Текст книги "Ищи Колумба !"

Автор книги: Нинель Максименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– "Уважаемые работники музея!

Я прочитал две статьи в газете "Пришельцы из космоса" и "Глубокая философия на мелком месте". Хочу вам сказать, что я пришел в неописуемое возмущение. В первой статье журналист пишет, что фигурки являют собой пришельцев из космоса. У журналиста нет абсолютно никаких оснований так утверждать, а тем более печатать свои фантазии в солидной газете. Он может привести только тот факт, что у двух фигурок большие круглые головы наподобие скафандров, а у третьего усы напоминают антенны. Но это еще не основание. Да, это изображения, но не космонавтов, а всего лишь людей, живших на нашей планете в одном неописуемо прекрасном городе. Почему у них такие головы – это неизвестно и предстоит решать вам, ученым.

Журналист не подумал о том, что если бы пришельцы и прилетали когда-то, почему же они должны иметь такой вид, как наши космонавты!

Утверждение второго журналиста, автора статьи "Глубокая философия на мелком месте", – тоже неправда. Он говорит, что версия о неизвестной цивилизации – это измышления, а я говорю, что это не так. Есть человек, который сам видел этот прекрасный город, прекрасней нет ничего на свете.

Не называю своего имени, потому что ничем теперь не могу вам помочь. Ведь ключ от тайны находится у вас".

Когда я слушала это письмо, я вся прямо дрожала и еле-еле усидела на месте. Я сразу, с первых же слов поняла, что это пишет старик Калабушкин. И такое на меня нашло волнение, что я, против собственной воли, все-таки выпалила:

– Это пишет тот старик, который отдал маме фигурки!

Клавдия Владимировна оторвала глаза от письма и посмотрела на меня. И тут вдруг начал говорить Матвей:

– Вполне возможно, даже, наверное, так и есть, что это пишет тот самый старик. Тем более, судя по тому, что прошло уже больше тридцати лет, он наверняка не только уже на том свете, но и успел там попутешествовать, и вполне вероятно, что он посетил этот самый город неописуемой красоты, откуда родом эти самые джентльмены, которые в настоящее время пребывают у нас в соседней комнате. К сожалению, он не сообщил нам, какими современными средствами передвижения пользуется Харон.

– Ах, Матвей! – воскликнула Клавдия Владимировна. – У тебя все шутки, а это вопрос серьезный, и потом, знаешь ли, это кощунство – шутить над погибшим во время блокады Ленинграда. Что ты скажешь по сути дела?

– Клавдия Владимировна! Ну какая может быть суть? Сумасшедший какой-то. Еще одна жертва писателей-фантастов. Только и всего. К тому же письмо анонимное. Фи!

А я и не подумала, что прошло столько лет. Так, значит, это совсем не он! После работы я подошла к Клавдии Владимировне и попросила дать мне это письмо, чтобы показать маме. Клавдия Владимировна даже не поняла, о каком письме идет речь, а потом сразу согласилась:

– Ах, это письмо... Конечно, конечно, возьми его. Пусть Дашенька развлечется немножко.

Но мама не развлеклась этим письмом. Наоборот, когда она прочитала его, то стала очень печальной и сказала:

– Знаешь, Татка, Калабушкин мне это поручил, и я должна была довести все до конца. Ведь не могут ВСЕ люди во что-то верить. Один кто-нибудь должен поверить, но только очень. Татка, дорогая Татка! Если бы ты только видела, как он горел, как он надеялся... А доктор Головачев, который и рассказал мне историю Рабчинского! Ах, Татка, как он хотел, чтобы это не оказалось выдумкой! Чтобы все оправдалось. И ведь Ростислав Васильевич относился серьезно к истории Рабчинского. Очень. Он даже говорил мне об этом в тот день, когда уходил на фронт. Выходит, что я не оправдала их надежд. Надо было собрать экспедицию энтузиастов. Ведь сейчас многие увлекаются подводным плаванием. А я не смогла все это организовать. Почему? Ты не презираешь свою глупую мать, Татка?

– Эх ты, мамонт! Да ты что, в самом деле, что это с тобой? Как ты смеешь прибедняться! Да это совсем на тебя не похоже! Все будет. Все еще впереди.

