Текст книги "Клуб любителей диафильмов"

Автор книги: Нина Хеймец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Но однажды мне это удалось. В тот вечер Лиза вытащила из коробки конверт из тонкого картона. Конверт был запечатан, на него была наклеена марка – лодка движется к гавани. В отдалении, на мысе, светит маяк. За ним виден пустынный скалистый берег. Надпись на марке была латиницей, но на неизвестном нам языке. В тот вечер была Лизина очередь выбирать адрес. Она написала его на конверте. Почему‑то в справочнике даже не было указано имя. Только инициалы. Некто Э. Ю., северная часть города. Я собиралась уходить, хотела зайти по дороге домой на почту. И тут, уже в прихожей, Лиза вспомнила, что почтовое отделение закрылось на ремонт. «Придется сделать перерыв, – сказала она, – не знаю, на сколько». Но письмо было уже у меня в руках, с надписанным адресом. Уже началось, то что должно было начаться. Мне уже не хотелось останавливаться. И я предложила: «Давай я его сама отвезу. Положу там в подъезде в почтовый ящик, и все дела». Это было нарушением условий, конечно; но и сам этот вечер был не как другие вечера – с самого начала: письмо вместо вещи, закрывшаяся почта. И Лиза согласилась, как‑то неожиданно легко: «Да, отвези, пожалуйста». Она посмотрела на меня, и я вдруг подумала, что это первый раз, за много времени, когда мы друг на друга смотрим; и что и раньше, до всего этого, мы редко встречались взглядом – только если сначала собраться с духом, не отдавая себе в этом отчета, а потом случались несколько секунд. И я подумала, что помню каждые эти несколько секунд; и что события вокруг них разрежены, и я могу как ни в чем не бывало, находясь в одних таких секундах, увидеть другие; и, если я когда‑нибудь тоже решу изменить свою форму, взломать изнутри свой скелет, мне необходимо будет что‑то с ними сделать. И тогда Лиза вдруг обняла меня. У нее оказались очень легкие руки, почти невесомые. Мы стояли так, несколько мгновений. А потом Лиза улыбнулась и сказала: «Ну, пока». И я ответила: «Пока».

Я ехала на автобусе в северную часть города. Я не разбирала, по каким мы едем улицам: шел дождь, окна запотели, в них можно было разглядеть лишь желтые всполохи фар и фонарей, и красные – светофоров. Автобус был полупустым; на редких остановках пассажиры выходили из него, но никто в него не заходил. На сиденьях передо мной сидели старушки в вязаных беретах. Но вскоре вышли и они. А потом водитель включил в кабине свет, и я заметила в окне свое отражение. И я будто увидела себя со стороны. Моя куртка была доверху застегнута на молнию, воротник поднят, голова втянута в плечи. Это была упаковка. Я сидела, держась обеими руками за поручень переднего сиденья. Я знала, что уже никогда больше не увижу Лизу. Не зря же мы не писали на бандеролях обратный адрес. Они не должны возвращаться. И теперь, когда я поняла это, я могла перестать участвовать. Мне надо было выйти, выскочить из этого автобуса на первой же остановке. Но я не сделала этого. Это был тот самый момент, между двумя окошками, возможность наблюдать за исчезновением; эксперимент над самой собой. «Кто там? Это мы, Розен – кранц и Гильденстерн; откройте нам, пожалуйста».

