Текст книги "Ищи Колумба !"

Автор книги: Нинель Максименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Мы поднялись на холм.

Солнце село и уже не слепило глаза. Можно было смотреть и на небо и на горы.

Вдруг Матвей резко схватил меня за локоть:

– Смотри-ка, какой дьявольский профиль! Я вообще-то не любитель отыскивать в горах профиль Пушкина или ус Лермонтова, но тут, черт подери, настоящий Мефистофель!

Я оглянулась. У меня задрожали ноги. Это был профиль Мефистофеля, со змеиной улыбкой, с ведьминским носом и вздернутой бровью. Это был Мефистофель, и другого такого быть не могло, хоть обойди весь мир вдоль и поперек!

Да что же это? Разве может так быть? Да нет, так не бывает! Я же только готовилась, готовилась искать годы, ходить, копать, читать, посвятить жизнь... А тут – раз! Поехала с парнем на прогулку – раз-два! Да нет, ерунда какая-то. Так не бывает! Не бывает!

Я зажмурила глаза. Я боялась смотреть. Но дело-то в том, что смотреть и не надо было. Как будто бы этот профиль вырезали в моем мозгу каленым железом. Он светился красной огненной линией, он горел электрическим накалом. Мефистофель... Незачем ездить в Грецию, или плыть не знаю куда, на Новую Гвинею, или лазить к черту на рога, на Анды, – второго такого Мефистофеля нигде в мире не найдешь.

Даже не надо ходить по Крыму, как я собиралась пройти все Крымское побережье и осмотреть каждую гору. Она сама пришла ко мне, эта гора, сама пришла ко мне. А вернее, мне ее подарил Матвей.

И что же? Вот сейчас подойдем, так это, между прочим?

Ты не хочешь пройтись вот до той горы, до Мефистофеля, взглянуть, не осталось ли там следов погибшей цивилизации? О господи! Ну что же это? Разве так открывают Америку, раскапывают Трою, разве так добираются до Кон-Тики? Сели в автобус, рука в руке. "Хочешь шоколадку?" Да разве так бывает!

И мне показалось, что я закричала как сумасшедшая. Но оказалось, что я засипела, как будто у меня ангина.

– Матвей, послушай, это же Мефистофель.

– Лучшего не придумаешь. Можно подумать, что старик Вольфганг увидел его здесь во время летнего отпуска.

– На карте, ты помнишь...

– Ах, ты о таинственной карте "Острова сокровищ". Не иначе как тут закопан клад. Только прежде чем рыть, надо оросить святой водой и наложить крест. Как там на карте? "Врата ада" или "Врата дьявола", да еще, кажется, там "Чертовы ущелья" или "когти". Татка, ты хоть и несмышленыш у меня, но у тебя же вкус природный. Неужели ты не слышишь, каким от всего этого пахнет дешевым декадансом? А ведь нюх у тебя как у гончей, так что для тебя это должно не пахнуть, а во-онять! Какой-нибудь неудачливый поэтишка начала века придумал всю эту чепуху. Вообще начало нашего века я бы вычеркнул из истории искусства. Татка! Ну для того ли мы приехали, чтоб болтать об этой ерунде? Посмотри, красота-то какая!

Я видела, что Матвей по-прежнему нисколько не верит в карту, и не стала больше говорить об этом.

Уже стемнело. Подул ветер. Где-то рядом с обрывом заухала сова. Совсем у наших ног проскочил заяц.

– Я знал, что тебе здесь понравится, – сказал Матвей, – поэтому я привез тебя сюда.

А мне было сейчас нехорошо и одиноко. Но я ничего не сказала Матвею.

Стало темно-темно. Только далеко в горах светился огонек фермы.

– Давай разожжем костер! – радостно сказал Матвей.

– Не очень-то здесь найдешь дрова.

– Ну, знаешь, цивилизованный человек не даст пропасть, везде оставляет за собой "культурный" след.

И действительно. В нескольких шагах от нас мы увидели что-то вроде свалки и там сломанные деревянные ящики. Матвей захватил один.

– Только надо подальше от травы, – сказала я.

Мы остановились на маленькой круглой сухой полянке. Матвей разжег костер. Я стояла рядом.