И мы с ней проговорили до двух часов ночи, а потом, когда я уже заснула, вдруг меня разбудил мамин голос:

– Татка, проснись, послушай, что я тебе скажу. Это же он, ну конечно, он. Понимаешь, ведь видела его только я, а мне было тогда двадцать три года, и, конечно, мне он казался стариком, если ему было пятьдесят, тем более седые волосы, мало зубов... А ведь у него были совсем маленькие сыновья-двойняшки. Ты помнишь, они погибли... А все стали называть его стариком, с моих слов, конечно. Это, безусловно, он, и ему сейчас восемьдесят с хвостиком, и живет он в Ленинграде. Вот посмотри штамп на письме. Оно из Ленинграда.

Я вскочила с кровати, зажгла свет и села на мамину кровать.

– И потом, Татка, посмотри, какие могут быть еще сомнения: почерк тот же самый, что и на карте. Посмотри, высокие буквы, каждая отдельно, как будто не написанная, а нарисованная. Во всяком случае, это тот же человек, который писал объяснения к карте. Тот же высокопарный стиль. Это он! Ну, а если это не тот старик, то значит, кто-то другой, кто знает тайну, и он живет в Ленинграде. Татка, ты берешь отпуск и едешь в Ленинград!

– Мама! – закричала я и стала душить ее в объятьях. – Но как же ты останешься одна?

– Тата, о чем ты говоришь! Ты же знаешь, что для нас нет ничего главнее в жизни.

Я знала. Знала, что для меня – нет главнее. Ну... а для мамы...

* * *

И вот я в Ленинграде. Я много читала и слышала про всякие прекрасные города – про Рим и Париж, про древний Самарканд и современный Мехико. Но я уверена, что не было, нет и не будет прекрасней города, чем Ленинград. И хотя внутри меня горит нетерпение, все-таки я не могу сдержаться, чтоб еще раз не вернуться на Невский и потом неожиданно выйти на Дворцовую площадь и еще раз прошвырнуться по улице Росси.

В ту ночь, когда мы с мамой решили, что я поеду в Ленинград, мы сидели с ней до утра, не спали ни минуты. Мама взволновалась, что я буду в Ленинграде. Ей самой так хотелось его увидеть! И потом, она всегда мечтала, что сама мне его покажет. Проведет по любимым местам, покажет любимые дома. А Эрмитаж! Даже и представить себе не могу, как мама переживает, что не может сама показать мне Эрмитаж.

Эх, что же мы раньше так и не съездили в Ленинград, когда мама была еще здорова... Ну, хватит расстраивать себя!

Я остановилась у двоюродной бабушки. Это сестра моей бабушки, маминой мамы. Она знала меня только по фотографиям и никак не могла успокоиться, почему я такая вымахала высокая.

– Ах, ну и дети сейчас! Мама ведь по сравнению с тобой просто девочка.

– Ну, что же делать, бабушка? При всем желании я исправиться не могу. Так что придется терпеть.

Первый вечер я рассказывала бабушке, как мы живем; а что рассказывать, и так она все знает из маминых писем.

Мне не терпелось заняться расследованием. Прежде всего, как мы с мамой решили, я пойду к Ростиславу Васильевичу, все ему расскажу подробно и дальше буду действовать по его указаниям.

– Он тебя, Татка, проведет по Эрмитажу, как меня когда-то, – сказала мама грустно. – Знаешь, какое это счастье пройти с ним по Эрмитажу!

* * *

Я сделала все точно так, как велела мне мама. Пошла в "Север" и купила торт. Не такой, где много кремовых роз, а почти без крема. Купила на Невском букет тюльпанов и пошла в гости к Ростиславу Васильевичу.

Когда мне мама рассказывала о нем, я почему-то всегда представляла его таким, как рисовали Тургенева на портретах, только уже седого, очень важного, но доброго и в какой-нибудь бархатной куртке со шнурками. И представляла, что жить он должен не иначе как в каком-нибудь ампирном особняке. Но жил он не в особняке. И хоть это и было совсем рядом с Эрмитажем, но я еле-еле нашла его квартиру. Мне указывали сначала проходные подъезды, потом проходные дворы, настоящие ленинградские, как колодцы, без единой веточки или травки. И почему-то парадная дверь была заколочена, а надо было идти с черной лестницы, куда вела дверь, обитая старой черной клеенкой. На лестнице было темно, и я споткнулась о мусорное ведро и чуть не упала.