Я сошла с автобуса и сразу увидела этот дом. Трехэтажное строение. В свете фонаря была видна полукруглая табличка с номером. Час был относительно непоздний, но я заметила, что светятся лишь два или три окна в облупившихся деревянных рамах. Квартира была на последнем этаже. Я долго звонила, но никто не отзывался. Тогда я толкнула дверь. Она медленно открылась, даже не скрипнув. Я нащупала выключатель. Зажгла свет. Квартира была пуста. Видимо, дом расселяли – большая часть жильцов уже съехала. На обоях виднелись следы от висевших здесь когда‑то фотографий или, может быть, картин. Под подошвами моих ботинок хрустели осколки стекла. Пол был покрыт пылью, но осколки все равно поблескивали под светом электрической лампочки, и было видно, что они разноцветные – прозрачные, зеленые, синие, красные. Пахло сыростью, но мне казалось, что к этому запаху примешивается запах свежераспиленных досок. Я стояла в центре комнаты и понимала, что теперь мой маршрут завершен. Глядя на меня со стороны, было бы невозможно сказать, откуда я здесь появилась. Где‑то, в другой жизни, кто‑то забывал меня. Я подошла к окну, но, при электрическом свете, в нем было видно только мое отражение. Ничего не изменилось. Упаковка. Панцирь. И тогда я бросилась к двери, распахнула ее настежь, побежала вниз по лестнице. Я слышала, как там, наверху, на последнем этаже дверь захлопнулась. Мне даже показалось, что щелкнул замок. Я бежала по узкой улице, потом быстро шла, вдыхая пропитавшийся дождем ночной воздух. На следующем повороте оказалось, что я стою напротив транспортной развязки. Огромный транспортный узел – трамваи, автобусы, поезда. Можно выбирать любое направление, и ехать, и смотреть в окно.

Ракушки

Ленка – дура, а я вас спасу, вы только не волнуйтесь. Очень скоро, хоть вы об этом еще не знаете. В вашем положении спасения ждать, конечно, неоткуда. Вы, наверное, увидев меня, не поверите. Решите, что это мозг ваш умирает и показывает вам сказки, чтобы вы не расстраивались. Так бабушка говорит. В книжке, которую я нашла на шкафу, было написано, что после смерти люди видят себя со стороны, а потом улетают в светящийся туннель. Бабушка мне тогда объяснила, что это всё – химия нашего мозга. «Гость из сказки» – вы так и подумаете. Вообще‑то я не гость, а гостья, но сейчас это неважно.

На голове у меня ветки, я их прикрепила ремнем от джинсов – это называется камуфляж. Чтобы Ленка ничего не заметила. Будет теперь знать. И зеленый свитер тоже для этого. Вообще‑то я его не люблю – он колючий, и Ленка говорит, что меня в нем не отличить от мальчика. Ну и пусть не отличает, мне теперь все равно. Она меня, конечно, разоблачит, но будет уже поздно, вы уже будете на свободе. А то, что произойдет потом, надо будет как‑то пережить, но я справлюсь.

Да и что будет, по большому счету? Ничего не будет. Скажет что‑нибудь, да и всё. «Девочки не дерутся» – так Ленка говорит. В высокой траве меня не должно быть заметно – я, перед тем как за вами идти, всё продумала. «Без права на ошибку» – фильм такой был, но бабушка мне смотреть не разрешила, его поздно показывали.

Вообще, если вы сейчас себя со стороны видите, это плохо, конечно. Ничего приятного, и вас это зрелище точно не утешит. Хотя, может, вам иначе кажется. И лежите вы в корыте, где прошлым летом лягушка утонула, но об этом вы не знаете. Мы тоже тем летом не сразу узнали. Потом долго там, за сараем, не играли – ни Ленка не хотела, ни я.

Но с лягушкой мы были ни при чем, а тут этого не скажешь, все‑таки. Хотя мы вам вред причинять не собирались. Если бы вы были пустыми, мы сделали бы из вас бусы. Но, раз вы там, внутри, вы должны были стать моллюсками в лавке морских диковин. Вот и всё. Я сказала, что сегодня моя очередь быть продавщицей, а Ленка ответила, что ей играть расхотелось, и что она на меня смотреть не может, после того, как я за вами в пруд залезала, в самую тину, и чтобы я никогда больше к ней не приходила. А я и не к ней иду, я – к вам. Это и неправда совсем, кстати – про тину. Вы там как раз и не водитесь. Вы в прозрачной воде были, у самого берега, вы всегда там. А жука – водомера Ленка уже потом сама поймала, вивисекторша. Тебя тоже выпущу.

