Текст книги "Сервис с летальным исходом"

Автор книги: Нина Васина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Когда тебе было пять недель. Как только мне сказали, что я беременна, мы с твоим отцом придумали имя для мальчика и для девочки, – доверительно сообщила мама. – Я сразу же начала с тобой разговаривать, я гуляла, готовила или занималась уборкой и все тебе рассказывала, что делаю, что вижу!..

Узнав, что уже с шестой недели своего существования в животе мамы он поочередно назывался то Олесей, то Коляшей, Коля Сидоркин впал в истерическое похохатывание, постепенно перешедшее в надрывный кашель.

– А если бы у меня не было имени еще целый месяц после рождения? – поинтересовался Коля после похлопывания по спине и заглатывания настойки пустырника. – Как бы вы меня называли?

Родители растерянно переглянулись и взялись за руки – жест, не раз спасающий их в последние дни.

– Не знаю, – пожала плечами мама, – может быть, бегемотиком?.. – Она с мукой посмотрела на папу. Папа кивнул.

Коля застыл лицом, потом вдруг ткнул пальцем в лицо матери и злобно прошипел:

– Ты меня так называла, я знаю, ты меня так называла! Ты называла меня бегемотиком! Вы мне противны оба, вы, неудачники и извращенцы! Вы меня называли этим идиотским прозвищем при посторонних! Почему?!

– Успокойся, Коленька! – испугалась мама. – Ты был такой пухленький, такой упитанный… Какие посторонние?.. Никаких посторонних, мы жили тогда с твоей бабушкой, папиной мамой, и Антоном, его братом…

– Он тоже называл меня бе-ге-мо-ти-ком?! – Коля кривлялся и кричал, скидывая со стола посуду.

Потом вдруг затих и заперся у себя в комнате до вечера.

Вечером он вышел, умиротворенный и виноватый. Попросил прощения.

– Я не понял сразу, – объяснял Коля, поглаживая спину обнявшей его с радостными рыданиями мамы, – ей же всего двадцать шесть, она не могла жить с нами, она была еще девчонкой тогда, она еще не знала дядю Антона. Ходила в школу, влюблялась… наверное…

– Кто? – спрашивала мама, взяв лицо сына в ладони и потираясь мокрой щекой о его, вдруг удивившую легким покалыванием щетинки. – Кто ходил в школу? Кто влюблялся?

– Неважно. Прошло почти три месяца. Если не позвонит до конца недели, я поеду к ней сам. Папа, ты не знаешь, где можно достать пистолет? Или нет… яду! Лучше яду. Приеду – и сдохну у нее на пороге.

ПЕСНЯ

До Серпухова меня подвезли на милицейском “козлике”, как ласково называл свое сокровище шофер. После невыносимой тряски челюсть потом еще с полчаса отказывалась верить в незыблемость мира и продолжала подрагивать, при этом тут же постукивали зубы, а по позвоночнику проходила дрожь. Наверное, поэтому люди на платформе старались обойти меня подальше. Хотя… Трудно сказать. С одной стороны, конечно, после того как меня высадили у железнодорожного вокзала, я вздрагивала сначала через каждые тридцать секунд, потом через полторы минуты, потом, убедившись, что стою на твердой поверхности, и поверив в основательность платформы, я вздрагивала только через пять-семь минут. Но, с другой стороны, моя одежда… Снять уже слегка подсохшее шерстяное белье я отказалась категорически. Следователь Поспелов провел разъяснительную беседу среди обслуживающего персонала маленькой больницы, и мне были предоставлены в безвозмездное пользование: халат рабочий, синий, с оторванным карманом; телогрейка черная, ношенная много курящим человеком, зато с длинными рукавами, заменяющими варежки; рваная вязаная шапочка, вероятно, детская и, вероятно (не хотелось думать об этом), заменяющая до моего появления тряпку для вытирания пыли внутри батарей. Особое внимание, несомненно, привлекали валенки огромного размера и такой высоты, что коленкам в них невозможно было сгибаться, при ходьбе – прежде чем вытянуть несгибающуюся ногу вперед – приходилось делать ею полукруг в сторону. Был выбор. Был. Между этими валенками и резиновыми галошами, в которые для тепла мне предложили запихнуть много туалетной бумаги. Я выбрала валенки и ничуть не жалею. Если бы не блестящий металлический чемоданчик в моей правой руке, вон та кучка бомжей, распивающая в ожидании электрички подозрительное пойло из пластиковой бутылки, уже давно бы позвала меня к себе – я ловлю их любопытные взгляды.