Земля высохла, казалось, до самого центра. Я топала ногами, и она гудела и звенела, как будто бы это была не земля, а какай-то древний сплав. Матвей сидел у костра, смотрел молча и улыбался. Я, раскинув руки, ловила ветер. Вот он какой, горячий-горячий и полный горького и одуряюще волнующего запаха полыни... Я видела, как бежал ветер по степи, мягко наклоняя пушистый ковыль, застревая в жестких полынных кустах и забирая с собой их запах, касался легко земли, прихватив также ванильный запах пыли.

Над степью стоял непрекращающийся механический стрекот цикад, слышны были трели непонятно как выживших в такой сухости лягушек. Над обрывом продолжала ухать сова. Сухая трава шелестела от ночных бесконечных передвижений. Время от времени раздавался жалобный писк то ли зайца, то ли пойманной птицы. Вся степь двигалась во тьме, шуршала, пищала, взвизгивала, ухала.

Я все еще стояла на ветру и вдруг, не знаю как уж это на меня нашло, но только я совершенно точно почувствовала, что это все так было всегда и я была всегда и буду всегда.

И мне показалось, что я стою на перепутье дорог, только дороги эти не из разных городов или поселков, а из разных времен. А я стою посередине, как будто в узле этих дорог. И я вижу мелькнувшие тени своих друзей Умника, Головастика и Радиста. Я вижу бегущего мальчика с разбитой вазы, маминых друзей, погибших в войну, я вижу того парня с мраморной плиты, в кепке набекрень...

Я не могу, никак не могу примириться с тем, что все они умерли, что от них ничего не осталось. Но это и не так. Бегущий мальчик остался на вазе, и человечки мои остались. А люди, которые погибли в войну, разве от них ничего не осталось? Вот если бы у меня был брат, который погиб на фронте, а я бы знала, что он совершил что-то геройское, но оно забылось, я бы перевернула все на свете, но только узнала бы точно, какой подвиг он совершил, и потом рассказала бы всем, всем людям на свете.

Ужасно, что люди умирают, так пусть хоть дела их не умирают. Вот почему я хочу открыть тайну фигурок. Может, где-то рядом с нами навеки похоронено великое и прекрасное, а люди никогда об этом не узнают...

Теперь Матвей увидел, что со мной что-то происходит. Я ничего говорить не стала, все равно не смогла бы ничего объяснить. Он встал с земли, подошел и притянул меня к себе.

* * *

Закрылись дверцы автобуса, и мы поехали. Ничего не напоминало ни о нашем городе, ни о нашем времени. Автобус жил своей жизнью, он летел в полной темноте так быстро и свободно, как будто водителю даже и не требовалось смотреть на дорогу, как будто мы летели высоко в черном небе, только внизу, как далекие звезды, мелькали огни кораблей, и изредка по крыше автобуса шуршали ветки деревьев – пролетая рядом с другими планетами, мы задевали за верхушки их лесов.

Я молчала. Я не могла говорить. Матвей начал было рассказывать мне историю последнего консула Солдайи, но прервал сам себя. Мы молча летели среди звезд, а за нашими спинами раздавались визгливый смех, сбивчивая речь – голоса далекого мира.

Кончилось ощущение свободного полета. Автобус, как жук, полез в гору, мы очутились в сплошном тумане и после медленного спуска снова помчались теперь уже по ровному шоссе. Казалось, что мы с Матвеем вот так, рядом, давно, целую жизнь, и жизнь эта гораздо длиннее, чем моя и его. Она начинается в неведомых временах, и мы все время вместе.

Но вот сразу все кончилось. Мы приехали на автобусную станцию, и обыденная жизнь города вернула меня в наше время. С трудом двигая затекшими ногами, я встала с сиденья. Матвей помог мне сойти. Мы прошли сквозь спящий город и вышли к нашему переулку.

* * *

Всю осень мы с Матвеем очень часто ездили в горы. Он очень любил осень. Я видела, что его прямо с ума сводит разноцветье в горах, неожиданные штормы, полынные ветры. Что-то в нас обоих поселилось сумасшедшее, что тянуло нас вон из города, в горы, в горы.

Да еще этот профиль Мефистофеля. Мы с Матвеем не говорили о нем, но нас тянуло еще и еще взглянуть на него, убедиться в невозможном сходстве. И вот мы снова в этих местах.