Вообще, не повезло Ленке, что их участок – рядом с водокачкой. Издалека она напоминает марсианина из «Войны миров», громоздится над всем дачным поселком на своих сваях – раскоряках. А если под ней стоять, то там всегда тень, в любое время, и трава темная и густая. Каждый вечер поселковый сторож подходит к ее свае, той, что ближе всего к сторожке, и бьет по ней молотком, шесть раз. Будто склянки отбивает, но это, конечно, никакие не склянки, пусть он себя не обманывает. На свае уже слезла краска и образовалась вмятина. Когда дед это слышит, он берет ведро и идет за водой. «Артезианская, – он говорит, – одно здоровье». Вода льется из трубы к вам в пруд; вам, наверное, тоже приятно. А мне – нет. Я на эту водокачку вообще стараюсь не смотреть, хоть это и непросто. Там в баке, величиной с трехэтажный дом, стоит вода, черная и пустая. Может, только водомер по поверхности проскользнет, хотя откуда ему там взяться. Иногда я представляю себе, как с этим баком что‑то случится, какая‑то поломка, и у него распахнется днище. Оттуда хлынет вода, все эти накопившиеся артезианские кубометры, всё это прольется на землю. Думаю, мы тогда станем почти как вы, мало чем будем отличаться; так что я вас хоть чуть – чуть, но могу понять, мне кажется.

Я уже двигаюсь к вам, уже продвигаюсь. Нужно ползти по – пластунски, чтобы ничем себя не выдать. Но я точно приду, а не как тот человек, который Элиягу6. Дед с бабушкой о нем недавно вспоминали. Дед сказал, что состарился, но так и не понимает, как это – ждать этого самого Элиягу и знать, что в этот раз он не придет. Класть для него яйцо на пасхальное блюдо, и знать, что оно останется нетронутым. Предвкушать встречу и

знать, что она не состоится. Готовиться к веселью, которое заранее отменено. И так из года в год. И про всю жизнь наперед это знать. А бабушка мыла таз для варенья и ничего ему не ответила. Так вот, мне сейчас не до веселья, я не он, и я приду – пусть даже вы меня и не ждете. Может быть, только надеетесь, а на что, и сами не знаете. Я соберу вас в марлю, в которой бабушка отжимает творог, и побегу к вашему пруду, так быстро, как только могу. Вас будет обдувать ветер, и слепить солнце. Непривычная для вас среда, но вы потерпите, совсем немного.

Пражское лото

Они приходили и сидели в приемной. Каждое утро, делая шаг из кондиционированной прохлады автобуса в висящее над асфальтом иерусалимское марево, Михаэль знал, что они уже там, уже ждут – именно его. Он шел каменным переулком, входил в освещенное голубоватой лампочкой парадное, дожидался лифта, а потом спешил мимо них – энергичной походкой, не взглянув, выпрямив спину. Когда он проходил мимо, он чувствовал, как – на доли секунды, на целую вечность – внутри его грудной клетки, как на сморщенном экране, проступает вся его жизнь, все, что он, возможно, вспомнит, и можно было останавливать проектор, вглядываться в подрагивающие кадры, касаться мягкой пленки узкими пальцами. Михаэль заходил в свою контору, закрывал за собой крашенную белой краской дверь, садился за стол, перекладывал папки, перелистывал блокноты, словно те двое, там, за дверью, были способны исчезнуть между мелькающими страницами.

Так было и на этот раз. Они сидели у двери; повернули к нему головы, когда он вошел. Обе были в черном, как и в предыдущие дни. Та, что старше – с забранными в пучок волосами, с плотно сжатыми узкими губами. Та, что моложе – с квадратным подбородком и детской челкой. Завидев его, они снова стали перешептываться, о чем‑то спорить. Он подошел к своей двери, и, уже поворачивая ключ, вдруг услышал: «К вам можно?». Михаэль обернулся. Женщины внимательно смотрели на него, словно пытаясь понять по его реакции что‑то, о чем он не знал, а они – знали. Он сказал: «Конечно. Заходите».

* * *

– Это недоразумение, – говорил Михаэль, – вам нужен не я. «Недоразумение», – тихо повторяла женщина постарше. «Не недоразумение!», – сказала та, что помоложе. «Вы обратились не по адресу», – настаивал Михаэль. Он посмотрел в окно. Там был виден угол крыши соседнего здания, под ним – окно с трещиной в стекле. Окно было открыто; сквозняк выбивал наружу синюю занавеску. Михаэль не знал, кто там живет. Когда он смотрел на это окно, он не представлял себе дом, частью которого оно было. Про себя он называл его «мое окно». Когда у него были сложные клиенты, он, говоря с ними, думал о нем. Это приносило ему облегчение.

