Текст книги "Клуб любителей диафильмов"

Автор книги: Нина Хеймец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Наконец, троллейбус добрался до нужной остановки, и мы вышли.

Такого количества рыбок, как там, и вправду нигде больше не было. Гупии, сомики, карпы, боции, телескопы, золотые рыбки, меченосцы, еще десятки неизвестных мне рыб самых возможных форм и оттенков. Казалось, они впитали в себя все краски этого пасмурного дня, забрали их, оставив улицам серое и коричневое. От них не хотелось отворачиваться. Никогда.

– Девочки, ну что, покупаем что‑нибудь? – послышался голос продавца – а то вы мне только зря товар загораживаете.

И мы пошли дальше. Толпа образовывала воронку, выбирать маршрут не оставалось возможности. И через пару минут мы оказались в самом центре этой толпы, в центре воронки.

– Котята! кому котят? Персидские, сиамские, на выбор!

Звери казались игрушечными. Но взять их на руки не хотелось. Хотелось убежать отсюда, не видеть, сесть в троллейбус, оставить позади этих людей, все эти звуки – щебет, мяуканье, собачий визг.

– Девочки, щеночек нужен?

Это была изнанка, изнанка того, что происходило в домах, в десятках тысяч домов, а может быть – в миллионах. Там жили любимцы, они спали на ковриках или на хозяйских кроватях, им давали прозвища, рассказывали о них гостям смешные истории, а летом – брали с собой на дачу.

А здесь, в этой воронке, все начиналось; здесь определялось, у кого какая судьба; здесь все были безымянными.

Я почувствовала стыд. Я не могла там больше оставаться. Но и уйти я была не в силах. И я знала, была уверена, что с Людкой происходит то же самое.

И вдруг мы услышали, что к нам обращаются:

– Девочки, купите кошечку. Я давно на вас смотрю. Вот, чувствую, что вы мне поможете.

Мы остановились. Перед нами стояла женщина, средних лет, в старом шерстяном пальто и вязаной шапке. Ее щеки покрывала сеточка из фиолетовых прожилок. Верхние пуговицы пальто были расстегнуты, и из‑за пазухи выглядывала кошачья голова.

– Купите у меня кошку, – продолжила она, – не пропадать же ей. Я дома ее не могу оставить. У дочки астма началась. Уже два часа тут стою, никто покупать не хочет

– Понимаете, – я попыталась объясниться, – мы вашу кошку купить никак не можем. У меня уже есть собака и рыбки. Кошка будет на них охотиться, и с собакой они тоже не уживутся. А у Люды никого нет, но ей мама и не разрешает никого заводить. Да и денег у нас с собой – полтора рубля, на вашу кошку – точно не хватит.

У меня с собой был рубль – я копила на солдатиков, в «Детском мире», а у Людки – пятьдесят копеек. Она мне это сказала, когда мы мороженое покупали.

А Людка стояла рядом и молчала. А потом вдруг сказала: «Ничего, мама мне разрешит. Давайте сюда вашу кошку. Но денег у нас и вправду мало».

– Девочки, как же вы меня выручили! – засуетилась женщина, – берите! Хорошая кошечка, ласковая. А денег мне как раз рубль и дайте – чтоб прижилась. Это примета такая. А остальное – на дорогу оставьте. Вы, ведь, далеко живете? – она вдруг посмотрела на нас с подозрением.

Мы поскорее расплатились, взяли кошку, и договорились нести ее по очереди. Я была первой. Кошка пристроилась под курткой. Казалось, смена хозяев не произвела на нее особого впечатления. Она была теплая и чужая.

А потом мы увидели собаку. Вернее, человека с собакой. Собака была большая и бежевая. А человек – высокий, худощавый, в спортивных штанах и заляпанной грязью куртке. У него была рассечена бровь. Он как раз нашел покупателя и договаривался с ним.

– Слышь, братан, – говорил он, – считай, повезло тебе. Всего за червонец такую собаку отдаю! Породистую, лабрадор она, ты только посмотри. Деньги нужны позарез, а так – хрен бы я такую собаку стал продавать.

Покупатель смотрел на него с сомнением. Наконец он решился и отдал человеку с рассеченной бровью деньги. Тот быстро сунул ему в руку поводок и исчез в толпе. Собака не пошевелилась. Она оглянулась и напряженно всматривалась в ту точку, где в последний раз мелькнула куртка ее хозяина.

– Ну, пошли, что ли! – новый владелец неуверенно потянул ее за поводок.

Собака не отреагировала. Она продолжала всматриваться в толпу.

И тут Людка это сказала. Вокруг было шумно, но я очень хорошо ее услышала. Всего два слова, очень тихим и очень твердым голосом. Она сказала:

– Будет война.

Троллейбус был полупустым. И теперь кошку держала Людка. Кошка была пушистой. Серой, с коричневыми и черными полосками. Людка молчала, а я думала о том, что она сказала, там, на рынке. Она такие вещи просто так говорить не стала бы, в этом я была уверена. Вот, например, когда Колька Артемов обозвал ее двоечницей, она ему ответила: «Может, я и двоечница, а тебя, зато, тут месяц не будет и никто этого не заметит!». И точно – буквально через неделю выяснилось, что Колькины мама с папой разводятся, а его самого отправили к бабушке. И вернулся он именно через

месяц. Ну, может, чуть раньше. А когда другой мальчик из нашего класса, Юра Кондратьев, ударил ее линейкой по пальцам, она ему крикнула: «Ты теперь долго ни на кого руку не поднимешь!». И что бы вы думали? Через четыре дня Кондратьев упал, сломал правую руку и три недели ходил в гипсе. Мы ему, правда, завидовали, потому что он сидел в классе и ничего не писал – ни контрольные, ни диктанты, ничего. И домашние задания не делал. Все ему можно было.

Так что к Людкиным словам стоило прислушаться.

– Люд, – спросила я, – а почему ты думаешь, что будет война?

– Не знаю, – ответила она, – Я, просто, подумала, что если он эту собаку продаст, то будет война. И, вот, пожалуйста. Будет война, – повторила она решительно.

– А как ты думаешь, кто на нас нападет? Опять немцы?

– Наверное, – ответила Людка, – а, может, американцы. Да какая разница? Какая разница, кто твой враг?

«Если будет война, то папу призовут на фронт, – думала я, – А еще, мама мне однажды сказала, что во время войны немцы убивали всех евреев. Дед, правда, уцелел, и у него есть медали. А вот дядя Лео, бабушкин брат, пропал без вести».

Настроение у меня совсем испортилось. И у Людки, кажется, тоже. А потом она сказала:

– Знаешь, все это неспроста. Весь этот день, и то, что мы, вдруг, на Птичий рынок поехали. И эта кошка. Почему ее хозяйка именно к нам обратилась? Нет, это все не вдруг. Это поручение. Понимаешь? Мы должны эту кошку спасти. Уберечь от войны.

– Кошка, – обратилась она к сонной голове, – мы тебя защитим. Я беру тебя к себе.

Приехав на нашу остановку, мы расстались. А вечером Людка мне позвонила и сказала, что мама на кошку не согласна и велела ее из дома убрать. Немедленно.

Необходимо было что‑то предпринять. И мы нашли выход. В Людкином доме не запирался подвал. Он и должен был стать кошкиным убежищем. Мы подобрали у продуктового магазина картонную коробку, положили в нее старое чистое полотенце. И отнесли все это туда. «Подвал – это даже и хорошо, – бодрилась Людка, – если будет бомбежка, то больше шансов, что кошка уцелеет». Потом мы принесли в подвал большую миску с водой, колбасу, которую Людка взяла тайком в холодильнике, и сухари. Хищники, правда, сухари не едят, но мы решили, что, если будет голод, то кошка не станет привередничать. Наконец, завершив все приготовления, мы перенесли в подвал кошку. Мы посидели с ней немножко, чтобы она не тосковала. А потом я предложила принести из дома горшок с аспарагусом – чтобы у кошки были витамины. И мы с Людкой отправились ко мне. А когда мы вернулись, с цветочным горшком, кошки в подвале не было.

– Это конец, – сказала Людка, – мы не справились с заданием. Жизнь этой кошки зависит от нас, а мы вот так вот взяли и ее упустили. Мы должны ее найти, слышишь? Во что бы то ни стало!

И мы отправились на поиски. Имени у кошки так пока и не было, поэтому мы не могли ее позвать. Мы, вдруг, оказались немыми. Мы обходили все дворы, заглядывали в подвальные окна. Так прошло несколько дней.

Наконец, мы поняли, что ничего не остается – надо зайти в тот дом, поискать там. Это был наш последний шанс. Дом был заброшенным строением, с пустыми

черными окнами. Мы с Людкой никогда не решались туда заходить. Казалось, что там нас подстерегает опасность. Какая именно – было неясно. И это пугало нас еще больше. Но сейчас мы должны были выполнить поручение. Это была наша защита. Мы толкнули дощатую дверь и вошли. Со стен свисали клочья сырых обоев. Коридор вел в единственную, узкую комнату. Мы двигались на цыпочках. Войдя туда, мы увидели, что в доме кто‑то живет. На полу валялись грязные одеяла. В центре комнаты стояла табуретка, а на ней – консервная банка с окурками. Над одним из одеял, на стене были приклеены картинки – улыбающаяся девушка в купальнике и молодой человек с азиатскими чертами лица и напряженным взглядом. Человек был полуголым. Людка сказала, что это – Брюс Ли, и что он очень здорово умеет драться. У них дома был видеомагнитофон, и она разбиралась. И вдруг, нам показалось, что мы слышим шаги. К нам явно кто‑то приближался, шел по коридору. Мы перелезли через подоконник, прыгнули на мокрую землю и побежали, что было сил.

– Людка, – сказала я, – когда мы остановились, чтобы отдышаться, – а, может, эта кошка давно к своей хозяйке вернулась? Как Королевская Аналостанка. А мы только зря ее ищем.

– Ага, – отозвалась Людка, – вернулась. На троллейбусе к ней поехала. Конечно.

Но что делать дальше, было совершенно неясно.

А на следующий день Людка не пришла в школу. Я позвонила ей вечером, но ее мама ответила, что Люда к телефону подойти не может, и что гулять она тоже не пойдет. И бросила трубку. А еще через пару дней к нам в класс зашла завуч.

– Дети, – сказала она, – у Люды Ковалевой стригущий лишай. Заболевание это поддается лечению, но

очень заразно. Им болеют домашние животные и люди. Передайте родителям, что, если они заметят на вас подозрительные пятна, следует немедленно обратиться в поликлинику и оповестить дирекцию школы.

Когда уроки закончились, я пошла к Людке. По дороге я внимательно осматривалась и даже несколько раз заглянула в подвальные окна – вдруг кошка все‑таки найдется. Людка была дома одна. Ее побрили наголо, а голова была измазана йодом. У нее был какой‑то новый взгляд – тревожный и колючий.

– А, это ты. Проходи, – сказала она. В комнате был включен телевизор. Показывали фигурное катание. Я села в кресло. А Людка – на диван. Мы молчали.

– Вот интересно, – сказала, наконец, Людка, – почему заболела именно я, а не ты? – она смотрела прямо перед собой.

– Люд, – мне было неловко перед ней, – ты выздоровеешь, у тебя отрастут волосы. Мы опять пойдем искать кошку. Мы ее найдем, вот увидишь. Ты знаешь, пока ты болеешь, я ее даже сама буду искать.

– Делай, что хочешь, – Людка пожала плечами, – ищи свою кошку. Если она тебе так понравилась.

Мне казалось, что эту фразу говорит кто‑то другой, не Людка. Как будто у нас тут фильм на иностранном языке, и какой‑то дурацкий переводчик вот так вот его озвучивает.

– А как же война? – спросила я.

– Ты совсем чокнулась? – сказала Людка.

На экране показался фигурист в облегающем черном комбинезоне. Он сделал несколько плавных, уверенных движений, как бы пробуя свою силу, напоминая себе о ней. Потом он разогнался – через все покрытое белым льдом поле, мимо слившихся в рябое пятно лиц зрителей – подпрыгнул и завертелся в воздухе.

– Люд, пойду я. У меня через полчаса рисование.

– Ага, – отозвалась Людка, – иди на рисование.

Через несколько секунд она добавила:

– Подожди меня в прихожей, я тебя провожу. Мама не узнает, что я уходила.

Я вышла в прихожую. Там было полутемно. У двери висело зеркало.

«А я ведь красивая», – подумала я вдруг. Мне захотелось рассмотреть свое отражение внимательно. И еще мне захотелось забыть о том, что я сейчас подумала.

Мы вышли из Людкиного подъезда и пошли по улице. Людка надвинула шапку на глаза. Мы взялись за руки. Мы никогда раньше с Людкой так не ходили. Людка смотрела вперед, она шла, чуть поджав губы. Я иногда смотрела на нее украдкой. Прохожих вокруг почти не было. Снег уже совсем растаял, и выглядело это так, будто вот – вот придет кто‑то и сдернет с деревьев и с земли серые чехлы, и они станут, наконец, самими собой – зелеными, приветливыми.

Мы шли, взявшись за руки, и было ясно, что так будет всегда, и что все кончится очень скоро.

И все произойдет само собой. И никак иначе.

Я встретил дитя с огнем в руке. «Откуда это пламя?», спросил я его.

Он дунул и пламя погасло, а он произнес: «А ну‑ка скажи мне, куда оно ушло»

Хасан из Басры

В том сентябре в нашем городе видели дервиша. Я узнала об этом от Виталика. Мы сидели на веранде и пили кефир, с вишневым пирогом. Над столом кружила оса, хотела пирога или еще чего‑нибудь. Виталик наблюдал за ней, а потом сказал: «Только смотреть на нее – голова кругом идет. Как все в природе устроено, и все из‑за пирога. Или из‑за варенья – они его даже больше любят. Я, правда, тоже». А потом добавил: «А вот тут один чувак есть, он вообще крутится на месте, и всё; хоть полчаса может, хоть час. А потом улыбается как ни в чем не бывало и уходит. Другой упал бы давно и лежал бы, а он уходит. И не качнется».

Я сказала: «странно, никогда такого не встречала».

А Виталик: «само собой, не встречала. Он с неделю как появился. Во вторник его у рынка видели, в среду – на площади за вокзалом, а вчера – у старой водонапорной башни; нашел тоже, где кружиться, там же не ходит почти никто, только старухи бутылки собирают. Одежда на нем, говорят, какая‑то очень странная. Длинное белое платье; когда он кружится, оно приподнимается – на уроке труда, у моей сестры, похожие шили. И шапка высокая – не то папаха, не то

колпак поварской. А бабушка сказала, что, судя по описанию, это – дервиш, и что непонятно, откуда он здесь взялся. «И куда уйдет, – говорит, – тогда уж тоже непонятно». А, потом, представляешь, собралась и сама ушла. Она уже три месяца из дому не выходила. А тут достала из шкафа сумочку, замочком на ней щелкнула и говорит: «Ничего я, считай, в жизни не видела, но теперь вот хоть на дервиша посмотрю». И ушла. Полдня ее не было. Мы думали, она опять заблудилась. Уже искать ее ходили. Но потом она все‑таки сама вернулась.

– И чего, – спрашиваю я, – что она рассказала?

Но Виталик сказал: «И ничего».

Потом он пошел домой, а я осталась на веранде. Близился вечер, солнце было мягким, а контуры листьев на кусте жасмина за окном – как будто вывернуты подкладкой наружу, как будто каждую черточку и каждый шов на них необходимо было запомнить, в этот именно день, хотите вы или нет. Я подошла к центру веранды. Простое вроде бы движение, но я попробовала не сразу. Мне все казалось, что я стою неустойчиво, и что должна быть точка – где‑то на нашем полу, стоит лишь чуть – чуть сдвинуться с места – где равновесие дается гораздо проще. Наконец, я решилась: резко оттолкнулась левой ступней от половицы и сделала оборот на правой пятке, а потом еще раз, и еще. На шестой раз в ушах у меня зашумело, ноги стали подкашиваться, а стены и мебель, казалось, кружились теперь вместо меня, не желая останавливаться. Я легла на пол, закрыла глаза; всё остановилось, но не сразу. «Может, он от кого‑то прячется, – думала я, – и к нам приехал переждать. Или, может, он городом ошибся, или его из поезда высадили. И теперь он кружится, чтобы деньги заработать, на билет».

…На следующий день, после школы, я встретила Виталика во дворе и сказала: «Поехали его поищем?» А Виталик ответил, что и сам уже хотел. Мы решили объехать весь центр города, у вокзала побывать, и у рынка, на всякий случай, тоже. У меня была «Украина», папина, а у Виталика «Орленок». Он умел ездить, заложив руки за спину. Просто закладывал их за спину и ехал себе, не знаю, как у него это получалось. А я, зато, умела ехать, положив ноги на руль. Руками, правда, за него тоже приходилось держаться, я кончиками пальцев дотягивалась. В общем, поехали мы. Дорога шла под уклон; велосипеды набрали скорость, взгляд успевал улавливать лишь фрагменты пути, и каждый такой фрагмент был как вспышка, охватывавшая все поле зрения – пятна мха на красной кирпичной пятиэтажке, сосна с висевшей на ней, еще с зимы, синей варежкой, бело – красный шлагбаум, «золотые шары», цветущие вдоль проволочной изгороди. Картинки не соединялись, но оставались в памяти ¦– как будто кто‑то оставил для нас записки, выбирал почтовые открытки, а мы спустя много лет обнаружили бы их случайно, и не могли вспомнить, от кого они. Имя знакомо, но к человеку не ведет. И так мы мчались; в колесных спицах свистел ветер. Мы проехали насквозь городской парк, мимо безлюдного в будний день рынка с зелеными киосками, потом сделали два круга по вокзальной площади – мимо кондитерской с деревянным кренделем в витрине; мимо часовой мастерской, в которой на дощатом прилавке лежали горки деталей, целые россыпи шестеренок, стрелок и циферблатов. Дервиша нигде не было.

Мы целую неделю его искали. После школы выходили во двор, уже с велосипедами. У нас было несколько маршрутов: ведь дервиш мог оказаться в любой точке города. Мы ездили к кинотеатру, заодно смотрели, не вывесили ли новые афиши; к пруду, где однажды почти утонул один мальчик из нашей школы – он потом две недели лежал в больнице; на поляну, которая за лесом – там было дерево с длинной тарзанкой, и на заброшенную промзону тоже ездили. Виталику нравилось там бывать, и всё из‑за котельной. Это было одноэтажное кирпичное здание с высоченной трубой. Трубу было видно даже от нашего дома. Кирпичи котельной были всегда чуть сырыми, в любую погоду, будто она работала – работала, но так и не смогла прогреть собственные стены, а потом ее закрыли. Мы забирались на крышу – это было легко, там дерево росло, у самой стены, очень удобно. А потом мы подходили к основанию трубы, я подсаживала Виталика, он хватался за нижнюю железную скобу, подтягивался и лез по скобам вверх, как по лестнице. Виталик лез медленно, выверяя каждое движение: медленно отпускал рукой одну скобу, брался за другую, потом только переступал – так, чтобы на скобе оказывались обе ноги. Он говорил, что каждый день будет подниматься на десять ступенек выше, будет тренироваться, пока не сможет добраться до самого верха. Он сказал, что оттуда виден весь наш город, и по скоплению людей можно будет определить, где сейчас находится дервиш. И мы тогда быстро спустимся вниз, поедем туда и успеем.

В один из дней я тоже попробовала залезть. Это был один единственный раз, на исходе той недели. Виталик меня подсадил, я поднялась на несколько скоб, довольно высоко, посмотрела вниз. Это было так, будто я сбросила кожу, а вместе с кожей сошли все предметы; все, что меня окружало; все, что я привыкла видеть на своих местах – вот ворота, на их раме можно попробовать подтянуться; вот дерево, у него желтеют листья; вот шоссе, на нем нужно быть осторожным. Теперь они оставили меня и больше не должны были со мной считаться. Мое тело: напряженные плечи, вспотевшие ладони, колени, которые я не решалась полностью распрямить, – перестало быть им соразмерным; пустота начиналась сразу за ним, и то, что мог охватить взгляд, только подчеркивало эту пустоту, никак ее не заполняя. Я тогда спустилась на крышу, но руки у меня продолжали дрожать, а ноги были будто из резиновых шлангов сделанные. Мы сидели на крыше и молчали, а потом я сказала: «Слушай, а, может, это шутка чья‑то или, вообще, недоразумение. Мы его ищем – ищем, и нет его нигде».