Вот уж не так должен жить человек, который больше всех на свете понимает прекрасное. Но зато Ростислав Васильевич оказался точно таким, как я себе его представляла, и даже в черной бархатной куртке, обшитой шнуром.

Я вошла и сразу сказала:

– Вам привет от Даши Ростокиной. Вы помните ее?

– Даша Ростокина! – радостно воскликнул Ростислав Васильевич.

Тут в прихожую вышла очень тоненькая, как пятиклассница, коротко остриженная женщина. Она улыбнулась, близоруко щуря продолговатые глаза, и сказала:

– Как, неужели Даша Ростокина объявилась?

– Нет, пока что это от нее посланец, юный и симпатичный. Знакомьтесь. Это моя супруга Марианна Николаевна, – Ростислав Васильевич по-старинному галантно познакомил нас.

– А я дочь Даши Ростокиной. Меня звать Тата. Неужели вы не узнали сразу?

– Боже мой! Даша Ростокина... Дочь... Сколько же вам лет? Хотя, конечно... В каком же году это было? Даша Ростокина уехала из-за этого молодого человека...

– Володя Знаменский, – подсказала Марианна Николаевна.

– Да, да. Знаменский. Способный был молодой человек и напористый. Хотя, конечно, Даша Ростокина была гораздо способнее его. Нет, не способнее. Она была талантлива. Да. Так вы ее дочка?.. Ну что же мы здесь стоим, вы проходите, проходите... Марианна, будь любезна, нам чаю...

Пили мы чай почему-то не в столовой и не на кухне, а в кабинете Ростислава Васильевича. Это была огромная комната, и все стены до самого потолка были заставлены книжными шкафами. Глубокие кресла, обтянутые темной кожей, огромный письменный стол. Мы пили чай за овальным столиком.

Уж чего-чего, а болтливостью я никогда не отличалась, а тут вдруг взяла и все выболтала. И про человечков, и про папу, и про мамины ноги. Просто я видела, что Ростислав Васильевич и Марианна Николаевна так хорошо к маме относились, ну так хорошо, что даже и не знаю.

И он не говорил, как некоторые другие, которые приезжали к нам в гости из Ленинграда, что мама зарылась в провинции и погубила себя. Ничего такого он не говорил. Он только все время теребил свои густые седые волосы и говорил:

– Даша, Даша, милая Даша Ростокина... – И только про ноги он сказал с упреком и даже поморщился: – Ну как же так! Да неужто ничего нельзя сделать... Надо было ехать сюда, в Ленинград, или в Москву. А Володя, ну то есть ваш папа...

Марианна Николаевна, которая как раз в этот момент протягивала ему чашку чаю, так на него посмотрела, что Ростислав Васильевич замолчал и не спросил того, что хотел спросить. Но конечно же, папа помог бы, если б знал, если б мы ему написали. И мы бы ему написали, но врачи сказали, что нет никакой надежды. А если бы надежда была, врачи бы сами послали маму в Москву.

Я все рассказала Ростиславу Васильевичу про человечков. Начало он знал – ведь здесь, в Ленинграде, Калабушкин отдал их маме – и даже видел их. Я ему сказала, что каждому дала имя. Рассказала, сколько мы с мамой выдержали всяких насмешек из-за них, после того как в газете сначала написали, что они пришельцы из космоса, а потом наоборот, что это все подделка.

Тут Ростислав Васильевич здорово дернул себя за волосы.

– Ну это-то мне знакомо, еще как знакомо!

И потом я еще сказала, что мы с мамой верим, что карта настоящая и что этот город есть, вот и Калабушкин тоже верит. Но мы не смогли зажечь других своей уверенностью. Поэтому музей не стал просить об экспедиции, а у самого музея нет средств, да и потом...

– Не стал, еще бы! – И Ростислав Васильевич громко захохотал. Марианна, представь себе, я прихожу к нашему заму – Петру Ивановичу и сую ему под нос эту карту. Ха-ха! Нет, ты представь, Марианна, – и Ростислав Васильевич даже поперхнулся чаем, – ты представь себе физиономию Петра Ивановича, когда я сую ему под нос эту карту и прошу этак тысяч десять на экспедицию. Ха-ха-ха!