Доковыляв до скамейки, я кое-как уселась, вытянув валенки вперед, и изучила билет, купленный мне шофером “козлика”. Проходящий мимо молодой мужчина вдруг сунул пустую бутылку от пива прямо в мой живот, спрятанный под мощной телогрейкой. Я еле успела ее подхватить, даже успела удивиться, прежде чем застыла глазами на мокром горлышке с лопнувшим пузырьком пены. Так, надо чем-то заняться, а то сейчас начнут кидать милостыню в оттопыренный карман. Посмотрим, кстати, что в кармане… Ставлю бутылку на землю, задираю повыше рукав телогрейки и лезу в карман. Зря я это сделала. Теперь рука грязная. Ничего интересного, если не считать влажной табачной крошки, заплесневевшего куска булки и обгрызенного мундштука. Пожалуй, в другой лезть не стоит. Ладно, а не раскрыть ли мне чемоданчик? Сколько там осталось до электрички?.. Я собиралась изучить его, как только сяду в электричку, но раз такое дело…

Открываю крышку. Парики, бутылочки, маски. Все это я уже видела, а вот некоторые скучающие на платформе очень заинтересовались, очень, особенно когда я примерила резиновый лоб с мощной нашлепкой длинного носа… Кислоту Поспелов изъял, как “химическое средство, которое может применяться в целях, опасных для человеческого организма”. От металлического термоса остался только круглый вдавленный след. Кстати, если он вдавленный, значит, должна быть пустота, куда можно вдавить этот кружок!.. Ощупываю выступ, трясу чемоданчик, отчего на асфальт вываливается шприц. Осторожней надо быть, осторожней, а то граждане позовут милиционера, и не поможет мне справка, выданная Поспеловым.

Я потрогала кружок с монограммой просто так. Захотелось почувствовать пальцами гравировку. Мои инициалы, как странно. Если это серебро… Не знаю, как это получилось, но кружок слегка повернулся под пальцами. Я нажала посильней, вращая его, и он опять повернулся, откручиваясь! После третьего поворота в чемоданчике что-то щелкнуло. Прямоугольный выступ, в котором были сделаны углубления для кислоты и пузырька с вазелином, отошел от крышки на миллиметр, но я этот миллиметр заметила. Не обращая внимания на собравшихся сзади полукругом зрителей, я приподняла выступ и обнаружила под ним: три паспорта (один заграничный), их я изучу попозже, в пакете из тонкой нервущейся фольги – три пачки денег в иностранной валюте (“Доллар, точно доллар!” – уверенно заметил кто-то из зрителей, когда я, вытащив одну бумажку, изучала ее на просвет, а другой поправил: “Не доллар, а сто!”), а в другом таком же блестящем пакете оказался конверт с фотографией. На фотографии темноволосый мужчина улыбался, демонстрируя рекламный оскал зубов и грустные глаза над идеальным греческим носом. Конверт подписан, а фотография – нет.

Из всех паспортов на меня смотрела незнакомка, у которой я пыталась украсть через стекло вагона кусочек жизни, а потом подарила ботинки и одежду.

Бесшумно подползла электричка. Я посоветовала народу не медлить и занимать места, защелкнула замки чемоданчика и поковыляла к мосту. Хорошо бы меня кто-нибудь теперь пристукнул. Ну что вам стоит, любопытные граждане, пойти за мной потихоньку, долбануть по башке, вырвать чемоданчик – все видели, сколько там денег?! – и сбросить с моста под колеса проходящего скорого поезда?

Пройдя несколько ступенек моста, я остановилась. Ничего не поделаешь, придется скинуть валенки. Осматривая грязные мокрые ступеньки, я уговорила себя и с упорством циркового клоуна, бесконечно повторяющего однообразные трюки, одолела в огромных негнущихся валенках на потеху зрителям еще шесть ступенек. Потом легко и быстро взбежала на проклятый мост и спустилась с него (в одних носках), прижимая к себе снятые валенки.