А Виталик: «Так его же бабушка видела. Не веришь, сама ее спроси».

И буквально следующим вечером так получилось, что я и спросила.

В тот вечер я зашла за Виталиком, но его дома не было. Я ждала его, сидела в пустой комнате, за столом, накрытым клеенкой, с синими мельницами. Мельницы были изображены то прямо, то вверх ногами, и казалось, что лопасти – это колесо, на котором катится деревянный домик, как циркач на одноколесном велосипеде. Я рассматривала мельницы, я любила их рассматривать, и вдруг услышала: «Ты кого ждешь, детка?»

Это Виталикова бабушка была; я не заметила, как она вошла в комнату. Она стояла у стола, в руке у нее было блюдце с чашкой. Я слышала, как чашка постукивает о блюдце, мелко дребезжит. На чашке был нарисован оранжевый петух. Я сказала:

– Я Виталика жду, внука вашего.

Она говорит:

– А, Виталика. Правильно. А я, вот, чаю решила попить.

Бабушка села за стол, налила себе заварку из чайника. Я заметила, что она смотрит в чашку. Там, наверное, было ее отражение, но я почему‑то подумала, что она смотрит не на него, а куда‑то вглубь, в подсвеченную настольной лампой коричневую воду; и взгляд ее уходит сквозь фаянсовое дно и проникает сквозь фаянсовые стенки, растворяясь в комнате, оседая на находящихся в ней предметах, делая их линии чуть более контрастными, чуть более ломкими.

– Ольга Карловна, скажите, а вы видели дервиша, тогда, ну, несколько дней назад?

Я, на самом деле, сама не ожидала, что у нее это спрошу; не знаю, как это получилось вдруг.

А бабушка посмотрела на меня спокойно так, и говорит:

– Видела, конечно.

Я тогда спросила:

– А какой он, он в белом платье был?

Она говорит, так удивленно:

– Нет, что ты, детка. Он в костюме был, стрелки на брюках так тщательно отглажены, будто только что из химчистки. И при галстуке. Приятно посмотреть, не то, что эти ваши джинсы, мешком висят.

– А вы уверены, что это был именно дервиш?

А она подперла рукой щеку, и говорит, будто уже меня и не слыша:

– Руки у него были подняты, голова наклонена набок. И лицо у него было такое…

– Какое? – спрашиваю.

– Доверчивое. Он кружился.

Она стала пить чай, и больше мы об этом не говорили. Я не решилась больше ее расспрашивать. А потом я ушла домой.

На следующий день мы снова собирались ехать на велосипедах, но я сказала: «Знаешь, мы дервиша, скорее всего, так и не найдем. Мне кажется, твоя бабушка кого‑то приняла за него. Опять что‑то перепутала». Виталик ничего не ответил мне, сидел, нахмурившись, смотрел себе под ноги – там муравьиная дорожка была как раз. А потом сказал, не глядя на меня: «Быть дервишем – это не просто так. Обычный человек так танцевать, конечно же, не может».

– Не может.

– Вот и я говорю, не может. Вывод тут только один. Их специально готовят, по особой методике, секретной, чтобы больше никто не знал и не кружился.

Я спрашиваю: «А что за секретная методика?»

– Существуют специальные школы – центры подготовки дервишей. Их там и тренируют, с детства.

– А что там делают?

– Школы находятся в долинах, среди гор – чтобы никто не подглядывал. Там стоят карусели, разной высоты и крутятся с разной скоростью. Самая большая карусель вращается так, что сиденья на длинных цепях летят почти параллельно земле. Сидений много, и на каждом – по ученику, в белом платье, и в шапочке их этой, чтобы голову не продуло. Так они и занимаются, в любую, причем, погоду – берут с собой на карусель завтрак, обед и ужин. А в конце им надо сдать экзамен – неделю на карусели продержаться, не слезая. После этого их производят в дервиши. И всё, и можешь кружиться, где угодно, без карусели1 уже.

Я говорю: «А кого в эту школу принимают?»

– Там надо три часа на карусели прокружиться, средней быстроты. Берут всех, у кого получится. Потом уже отсеивают.

Потом он встал с крыльца и сказал: «Я думаю, у меня бы получилось. Я, может, следующим летом туда и поеду. На интенсивные курсы».

А я не знала, получилось бы у меня, или нет.

И тогда Виталик говорит: «Это же очень просто выяснить. Пошли на детскую площадку, там же карусель есть».

И точно, есть же карусель! Мне даже обидно стало, что я сама не додумалась.

Площадка была в соседнем дворе. Там стояли качели – но на них нам было уже неинтересно раскачиваться. И карусель была, та самая. Она была с меня примерно высотой. Нужно было держаться за металлический поручень, разбегаться и виснуть на нем – карусель вращалась, а потом, постепенно, останавливалась. Когда‑то карусель была красной, но теперь краска стерлась, сползала с рукоятей, осыпалась; под ней проступал серый, затертый до тусклого блеска металл.

– Если просто так разбежаться, эффект будет не тот, конечно, – сказал Виталик, – мы так сделаем: ты сначала разгонись, а я тебя потом буду дальше подталкивать. Тут же время важно, не только скорость.

– А я думала, мы вместе будем.

– Нет, у нас сейчас другая задача. Нам нужно выяснить, примут тебя в школу дервишей или нет. Чтобы ты это для себя точно знала.

Я положила руки на поручень, он был прохладным, но скоро это перестало ощущаться. Поначалу карусель поддавалась тяжело, несмазанные втулки скрипели и постукивали. Я налегла на поручень грудной клеткой, попыталась разбежаться, кеды проскальзывали по влажному песку, оставляли бесформенные следы. Наконец карусель начала разгоняться – первый круг, второй. На третьем кругу мне казалось, что ноги у меня стали легче, что я почти их не чувствую, могу двигаться безо всяких усилий, огромными шагами – скачками, как паук, как космонавты на луне – они, наверное, там тоже так передвигались. Надо было улучить подходящий момент. На четвертом кругу, я постаралась набрать скорость еще больше и, резко оттолкнувшись от земли правой ногой, повисла на поручне. И в эту же секунду Виталик с силой, от плеча взмахнул рукой и толкнул проносящийся мимо него поручень, потом следующий,

и еще раз, и еще. Меня обдувал ветер, мне казалось, что он весь остается у меня в груди, копится там, будто в аккумуляторе, и было непонятно, что с ним делать дальше – нужно было и смеяться, и плакать, и кричать, и улететь, разжав кулаки, оторвавшись от прилипшего к ним металла. Виталик продолжал раскручивать карусель, все быстрее и быстрее. Все, что было вокруг – пятиэтажки, деревья, гаражи, изгородь школьного двора – все это стало вдруг плоским, я будто оказалась внутри кокона, состоявшего из упругого воздуха и мелькавшей рябой ленты. Я не знала, сколько прошло времени, но, для того чтобы выдержать экзамен, этого явно было недостаточно. В какой‑то момент я почувствовала, что мне необходимо закрыть глаза, но, когда я их закрывала, мне начинало казаться, что карусель переместилась внутрь меня, кружится там и тянет меня вниз.

Я крикнула: «Останови!».

Виталик размахнулся и толкнул поручень.

– Останови, слышишь!

Он продолжал раскручивать карусель. Оборот следовал за оборотом. Я почувствовала, что больше не могу на ней удерживаться, пальцы разжимались, ухватиться крепче у меня уже не получалось.

И, это было невозможно, но мне казалось, что, проносясь мимо Виталика, я успеваю видеть его лицо; он смотрел прямо перед собой, его рот был полуоткрыт, глаза расширены, правая рука была отведена, поджидая приближавшийся поручень, готовая последовать за ним, слиться с ним, пусть на секунду, сообщить ему еще большую скорость, зарождавшуюся в этом взмахе локтя, в напряженности взгляда, в застывших зрачках; кисть левой руки была сжата в кулак, поднята – как у обороняющегося боксера.

– Останови карусель!

Еще оборот.

– Останови! Я так не играаааааю!