И тут я, сама не знаю как, вдруг закричала:

– Ну что вы смеетесь? Вы тоже не верите?

Ростислав Васильевич сразу стих и поверх очков посмотрел на меня.

– Что вы, Тата! Я совсем не над этим смеюсь, совсем не над этим! Я, знаете, вошел в положение Петра Ивановича. Вот представьте сами. Денег отпускают скудно, проблема даже окантовать гравюры, а тут приходит некий сумасшедший старик, сует под нос какую-то нелепую карту. Да понимаете ли, для начальства это то же, что прийти просить деньги на экспедицию на Таинственный Остров! Клянусь вам, одно и то же. Тридцать рублей окантовать Дюрера не дают! Нет – весь сказ.

И тут вдруг я ни с того ни с сего выпалила:

– Ростислав Васильевич, а как вам кажется, ну вот то, что на карте написано, это безвкусица декаданса начала века?

Ростислав Васильевич сначала посмотрел на меня поверх очков, потом снял очки, потом подергал свои волосы и только тогда ответил:

– Видите ли, милая Тата, мое свидетельство не авторитетно. Начало века для меня не история, а как раз то время, когда формировались мои взгляды и вкусы, так что я буду не беспристрастный свидетель. И потом, я чувствую, что это мнение о безвкусице декаданса высказано очень авторитетным для вас товарищем, но все же я позволяю себе... Видите ли, милая Тата, у каждого времени есть свои болячки, но есть и свои герои. И потом, все большое, сильное, настоящее, как бы его ни засовывали в рамки всяких направлений и терминов, все равно останется тем, что есть... Ну это так, общие разговоры, а что касается карты, то там ведь дело не в литературном вкусе, а в верности глаза. При составлении карты важно чутье исследователя природы. Иной раз талантливый исследователь так определит какое-нибудь явление или место, что будто это название приклеилось к нему, другого и быть не может.

– Точно! – закричала я и чуть не перевернула чашку. – Да, да, вот в том-то и дело. Другого быть не может! Как я сразу не поняла. Это же точно то место, я его видела.

– Что вы видели, Тата?

– Я видела гору Мефистофеля!

– Я вас что-то не понимаю. Вы видели, а спрашиваете, верю ли я в эту карту. Что вы там видели?

– Я видела гору Мефистофеля и сразу узнала, что это именно Мефистофель, и вот даже со мной был один человек, ну такой человек, который очень хорошо во всем разбирается, и он тоже сразу сказал, что это гора – Мефистофель.

– Ну дальше, дальше. Что было дальше, что было под горой?

– Под горой – не знаю. Я ходила только на гору.

– Что-то я не пойму, Тата. Вы были рядом с нужным местом, да еще с понимающим человеком и ничего не выяснили, а теперь одна пускаетесь в путешествие, оставляете маму...

– Да, но...

– Ну что же "но", милая девушка, что же "но"?

Ростислав Васильевич так решительно надел очки, что я подумала: все. Сейчас он меня выгонит. Но Марианна Николаевна спешила мне на помощь:

– Ростислав, спокойней, спокойней. Она тогда не могла.

– Не могла? Почему это она не могла? – загремел Ростислав Васильевич. – Почему?

– Потому что, – сказала я, – потому что, наверно, я растерялась, а тот человек, который был со мной, нисколько не верил ни в карту, ни в человечков. Он смеялся надо мной.

– И вы испугались этого глупого смеха?

– Нет. Наверное, я испугалась с ним поссориться.

Все сразу замолчали. А мне стало ужасно неловко, что я так разболталась.

– Но главное даже не в этом. Я как-то сразу не поняла, что это тот самый Мефистофель. Смотрю – Мефистофель. Нет, не так. Матвей первый сказал: "Смотри, настоящий Мефистофель". Я посмотрела – точно, Мефистофель. У меня даже что-то задрожало внутри. Я вроде бы и вижу, что это Мефистофель, но как вроде бы и не поняла сразу, что это тот самый Мефистофель. Ну, мне трудно объяснить, понимаете...