Именно Матвею пришла на ум неожиданная мысль. Он решил проверить все возможные точки поверхности, откуда гора больше всего похожа на Мефистофеля.

– Тогда мы могли бы сверить и остальную карту. – И тут же со смехом добавил: – Во всю эту чепуху с кладами я, конечно, не верю, но, может, из этого что-нибудь наскребу для диссертации.

Вот всегда так Матвей. Почему-то он считает, что если ему и придет на ум какая-нибудь романтическая фантазия, она вроде бы его позорит. Поэтому он и присобачил про диссертацию. Мы стали подниматься в горы. Уже стемнело. На вершине холма нас обдувал довольно-таки холодный ветер. Ведь уже конец сентября, а в это время погода часто бывает переменчивой. То жара, как в разгар июля, то подуют северные ветры и кажется – прощай лето! – а назавтра опять палит солнце.

Сейчас дул мощный штормовой ветер с моря. В одну секунду он выдул из нас покой, который проник в нас там внизу, в лощине. Состояние стало тревожным. Мне вдруг показалось, что уже очень поздно. Ох, мама, наверно, волнуется! Сколько сейчас – десять, одиннадцать, двенадцать? Темно, только в поселке мерцают и переливаются огни.

Гудел и завывал ветер. Внизу, прямо под нами, шумело море. Было слышно, как находящая волна вбирает в себя прибрежную гальку и потом, спадая, роняет камни, да не все разом, а постепенно, в своеобразном ритме.

Ветер гнул кусты и деревья, отрывал шары перекати-поля и заставлял их, как бешеных козлов, скакать по горам. Звезд не было видно. Луна открывалась на минуту и снова пропадала в быстро мчащихся тучах. Вершины гор тонули в густой черноте – назавтра быть плохой погоде.

Особенно мощный порыв ветра прорвал тучи, и тут я вдруг увидела, как прямо на меня, купаясь в легких бегущих облаках, прямо по небу мчится прекрасный корабль. Я резко повернулась к Матвею и по его рывку ко мне и взгляду поняла, что и он видит его.

Корабль мчался по небу прямо на нас. Не какая-нибудь там тень от облаков или силуэт горы, в которых отдыхающие курортники обожают отыскивать профили знаменитых людей – ничего подобного. Самый настоящий корабль – это была длинная и стройная греческая фелюга с высоко поднятым носом, но не весельная, а парусная. Две высокие мачты возвышались на ней, та, что к носу, – чуть короче. И главное вот что! На фелюге горели огни. Да, самые настоящие огни. Это уж никакое не видение. На носу и на верхушке мачты. Они мерцали и переливались точно так же, как огни поселка.

Я чувствовала, как дрожала, прикоснувшись к моему плечу, рука Матвея.

Повернувшись, я посмотрела на его ошарашенное лицо:

– Что это?

– Не знаю. Наверное, массовая галлюцинация. Такое бывает. Но нам, конечно, никто завтра не поверит. Вот это обидно!

Я не могла не поддразнить Матвея:

– Но как же это произошло с тобой? Со мной – все ясно. Мне так положено, чтоб виделись привидения. А ты-то! Как ты в диссертацию засунешь этот "Летучий голландец"?

Матвей засмеялся. Но и в смехе и в его голосе я почувствовала неуверенность.

– Наверно, от тебя заразился. Романтизм ведь жутко заразная болезнь, хуже скарлатины. Ты-то еще ребенок. Тебе положено болеть детскими болезнями. А в моем возрасте это смертельно опасно.

Назавтра, конечно, все выяснилось. Мы узнали, что это метеорологи поставили на самой верхушке горы какие-то свои приборы. И действительно там горели лампы. И не нам одним это сооружение казалось кораблем.

Но эти объяснения ничего не изменили. Вся эта ночь на перевале гудящий ветер, и скачущие в темноте по скалам кусты перекати-поля, и вынырнувший вдруг из туч корабль, несущийся на нас прямо по небу, – все это осталось в нашей жизни. И никуда не денется.

Мы ждали автобус около часа на жутком ветру. Наши куртки ничуть нас не спасали.