– Зачем я только их впустил, – думал Михаэль, – сказал бы, что занят.

Они сидели перед ним, две сестры. Старшую, как он теперь знал, звали Жанна. Младшую – Антонина.

– Сначала мы решили, что вы – это он, – говорила Антонина, – и имя то же, и фамилия совпадает. А она, ведь, очень редкая. Мы так обрадовались. Его ведь и папа искал, пока был жив; и мы – с тех пор, как выросли. Мы обращались в справочные службы в разных странах. В Америке и в Аргентине нанимали частных

сыщиков – Жанна потратила на это почти все свои сбережения. Все, кого нам удалось найти – кроме вас, были или сильно старше или гораздо моложе нашего брата. А вы подходите и по возрасту, и по росту – наш сводный брат был очень высокий. Это, пожалуй, единственное, что мы о нем с детства помним. Когда он приезжал, Жанна сажала меня на плечи, я надевала его плащ и шляпу, поднимала воротник, и мы гуляли так по саду. Однажды брат заметил нас из окна, очень удивился, вышел к нам и смеялся. В это время наш отец возвращался с рынка, нес авоську с двумя бутылками молока. Он вошел во двор, увидел нас и от неожиданности выронил авоську. Бутылки разбились, молоко полилось по тропинке и стекло на землю. Там целый день стояла белая лужа – земля была утрамбованная, а ночью молоко впиталось. Брат сказал нам, что, оказывается, если случайно пролить на землю молоко, то нужно подождать двое суток, а потом положить туда кого‑нибудь мертвого, и еще через сутки он оживет. Брат уехал той же ночью, больше мы его никогда не видели. Мы специально искали, но никого мертвого не было. Наконец, как раз через двое суток, мы нашли огромного черного жука – он лежал вверх лапками, прямо на тропинке. Мы положили его туда, где пролилось молоко. Но тем же вечером родители сказали, что нам нужно срочно уехать, что оставаться дома – опасно. Над нашим городом уже кружили бомбардировщики, у окраин – грохотали пушки, по грунтовым дорогам мчались грузовики. Мы наспех собрались, уехали и так и не узнали, что стало с жуком.

– Так и не проверили, – сказала Жанна.

– Так что по росту вы подходите, – продолжила Антонина, – мы уже были почти уверены, что вы и есть наш брат. Фотографий брата не сохранилось, и мы плохо помним, как он выглядел, но отца – помним хорошо.

Мы знаем, что брат был очень на него похож. А вот вы на нашего отца совсем не похожи.

– Ни капельки, – сказала Жанна.

Они с сестрой переглянулись, потом посмотрели на Михаэля.

– Мой отец умер еще до того, как я родился, – сказал он, – мама растила меня одна. Это было в другом городе.

Сестры молчали.

– Я вижу вас впервые, – добавил он.

– Столько времени прошло, – покачала головой Жанна.

– Понимаете, – сказала Антонина, – судя по всему, кроме вас нам помочь никто не может. Мы уже все перепробовали, всюду обращались. Все безрезультатно. Как будто и не было никакого сводного брата. Но мы же знаем, что он был.

– Вот, – сказал Жанна, – вот все его вещи. Она положила на стол небольшой серый парусиновый мешок. Вот все, что от него осталось. Это выветривание.

– Что‑что? – переспросил Михаэль.

– Выветривание. Ветер дует – день дует, годы дует, через всю жизнь дует, сквозь людей и предметы, что‑то уносит, что‑то перемещает, что‑то оставляет. Потом становится трудно понять, как одни вещи соотносятся с другими.

– Все‑таки не думаю, что могу оказаться вам полезен, – сказал Михаэль, – я не занимаюсь розыском. Я нотариус – работаю с документами, ставлю печати.

Сестры молчали. Потом они встали и Жанна сказала: «Спасибо, что уделили нам время».

Михаэль закрыл за ними дверь. Полминуты спустя он заметил на столе парусиновый мешок. Михаэль распахнул дверь и побежал за сестрами. Площадка у лифта была пуста. Михаэль вернулся в контору, с трудом преодолев сопротивление рассохшейся древесины, распахнул окно, перегнулся через подоконник. Сестер на улице видно не было. Он обернулся и увидел, что сквозняком разметало его бумаги – они теперь были разбросаны по столу; часть бумаг упала на пол. Несколько листков еще кружили в воздухе. Михаэль захлопнул окно. Навел в комнате порядок. Потом он сел за стол и взял серый мешок в руки.

* * *

Я сразу узнал этот мешок. В смысле, в детстве у меня был точно такой же. Школьный мешок для сменной обуви. Мама вышила на нем мое имя синими нитками. Мама рано уходила на работу, я выходил из дому вместе с ней и оказывался в школе одним из первых. Я помню, как стоял в пустой школьной раздевалке. За окнами только начинало светать. Я смотрел на эти мешки, совершенно одинаковые – только имена различались; а на некоторых и имен не было. Иногда мне казалось, что, если взять туфли из другого мешка, с другим именем, то моя жизнь полностью изменится, а я этого не замечу. Буду идти, как прежде, домой, но это будет другой дом. Я доставал из своего мешка туфли, поскорее переобувался и уходил из раздевалки.

Я развязал мешок и вытряхнул его содержимое на стол.

Там оказались: картонная книжка – «Касса букв и слогов», черное перо, прозрачное стеклышко и блокнот, в котором сохранился один листок бумаги, в клеточку. На листке было записано шесть цифр – судя по всему, номер телефона.

Я не знал, насколько важен был для Михаэля каждый из этих предметов, но все они в определенный момент оказались в его жизни. Между ними должна была существовать какая‑то связь. Если бы мне удалось ее восстановить, то, невзирая на пропущенные звенья, я смог бы хотя бы предположить возможное направление поисков.

Я еще раз внимательно осмотрел предметы. Должна была быть точка отсчета. Поколебавшись, я взял со стола «Кассу букв и слогов». Я открыл книжечку. На картоне были неровно наклеены квадратики с буквами: М ПРЖСК ЛТ.

Квадратики были разной величины, вырезаны с заусенцами. Я всмотрелся в буквы и прочитал: «Мое ПаРиЖСКое ЛеТо».

Если человек, только учась писать, составляет именно такое предложение, это что‑нибудь да значит. Я достал с полки телефонный справочник. Нашел в нем код Франции и код Парижа. Потом придвинул к себе блокнотик с записанным телефонным номером и снял трубку. В тот момент я руководствовался, скорее, наитием, хоть и основанном на предыдущей догадке. В трубке звучали длинные гудки, к телефону долго не подходили. Я уже было решил, что ничего не выйдет, но в трубке что‑то щелкнуло, и пожилой женский голос произнес: «Але! Але! Говорите, вас слушают». На линии были помехи. Казалось, о динамик бьются тысячи песчинок. Я изучал французский в университете, и с тех пор основательно его подзабыл. Мне было трудно подбирать слова и приходилось переспрашивать свою собеседницу.

– Да, Михаэль жил здесь, – говорила она, – он был моим мужем. Нет, у него другая фамилия, но это ни о чем не говорит. Никто кроме него самого и еще нескольких человек не знал его настоящую фамилию. Во время войны он участвовал в Сопротивлении, потом вступил в армию, стал офицером военной разведки. На самом деле, никто даже не знал, откуда он родом. Он прекрасно говорил по – французски, но чувствовался трудноопределимый акцент. Нет, с ним нельзя связаться. Михаэль погиб в 1957 году, в Алжире, при выполнении секретного задания. Тело найдено не было. Там что‑то произошло, ничего найдено не было. Раньше о нем нельзя было никому рассказывать, но потом, за давностью лет, стало можно. Ко мне приезжала съемочная группа, хотела снять о нем фильм, но из этого ничего не получилось – не осталось ни фотографий, ни документов, ни друзей, ничего. А вы кто, журналист?

– Знакомый, – ответил я. Потом я попрощался и повесил трубку.

* * *

… он любил это сочетание и даже, бывало, специально вспоминал о нем, когда нужно было собраться с мыслями: волнистые контуры оранжевых барханов и соприкасающиеся с ними разрозненные кубики белых домов с залегшими между ними глубокими тенями. Дважды в сутки, на закате и на восходе, солнце окрашивало известку стен в темно – розовый. Окна горели тем же цветом, очень ярко. В эти часы ему казалось, что он находится на огромном горящем корабле, на котором сейчас все раскалится и исчезнет. Но воздух, наоборот, начинал остывать. Становилось холодно. Белые домики едва виднелись в лунном свете и казались костями огромного вымершего животного. Михаэль поудобнее устроился среди бочек с известью – в деревне собирались ремонтировать мечеть. Предстояло провести здесь целую ночь. В деревне завелся снайпер. Вряд ли это был кто‑то из местных, ему бы уже об этом доложили. Как бы там ни было, за неделю они потеряли пятерых солдат. Михаэль облокотился на бочку и стал осматриваться, глядя сквозь стеклышко прицела ночного видения. Он не сразу обратил внимание на легкий свист, а потом было уже поздно. Михаэль не услышал звук взрыва. Он не то увидел, не то почувствовал, как его коснулась, проникая между клетками его тела, огромная – до самого неба, тугая, матово – белая волна. Он успел подумать: «Странно, что цвет может так ударить».

* * *

Пока что я проверил лишь один из возможных вариантов. Я еще раз осмотрел лежавшие на столе предметы. Мой взгляд упал на блокнот. Через несколько секунд я вскочил и заходил по комнате. «Почему я решил, что это – номер телефона? – говорил я сам себе, – ведь, это же дата. Дата! Год рождения, день и месяц». Теперь, когда я знал не только имя и фамилию, но и точную дату рождения, шансы найти Михаэля значительно увеличивались. Вопрос, где еще я мог ошибаться. Я снова открыл «Кассу букв и слогов». Я старался сконцентрироваться и отвлечься от предыдущего прочтения. Когда мне это, наконец, удалось, я прочитал: «Мое ПРаЖСКое ЛоТо».

У меня заняло некоторое время дозвониться до справочной службы, потом – до ее начальника и начальника того начальника, и объяснить им (со мной говорили по – немецки и, поскольку и для меня, и для моих собеседников это язык был иностранным, мы понимали друг друга с относительной легкостью), что речь идет об уникальном случае – возможности воссоединения семьи. Проблема была еще и в том, что фамилия – не совпадала. Но тут мне очень повезло. В базе данных значился лишь один Михаэль, родившийся в эту дату. Наконец, в моем распоряжении оказался нужный номер. На это раз мне не пришлось долго ждать. Мне снова повезло. Моя юная собеседница прекрасно говорила по – немецки. «Пан Михаэль? Это мой дедушка. Фамилия? Он сменил ее после войны. Сказал, что хочет все забыть и начать сначала. С именем, правда, расстаться не решился. И семейные фотографии он тогда тоже сжег, и все документы. Откуда он родом? Трудно сказать. Он прекрасно знает чешский, но нам всегда казалось, что это – не его родной язык. Он живет в доме престарелых, на окраине Праги. Там большой парк и очень хороший уход. Нет, к сожалению, с ним невозможно связаться. Он уже пять лет молчит, только иногда пишет что‑то, но его записи никто не понимает».

* * *

…тогда было очень четко видно все главное, все существенное, а от неглавного хотелось отказаться. Он испытывал в этом потребность. Пожалуй, на тот момент, это была единственная потребность, которую он действительно испытывал. Ему выделили койку в общежитии, он ушел и оттуда, бродяжничал, почти ничего не ел, ни с кем не разговаривал. Однажды ему все же понадобилось написать кому‑то записку, и тогда он понял, что может отказаться от гласных. «Гласные – это дыхание, – объяснял он позже, – дунешь, и нет его. Это все равно, что опираться на воздух. Согласные – это кости и плоть. На них‑то можно положиться». Прошло несколько лет, Михаэль постепенно вернулся к нормальной жизни, жил в двухкомнатном домике с палисадником, обзавелся семьей. Но буквами, обозначавшими гласные, он так и не стал пользоваться. По этой причине он не мог вести никакую документацию, и все последующие годы проработал сторожем, чем, впрочем, казался вполне доволен. В старости, став немощным, он снова замолчал, но продолжал вести дневник.

…Михаэль сидит в удобном кресле. Его ноги укутаны пледом. С озера дует бриз. Ему это нравится. Бриз приносит запах воды и взлетающих птиц. Когда ветер дует с другой стороны, ему это не нравится – пахнет хлоркой и ужином. В руке у него стакан из тонкого стекла. Михаэль любит смотреть на прозрачную воду в прозрачном стакане. Вдруг ветер усиливается, в лицо ему ударяет какой‑то белой пылью. От неожиданности Михаэль сжимает пальцы. Он слышит звук треснувшего стекла. Его пальцы становятся теплыми. Он видит, как по ним течет что‑то красное и капает на землю. «КРВ», – вспоминает он.

* 7 7

Совсем стемнело. Я включил свет. Я посмотрел в окно и увидел свое отражение. Мне показалось, что там, в окне, я выглядел еще старше, чем на самом деле. Наверняка, можно было продолжить поиски, но, как я ни старался, мне не приходило в голову ничего, что могло бы мне в этом помочь.

Михаэль положил серый парусиновый мешок на верхнюю полку шкафа и какое‑то время спустя почти забыл о нем.

Однажды, когда Михаэль уже давно не работал и стал совсем старым, в Иерусалиме пошел снег. Михаэль любил снег и каждый раз ждал его. Когда начался снегопад, он распахнул окно и подставил лицо ветру. Снежинки были маленькими и колючими. Он стоял так, пока не начал мерзнуть.

Ночью снег стал таять, а под утро начались заморозки – редкий случай для Иерусалима. С утра по радио предостерегали, что без лишней необходимости не стоит выходить из дому – на дорогах гололедица, иерусалимцы к ней не привыкли; но Михаэль все же собрался и вышел. Очень медленно, опираясь на палку, он пробирался по тонкой корочке льда. Под ней было что‑то черное и податливое. Михаэлю казалось, что он идет по ночным окнам, которые почему‑то стали горизонтальными. Он добрался до минимаркета, купил пакет молока и, возвращаясь, уже у самого дома, все же поскользнулся и упал, приземлившись на пакет с молоком. Пакет лопнул, молоко вылилось и смешалось со снегом. Михаэль поднялся с земли – к его собственному удивлению, ему довольно легко удалось это сделать. Накануне он видел недалеко от дома мертвую галку. Если повезет, ее еще не успели убрать. Михаэль отряхнулся и пошел за ней, тщательно выверяя шаги. Он принес галку и осторожно положил ее там, где пролилось молоко. Через сутки он вышел, чтобы проверить, что с ней стало, но снегопад продолжался, и он ничего не увидел.

Когда снег растаял, никакой галки там не было.

Бабушка и дед (попытка семейного портрета.)

Ллеку Эпштейну

«Как зовут твою бабушку? Ту, что за тобой в школу приходила? – спросила меня однажды одноклассница, – а дедушку твоего как зовут?».

«Бабушку зовут Тиля, а деда – Арон» – ответила я.

«Нет таких имен!», – засмеялась одноклассница.

Я растерялась. Эти имена никогда не казались мне странными. Мне даже не приходило в голову, что моих бабушку и деда могли звать иначе. Или – что они сами могли быть другими.

У меня над губой – бабушкина родинка.

Мои бабушка и дед прожили вместе почти шестьдесят лет. Мне трудно сказать, что у них было общего.

Бабушка была родом из Кременчуга. Ее отец владел мыловаренным заводиком. Мама содержала личную богадельню. С раннего детства у бабушки были учителя музыки, иврита и французского. В старости она могла продекламировать стишок по – французски или процитировать отрывок из пасхальной аггады. Значение

слов на обоих языках давно было ею забыто. Осталось лишь сочетание звуков. «Маништанаба – лайлаа – зэ?8» – напевала она и улыбалась. Улыбка была торжествующей и недоуменной одновременно.

