обилие героев с фамилией на «Ч»: Н. Г. Чернышевский, А. Я. и А. Я. Чернышевские (духовные родственники великого шестидесятника) [251]251
А. Я. Чернышевский «гордившийся своим столетним именем и подолгу занимавший историей оного знакомых (деда его в царствование Николая Первого крестил, – в Вольске, кажется, – отец знаменитого Чернышевского, толстый энергичный священник, любивший миссионерствовать среди евреев и в придачу к духовному благу дававший им свою фамилию), не раз говорил мне: „Знаете что, написали бы вы […] книжечку о нашем великом шестидесятнике“ […] Мне совсем не хотелось писать о великом шестидесятнике, а еще того меньше о Яше […] так что в общем получался заказ на всю историю их рода» (с. 47–48).
[Закрыть], «некто Ч…» из мемуаров Сухощокова (с. 113) [252]252
Ожидая Зину, Федор сочиняет стихи: «Из темноты, для глаз всегда нежданно, она, как тень, внезапно появлялась, от родственной стихии отделясь. Сначала освещались только ноги, так ставимые тесно, что казалось, она идет по тонкому канату. Она была в коротком летнем платье ночного цвета – цвета фонарей, теней, стволов, лоснящейся панели: бледнее рук ее, темней лица. Посвящено Георгию Чулкову» (с. 199).
Это стихотворение служит своеобразным ответом Набокова на стихотворение А. Блока «Не строй жилищ у речных излучин» (1905), посвященное Георгию Чулкову, писателю-символисту, поэту, драматургу. Блок поддерживал с Чулковым дружеские отношения между 1904–1908 гг. Блок говорит об обреченности человека, о неминуемом приходе смерти, которая является как светлая возлюбленная. Цитирую две последние строфы, которые по-новому воспроизведены у Набокова:
Кто придет к тебе, будь он, как ангел, светел,Ты прими его просто, будто видел во сне,И молчи без конца, чтоб никто не заметил,Кто сидел на скамье, промелькнул в окне.И никто не узнает, о чем молчанье,И о чем спокойных дум простота.Да. Она придет. Забелеет сиянье.Без вины прижмет к устам уста.(Блок А. Собрание сочинений. Т. 2. С. 65). У Набокова вместо смерти в светлом облике ее приходят любовь, жизнь, творчество. Эта подмена – разрушение блоковской символики, отказ от юношеского увлечения новой русской поэзией (с. 167–168).
[Закрыть], сам главный герой романа – Чердынцев.
Эта множественность восходит к Гоголю. Чартков – герой «Портрета», художник, погубленный дьяволом; в «Даре» его пародийное отражение Романов «достиг полного расцвета» (с. 204) [253]253
Разговор о Романове заходит у Федора с Зиной при их «настоящем» знакомстве. За несколько минут до этого Годунов-Чердынцев читал Гоголя. Пространственная близость цитаты при вводе новой темы и приобщении другого литературного текста (в данном случае «Портрета» Гоголя) к повествованию романа – прием, который уже рассматривался выше в случае с пушкинским «Путешествием в Арзрум».
[Закрыть].
Во второй части повести Гоголя портрет ростовщика с демоническими глазами внезапно исчезает. Ср. в «Даре» – рецензия Кончеева на «Жизнь Чернышевского»:
