Текст книги "Мальчик из Ленинграда"

Автор книги: Нина Раковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Санобработка

В тот день привели новенького.

Когда утром я вышел во двор, под деревьями на скамейке я увидал мальчика в тёмно-красной девчачьей кофте, рыженького и на вид очень смирного. Обычно новенькие всегда садились на скамейку под деревьями. Наверное, потому, что тут человека меньше было видно. Мы привыкли к этому. Но, когда я увидал рыжего мальчишку на скамейке, мне стало жалко его – я вспомнил свой первый день в детдоме, подошёл к нему:

– Здорово! Откуда?

Мальчик ответил:

– Из Белоруссии…

– Долго ехал?

Подбежал Славка, и мальчик замялся.

– Я немного в Казани пожил. Потом в Свердловске… И в Актюбинске…

– Ага, беспризорничал! Из детдома убегал, – сразу догадался Славка. – Что ж, не нравится в детдоме?

– Не нравится… Воспитатели злые.

– А у нас, думаешь, добрые? – засмеялся Славка. – Злые как черти. А вожатый бешеный. Ко всем пристаёт. Честно тебе говорю.

Славка нарочно стращал новенького или в самом деле так думал, не знаю. А новенький с таким вниманием слушал его, что даже рот раскрыл.

– Юлька! Семёнов! – позвала меня тётя Оля.

– Ты его не слушай, – начал я, – он у нас врун страшный…

– Юлька! – опять позвала тётя Оля. – Кому говорят! У нас сегодня санобработка. Ты дежурный. Иди сюда.

Я побежал к тёте Оле. Новенького я сразу понял. Догадался, что он из породы чересчур чувствительных. Если попадёт такая девчонка в детдом, то она по всякому поводу целую неделю плачет, а девочки её утешают. Ну, а чересчур чувствительные мальчики в детдоме обычно не уживаются и бегут.

Во дворе стояли арбы. Партизан запрягал в них осликов, а ребята таскали из спален матрацы, одеяла и подушки и складывали их на арбы. Это был наш самый нелюбимый – санитарный день, когда мы отправлялись в баню и везли с собой постели и бельё в санобработку. Во время войны всегда начинаются всякие болезни, и, чтобы убить всех микробов, нашу одежду, матрацы и одеяла каждый месяц прогревали в бане едким горячим паром.

Сегодня и был назначен такой канительный, санитарный день.

Тётя Оля заворчала на меня, когда я вошёл в бельевую:

– Пожаловал, господин хороший! Почему сразу не слушаешься? Обязательно нервы надо потрепать старому человеку?

Весело покосилась на меня и сказала:

– Получай обмундирование!

И подала мне новёхонький военный френч защитного цвета, военные бутсы и военную фуражку.

Я ахнул от неожиданности.

– Нравится? А пальто с девчачьими пуговицами тут оставишь. Помнишь, как надулся на меня за него?

Я был так доволен, что засмеялся от радости. Бутсы были жёлтые, блестящие. Таких ни у кого не было. Вот фуражка у Славки такая же, но мой козырёк лучше. Ну, а френч был настоящий фронтовой. Я нарядился и отправился к зеркалу. В бельевой висело большое зеркало.

– Ишь ты, франт, малиновый кант! Прямо к зеркалу! – засмеялась тётя Оля. – Ладно, носи на здоровье. Только, если пятнышко посадишь или клок вырвешь, несдобровать тебе. Всё отберу. Понял?

Я не слушал тётю Олю и вертелся перед зеркалом. Она стала торопить меня.

– Вот тебе узелок. Тут на всех по куску мыла. В санобработке отдай Садковый. Только торопись, а то всю баню задержишь. Теперь снимай френч. В баню пойдёшь во всём старом.

Я бросил на сундук пальто с девчачьими пуговицами – прощай, любезное! – взял из рук тёти Оли синий узелок с кусочками мыла, прижал к груди новенькие бутсы, надел на голову фуражку.

И во френче, счастливый, выскочил во двор.

Тётя Оля кричала мне вслед свои нотации.

Ослики уже выезжали с матрацами и одеялами из ворот. На последней арбе, высоко на подушках, сидела, как белка в гнезде, Зорька.

– Юлька! – крикнула она. – Садись ко мне! Подвезу.

Но я мчался в спальню.

Спальня была пустая, и я решил примерить бутсы. Они пришлись в самую пору. Тогда я поправил на голове фуражку и зашагал в бутсах по спальне.

«Чем не военный? – думал я. – Встретит кто-нибудь на улице, подумает: это с фронта приехал мальчик. Юный разведчик. Или партизан! Сын полка…»

Я опять прошёлся по спальне из конца в конец. Здорово! Признаюсь, я всегда немного завидовал Ване, его пилотке, даже култышке в марлевой повязке. Я любил примерять его пилотку. Ведь сколько раз прохожие нас останавливали на улице и спрашивали у Партизана:

«Ты, сынок, военный?»

Один раз командир даже отдал ему честь.

Но особенно хорошо, что такой костюм я получил сегодня. Наши детдомовцы собирались нести подарки в подшефный госпиталь. В столярной мы наделали трубок, коробок, а девочки связали шерстяные носки и вышили кисеты. В госпиталь детдомовцы ходили каждый месяц, но я там ни разу не был.

Теперь заявлюсь в полной военной форме.

Я спрятал старую рубашку с молнией под подушку, засунул под кровать рыжие, с ободранными носами ботинки. «Не сниму френча. Пройдусь в нём по городу»…

Тут я вспомнил эту канительную санитарную обработку, схватил узелок с мылом и выскочил из спальни.

Зелёный петушок

Только я вышел из нашего узкого глиняного переулка в соседний, как оттуда потянуло таким душистым сильным запахом, будто весь переулок надушили духами – много флаконов пролили на землю, на заборы.

Это цвели сады. Они зацвели три дня назад. Наши ребята уже бегали смотреть на них и принесли несколько веток с пушистыми розовыми цветами. Я с ними не ходил. И, когда завернул за угол, мне показалось, что я попал в волшебный сад.

Из-за серых глиняных заборов поднимались воздушные розовые облака цветов. На одних деревьях шапки из цветов были густо-розовые, на других чуть желтоватые. А там – почти белые. Это цвели персики, урюк, яблони, так буйно, как в сказочной цветочной стране. Красота какая! «Если бы мама увидала! – подумал я. – Поставить бы такой букет нам в Ленинграде на стол…» В это время по лицу меня ударила ветка и упала на землю. Я поднял её, обернулся и на заборе увидал Славку.

– Эй! – крикнул он. – Моя ветка!

Я бросил ветку. Славка спрыгнул вниз, поднял её, ударил себя веткой, как хлыстом, по ноге и пошёл впереди меня. Обгонять Славку мне не хотелось. Но он сам приостановился и сказал:

– Ишь, нарядился! А всё равно видно, что ты никто. Настоящие партизаны ходят рваные. А ты франт, с иголочки.

Славка мог испортить настроение каждому в одну минуту. Я постарался поскорее запылить новенькие бутсы, а узелок с мылом прижал к груди, чтобы закрыть блестящие пуговицы френча. Неужели и другие скажут: франт? Мы свернули к пустырю. На пустыре росло дерево, круглое, как зелёный шар, с очень толстым коротким стволом и мелкими густыми листиками. Это был знаменитый кокандский карагач. Говорили, что ему чуть ли не тысяча лет.

– Гляди, леденцами торгуют! – сказал Славка. – Старик с лотком стоит. Помчались!

Я увидел за карагачом, у старой мечети, на табурете старого узбека, похожего на мальчика: борода и усы у него уже вылезли от старости. Перед ним на раскладной подставке стоял ящик со стеклянной крышкой. В ящике лежали леденцы на деревянных ножках – зелёные петушки, зайцы, красные верблюды, рыбы. Старика и его ящик хорошо знали наши ребята. Когда родные присылали деньги, детдомовцы сразу бежали сюда покупать сласти. И мне однажды Галя купила у старика жёлтого петуха на деревянной палочке, когда я провожал её из детдома.