– Понимаю, очень хорошо понимаю вас. И вы простите меня, что я так накричал на вас. Я оч-чень хорошо вас понимаю... Ты помнишь, Марианна, как со мной было, когда я нашел в хранилище рисунок Рюисдаля? Смотрю на него, вижу, что это Рюисдаль. Бог ты мой, да там ведь и подпись его, которую я не спутаю ни с чьей, а все-таки смотрю и не могу поверить, что это действительно Рюисдаль... Помнишь, Марианна, как я пришел домой и за обедом тебе рассказываю, а ты меня еще спрашиваешь: "Так что же тебя смущает? Почему ты думаешь, что это подделка? Это и есть, наверное, настоящий Рюисдаль". А я глаза выпучил. Ну конечно, это и есть Рюисдаль! Просто сразу не поверил такому счастью. Глазами вижу, а до сознания не доходит. Это ты, Марианна, ты, а то бы я, старый осел, так бы и заложил его обратно с хламом.

– Ну что ты, что ты! Назавтра, конечно, все бы дошло до тебя.

И они оба засмеялись счастливым смехом.

Да, мама правду говорила – лучше людей не бывает.

– Ну так вот, Тата, я слушаю вас, продолжайте. Вы увидели гору, похожую на профиль Мефистофеля, так? Ну, а дальше?

– Я поехала туда через некоторое время. Но совершенно без всякого толку, понимаете. Не знала, куда подступиться. С чего начинать искать. И что я могу одна сделать? И вообще, что я должна делать? Ну, в общем, мне казалось, что все пропало.

Ростислав Васильевич чуть дотронулся до моей руки.

– Все нормально, Тата, как говорят нынешние молодые люди, ваши сверстники. – И он повторил громким голосом: – Все нормально. Именно так все и должно быть. Даже эта ваша паника, она должна быть. Она не даст вам успокоиться, остыть, заставит мозг напряженно думать, искать выход. И он найдется. Обязательно найдется! То, что произошло с вами, это нормальная модель всякого поиска – озарение, затем неуверенность, долгий труд и, наконец, победа! Да, вот еще какой вопрос к вам, милая Тата. Вы сказали о Калабушкине. Вы что-нибудь знаете о нем, что с ним?

– Господи! Да я самое главное вам не сказала. Из-за письма из-за этого я и приехала...

Я рассказала, как пришло письмо в музей и как я на совещании сказала, что это, наверное, писал Калабушкин, а меня высмеяли. Ну, один там сотрудник. Он сначала вроде бы согласился со мной, что да, это тот старик пишет, а потом добавил, что с того света. А потом мама поняла, что он раньше, во время войны, и не старик был вовсе. Это только с ее слов все стали считать его стариком.

Я только секундочку посомневалась, а потом выпалила:

– Вот как вы считаете, в начале войны вы были молодой или старый? Мама тогда вас считала очень пожилым человеком, это даже и у нее в дневнике сказано не один раз.

– Очень пожилым? Меня? В начале войны? – Ростислав Васильевич оглушительно захохотал и стал с ожесточением дергать себя за волосы. – Ты слышишь, Марианна? Меня? В сорок первом! Очень пожилым!

Внутри Ростислава Васильевича все клокотало и булькало.

– Ну тогда, конечно, все понятно!

Ну, и я все выложила, о чем мы говорили с мамой в последнюю ночь перед моей поездкой в Ленинград.

А потом мы обсуждали, что мне смотреть в Ленинграде и как лучше провести время, и Ростислав Васильевич, закрыв мою руку своей огромной рукой, сказал:

– Я вас никуда не отпущу. Сейчас вы идете вместе со мной в Эрмитаж, потом возвращаемся к нам обедать, а по конторам за справками вы бегать не будете. На это, милая девушка, есть удобства цивилизации. Телефон, например. И я сам все узнаю. А завтра, хотите вы или не хотите, поедем с вами в Павловск, хотя, будь моя воля, я бы не вылез из Эрмитажа.

Если бы я рассказывала все подряд, то надо было начать с того, как мы с Ростиславом Васильевичем ходили в Эрмитаж, и как я была горда, когда все с почтением нас пропускали, и как было интересно его слушать и в Эрмитаже и назавтра в Павловске. Я думала: "Как же это я могла прожить жизнь и не видеть всего этого!" И еще я думала, какие хорошие Ростислав Васильевич и Марианна Николаевна.

Но я пропускаю все это, чтобы рассказывать дальше историю про человечков.

* * *

Сегодня вечером я иду по адресу, где когда-то жил Рабчинский. Зачем я туда иду, что я думаю найти там? Не знаю. Может быть, меня гонит всегдашняя мысль, что должно что-то остаться от человека, как раньше бы сказали – дух человеческий, что ли.

Я с волнением захожу в высокий подъезд. Когда-то здесь все было шикарным. В стенах высокие ниши – здесь были зеркала. Сейчас их нет. Все выкрашено – и ниши и стены – в жухлую синюю краску, и ужасно пахнет кошками. Но все равно этот подъезд прекрасен: сложный орнамент цветного кафеля на полу, приятный холод, высокие готические колонны и лестница торжественная, парадная.

Я не сажусь в лифт. Я поднимаюсь по лестнице на высоченный третий этаж и вижу табличку – как ни в чем не бывало: "Рабчинский – один длинный". Я звоню длинный-предлинный звонок, и слышу за дверью топот многих бегущих ног, и слышу звуки рок-н-ролла.

Высокая дверь открывается, и на площадку вываливается ватага ребят и девушек, веселые, орущие, – ребята без пиджаков, девушки взлохмаченные.

– Я хотела бы кого-нибудь из Рабчинских... – Но я вижу, что пришла не вовремя, и скороговоркой договорила: – Я приду в другой раз.

Но не тут-то было. Меня хватают за руки. Меня тащат в комнату. И я уже ничего не соображаю. Я подчиняюсь их воле. Меня усаживают за стол. Да здесь же свадьба... Вот здорово! И невеста, пожалуй, нисколько не старше меня. Мне накладывают полную тарелку закусок; я ем, и никто не спрашивает, кто я такая. Я ем салат, пью апельсиновый сок, смеюсь, а потом встаю и иду танцевать. Проигрыватель запущен на всю катушку, да еще через приемник (не завидую соседям!). Топот невообразимый!..

Не знаю, когда я успела сказать, как меня зовут, но только ребята кричат: "Тата, со мной!.. Тата!.. Тата!.."

И я тоже уже знаю о них почти все. Это медики-второкурсники. Отличные ребята. Алеша Рабчинский и Валя – они из одной группы. И остальные – это одна группа.

Я снова танцую – и одна, и вдвоем, и все вместе, встав в круг. И гремит музыка, и я пью на ходу минеральную воду, и подбегаю охладиться к открытому окну, и снова музыка рок-н-ролла, и снова танцую и танцую...

Но ритм уже спадает, уже танцуют только две пары. Верхний свет погашен, зажгли уютный торшер, и мы устроились в углу, на широкой тахте, и поем под гитару.

Последние две танцующие пары наконец остановились и тоже перешли к нам на тахту.

Мы пели сначала частушки и всякие там смешные песенки, а потом перешли на душещипательные, и вдруг ни с того ни с сего кто-то спросил:

– Тата, а ты откуда взялась?

Все замолчали и уставились на меня.

Я молчала. Все те слова, которые я готовила по пути сюда, ну всякие, вроде: "Я бы хотела повидаться с кем-нибудь из Рабчинских, выяснить обстоятельства и прочее", – все эти слова сейчас не годились. Просто были бы ни к селу ни к городу. И поэтому я молчала.

И вдруг меня прорвало:

– Откуда я взялась, не так просто сказать. Но вот послушайте одну историю, и тогда все будет понятно. Только если кто ее уже знает, чур, не рыпаться и молчать... – и посмотрела на Алешу Рабчинского. – Давно-давно жил-был один человек. У этого человека было миллион болезней и два миллиона недостатков. Но у него была одна-единственная страсть. И была она такая сильная, что пересиливала миллион болезней и два миллиона недостатков. Этот человек был собиратель.