Обулась (носки, понятное дело, пришлось снять и выбросить) и осмотрелась.

Четыре такси с шашечками. Чуть поодаль – четыре веселых водителя делятся жизненными наблюдениями. Ковыляю к ним и сразу же выбираю самого веселого – у него одного рот остался открытым в капкане смеха, когда я протянула конверт с адресом.

– Тебе столько и за месяц не собрать, – успокоил меня таксист. – Чего ты там забыла, мать? Остальные просто отошли подальше.

– Сколько?

Таксист предложил на выбор: отвезти меня к Мухтару на постой (этот Мухтар, оказывается, если его разжалобить правдоподобной историей жизни, накормит, приоденет и даст выспаться за просто так), к Афине Заболотной (это не фамилия, она живет за болотом, место у них в Серпухове есть такое, “болото” называется), та баба суровая (пока врачу не покажет, на улицу зарабатывать не пошлет), зато справедливая; или вот тут, рядышком – в пивную при вокзале, им нужна посудомойка, глядишь, если повезет, разрешат ночевать в котельной.

– Сколько?

Таксист огляделся, почесал за ухом, покосился на металлический чемоданчик.

– Сколько?

– Пойми, мать, я же потом на дезинфекцию салона потрачу больше, чем тебе сегодня подали. На кой мне это надо? – он откровенно покосился на мою бритую голову.

Надоело спрашивать. Ковыляю к лавочке, открываю чемоданчик, достаю две зеленые бумажки, подумав, еще одну засовываю в карман телогрейки. Подхожу к таксисту, обмахиваю его оторопевшую рожу небольшим веером из двух сотен и уверенно заявляю, что вшей у меня нет.

Как я садилась в красное такси, собрались посмотреть оставшиеся без заработка водители и несколько скучающих на остановке местных жителей. Это было очень элегантно, очень. Сначала таксист подбежал к задней дверце и услужливо распахнул ее, слегка изогнувшись в пояснице. Потом я, повернувшись задом, слегка изогнулась в пояснице и исхитрилась сесть, выставив наружу валенки. Затем, сняв валенки, я затащила в салон сначала босые ноги, следом, соответственно, сами валенки, после чего таксист захлопнул дверцу, разогнулся и быстрой трусцой ринулся на свое место.

Закупорившись в салоне, он первым делом внимательно изучил иностранную валюту на просмотр, на ощупь и на реакцию слюны, зачем-то размазанной большим пальцем по физиономии американского президента. После чего удовлетворенно вздохнул, завел мотор, посмотрел на меня в зеркальце, подмигнул и весело предложил:

– Споем?!

Я откинула голову на спинку сиденья, пошевелила босыми пальцами ног и закрыла глаза. Я умерла, это точно, это не вопрос. И города этого не существует, он придуман только для мертвых. Я попала в тот вариант ада, где собирают безголосых и требуют от них постоянного пения.

– Нет, ты пойми, нам ехать минут сорок, все бомбари любят кассеты ставить, а я люблю спеть с кем-нибудь. Это душевнее получается. Понимаешь? Как не понять!..

– Кле-о-он ты мой опавший!.. – заорал водитель что есть мочи. – Кле-о-он заледене-э-э-элый!

Я расслабилась, и вот уже мы выезжаем из города под душераздирающую (хором) историю замерзшего бедняги:

– Утонул в сугро-о! – о! – бе, отморозив ногу-у-у…

Ехали мы долго. По дороге помянули трех куропатками перебегавших дорогу женщин: “Напилася я пьяной, не дойду я до дома…”, потом: “…и за борт ее бросает в набежавшую волну…”, и уже на проселочной дороге: “я дула на веки, пока не остыли”, с веселеньким припевчиком: “…а у тебя СПИД, и знач мы умрем!”

Сверившись с адресом на конверте, таксист несколько раз останавливался и спрашивал нужную улицу у ребятишек (я тут же шепотом стала напевать – не могу остановиться! – “Холодно малютке во сырой земле…”), у старика с ведром подозрительной жижи (“…что ж ты раньше мне не встретилась, юная, нежная!..”) и у молоденькой девушки на высоченных каблуках, утопающих в грязи и потому завладевших моим вниманием до полного ступора.

Оказывается, эта улица находится в элитном поселке, в который въезд с другой стороны городка.

На новеньком подъездном шоссе наше такси изрядно наследило, а у молодого бравого охранника на въезде в поселок (“…и в забой отправился парень молодой!..” – аминь!) выражение ленивого достоинства на лице сменилось недоуменной брезгливостью (это он разглядел меня через стекло).

Американский вариант добропорядочного поселка. Только вот там не делают такие высокие ограды и такие прочные решетки на окнах. Скунсы, опять же, навряд ли шарят здесь по помойкам (я машинально провела ладонью по голове), и дома все разные, а вот газон перед входом, вероятно, был предусмотрен групповым архитектором-застройщиком. На всех газонах – островки снега с серым налетом теплой смерти: весна идет! (“Журчат ручьи!..” и так далее.)

– Все поешь? Молодец. Было приятно ехать! – таксист протянул конверт, а потом – от души – большую шершавую ладонь. Слегка пожав мои холодные безвольные пальцы, он зацепился глазами за яркие ногти, после чего попытался заглянуть повнимательней мне в лицо. Я только что натянула перед выходом из машины валенки, поэтому сразу же наклонилась, изображая их тщательный осмотр на предмет неожиданных повреждений, стараясь при этом рассмотреть большой дом из серого камня за оградой.

– А ты откуда столько песен знаешь? – таксист решил шаркнуть ножкой на прощание.

– Было дело, подрабатывала ночным диск-жокеем на радио “Ностальжи”. У меня получается очень томный голос через микрофон. Если постараться, – добавила я.

Попросить его подождать? Или не стоит?.. Ждет ли меня хозяйка чемоданчика в этом странном доме, или здесь живут люди, которые о ней никогда не слышали?..

Таксист очень резво развернулся и удрал.

Ну и ладно, черт с тобой. Какая разница, в конце концов… Если в доме никого не окажется, можно будет дождаться полной темноты и изобразить нападение на охранника у ворот. Надеюсь, он попадет мне в сердце с двух метров из пистолета в кобуре на поясе.

Следователь Поспелов клевал носом на собрании по “упорядочению статистических данных в криминалистике”. Для этого самого упорядочения, как он понял, следовало “применить меры к принудительному обучению оперативного состава основам программирования и правильного пользования компьютерами”, которых в следственном управлении имелось целых два и на которых половина оперативного состава уже вполне сносно играла в игры. Поспелову позвонили, он вышел в коридор и внимательно выслушал сообщение. После чего отправился на поиски оперуполномоченного Пети и, как только обнаружил его в архиве, роющегося в пыльных папках, сразу же сообщил, что он, Поспелов, проиграл пари. Как ему только что доложил оперативник, объект, который он сопровождал, и не подумал садиться в электричку, а, напротив, воспользовавшись деньгами иностранного производства из чемоданчика, нанял такси (номер и маршрут указаны) и отправился по тому самому адресу, который и был указан на конверте из потайного отделения. Таксист в данный момент дает показания.

– Будем брать! – загорелся Петя. – А как она невинно потрогала этот кружок, а? Будто первый раз видела. Нужно брать!

– Кого брать, родимый, кого?! За что? Я послал человека осмотреть дом снаружи, собери пока по проживающим все данные.

– Так ведь собираю второй час! – показал Петя на папки.

– Почему – в архиве? – удивился Поспелов.

– Потому что Сидоркина МЛ. привлекалась лет восемь назад, вот почему! А у нас тут – бардак, ничего не найти!

– А на компьютере пробовал? Говорят, еще год назад весь архив был переведен в компьютер, говорят даже, можно нажать две кнопки, пустить поиск по имени и за десять секунд получить всю имеющуюся информацию. Вот так.

– Кузьма Ильич! – вскочил Петя. – А давайте вы по кнопочкам, а я пока быстренько этот дом обшмонаю, а?

– Слова ты какие странные говоришь, Петя. “Обшмонаю”… У меня есть слабая надежда, что за час я уговорю помощника прокурора дать разрешение на прослушивание, понимаешь? Очень слабая. Потому что этот самый Сидоркин, оказывается, поет тенором, вот неприятность, и хорошо поет! И, как человек вполне известный, может впоследствии причинить нам массу неудобств своим возмущением. А ты – “обшмонаю”!.. Скажи лучше, почему ты ей не поверил?

– Не знаю… Я как увидел ее в ватнике, в валенках, мне стало не по себе. Уж очень лихо она все это на себя натянула, нормальная ухоженная женщина такое бы не надела, и потом… Для молодой женщины она слишком невозмутимая, она уж чересчур спокойная!

– А я принял эту невозмутимость за шоковое состояние самоубийцы. Ты, Петя, пробовал когда-нибудь кончать с собой?

– Ну Кузьма Ильич, честное слово, вы еще спросите, не рожал ли я?!

– Вот! Кстати о родах. У нашей утопленницы полное алиби получается на день пропажи Успендрикова.

– А помните, Успендриков писал в докладной, что учительница пения была беременна? А вдруг это ее способы маскировки, а? Беременную женщину кто испугается?! А справку из родильного можно купить, а…

– А штаны тебе молоком облить из заправленного в грудь баллончика, да? – вздыхает Поспелов.

– Ладно, – сдался Петя, – молоко – это сильно у нее получилось, что и говорить…

ЗАПАДНЯ

Ворота заперты. Минут пятнадцать давлю на кнопку звонка.

Тишина.

Снимаю валенки, перебрасываю их через ограду. Попытка подбросить к валенкам снятую телогрейку не удалась: телогрейка повисла расплющенным привидением на верхних зубцах ограды, но металлический чемоданчик приземлился на газоне вполне удачно.

Лезу на решетку ограды и пою: “…ночь тиха, пустыня внемлет богу и звезда… и звезда!”

Черт, зацепилась!..

“…и звезда с звездою говори-и-ит”.

Сидя наверху, снимаю застрявшую телогрейку и бросаю ее вниз. Мягкое приземление обеспечено. Прыгаю и вспоминаю, что делаю это сегодня уже второй раз. Сейчас я закрою глаза, глубоко вдохну и войду в воду, и вода оглушит гулом, изменит время, сделав его тягучим и бесконечным, с ледяным привкусом тины…

Падаю на телогрейку и некоторое время лежу, уставившись в темное небо. На дороге слышен шум машины, я придаю телу расслабленную невозмутимость намеренного отдыха – закидываю ногу на ногу, а под голову подкладываю ладони. Достаточно убедительно? Если не считать мокрых подтеков молока на груди, все у меня отлично, и газончик ничего себе, и валенки валяются достойно – в куче с чемоданчиком.

Автомобиль почти проехал, потом резко затормозил и подал назад.

Я услышала это по звуку, подхватилась, сгребла в охапку телогрейку и понеслась к дому. Забежав за выступ, обнаружила, что в этом месте – сбоку дома-в ограде имеется калитка, до того приличная, что даже приоткрыта слегка. На всякий случай захлопываю ее – легкий надежный щелчок хорошо смазанного замка, осматриваюсь и слышу слабый детский плач.

Нет, этот номер не пройдет.

Бегу к валенкам на газоне, обуваюсь, осматриваю пустую дорогу, забираю чемоданчик и обхожу дом, обнаружив три входа. Я не трогаю двери, не заглядываю в окна, я думаю. Детский плач лучше всего слышен в том крыле, который ближе к калитке.

Если я поддамся плачу и войду в этот дом, то все оставшееся время собственного осязания буду кормить ребенка – маленького мальчика. Он никогда не вырастет, я никогда не постарею, я буду кормить его каждые три часа, превратившись наконец в сосуд с кроваво-молочной смесью – тоже ничего себе вариант ада.

Если я не войду в этот дом, то обречена ходить вокруг него кругами, наматывая на пряжу вечности свою ниточку следов, а молоко будет течь по животу и капать, капать… Я присоединюсь к молчаливой бесконечной веренице женщин, потерявших ребенка, но не решившихся войти в дом и заливающих своим молоком газон – ночью он превращается в небо для живых, – и тогда молочная дорожка видна лучше всего, она и называется Млечным Путем – грустная надежда живых, что плаксы в доме вырастут сами по себе и пойдут их искать по этому Пути…

Первая же дверь, которую я толкнула, оказалась открытой.

Так и должно быть… Посмотрим… вход на кухню. Я оглядела большое, хорошо обустроенное помещение со стойкой посередине, над которой висела лампа на растягивающейся пружине, с металлическим абажуром в дырках – лампа была низко спущена и горела.

На стойке рядом с давно оплывшей свечой стояли два бокала, миска с салатом и три совершенно черных банана – вот откуда этот приторный запах разложения. Хотя… Пахнет еще чем-то отвратительным, искусственным и страшным, да мне-то что!..

Сквозь стекло микроволновки беспомощно топорщится зажаренная куриная гузка, а у раковины стоит откупоренная бутылка вина и валяется штопор с накрученной пробкой.

Когда я ела в последний раз? Я пила чай у следователя, а вот еда… Прислушиваюсь к себе и понимаю, что есть совершенно не хочется, что вся еда, которая мне теперь встретится, тоже будет умершей, с запахом разложения и давно откупоренного, но так и не пригубленного прокисшего счастья.

А если открыть холодильник? Будут ли там лежать на каждой полке (предположим, этих полок три) по женской отрубленной голове – моя голова из отрочества, потом – из зрелости, потом – из заплесневелой старости, с полуоткрытым беззубым ртом и бесцветными глазами. Скажут ли эти головы мне, что нужно делать дальше и как?..

Задерживаю дыхание (опять ныряю!) и открываю дверцу холодильника.

Полно еды, и только.

А ребенок все плачет, тихо, обреченно. Иду на плач.

Я обошла четыре комнаты внизу, поднялась на второй этаж, почти нашла плач, почти впустила его в сердце, но ребенка не обнаружила!

Вот так, да? Мне что, уготовано ходить туда-сюда по этому дому и искать умершего ребенка по звуку его плача?!

Если бы я не увидела, что в манеже под брошенным туда шерстяным одеялом что-то шевелится, я бы ушла на кухню, чтобы сцедиться, а потом напиться. Нет, сначала напиться, а потом сцедиться?..

Поднимаю одеяло.

В манеже лежит маленькая девочка примерно двух лет, спокойно смотрит на меня сонными глазами и прижимает к себе младенца в больших – не по росту – ползунках. Маленький ребенок плачет, не открывая глаз, устало и безнадежно.

Совершенно бездумно наклоняюсь и беру их обоих, вытаскиваю.

Оглядываюсь. Младенец, почувствовав мои руки, набрал воздуха и крикнул погромче, из последних силенок, после чего затих с полуоткрытыми плавающими глазами, едва дыша. Девочка в розовом платьице с оборками засунула в рот большой палец правой руки и с интересом изучает вблизи мое лицо и эксклюзивную стрижку.

По-моему, в соседней комнате мне попадалась на глаза большая двуспальная кровать.

Вот она! Укладываюсь, не выпуская из рук детей. Несколько секунд мы лежим и слушаем дыхание друг друга. Я осторожно освобождаю руки, поднимаю шерстяную футболку и расстегиваю чашечки бюстгальтера. Груди выскакивают наружу, как два огромных дирижабля, готовых к полету. И в этот момент младенец стал делать ртом движение, как будто ловит у своего лица щекотную пушинку. Мне говорили, что они слышат запах молока и в первые дни жизни находят мать по запаху… Укладываю его поудобнее, предлагаю сосок, и с первым же глотком ребенок начинает захлебываться. Мы пережидаем с минуту, девочка смотрит на мою грудь серьезно и доверчиво. Так, давай попробуем еще раз… Теперь дело пошло лучше, только вот после каждых пяти-шести глотков ребенок устает и дремлет, набираясь силенок. В животе у него началось сильное бурчание, он кривится, но не плачет, девочка протянула ручку и потрогала грудь, которая нависла над нею.

Давай, попробуй, тебе понравится. Сколько же времени вы не ели? Зачем вас засунули в манеж и накрыли одеялом?

Девочка согласилась и взяла в рот сосок. Первые глотки она сделала неуверенно, подняла вверх глаза, пробуя, потом стала жадно сосать, и острые зубки ее врезались в меня с неуместной в этой ситуации реальностью боли.

Через двадцать минут дети спали так глубоко, что я смогла встать. Уложила их поудобней, обложила подушками, после чего раздела и осмотрела.

Я сняла с девочки колготки с трусиками, а с младенца его ползунки, под которыми обнаружился памперс. Мальчик… Конечно, мальчик, а ты думала, кто тебя позовет покормить грудью в этом заколдованном доме, идиотка, дура набитая!..

Складываю снятые вещи на полу, от них пахнет старой мочой, памперс сдобрен еще и какашками, и не раз, вероятно… Между ног у мальчика сильное раздражение, значит… Нет, не надо думать, что они ждали меня здесь почти неделю!.. Мальчик не выжил бы столько, по крайней мере, он бы уже не смог плакать. Тогда – сколько? Сколько времени они лежат в манеже под одеялом? Господи, а от меня-то как воняет!.. Странно, я начала слышать запахи, и самым неприятным оказался чужой – от ватника! Лихорадочно стаскиваю с себя шерстяное белье, окровавленные трусы, подумав, бросаю в общую кучу вонючего ужаса и бюстгальтер. Оставшись голой, вдруг обнаруживаю себя в огромном зеркале платяного шкафа, с покрывающимся щетинкой лобком и полосатой головой, с выступающим уродливым образованием животом, с огромными для таких худых плеч и узких бедер грудями.

В этот момент, стоя перед зеркалом, я услышала, что в доме еще кто-то плачет. Приглушенно, далеко, не плачет – тонко подвывает с задавленными страхом всхлипами. Ну вот, а ты размечталась сходить в ванную. Еще один младенчик ждет твое молоко, как хорошо, и сцеживаться не придется – девочка отлично справилась с правой грудью, а в левой кое-что осталось, надеюсь, ему хватит.

Опять я иду по гладкому паркету второго этажа, из комнаты в комнату – по пушистому ковру, потом по твердой циновке, потом по шкуре белого медведя (это, пожалуй, кабинет будет), а плач играет со мной в прятки, то затихает совсем (один раз мне даже почудилось совсем взрослое громкое сморкание), то вдруг опять проявляется тихим отчаянным воем. Я подловила его случайно, услышала, как за белой дверью кто-то судорожно вздохнул и хныкнул, потянула на себя ручку и оказалась в большой ванной комнате…

В тот день Коля Сидоркин разбудил своих родителей в пять часов двадцать минут.

Утра.

Папа не поверил, он таращился на часы то одним глазом, то другим – по очереди. Мама же, напротив, проснулась быстро, ощупала руки Коли и нервным шепотом: “Что?.. Поранился? Ты нас бросаешь?.. Посмотри мне в глаза!” – так накалила обстановку, что Коля пожалел о своем решении попрощаться с родителями.

– Я украл у вас деньги, – первым делом заявил Коля, дождался, пока мама вцепится в руку отца, а тот, в свою очередь, нервным движением свободной руки поправит воротник пижамной куртки.

Они сидели на кровати. Коля подложил им под спины подушки, зажег один ночник, и в его слабом свете родители выглядели однояйцевыми близнецами – их роднило выражение отчаяния на лицах и жуткое напряжение, заставляющее сидеть ровно и не шевелясь.

– Постой, – заметил, подумав, отец, – какие деньги? Мы все деньги пустили на аренду зала для выставки, потом еще это… купили новую приставку для камеры. Какие деньги?

– Я нашел в шкатулке полторы тысячи рублей и забрал их. Заначку за картиной я не трогал, вам на первое время хватит.

– Ну что же ты сразу – “украл”?! – родители синхронно вздохнули с облегчением.