Но вот наконец мы едем в автобусе. Наверно, из-за сильнейшего ветра водитель едет еле-еле. Почему-то он не зажигает в автобусе свет. Но нам так уютно. Мы с Матвеем сидим прижавшись друг к другу, и мне хочется, чтоб автобус ехал вечно. Мы виляем по горным дорогам в полной темноте. Звезды и луна появляются лишь на секунду в просвете бегущих облаков, горные дубки вдоль шоссе гнутся на ветру, будто встречают и провожают нас земными поклонами. Водитель знает эту дорогу, как свою малометражную квартиру, лишь на крутых поворотах он включает фары, и тогда освещаются светлые, почти белые откосы гор, а на них черные шевелящиеся пятна сосен, вонзивших свои корни прямо в камень. Дороги не видно. С другой стороны глубоко под нами простирается долина. Она постепенно сливается с морем, а море сливается с небом, и небо возвращается к нам.

И мы плывем в этом космическом круговороте, как тот волшебный корабль, который мы видели сегодня в небе.

Летит наш автобус, как гигантский жук. На одном из поворотов водитель останавливается, открывает переднюю дверь и зажигает фары. С переднего сиденья сползает малюсенькая девчушка с футляром для скрипки в руках да еще с ранцем за спиной. Больше здесь не сходит ни один человек. Девчушка ныряет в темноту и пропадает. Автобус наш постоял несколько минут. Нам понятно, водитель не уезжает, чтоб девочке не страшно было идти. Чтобы свет фар хоть немного осветил ей дорогу. Этот случай вызвал в автобусе шумные дебаты. Горячо, с выражением, кляли ее родителей. И тут вдруг, совершенно неожиданно в микрофон прозвучал глухой хриплый голос водителя. Он призвал всех к спокойствию и сказал, что может дать разъяснение по интересующему народ вопросу. Эта малявка вот уже второй год ездит одна в поселок, у нее, видишь ли, нашли какой-то особый слух, и она учится на скрипке и возвращается каждый день семичасовым, а сегодня вот девятичасовым, и пойдет одна в горы, она живет на ферме. И так вот круглый год, и в шторм, и в дождь, и в любую слякоть. Охота пуще неволи.

Это разъяснение водителя не успокоило страсти в автобусе. Особо рьяные защитники детского вопроса предлагали остановить автобус и пойти поговорить с ее родителями. Не поговорить, а на лавке разложить да всыпать горячих.

Я положила голову на острое плечо Матвея, и хоть на поворотах, подскакивая, я каждый раз больно ударялась о него, все равно мне было так хорошо, как никогда в жизни. Я плыла по небу, ныряя в тучи, то придерживала их рукой, чтобы они не загораживали луну и чтоб девочке было светлей идти, то пускалась вдогонку за Матвеем, который мелькал уже где-то у горизонта. Вдруг нас обогнал летящий и весь сверкающий огнями корабль. Потом я вырвалась вперед и оставила позади и корабль и Матвея. Как вдруг из-за туч громовой голос Матвея прогрохотал: "Приехали!"

* * *

Сегодня Новый год. Первый раз к нам придет Матвей.

С раннего утра я все чистила, мыла и скребла и наводила уют, а мама надо мной посмеивалась:

– Что это ты стала такой чистоплотной? Наверно, Матвей не очень-то любит нерях.

– Да, мама, как он все замечает, ты себе представить не можешь! Ты знаешь, у него чувство красоты развито до невозможной степени. И все неэстетичное его раздражает.

Мама засмеялась. Я с недоумением подняла голову от пола:

– Ты чего?

– Ну, тогда он должен быть очень раздражительным, ведь в жизни очень много неэстетичного.

– Ничуточки не раздражительный, как раз наоборот. Вот ты его узнаешь, тогда поймешь. Он настоящий философ. Он может себя настроить так, чтобы не замечать обыденности.

Мама опять засмеялась.

– Смотри, Татка, и ты скоро станешь философом, как заговорила! – И, хитро на меня посмотрев, спросила: – Ты все-таки побаиваешься, что он заметит нашу пыльную обыденность? Ну, давай лучше решим, чем мы будем его угощать. Может быть, пельмени с тобой слепим? В нашем городе их не очень-то делают.

– Не-е, мамочка. Это что-то уж очень сытное, грубое. Знаешь, надо, чтобы на столе было все очень красиво разложено по цвету, чтоб стояли цветы и обязательно включить проигрыватель... Моцарта.

– Ты что же, думаешь, что мужчины-философы питаются только цветами и Моцартом? Вот выйдешь замуж... – Мама осеклась. Я поняла, что она опять подумала о том, что Матвей женат.

– Мама, ну мама, ну перестань, пожалуйста!

– Что перестань?

– Перестань об этом думать. Я же тебе все говорила. Он женат только формально. Просто ему сейчас по каким-то причинам неудобно жене говорить о разводе. И потом, я же не собираюсь замуж. Ну, мамочка, ты же никогда не была у меня как все взрослые. Ты же современная. Ну неужели человек должен подавлять свои чувства из-за какой-то случайной бумажки? Сначала разведись, а потом влюбляйся.

Я посмотрела на маму. Она стала вдруг грустная-грустная и задумчивая. Может быть, она подумала о себе и об отце.

– Ну, мама, мы же хотели с тобой быть сегодня веселыми.

– Быть веселыми... Женат только формально...

Мама повторяла мои слова, но я видела, что она что-то очень хочет мне сказать, но не решается, может быть, стесняется, думает, что я еще маленькая.

– Таточка, а тебе не приходило в голову, что жена, может быть, не считает, что это только формально. Тата... Я не хочу тебя обижать, но надо подумать об этом... Может быть, ты крадешь чужое счастье...

Нет, я не думала об этом. Никогда мне это в голову не приходило. Когда Матвей мне говорил, я почему-то думала, что и жена его считает свой брак с Матвеем формальным. Но действительно, это может быть и не так. Мой папа тоже, наверное, сказал той женщине, что у него брак чисто формальный, а вот мама до сих пор его любит.

Да, я об этом не думала. А если бы и думала, изменилось бы что-нибудь? Могла бы я не полюбить Матвея, не знаю...

Наконец это долгое утро кончилось. Наступил день. С минуты на минуту должен прийти Матвей. И только теперь, когда в комнате все было убрано и стол красиво накрыт (мама все-таки настояла на своем, и мы сделали пельмени), когда остались считанные минуты до его прихода, меня стал мучить страх, и я даже пожалела, что пригласила Матвея к нам домой. Это из-за мамы. Он ведь не знал, что мама передвигается только в кресле на больших колесах, а сама ходить не может. Матвей знал только, что у нее что-то с ногами, поэтому она ушла с работы. А вдруг он что-нибудь скажет? Нет, он ничего не скажет. Но, может быть, как-нибудь посмотрит. Если только он посмеет посмотреть на маму с жалостью, я его возненавижу. Лучше бы я его не звала...

В дверь постучали, и вошел Матвей, такой нарядный, в костюме и в белой рубашке. В руках у него были две белые розы и коробка конфет. Я потянулась схватить розы, но Матвей отвел мои руки слегка, посмотрел на меня как-то даже насмешливо, подошел к маме и подарил ей розы, и поздравил с Новым годом. А конфеты положил на край стола. Он заговорил с мамой так, как будто знал ее тысячу лет и сто лет не видал и как будто меня даже и нет в комнате. Я стояла растерянно, не зная, что делать. Матвей даже не смотрел на меня. Спасла меня мама. Она перебила Матвея, слегка дотронувшись рукой до его руки, и сказала:

– Тата, кончай хозяйственные дела и давай к столу! Фартук не забудь снять.

Я бросилась на кухню и стащила с себя фартук, взяла хлебницу с тонко нарезанным хлебом и подошла к столу. Все было очень красиво: соленые помидоры, красные и желтые; в миске пельмени, густо посыпанные перцем, от миски поднимается душистый пар; на блюде совсем крошечные маринованные корнишоны и еще фаршированные баклажаны.

Я увидела, что Матвей смотрит на меня, и мне стало стыдно, что я так хвастливо рассматривала стол; я, кажется, покраснела, но Матвей улыбался сейчас совсем по-другому, чем тогда у двери. Улыбка у него была ободряющей. Он тоже только на секундочку посмотрел на стол и так же на секундочку прикрыл глаза, как будто бы кивнул мне. Он совсем сейчас не смеялся надо мной, а как будто благодарил, как будто понял, что это я для него...

Я была рада, что он не стал подкатывать к столу мамино кресло, как это почти всегда делали другие. Мама и сама прекрасно управлялась со своим креслом. Матвей не был чересчур приторно-вежливым, чего я тоже боялась.

И вообще все было чудесно. Мы говорили о музыке, и оказалось, что Матвей, так же как и мы с мамой, тоже очень любит Баха. К тому же он прекрасно разбирается в проигрывателях и в стереозвучании и посоветовал нам с мамой купить "Эстонию", которая звучит не хуже импортного стерео и прекрасно выявляет верхние ноты, так что даже скрипка звучит почти как в натуре.

Потом разговор коснулся Шостаковича, и я спросила, слышал ли он Четырнадцатую симфонию, и оказалось, что нет.

Он сказал:

– Давайте послушаем, если вы не возражаете.

Мама посмотрела на меня и спросила:

– А как же Моцарт?

Но я махнула рукой и побежала к шкафу доставать пластинку. Мы слушали Четырнадцатую. Это такая музыка, которая сразу отрезает тебя от всего, что ты чувствовал, думал. Как будто кто-то берет тебя, как щенка, за загривок и бросает с знакомой земли в черноту неба. Я не могу сказать, что мне все понятно в этой симфонии. Но чувство, что я оторвана от земли и меня носит где-то там в черноте, я испытывала каждый раз, когда слушала Четырнадцатую. И это было жутковато.

– Это великая музыка, – сказал Матвей, когда я сняла пластинку. – Да, это великая музыка. Шостакович сдвинул пределы жизни и смерти. Он услышал жизнь в смерти. Я чувствую, что меня уже нет, я превращаюсь в холодного болванчика, меня едят черви, но и они умирают, и через мои кости прорастают корни деревьев. Но и их срок кончится, и они засохнут. Мои останки вместе с останками корней размоют дожди, разнесет ветер, и от меня останутся лишь пылинки. Но пылинки эти не погибают, они носятся в космосе, они стремительно бегут в общем движении, и, может быть, одна пылинка, оставшаяся от меня, станет началом новой планеты...

Мама задумчиво посмотрела на Матвея.

– У вас свое понимание этой вещи. Вашему оптимизму можно позавидовать. Я в этой вещи чувствую прежде всего трагизм смерти. Она приходит по-разному. Иногда человек готовится к ней загодя и встречает ее окруженный толпой близких и провожаемый напутствием священника, как будто отплывает в дальний путь, а иногда она глупа и внезапна: шел по улице, и на тебя упал балкон. Иногда это избавление от мук, и она желанна, а иногда ужас невыносимого страха охватывает человека. И все же смерть всегда одинакова. Как ни крути, а это самая большая и самая трагическая тайна. И мы ничего не знаем о ней. Ровно столько же, сколько знали, когда грелись у костров и жили в пещерах.

– Дарья Георгиевна, а тайна рождения? Разве это не сильнее и не величественнее?

– Нет, конечно, нет! О рождении мы знаем куда больше, и не только знаем, скоро будем управлять рождением. Белок – в сущности, основа жизни уже создается искусственно. Да мы не успеем оглянуться, как настанет время, и мы будем выращивать младенцев в пробирке, а бифштексы синтезировать из дыма. А вот тайна смерти... я не уверена, что человечеству вообще удастся открыть эту тайну. Развитие медицины, более обеспеченная жизнь – все это только оттяжка, жалкая оттяжка, и все равно жизнь человека будет проходить в вечном ужасе перед пропастью смерти.

– Я не ожидал встретить в вас такой пессимизм, Дарья Георгиевна...

– А я и не называю это пессимизмом. Вот животные вовсе не знают, что такое пессимизм, а страх смерти им знаком, это у них в крови, они с этим рождаются, они получают его по наследству от предков. То же и у человека. Конечно, у человека это несколько заглушается разумом, но только отчасти. А вообще я считаю, что страх смерти, увы, – это неизбежный компонент естественного гармоничного человека. Пожалуй, даже именно это – конечная неизбежность для всех и создала у человечества какие-то самые общие нравственные нормы, в частности – уважение к могилам предков. Помните у Пушкина:

Два чувства дивно близки нам

В них обретает сердце пищу

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века,

По воле бога самого,

Самостоянье человека,

Залог величия его...

Я сидела, слушала маму и Матвея и думала вот о чем.

Я знаю, почему мама так говорит. Знаю. Потому что она прожила целую зиму в подвале, где через стенку, в соседнем подвале, лежали трупы сотрудников и друзей. Она знала этих людей, привыкла уважать их, восхищаться их знаниями. И вот день за днем – видеть это было невыносимо люди худели и желтели, становились вялыми и безразличными. Однажды они не вставали со своих раскладушек или падали прямо среди дня за работой, и их невесомые трупы переносили в соседний подвал.

Я знаю, это засело в ней навсегда. В каждую клеточку мозга, в каждую капельку крови.

А Матвей этого не пережил. Он очень умный. Очень. Очень. Но он не пережил этого.

Я очень боялась за маму, когда видела по ее лицу, что к ней возвращается та, ленинградская зима.

Мы с мамой всегда все понимали друг про друга. Но вот это я понять не могла. Ну, то есть смерть.

Матвей собрался уходить. Мне ужасно хотелось побыть с ним наедине. Просто необходимо было кое-что ему показать. Мама как будто прочитала мои мысли и сказала мне:

– Тата, проводи, пожалуйста, гостя! Матвей, я давно хотела познакомиться с вами.

Мы пошли с Матвеем, и я ему сказала:

– Сейчас ты получишь новогодний подарок.

Матвей уже открыл рот, наверно хотел отказываться от подарка. Но я не дала ему слова сказать:

– Молчи, молчи, ты глупый, ты совсем глупый. Вижу, ты вообразил, что в универмаге в отделе сувениров я купила тебе деревянного орла или там выжженное на доске Ласточкино Гнездо, а ты, бедненький, потом не будешь знать, куда это выбросить или кому передарить. Нет, мой подарок не захламит твоей квартиры, это...

– О, я ни минуты не думал об универмаге. Твои подарки не могут быть родом из отдела сувениров. Это или вышитый бисером кисет или...

– Это – тайна!

Матвей застонал и схватился за голову.

– О боже, как я не догадался, конечно, тайна!

Я не обиделась, я привыкла к его иронии, мне нравилось, мне хотелось ее побеждать.

Я взяла его за руку, и мы побежали по нашей горбатой улочке вниз, к морю, к моей самой тайной тайне.

Мы спустились к морю. Хоть уже и вечерело, но солнце светило вовсю. Валуны у моря были покрыты льдистой коркой, и они как сумасшедшие сверкали на солнце. Как будто это чудовищно огромные алмазы. А на линии прибоя, на желтом песке, лежала кружевная полоска снега.

Мы оба замерли. Такое чудо не часто увидишь в наших теплых местах.

Я даже думала, что моя тайна померкнет перед этим чудом. Мы прошли по берегу, миновали лодочные гаражи, свернули за ресторан... И вот он, мой Замок, моя тайна. Перед нами высоченная трехметровая дверь, обитая длинными медными скобами. Мы входим в торжественный полумрак высокого пустого зала. Я не отрываясь смотрю в лицо Матвея. От его иронии ничего не осталось. Мощный закатный свет, прорвавшись сквозь щели в крыше, пронзил пыльный воздух, образовав светящиеся колонны.

Над нами на десятиметровой высоте виднелись стропила из благородного темного дерева. Таких мощных стволов не встретишь и в английском замке. А у самого потолка через узкие, как бойницы, оконца видно было высокое небо. Курлыкали голуби. Чуть приглушенно доносился грохот моря.

Я-то уж сто раз бывала в своем Замке, но и то у меня аж сердце захолонуло. День сегодня особенный – и то, что новогодний, и то, что пришел Матвей, и то, что свет такой пронзительный. И внутри у меня зазвучал орган, и все громче, громче и настолько явственно, что я узнаю эту музыку – Бах...

А я стою в своем прекрасном Замке рядом с любимым... Вот я себя и поймала! С любимым... Да, это так. Так, так!

И в этот самый миг Матвей осторожно берет мою руку и кладет к себе на сердце. Оно бьется, как птица в клетке.

– Ты слышишь, Татка, мое сердце? Там звучит Бах. Твой подарок прекрасен. Я благодарю тебя.

Во мне все разрывалось. От счастья, от бурной радости, от желания кричать на весь мир о моем счастье, от желания кружиться в бесконечном вальсе и закружить Матвея.

Мы вышли из Замка и тихо пошли к остановке.

* * *

Мама, мамочка! Я хочу тебе рассказать, что сегодня случилось. Ты ведь знаешь, что Матвей болеет, у него грипп. Сегодня нам выдавали зарплату. И вот я стою в очереди за зарплатой, передо мной еще стоит тетя Маша, и вдруг подходит ко мне какая-то девочка (знаешь, она показалась мне совсем, совсем девочкой) и спрашивает:

– Простите, пожалуйста, вы не знаете, можно ли мне получить зарплату за мужа? Он заболел, а нам нужны деньги, – и она показывает бюллетень, а сама вся покраснела.

– Конечно, вот в это окошечко. Пройдите без очереди.

– Да нет, нет, что вы, я обожду, – а сама покраснела еще больше.

Знаешь, мама, какая она... Вот если бы Рафаэль еще не выбрал лица для своей мадонны, он бы выбрал ее лицо.

Я не могу, мне стыдно говорить и думать о ней...

Мама! Ведь она ждет ребенка. Не помню, как уж я расписалась в ведомости и постыдно бежала от кассы. Не помню сама, как я очутилась в той комнате, ну, знаешь, я тебе говорила, где выставили на поставце наших Умника, Головастика и Радиста. Я подошла и стою, а сердце знаешь как билось! Мама, я даже никогда не представляла, что такое можно испытывать. Я даже не думала, что от стыда может быть так больно. Вдруг я слышу за собой тихие, тяжелые шаги и сразу понимаю, что это она. Куда мне деться? Хоть бы пол провалился, хоть бы гром меня убил на месте! А она тихо так подходит и встала с другой стороны поставца. Я вся сжалась; не знаю бежать мне, что ли, а она вдруг говорит:

– Знаете, я ведь в школе работаю, преподаю историю в восьмом классе, и я ребятам часто рассказываю про эти фигурки. Откуда они? Правда, ужасно интересно? – Она говорит, а сама опять покраснела, и тонкие брови встали смешно так, углом. И говорит снова: – Я часто думаю о них. Может быть, это какая-то совершенно неизвестная нам цивилизация, правда? Ведь нашли же археологи каменных атлантов толтеков, а раньше ничего не знали об этом, правда?

А я стою как аршин проглотила, ничего не могу сказать, а она еще вздохнула и добавила:

– Какая вы счастливая, что здесь работаете! Я вот мужу своему тоже завидую, у вас так тут интересно!

Господи, как только я могла остаться живой. Господи, как у меня сердце не разорвалось, оно ведь так стучало – на всю комнату, на весь музей, нет, на весь свет. Я убежала с работы, хорошо, был уже конец дня, да и к тому же день зарплаты.

Но разве я могу пойти домой! Мама, хоть она и самая родная и самая близкая, она мне не поможет. Да не могу, не могу я, не хочу ни с кем сейчас быть, не могу никому на глаза показываться. Куда деться, куда бежать, куда спрятаться!

Хочется уплыть в море на край света или убежать, куда – не знаю, просто бежать, бежать, бежать... Но я никуда не бежала, а сама не заметила, как оказалась совсем рядом с домом. Но только идти домой я не могла. И я, почти что не соображая, что делаю, пошла в свой Замок.

Дверь была приоткрыта, и я тихо скользнула внутрь. Зачем я сюда пришла? Сама не знаю. Еще так недавно я пережила здесь такое счастье. Сейчас все не так, как тогда.

Небо мрачное, тяжелое, черное. Зловещее солнце садится в свинцовые, багровые тучи. Завтра опять будет волноваться море. Сегодня и внутри моего Замка совсем не то. Нет светящихся стройных колонн. В узкие оконца наверху попадает свет от заходящего солнца, освещая страшным кровавым светом старые черные стропила, высокую деревянную крышу. Сейчас это не волшебный Замок и не собор, в котором звучал Бах, сейчас это никому не нужный ветхий сарай, который неизвестно почему до сих пор стоит, и неизвестно, зачем я сюда пришла.