А знаете, что он коллекционировал? Самые древние следы человеческого духа. И эта страсть поглотила его целиком. Он мог бы стать известным ученым или профессором. Но ему было некогда остановиться, чтобы им стать. Он ходил, лазал, плавал, изобретал себе в помощь тысячи всяких мелких, давно теперь забытых приспособлений для подводного плавания. Ему некогда было сесть за стол обобщить свой опыт. Пусть другие это делают! А он только дает факты этим другим. И он снова ходил, лазал, рыл, плавал. Исходил пешком всю землю вдоль и поперек. Проплыл все моря и океаны. Поднимался на самые высокие горы и опускался на морское дно.

И вот однажды судьба наградила его. Где-то, когда он путешествовал в далекой стране и обследовал морское дно, он открыл седьмое чудо света прекрасный город на дне морском. И не думайте, что это были какие-то развалины. Ничуть. Это был город, настоящий город – с целыми зданиями из белого и розового мрамора, с высокими колоннами. Гигантские площади и широкие улицы, фонтаны, статуи... Все было там, как положено в настоящем городе. На стенах домов были изумительные фрески. И эти статуи и фрески на стенах домов рассказали о людях, которые жили в этом городе. Это были красивые, высокие люди, но они были совсем не такие, как мы с вами. Совсем другие. И он взял на память несколько фигурок, изображающих этих людей, и больше он ничего там не тронул, потому что хотел, чтобы будущие люди, чтобы мы с вами увидели этот город таким, как он был, целиком. Может быть, думал он, люди сделают из него первый в мире подводный музей. И все будут приходить, приезжать, прилетать, чтобы опуститься в скафандрах в этот город. А может быть, люди найдут способ поднять его целиком на землю. Но только в нем ничего нельзя разрушать. Ведь сюда должны прийти ученые, много-много ученых: археологи, биологи, физики, – они должны раскрыть тайну этого города и сохранить его для потомков.

Я замолчала и посмотрела на Алешу Рабчинского. По его лицу я поняла, что он ничего не знает.

– Ну, а дальше, что дальше? – закричали все.

А я сказала:

– Дальше еще ничего нет, а только будет, поэтому я и пришла сюда. Знаете, кто был человек, который открыл этот город? Это был археолог. Он умер, когда еще нас не было на свете. Фамилия его Рабчинский.

* * *

Ни Алеша Рабчинский, ни его мама ничего не могли рассказать мне о том Рабчинском. Наоборот, они были страшно удивлены тем, что я так много знаю об Алешином прадедушке. Они знали только то, что он был болен эпилепсией... И вся родня боялась, что это передастся детям. Знали, что был он археологом. Но о его бумагах Алешина мама даже понятия не имела. Она сама была девочкой во время войны. В первые же месяцы эвакуировалась с матерью. А дед остался в Ленинграде. Ну, а бумаги, наверное, все сожгли в "буржуйке". "Вы знаете, – говорила Алешина мама, – были такие маленькие печки, стояли прямо в комнатах, трубы в форточку выходили. Ведь не было ни центрального отопления, ни газа. Вы знаете это? Ценнейшая библиотека и та была сожжена..."

Ну, в общем, ничего я не узнала о Рабчинском от его потомков. Правда, Алеша и Валя и вообще все ребята, которые были на свадьбе, ужасно загорелись моей историей. И когда я сказала, что этот город находится не где-то в далекой стране, а скорее всего в нашем Крыму, все ребята сказали, что они это лето будут искать город и ничего другого им не надо.

Итак, пока что я нисколько не продвинулась. На нуле! Но я стараюсь не поддаваться панике. Ростислав Васильевич сказал бы, наверное, что все идет нормально.

Насчет Калабушкина еще нечего не удалось узнать, и мы с Ростиславом Васильевичем решили, что пока что я схожу по адресу, где когда-то жил председатель самого странного на свете "Клуба старьевщиков" – Игорь Потапович Головачев. Правда, его давно уже нет на свете. Но кто знает, может быть, Головачеву повезло больше, чем Рабчинскому, и его внуки и правнуки хранят записки, дневники или хоть знают что-нибудь.

И вот я снова звоню в чужие двери. Фамилии Головачева совсем нет на табличке.

Мне открывает уставшая женщина в домашнем халатике. Я не нахожу слов, путаюсь и краснею. Она уговаривает меня пройти, и я оказываюсь в той самой комнате, где происходили заседания "Клуба старьевщиков". Но эта комната была сейчас совсем не такой, какой представлялась мне всегда по маминым рассказам.

