Текст книги "Незамужняя жена"

Автор книги: Нина Соломон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

6
Чудеса в решете

На следующий день после вечеринки Грейс проснулась с тупой болью в висках, вызванной, как она подозревала, шампанским. Ночью она то и дело просыпалась. В три часа ночи она проснулась, увидев во сне Лэза. Его голос еще стоял у нее в ушах, и она слышала слабое позвякивание завалявшейся у него в кармане мелочи. «Надеюсь, тебе понравились цветы, Грейси». Казалось, все происходит наяву; она даже чувствовала тепло его дыхания на затылке, когда он говорил. Утром она обнаружила на ночном столике золотые запонки Лэза. Вот это номер, поздравила она себя, так и не припомнив, не сама ли положила их сюда. Следующий раз надо бы полегче с шампанским.

Она старалась не думать о вечерней игре в скрэббл. Даже мысль о том, чтобы сложить хоть пару слов длиной больше двух букв, была выше ее сил. Ей хотелось погрузиться в полную теплой воды ванну, насыпав туда соли, добытой в Мертвом море, вдвое больше рекомендованного – так, чтобы вода стала темно-лазурной, усыпляющей. Утренняя чашка мятного чая почти не взбодрила ее.

Она уже подумывала снова лечь, но вспомнила о доставленной накануне коробке с лампочками и решила заменить перегоревшую. Если новая лампочка не разгонит мрак в ее душе, то по крайней мере разгонит его в комнате. Она взобралась на стремянку с «дюро-лайт» в руке и, удерживая равновесие, вкрутила лампочку. Теперь стало слишком светло. Грейс попробовала подключить реостат и уменьшить яркость. После нескольких попыток, не давших никакого результата, кроме фосфоресцирующего нимба, окружившего все предметы в комнате, она решила вызвать электромонтера.

До прихода монтера Грейс успела закрыть дверь в спальню и накинуть на дверную ручку любимый желтый галстук Лэза. Они выиграли этот галстук в вещевую лотерею в прошлом мае на балу для диабетиков, который устраивала мать Лэза. Узор на галстуке был растительным, и сейчас он показался Грейс похожим скорее на белесые, как сперма, разводы на листьях кувшинок, чем на зеленые помидоры.

Она вспомнила о многих ночах, когда Лэз возвращался слишком поздно – слишком поздно, говорил он, чтобы позвонить, – ему не хотелось будить ее. Но, конечно, он знал, что Грейс не спит, дожидаясь его. После этих поздних возвращений Лэз обычно спал до полудня. Грейс продолжила традицию, попросив Марисоль пока не включать пылесос, чтобы не разбудить Лэза, и сама почувствовала, что старается вести себя как можно тише. Иногда, если шторы были задернуты, а простыни слегка скомканы, она могла одурачить даже саму себя.

– У вас серьезная проблема, миссис Брукмен, – сказал монтер, вывинчивая патрон. Грейс вовремя удержалась от ответа: «Я знаю». Монтер был в носках, как будто гоже старался не потревожить Лэза; он оставил свои рабочие башмаки у двери – подробность, показавшаяся Грейс слегка неприятной.

Всякий раз, когда кто-нибудь называл ее миссис Брукмен, Грейс оборачивалась, почти уверенная, что увидит мать Лэза: облаченную в темно-синий кожаный брючный костюм, ожидающую машину, чтобы отвезти ее к Забару. Словно желая оповестить всех находившихся в пределах слышимости, она разглагольствовала о том, как замечательно готовят в этом заведении осьминогов. Лэз называл свою мать «дамой». Грейс вообще никак ее не называла, обычно откликаясь: «О, привет».

– Придется тут все разбирать – провода перепутались, – сказал монтер, явно теряя терпение. – Но за сегодня я со всем не управлюсь. – Грейс кивнула. – Зайду завтра, занесу исправный сплиттер. Не знаю, кто это делал, но явная же халтура.

Грейс прекрасно знала, кто это делал. Она помнила, как Лэз, скрутив красный и синий провод, перекусил их кусачками. Он же проверил реостат, мастерски игнорируя треск и искры в розетке.

– Не зажигайте свет, пока я не вернусь. Не то можете закоротить всю линию, – сказал монтер. Грейс вообразила, как весь Вест-сайд погружается во тьму из-за случайного скачка напряжения. Она дала монтеру десятидолларовую бумажку и закрыла за ним дверь.

Когда до Дня Благодарения оставалось меньше недели, Грейс решила, что поступит умно, если заранее разморозит клюкву, из которой она задумала приготовить некое лакомство. Она нашла клюкву в морозильнике за двумя пакетами свежезамороженных овощей и контейнерами с фрикадельками Франсин Шугармен. Мать Грейс купила клюкву в прошлом году неделю спустя после Дня Благодарения, когда они вместе отправились по магазинам. «Всего пятьдесят девять центов», – сияла мать. Потянувшись за пакетом, Грейс наткнулась на замерзший круглый аквариум, который они с Лэзом поставили сюда три года назад. В лед вмерз ключ от старой квартиры Лэза.

Они даже поспорили, сдавать ему квартиру или нет, в конце концов договорились иметь это в виду по крайней мере символически. Когда-нибудь они разморозят ключ и решат вопрос окончательно. Грейс прочитала об этой уловке в статье о супружеских взаимоотношениях, и она как будто сработала, за исключением того, что они так и не разморозили ключ и больше о квартире не заговаривали. Правда, в верхнем ящике туалетного столика Лэз держал дубликат и время от времени навещал свою старую квартиру – чтобы писать там или слушать старые пластинки.

Когда-то в аквариуме жили рыбки – золотая и японская бойцовая. Во время одного из прошлых уходов Лэза Грейс не озаботилась тем, чтобы покормить рыбок и сменить воду в аквариуме. Всякий раз, проходя мимо, она говорила себе, что покормит их потом. Когда Лэз вернулся, вода стала такой мутной, что Грейс даже не смогла рассмотреть рыбок, которые к тому времени уже плавали на поверхности брюшком вверх.

Грейс все еще держала аквариум в руках, когда зазвонил телефон. Ее пальцы примерзли к стеклу. Она подставила аквариум под струю теплой воды, отлепила от него руки и снова запихнула его в морозильник. Сработал автоответчик. «Привет, Грейси, это папа. Я не присылал лампочки. – Он помедлил, перевел дух. – Чудеса в решете. Звякни». Обычно Грейс нравились папины словечки вроде «звякни» или «приветствую» вместо «здравствуй». Но выражение «чудеса в решете» ей никогда не нравилось.

Она упомянула о лампочках, разговаривая по телефону с матерью вчера вечером. Отец уже лег. Но теперь начались чудеса, и семья мобилизовалась, как отряд муравьев, готовящихся штурмовать кубик рафинада. В семье Грейс чудеса были явлением заурядным. К числу по сей день не объясненных чудес относилась пропажа бумажной колбаски с двадцатьюпятицентовиками.

«Не знаю, – говорил отец. – Просто чудеса в решете». И этой темы больше не касались, пока пропавший предмет – недели, а то и месяцы спустя – не обнаруживался, скажем, в отцовском бельевом ящике, где все это время и пребывал.

Потом было чудо с исчезновением бензина, которое в конце концов претворилось в теорию о заговоре – якобы кто-то в гараже тайком катается на их машине. Или чудо с пылесосом «Электролюкс» – еще более жгучая тема семейных пересудов; его необъяснимым образом обнаружили через несколько лет в бельевом шкафу, упакованным, как труп, в синий нейлоновый спальный мешок Грейс. Используемый метод никогда не обсуждался, а цель его не подвергалась разбирательству. Чудеса в решете. Это навязшее в зубах выражение ее родители употребляли направо и налево во всех необъяснимых случаях, как фокусник свое «алле-оп».

Грейс терпеть не могла чудеса. Ей нужен был немедленный ответ – куда подевался сверток с четвертаками. Она обыскивала все углы, пока не выбивалась из сил и ее не начинало тошнить. Если местонахождение предмета так и не удавалось установить, она чувствовала себя так, будто здесь поработала какая-то сверхъестественная сила. Удлинители могли исчезать бесследно, да и вообще все что угодно случалось без предупреждения, как с лампочками, появившимися необъяснимым образом.

То, что Лэз опять не пришел на вечернюю игру в скрэббл, было еще одним чудом, которого все – по крайней мере пока – старались касаться лишь вскользь.

– Где же Лэз? – спросил Берт, одним махом заглатывая голубец.

– В Ютике, – ответила Грейс. – Читает лекцию в Хэмилтон-колледже.

– В Ютике? Но там послезавтра ожидается настоящий ураган, – вмешался отец. – Норд-ост, – сказал он, как рыбак с Лонг-Айленда. – Снегу может намести на полтора фута.

– Скажи ему, чтобы купил простынки, раз уж он там, – сказала мать.

– О чем это ты, Полетт? – спросил Милтон.

– Ну, ты же знаешь: Дж. П. Стивенс. Компания по производству постельного белья.

– Пожалуй, он слишком занят, чтобы покупать простынки, дорогая.

– Хотя бы присмотрелся.

– А ты почему не поехала с ним, Грейси? – спросила Франсин.

– Знаешь, Лэз говорит, что у нее начинается агорафобия, – прошептала мать Грейс, слегка подтолкнув Франсин локтем.

– Агора… что? – спросил Берт.

– У меня не агорафобия, а акрофобия, – сказала Грейс, вспомнив о приступах страха во время их путешествия через Континентальный водораздел. – А еще говорили, что это путешествие продлится совсем недолго.

– Агорафобия? Это страх свитеров? – спросил Берт, листая свой Оксфордский словарь.

– Свитеров? – переспросила Франсин.

– Ну, знаешь, вроде ангоры, – пошутил отец Грейс. – Она боится пушистых свитеров.

– Ты смотрела этот фильм «Арахнофобия»? – спросила Полетт у Франсин. – У меня теперь поджилки трясутся, стоит мне увидеть долгоножку. Грейси тоже терпеть не может пауков. Правда, милая?

Но в данном случае Грейс имела в виду не пауков. Моль – вот что приводило ее в беспокойство. То, как она забиралась в ее ящики и насквозь проедала одежду, оставляя крохотные дырочки, даже если ящики были плотно закрыты, или то, как она умудрялась забраться в запечатанные чехлы. Хуже всего было, когда она находила дохлую моль на подоконнике и та рассыпалась в пыль, стоило до нее дотронуться, будто ее вообще никогда прежде не существовало. Грейс не выносила запах нафталина, так что теоретически Берт был прав – при любой возможности она предпочитала избегать шерстяных вещей.

– Может, все-таки продолжим? – прервал ее Берт.

– Кстати, чья очередь? – спросила мать Грейс, передавая голубцы.

Грейс пропускала мимо ушей шуточки, отпускавшиеся в ее адрес, и ни с кем не спорила. Она думала о норд-осте. На улице по-прежнему было не по сезону тепло. Мысль о снеге, когда за окном было почти шестьдесят градусов, казалась совершенно неправдоподобной. И все же, вернувшись домой, она включила канал, по которому передавали прогноз погоды. Завитки облаков и белые полосы, оставляемые авиалайнерами, завораживали ее.

Глядя на экран, она прозревала драматическое напряжение и даже повествовательную интригу в сгущающихся облаках и областях высокого давления – свидетельство скрытых сил природы. Навязчивая озабоченность отца погодой начала казаться ей едва ли не поэтичной, почти благородной. В ней были рисунок и ритм погребальной песни, ноты скорби. Лэз мог не вернуться к праздникам. Это было необычным желанием, однако норд-ост мог стать ответом на ее молитвы перед Днем Благодарения.

7
Вудсток

Снег надвигался мощными потоками вдоль всего восточного побережья, делая невозможными воздушные перелеты и вызывая длительные задержки рейсов, но каким-то образом миновал три центральных штата и в очередной раз укрепил веру Грейс в Национальную службу погоды. Не оставалось сомнений в том, что Лэз пропустит праздник, и все, особенно Грейс, были расстроены этим.

Зацвел амариллис. Лэз принес растение незадолго до своего ухода – деревянную кадушку с тремя луковицами, укрытыми белым торфяным мхом.

Нынче утром Грейс заметила на одном из стеблей тугой красный бутон. Она отнесла Хосе кофе, вернулась – и бутон начал распускаться. Обычно Грейс поручала заботу обо всех растениях Марисоль, которая удобряла их, подстригала сухие листья и точно знала, насколько влажной должна быть земля. Грейс же то наливала слишком много воды, то вовсе не заботилась о растениях. Когда Лэз принес ей амариллис, он сказал, что цветок будет цвести шесть недель (теперь Грейс сочла это своего рода знамением), а потом стебель надо обрезать и шесть месяцев держать в прохладном темном месте. Слова его эхом отозвались в ее памяти, и ей захотелось сказать амариллису, что спешить некуда.

Грейс посмотрела в окно, дивясь при виде семей, собиравшихся по обеим сторонам улицы больше чем за два часа до начала парада; некоторые тащили с собой стремянки и доски, чтобы исхитриться и устроить себе сиденья вдоль обочины тротуара. По негласной договоренности в каждый День Благодарения Грейс и Лэз приглашали на поздний завтрак всех своих друзей и близких с маленькими детьми, чтобы те могли наслаждаться зрелищем парада, не подвергая себя неблагоприятному воздействию стихий.

Парад неизменно приводил Грейс и Лэза в восхищение, и оба, прижавшись друг к дружке, каждый год любовались надутыми накануне воздушными шарами. В тот год, когда снимали римейк «Чудо на 34-й улице», они могли смотреть парад ежедневно, снова и снова, попивая утренний кофе, – нескончаемый День Благодарения.

Семья Грейс была невелика, точнее сказать, Грейс и ее близкие поддерживали отношения только с кучкой ближайших родственников с обеих сторон. Грейс была уже подростком, когда наконец поняла, что Франсин и Берт Шугармены не приходятся ей дядей и тетей.

Своих двоюродных братьев она знала лишь мельком; они обычно выбирались из столярных мастерских непосредственно перед праздником. Она даже не всех помнила по имени, так что, когда сразу несколько человек заявилось к ней в девять утра посмотреть парад, Грейс просто сказала им всем: «Давайте проходите», хотя, возможно, это прозвучало бесцветно и фальшиво. Она провела гостей в комнату, где все расселись по подоконникам, как воробьи вокруг площадки для игры в итальянские кегли в Центральном парке.

Марисоль накануне замесила жидкое тесто для суфле и объяснила Грейс, что его надо печь перед подачей на стол в предварительно разогретой духовке в течение двадцати минут. Грейс положила полпачки масла на горячую сковородку и смотрела, как оно тает и шипит. Затем, следуя инструкциям Марисоль, вылила смесь на середину раскаленной сковороды и сунула в духовку. Встав на коленки, Грейс наблюдала, как масло пузырится по краям, – нечто подобное она проделывала в детстве. Ее до сих пор до глубины души поражало, что конечный продукт будет полным совершенством – огромный дымящийся полый пузырь. Но это неизменно срабатывало.

В дверь позвонили, и Грейс в растерянности поднялась с колен, думая о том, что рутинное разыгрывание ежедневных сцен затягивает ее. Когда она увидела Кейна, стоявшего в дверях с белой коробкой в руках, ей вдруг ужасно захотелось немедленно все ему рассказать.

– Поздравляю с Днем Благодарения, Грейс.

– И тебя тоже, Кейн, – ответила Грейс, беря коробку у него из рук. – Еще один волшебный шар? – улыбаясь спросила она.

– Думаю, одного достаточно, даже если он не работает.

– Нет, мне кажется, пока он вполне точен.

Кейн размотал вязаный шарф, и Грейс заметила, что вся кожа у него на шее покрыта красными пятнами, как будто у него тоже был аллергия на шерсть. Он проследовал за ней на кухню, где в духовке пышно поднималось суфле, и стал рыться в ящиках в поисках ножниц. Перерезав бечевку, он открыл коробку и достал оттуда один из тех миндальных круассанов, которые так любил Лэз. Разломив круассан пополам, он дал половинку Грейс.

– Ну, смелее, – подбодрил ее Кейн. Грейс взяла круассан. Она понимала, что юбка так жмет ей в талии отчасти из-за ее внезапно возникшего пристрастия ко всем сладостям, которые так нравились Лэзу, пристрастия, которое она была не в силах преодолеть даже в его отсутствие. Другой причиной могла быть непреодолимая тяга Грейс к такой еде, как большой сырный омлет в сметане, который она заказала накануне вечером, хотя ей вполне хватило бы упаковки шпината.

Миндальный круассан ни в коей мере не утолил аппетита Грейс, и ей немедленно захотелось еще.

– Славная крошка, – прокомментировал ситуацию Кейн.

– Кто это крошка? – спросила Грейс.

– Да там, в духовке, конечно, кто же еще?

Грейс почувствовала, как вспыхнули ее щеки, и нервно рассмеялась, поперхнувшись круассаном, который все еще жевала. Потом шутливо ткнула Кейна в плечо.

– Спасибо, это Лэзовы любимые, – удалось ей наконец вставить между кашлем и подступающим приступом икоты. После кашля Грейс всегда разбирала икота. В точности повторяя свою мать, Грейс икала только нутром, что звучало как закодированный призыв зародыша о помощи. Она подошла к раковине с противоположной стороны – налить себе стакан воды, единственное лекарство от икоты, которая, она знала, могла продолжаться весь день.

«Крошка» красиво смотрелась на буфете. В столовой еще не поменяли проводку, и Грейс зажгла свечи.

– Почти как у Марты Стюарт, – заметил Кейн, восхищаясь очертаниями листьев, которые Грейс по трафарету нанесла сахарной пудрой на суфле. Грейс разложила по розеткам малиновое пюре – всем, кроме детей, которым больше нравился кленовый сироп, и липкие отпечатки чьих ладошек она позже находила на стеклах окон.

– А это что? – шепнул Кейн на ухо Грейс, беря свою розетку и указывая на блюдо с кремообразной белой смесью.

– Разумеется, знаменитая артишоковая подливка Франсин Шугармен, изготовления тысяча девятьсот девяносто седьмого года, хотя дата, может быть, и не совсем точная, – шепнула Грейс. – А если кто-нибудь предложит тебе вон тот оранжевый шар, не бери. Это сладкая запеканка из картошки с креветками, оставшаяся с прошлого Нового года.

– Бедняга Лэз – не сможет насладиться таким лакомством, – сказал Кейн. Грейс трудилась, переставляя приборы и меняя блюда, как подсказывал Кейн. – Он никогда раньше не пропускал День Благодарения. – Грейс обнаружила, что в буквальном смысле слова не может поднять на него глаз, и поняла, как странно, должно быть, выглядит она за своими занятиями. – Грейс?

– Минутку, Кейн, кажется, я забыла выключить духовку, – сказала она и выбежала из комнаты. На кухне было относительно спокойно до тех пор, пока Грейс не услышала долетавший из гостиной беспорядочный шум и не вышла взглянуть, что там происходит. Желтая остроконечная корона Вудстока, его клюв и глаза прижались к окну гостиной Грейс, словно пытаясь заглянуть внутрь, а тело его раскачивалось под сильными порывами ветра, пока люди, управлявшие воздушными шарами, старались выправить его. Грейс подумала, что стекло точно вот-вот разобьется. Ей позарез было нужно уцепиться за что-нибудь близкое и прочное – таковым оказался Берт Шугармен.

– Слушай, кажется, он хочет попробовать артишоковой подливки, – сострил Кейн, по счастью не услышанный Франсин Шугармен.

Грейс отпустила Берта и подбежала к окну, чтобы опустить жалюзи на случай, если стекло разобьется, но в этот самый момент Вудстока усмирили под приветственные крики, доносившиеся снизу, с улицы.

– У Брукменов никогда не соскучишься, – сказал Кейн.

Надеясь пробиться сквозь праздничный поток транспорта, большинство гостей ушло до того, как мимо дома проехал в своих санях Санта-Клаус. Кейн ушел одним из последних. Мать Грейс с Франсин деловито упаковывали остатки с праздничного стола. В передней Грейс сняла с вешалки пальто и шарф Кейна, а он поцеловал ее в щеку.

– Жду тебя сегодня вечером, – напомнил он. – В этом году мы просто обязаны сделать это как можно скорее.

Грейс совершенно позабыла об их традиции – выбираться куда-нибудь после Дня Благодарения и играть в «кто больше выпьет», чтобы снять напряжение от кухонных и семейных перегрузок. Мысль остаться наедине с Кейном показалась ей чудовищной.

– Непременно. Повеселимся не хуже, чем с ним.

– Вот это мне по душе, Грейси, – сказал Кейн, целуя ее в другую щеку. – Итак, в девять. В «Бочонке».

– Договорились, – ответила она. – Настоящее свидание.

Закрыв за Кейном дверь, Грейс прислушалась к доносившемуся с кухни разговору.

– Половина суфле осталась. Какая жалость! – сокрушалась Франсин.

– Его и не заморозишь хорошенько, – поддакнула мать Грейс. – Крошится.

– Какое варварство, – вздохнула Франсин.

– Говорила я ей – сделай вафли. Подогреть вафли проще простого.

Приводя в порядок стоящий у окна диван, Грейс почувствовала, как тянет холодом от рам. Она прижала ладонь к стеклу. Стекло было ледяное. Даже не нужно было смотреть канал «Погода»: она чувствовала холод каждой своей клеткой.

8
Праздничная индейка

Грейс пропустила через мясорубку две чашки грецких орехов и добавила их к растертой клюкве. От орехов смесь загустела, чего она и добивалась, потому что по рассеянности купила всего один пакет клюквы. После праздников эта штука будет выглядеть не такой уж неудобоваримой, а может, наоборот – в зависимости от того, вернется к тому времени Лэз или нет.

Она надела коричневые кожаные брюки, которые подарила ей мать Лэза; со стороны Грейс это было знаком исключительной вежливости, поскольку старшая миссис Брукмен собиралась присоединиться к ним на празднование Дня Благодарения. Натягивая брюки, Грейс почувствовала некое неудобство, и ей пришлось втянуть живот, чтобы застегнуть ремень. Брюки сидели в облипку, но она надевала их в первый раз и подумала, что за день они растянутся.

Готовясь к первой встрече с Нэнси Брукмен, родители Грейс хлопотали так, будто собирались принимать особу королевских кровей. Мать Грейс сделала прическу и маникюр не в своем обычном салоне у Ренаты, расположенном в двух шагах от дома, а у Федры и Фредерика Феккаи и купила новый наряд. Она даже подрядила себе в помощницы Марисоль, повязав ей вокруг талии белый накрахмаленный фартук. Отец Грейс открыл бутылку коньяка 1917 года, который подавался в суженных кверху бокалах «баккара», полученных родителями после того, как они открыли счет в «Эппл банке». Берт весь вечер говорил с каким-то странным, вроде бы европейским акцентом, как если бы он закончил школу где-нибудь в Бомбее. Единственным человеком, на кого Нэнси Брукмен не произвела впечатления, была Франсин, весь вечер отпускавшая шпильки в ее адрес.

– Когда я вижу такую дамочку, сразу вспоминаю девиц из «Купса», – сказала она Полетт после ухода матери Лэза, не зная, что Лэз стоит в дверях у нее за спиной. «Купе» был новомодным квартирным комплексом, построенным в 20-е годы к северу от Аллертон-авеню – района, где Франсин с Бертом встречались подростками. Грейс всегда удивляла гибкость произношения Нэнси Брукмен, которое в зависимости от ситуации колебалось между изысканным языком элиты и уличным сленгом (когда, например, она разговаривала со служащими гаража в своем доме).

– Она не из Бронкса, она из Ньюпорта, – поправил Берт Франсин.

– А этот наряд – расфуфырилась, дальше некуда! Кем она себя воображает? Королевой-матерью? – продолжала Франсин, застегивая «молнию» на сумке.

– Нет, – ответил Лэз, выскользнув у нее из-за спины и схватив оставшийся кусок шпинатного пирога. – Эта вакансия уже занята.

Когда Грейс вышла из дому, над городом шел снег, похожий на сахарную пудру, которую просеивают через огромное сито. Казалось, он бросает вызов силе земного притяжения, то устремляясь вверх, то мечась из стороны в сторону, так что Грейс даже представить себе не могла, как ему удается прилипать к мостовой. В их первый с Лэзом Валентинов день за ночь на подоконники ее квартиры нанесло целые сугробы. В шесть часов утра взбежав по лестнице с двумя парами лыж под мышкой, Лэз нажал кнопку ее звонка. Освещение было странным: хотя солнце еще не встало, розовый отсвет неба пробивался сквозь ставни.

– Одевайся. Пошли кататься на лыжах, – сказал Лэз. На голову он натянул оранжевую вязаную шапочку с помпоном. Вид у него был шутовской.

– С ума сошел. Сегодня воскресенье, и всего только… – ответила Грейс, повернувшись, чтобы идти на кухню. – Погоди, я приготовлю завтрак.

– Завтра у тебя выходной. Машина на ходу, – сказал он. – Горы ждут нас.

Грейс обвила его шею руками. Никогда раньше она не брала отгул на работе.

Грейс преподавала керамику в частной школе в Манхэттене. Она получала огромное удовольствие, глядя, как работают ее ученики, и забывая о себе по мере того, как глина преображалась в их руках и как преображались они сами. Когда они с Лэзом поженились, она оставила это место, не возразив ни словом на замечание Лэза о том, что ее уроки – это всего лишь игра в няньки и что ей следует сосредоточиться на собственной работе. Но после того как она смирилась, занятия скульптурой каким-то образом утратили главенствующую роль в ее жизни. В то время ей не пришло в голову заморозить свою работу вместе с ключом в аквариуме.

В тот Валентинов день по дороге в горы они говорили без умолку, так, словно им нужно было выговориться после долгих лет, а не пары дней разлуки. Лэз рассказал ей об одной из двух встреч с отцом после его ухода из семьи – в столовой, рядом с его подготовительной школой. «Я взял чизбургер с томатом и молочный коктейль. Помню, как он достал из кармана часы посмотреть время, но они даже не были заведены. И он не предложил мне подвезти меня обратно до школы, – рассказывал Лэз, постоянно сглатывая слюну и прочищая горло. – Но он дал мне свои сломанные часы. Спросил, есть ли у меня мелочь на автобус, а потом сунул руки в карманы, как будто боялся, что я еще чего-нибудь попрошу. Я видел его еще только раз, когда заканчивал колледж, а потом он повернулся и пошел на стоянку, даже не попрощавшись».

Грейс и Лэз приехали в Бельэйр еще до открытия и первыми в тот день купили билеты на подъемник. «Будь моим Валентином», – было отпечатано на билетах. На подъемнике Лэз сказал, что хочет жениться на ней. Его дыхание согревало ее щеку. Как только лыжи Грейс коснулись снега, Лэз пошел впереди – прокладывать лыжню. Линия лыжни казалась тогда такой простой, такой желанной. Ей оставалось только следовать ей.

* * *

Когда Грейс приехала к родителям на ужин в честь Дня Благодарения, ее мать уже успела расставить целый набор мисок и тарелок. Грейс предстояло выбрать, куда положить свои праздничные приношения. Там были блюда из освинцованного стекла, нержавеющей стали, фарфора, дерева и даже тяжелые меламиновые, неоновой расцветки тарелки из модернистского периода ее матери. На самом деле большая часть посуды предназначалась Франсин Шугармен, которая собиралась опорожнить содержимое своих пластиковых контейнеров в надлежащие емкости, но только после длительного обсуждения сервировочной ситуации, в самый разгар которого появилась Грейс.

– Для спаржи нужно овальное блюдо, – жаловалась Франсин. – Нельзя ее так мять.

– Что-то мне не нравится твой тон, Франсин, – сказала мать Грейс, сгребая спаржу так, словно это был пучок сорной травы, и швыряя ее в другое блюдо. – Так лучше?

В спешке Полетт надломила несколько остроконечных стебельков, хотя они и успели подморозиться в холодильнике Франсин. Франсин стиснула зубы, но не сказала ни слова. Берт, не сняв шерстяного пальто и галош, прошел в комнату, неся коробки с выпечкой.

– Тут торт, который мы привезли весной из Вены. Только попробуйте – просто объеденье. – Он поставил коробки на сервант и стал внимательно наблюдать за процедурой. – Все выглядит так красиво, Полетт, – сказал он, окуная палец в пюре из сладкой картошки. – Хотя лично я еще подержал бы его в микроволновке. – И добавил с экспрессией подающего реплику актера: – И где ты только умудрилась отыскать спаржу в это время года?

Франсин и Полетт прыснули со смеху и обнялись, восхищенно озирая стол, как если бы все это было произведением искусства.

– Что такое? – саркастически спросил Берт. – Что-нибудь не так?

Отец Грейс по обыкновению работал у себя в кабинете. Он неизменно появлялся именно в тот момент, когда наступала его очередь исполнять возложенные на него обязанности, которые, в рамках ужина в честь Дня Благодарения, включали в себя встречу прибывающих гостей, выбор напитков и разделывание индейки. Отец считал, что умнее всего – держаться подальше от поля боя до последней возможности. Если бы Лэз был здесь, он тоже окопался бы в кабинете, и отец Грейс с гордостью демонстрировал бы ему свое последнее высокотехнологичное приспособление, вроде бумагорезки, которая могла справиться со всем, начиная с ненужной почты и кончая газетами.

Полетт и Франсин отправились на кухню проверить фрикадельки в кисло-сладком соусе. Грейс присела за кухонный стол и начала насыпать соль в солонки в форме индюшек и сворачивать льняные салфетки, просовывая их в салфеточные кольца. Много повидавшая на своем веку орнаментальная ваза, которой надлежало выситься в центре стола, вылепленная Грейс еще в четвертом классе, была лишь сравнительно недавно сослана в кладовку после двух десятилетий царствования.

– В таких случаях мне бывает жаль, что у меня нет второй микроволновки, – вздохнула мать Грейс.

– Я не говорила, что через две недели еду в Париж? – объявила Франсин.

– Правда? В круиз? – мать Грейс вынула фрикадельки из духовки и переложила в оранжевое меламиновое блюдо.

– Экономь соус, – Франсин пластмассовой лопаткой вытерла внутренность блюда, пока оно не заблестело так, будто его только что достали из посудомойки. – Как плохо, что Лэзу снова не удается отведать моих фрикаделек, – добавила она. – Грейс, может, отложить ему еще контейнер?

Оторвавшись от своих занятий, Грейс посмотрела на нее, думая о другом контейнере, который до сих пор стоял в ее морозильнике.

– Нет, право, не стоит беспокоиться, – ответила она.

– Глупости, мне это только приятно. Просто принеси обратно мои контейнеры.

Даже если бы Грейс не была вегетарианкой, маловероятно, чтобы она могла съесть столько фрикаделек до следующей игры в скрэббл.

– Ради бога, почему бы тебе не дать ей рецепт? – спросила мать Грейс едва ли не в сотый раз. Франсин встретила вопрос в штыки.

– Тебе известно, что настоящие повара готовят не по рецептам, – ответила она, вскидывая голову. – В любом случае я скоро отбываю в «Ле кордон блю», – продолжала Франсин. – Две недели рядом со всемирно прославленными виртуозами кухни – что может быть прекраснее?

В кухню вошел Берт и присел к столу. Пальто на сей раз он снял, но так и остался в галошах.

– Этим лягушатникам такого в жизни не приготовить, – сказал он, насаживая фрикадельку на пластмассовую зубочистку. – Сколько бы с вас содрали в ресторане за такие фрикадельки? – спросил он, делая попытку пронзить еще одну фрикадельку – попытку, тут же пресеченную Франсин. – К тому же я лишаюсь своего лучшего танцевального партнера.

– Знаешь, Берт, я думаю, что уж ты-то мог бы хоть разок чем-то пожертвовать, – сказала Франсин, отгоняя мужа от стола.

– А кто позаботится о моих бабочках? – спросил Берт.

– Верно, – откликнулась Франсин, – а я и позабыла, что ты у нас энтомолог. Специалист по чешуекрылым. Завел пластмассовый садок для бабочек и возомнил себя Владимиром Набоковым. Им всего-то и нужно, что немного подслащенной воды. Надеюсь, ты справишься.