Я плохо помню, что произошло дальше. Я отпустила поручень. Он будто исчез у меня из рук. А потом я лежала на земле, кокон разъединился, снова распался на растения, постройки, на угловатые контуры детской площадки, на небо и на землю, но все это продолжало вращаться, сдвигалось вокруг меня, наскакивало, и не было больше ни «ближе», ни «дальше», ни «выше», ни «ниже».

Потом я увидела Виталика. Он спрашивал, не ушиблась ли я.

Я не ушиблась.

После этого случая мы уже не ездили искать дервиша. Когда мы встречались во дворе, мы говорили друг другу «Привет!», и каждый шел себе по своим делам. Да и говорить‑то нам было особо не о чем. А летом Виталик с родителями и бабушкой уехали из нашего города. Насовсем. Я узнала об этом после их отъезда, в тот же день. Я тогда пришла домой, а мама сказала мне, что заходил Виталик, попрощаться. Он оставил для меня подарок. Это была шкатулка, я ее у него уже видела. Эту шкатулку ему однажды бабушка купила, когда еще в отпуск ездила, в Евпаторию. В шкатулке был секретный ящик, и, если завести ключик, на крышке крутилась пластмассовая балерина. Виталик этой шкатулкой не пользовался. Он говорил, что балерина – это для девочек, и вообще непонятно, зачем ему бабушка ее привезла. А мне шкатулка очень нравилась.

Я поставила шкатулку на книжную полку. В первый год я хранила в секретном ящичке пистоны и патрон от охотничьего ружья, который мы однажды нашли в парке. Потом я хранила там сигареты и зажигалку – к шкатулке все привыкли, и родителям не приходило в голову ее открывать. Ее, казалось, вообще не замечал никто.

…Однажды я пошла в булочную, за чаем. В кондитерском отделе я заметила на полке желтую картонную коробку. Коробка была покрыта пылью. Видимо, она стояла на этой полке уже много времени, но я почему‑то ее не видела. По крышке полукругом шла надпись, стилизованная под арабскую вязь: «Танец дервиша». Под надписью был нарисован человек в длинном белом развевающемся наряде. На нем была шапочка, похожая на поварскую, но не поварская. Его руки были подняты, а голова наклонена к плечу. У него были длинные усы.

Внизу крышки, мелким, обычным шрифтом было напечатано: «Конфеты рахат – лукум. Пр – во Турция».

У меня как раз хватило денег – я купила конфеты и принесла домой. Я открыла коробку – внутри лежали ссохшиеся шарики, похожие на глиняные катыши. На боковой стенке я увидела расплывчатый синий оттиск с датой: срок годности истек три года тому назад. Вечером я оторвала от коробки крышку и аккуратно вырезала оттуда дервиша. Потом я взяла с полки шкатулку, отвинтила от ее крышки балерину и приклеила дервиша на ее место. Клеем «Момент». Балерину я положила в секретный ящичек.

Не сказать, что очень часто, но, бывает, я достаю с полки шкатулку, завожу ее и ставлю на стол. Играет музыка – звенят механические колокольчики, и на крышке крутится дервиш. Я сижу перед ним – он поворачивается ко мне то белым нарядом, то силуэтом из неокрашенного картона. Я всегда жду, пока закончится завод, и только потом возвращаю шкатулку на место. Рядом со столом висит зеркало, но я наблюдаю, как танцует дервиш, и не смотрю на свое отражение.

Ночью были фейерверки, днем – воздушные змеи. Воздушных змеев продавали стриженные почти под ноль мальчишки в застиранных свитерах. Как только светофоры переключались на красный, мальчишки появлялись на перекрестках, сновали между машинами, прижимались лбами к автомобильным стеклам, старались встретиться взглядом с шоферами. Змеи были почти в их рост, разноцветный нейлон хлопал на ветру – в тот год змеи были оранжевыми и темно – синими. Потом сигнал светофора менялся, машины трогались с места, так быстро, что все движения за стеклами оставались незавершенными – ладони почти касались бокового стекла и исчезали, оранжевое полотнище застывало в потоке ветра, отражавшееся в окне дома напротив солнце вспыхивало и сворачивалось – окно становилось непрозрачным.