– Что же ты, так и до инфаркта довести недолго, – заметила мама, а отец с горячностью уверил, что черт с ней, этой заначкой, пусть забирает и ее, если он проигрался в карты или еще что…

– Я не проигрался. Я уезжаю к любимой женщине, и ваша заначка мне не нужна, у меня осталось еще от работы на сцене почти пятьсот “зелеными”, – спокойно заявил Коля. – Я не об этом хотел сказать…

– Возьми мою коричневую замшевую куртку! – перебил его отец. – Она тебе всегда нравилась, и галстук английский…

– Коленька, умоляю, предохраняйтесь, – мама прижала к груди руки с переплетенными пальцами, – хуже нежеланного ребенка может быть только аборт! Ты еще молод, многого не понимаешь, но…

– У нее уже есть двое детей, думаю, она сама разберется с предохранением.

Наступила тишина. Коля ждал, пока мама решит – удариться ей в истерику, начать жалобно плакать или сразу свалиться в обморок и спокойно все обдумать.

– Может быть, у нее и муж есть? – осторожно поинтересовался папа.

– Есть, – легко согласился Коля и добавил:

– Она обещала с ним разобраться и уйти ко мне, вот, не звонит, я решил сам поехать. Вместе разбираться будем.

– Но она хотя бы… еще не на пенсии? – поинтересовалась мама и нервно хихикнула.

– Выпей успокоительное. – Папа взял с тумбочки пузырек, отвинтил пробку и сосредоченно стал капать в стакан с водой.

– Нет, пусть он скажет, сколько ей лет. – Мама опять хихикнула, это было что-то новенькое, она не собиралась кричать или плакать, и Коля внимательно всмотрелся в ее лицо с перекошенным нелепым смехом ртом.

– Она не на пенсии, хотя и старше меня, но совсем чуть-чуть. Проблема в другом.

– Как, есть еще какие-то проблемы?.. Неужели? – Мама не собиралась прекращать веселье, но стакан опустошила, после чего папа осторожно промокнул ей рот уголком пододеяльника.

– Да. У нее ревнивый муж, если он узнает, что она… что она хочет уйти, что она была со мной… Короче, если он узнает обо мне, он ее убьет.

– Не может быть! – зашлась смехом мама. Папа неуверенно пошлепал ее по щекам.

– Прямо-таки и убьет? – поинтересовался он, переждав, пока мама успокоится и перестанет в ответ на шлепанье лягать его под одеялом ногой. – Ты говоришь странные вещи, но если тебе это сказала женщина… Я имею в виду о муже. Она либо не очень умна, либо…

– Либо – что? Слишком влюблена?

– Да нет, – папа задумался, судорогой рта сдержал неуместный зевок, – просто я вдруг подумал, что все это звучит как в стандартном детективе. Женщина говорит любовнику, что муж ее убьет, для того, чтобы любовник, наконец, убил мужа. Тебе не показалось, что эта женщина хочет твоими руками решить некоторые свои проблемы? К примеру, отнять детей, ну, я не знаю…

– Она сказала, что сама разберется с мужем, – объявил Коля.

– Мальчики, давайте спать, – мама от души зевнула и начала демонстративно взбивать подушку. – А ты, сынок, езжай, разбирайся на здоровье. Двое детей – это отлично, просто отлично, будешь их водить в детский сад, потом готовить обед, стирать, встречать жену с работы. Когда выспишься после ночной смены. Я думаю, месяца на два тебя хватит, а потом все вместе приезжайте в гости, поговорим. Только постарайся за эти два месяца не оформлять ваши любовные отношения. В конце концов, браки совершаются на небесах, а не в государственном учреждении, так ведь? – Она толкнула застывшего папу локтем в бок и опять зевнула.

– Я найду работу, и все у нас будет хорошо! – Коля повысил голос. – Она должна кормить ребенка, у нее только что родился ребенок!

– Слышишь, папочка, у них только что родился ребеночек, как интересно. Надеюсь, в том месте, где она живет, достаточно ночных клубов? Она не против того, что ее молодой муж работает стриптизером? Как, кстати, ее зовут?

– Я… Я не знаю. – Коля уставился в пол. Он не решился сказать “Ляля”, а полным именем любимой женщины так и не поинтересовался, какая разница, в конце концов!