Во-первых, вся она заставлена мебелью, так что даже почти незаметно, что здесь восемь углов. Мальчик-дошкольник с отсутствующим видом разучивает на пианино бетховенского "Сурка". В большие, высокие окна льется со двора непередаваемый поток звуков, но, видно, мальчик выделяет какие-то, касающиеся только его, призывы и с тоской поводит глазами на окна.

Женщина, наверное, очень удивилась, что я стою и ничего не говорю. Она выжидающе на меня смотрела.

– Скажите, пожалуйста, вы, случайно, не из семьи Головачевых? спросила я. – Когда-то в этой комнате, но это было давно, еще во время войны, жил врач по фамилии Головачев. Вы ничего не знаете о нем?

Женщина наконец понимающе улыбнулась.

– Так вы разыскиваете родственников? Мы получили эту комнату уже после войны. Я и мама. И мы знаем только, что здесь все погибли. А больше ничего не знаем.

У меня осталась маленькая-премаленькая надежда.

– Скажите, а когда вы въехали сюда, здесь не было ли каких-нибудь тетрадок, бумаг, документов?

– Нет, ничего не было, ровным счетом ничего. Два ящика с какими-то ржавыми замками. Мы их, конечно, выбросили. Кому они нужны! А так комната была абсолютно пуста: ни стола, ни стульев, ни кровати. А вы, наверное, родственница?

Я молча кивнула и вышла в темный коридор.

Мне не хотелось ничего говорить. Было ужасно муторно. Где искать виновных, что единственная в своем роде коллекция старинных замков выброшена в помойку... Никто не виноват. Просто так получилось. Но ведь точно так же может быть и не только с коллекцией замков, а с чем-то, ну, даже великим. Это ужасно... Нет, это глупо. Могло ли так случиться, что мы бы не знали ничего о Леонардо да Винчи или о Трое. Наверно, могло. И наверно, есть такое – не открытые еще художники, писатели или даже целые города. И ведь когда-то их откроют.

Вслед мне раздавалась трогательная и печальная бетховенская песенка.

* * *

В тот вечер у Ростислава Васильевича было что-то вроде совещания. Я докладывала.

– Так вот, дела мои на нуле. Ничего-то я не узнала. Ничего-ничегошеньки. Но я знаю, что вы сейчас скажете, что все идет нормально. А я вот считаю, что ненормально. Ростислав Васильевич, почему так ужасно?

– Что ужасно, дорогая Тата?

– Ужасно теряется память о людях. Это ужасно! Ну скажите, ведь правда это ужасно? Так не должно быть, ведь правда?

– Правда, Тата. Не должно быть!

Через два дня Ростислав Васильевич узнал адрес старика Калабушкина. И я пошла к нему.

...Я шла и, еще не разглядев номера, сразу угадала его дом. Он стоял в глубине улицы и был огражден высокой кружевной чугунной решеткой. Несколько старых корявых кустов боярышника разрослись словно деревья, а за ними был дом – двухэтажный, желтый, с ветвистыми трещинами и с чугунным, тоже кружевным, крыльцом. У крыльца были две высокие витые чугунные колонны, и казалось, только они и держали дом, иначе бы он повалился на землю. Этот дом вместе с садиком боярышника, и чугунной решеткой, и крыльцом был совсем не ленинградский, совсем не отсюда. Ну, например, как пение петуха в торжественном учреждении. И вместе с тем он на месте, как одна из тайн города. Ведь не может же город жить без тайн! Но почему я сразу узнала этот дом? Наверное, мама мне так хорошо его описала. Ах, нет же! Мама ведь даже адреса не знала. Узнала я дом потому, что сразу почувствовала, что мне надо сюда.

Я поднялась на крыльцо. На двери старинный звонок. Человеческая рука. Медная, с раскрытой ладонью и протянутыми к тебе пальцами, человеческая рука. Надо было дернуть за эту руку. Звонок издал едва слышное дребезжание. Дверь тут же открылась. Какая-то женщина с седой прической и в фартуке появилась в проеме, как будто она все время тут стояла и ждала.