Дед мой родился в Одессе, в семье сапожника. Он был четырнадцатым ребенком в семье. И единственным уцелевшим. Когда деду было десять лет, семья голодала, и он ушел из дома – отправился на поиски брата – красноар – мейца. Нашел ли он брата, я не знаю. Знаю только, что он стал сыном полка. Полк был кавалерийским. Однополчане изменили его имя и отчество. Я помню, как в раннем детстве приносила деду из почтового ящика открытки, адресованные «Алексею Николаевичу». Я не понимала, что происходит. Думала, это – ошибка. Дед не объяснял. Когда он вернул себе прежнее имя, мне не известно. Но при мне никто никогда не называл его «Алексей Николаевич». «Сам Буденный приказал пошить мне форму!», – любил повторять мой дед. Глаза его блестели.

Дед был ветераном. Победителем. В их спальне, в черной шкатулочке с китайской красавицей на крышке, хранились ордена и медали. Дед разрешал мне в них играть. Он хранил вырезки из фронтовой газеты, в одной из них рассказывалось о том, как дед вывел грузовики с боеприпасами из окружения. В другой – о том, как он попал под обстрел и его контузило. Девятого мая он прикреплял свои награды к лацканам пиджака и выходил на улицу.

Дедовским детищем была дача. Он называл ее «сад». Летом он проводил там большую часть времени. Зимой подоконники их московской квартиры были заставлены коробочками с рассадой. Он все делал сам, сам построил там дом из подручных материалов. Дверьми служили створки шкафа. «Это же – настоящий дуб! – говорил дед с гордостью, – сейчас таких не делают». Посреди участка громоздился огромный проржавевший куб. Это был бак для воды, сваренный из обрезков списанной лифтовои шахты – другой объект дедовской гордости. Его рабочий день на даче начинался в шесть утра и заканчивался поздно вечером. Бабушка ему помогала.

Они оба не были людьми веселыми, но каждый из них не смеялся по – своему.

Дед был жизнелюбив каким‑то упрямым, мрачноватым жизнелюбием. Был впечатлителен, вспыльчив и недоверчив. У него было много приятелей, дальних знакомых. Друзей его я не помню.

Он заботился о своем здоровье. Зимой катался на лыжах в Измайловском парке. Вычитывал о каких‑то чудодейственных диетах – ложку постного масла натощак и луковицу перед ужином – и увлеченно им следовал. Ездил в санатории. Читал статьи о здоровом образе жизни, подчеркивал в них особо полезные места. Помню книгу с заголовком «Жить до 180». Увидев ее, я и не подумала улыбнуться.

Я пытаюсь вспомнить выражения лица бабушки. Мне вспоминается лишь одно. Такие лица у женщин на картине «Суббота» Андре Дерена, в Пушкинском музее. Лицо человека, который знает, как надо, собран и тяготится собственной привычной собранностью. Лицо кажется невозмутимым. Глаза малоподвижны. Уголки губ опущены.

…Мама рассказывала мне, что однажды, еще до моего рождения, на бабушку напал бык. Это случилось на даче. Она шла с железнодорожной станции в поселок, в руках у нее была красная шерстяная кофта. Бык пасся неподалеку. Цвет кофты ему не понравился. Он решил атаковать бабушку и помчался на нее, выставив рога вперед. Бабушка не пыталась убежать. Когда бык приблизился к ней почти вплотную, она, как заправский тореадор, сделала шаг в сторону и подставила быку сумку. Он ударил рогами по сумке и понесся дальше. «Ты не знаешь нашу бабушку!» – заканчивала свой рассказ мама.

Она была права. Я действительно не знаю бабушку. И деда я тоже не знаю.

Однажды, когда я была уже подростком, бабушка обмолвилась, что очень любит Шуберта. Я удивилась. У них дома не было проигрывателя. На концерты она тоже не ходила. Выражение ее лица на секунду изменилось. Это выглядело так, как если бы застывшая в янтаре бабочка вдруг ожила и попробовала пошевелиться. Шуберт принадлежал к другой ее жизни. Не к той, в которой я ее застала. Там были уроки французского, нарядные платья, подружки… еще там был старший брат Лео, блестящий Лео, пропавший без вести в самом начале войны.