Мы постояли немного около старика с ящиком. Но денег у меня не было, и я пошёл дальше. Оглянулся, смотрю – Славка вытащил из кармана жёлтую бумажку – рубль. Он лизнул его зачем-то и на этот лизаный рубль купил у старика леденец.

Мы дошли до моста. Под деревянным мостом с высокими перилами текла быстрая горная речка. Славка кинул за перила свою ветку. Горная река закружила, завертела её и потащила с собой. Славка опёрся о перила и начал, громко причмокивая, сосать леденец на деревянной палочке. «Жадный! – подумал я. – Хоть бы из вежливости кусочек отломил!» Отсюда, с моста, открывался вид на горы. Всю зиму они были дымкой задёрнуты, а сегодня впервые я увидел их.

Горы были серые, с лиловыми снежными ущельями. Я видел, как зелёные долины сбегали вниз. А ближе к городу жёлтая земля была покрыта, как розовыми облаками, цветущими садами.

– Эй, вы! – крикнул сзади сердитый голос. – Мальчишки!

К нам шёл старик и размахивал разорванным рублём.

– Зачем плохой рубль давал? – спросил он сердито.

Я взглянул на Славку. Славка быстро облизнул губы. Засмеялся. Показал на меня пальцем и помчался по мосту. Я было пустился следом, но старик схватил меня за руку.

– Пустите, это не я! Пустите! – просил я.

По мосту шли два бойца. Они остановились. Старик показал им Славкин рваный рубль. Я всё твердил:

– Пустите! Не я!

Бойцы, наверное, мне не поверили. Один схватил меня за руку. Второй стал щупать узелок и вытащил из него кусочек мыла. Когда старик увидал мыльце, он замахал рукой:

– Ладно, иди! Это детдом! Не надо! Иди, мальчишка!

Он пожалел меня, понял, что мыло не моё и мне попадёт, если я расплачусь им. Но бойцы были совсем молодые и строгие. Они подозрительно смотрели на мой френч, новые бутсы и стали допытываться:

– Откуда у тебя столько мыла? Куда идёшь?

– В санобработку, с детдомом!

Я стал вырывать у них из рук узелок. Он был завязан неплотно. И пять маленьких кусочков – тётя Оля большое мыло делила на пять человек – вывалились. На деревянном мосту были щели и кусочки полетели в реку.

– Ой-эй! – сказал старик. – Мальчишка плохой будет. Маклашка детдом давать будет!

И он постучал кулаком по голове, показывая, что сделают со мной в детдоме. Боец отпустил мою руку. Я не стал оправдываться и помчался к бане.

Только за мостом, где дорога расходилась на тропинки между заборами, я остановился, перевёл дух. «Ну и Славка! Не пройдёт тебе это. Не пройдёт!»

Я припустился к улице Мукими, где была наша баня, и решил всё рассказать Садковый. Ябедой не был и не буду, а проучить Славку нужно. «Поделом вору и мука!» – кровожадно думал я, представляя, как влетит ему от Садыкова… Только всё обернулось по-другому.

Бутсы

Я издали увидал Садыкова: он стоял у ворот бани и махал мне рукой. Запыхавшись, я передал ему узелок с мылом. Лицо у Садыкова было сердитое.

– Почему опаздываешь? – сказал он резко. – Хоть на десять минут опоздать необходимо?

Потом оглядел меня и вовсе рассердился:

– Кто тебе позволил в новое нарядиться? У тебя совесть есть? Ты государственные средства жалеешь?

Садыков быстро шёл по двору. Я вприпрыжку бежал за ним. Прошли мимо каменного домика с распахнутыми железными воротами, из которых шёл едкий густой пар. Здесь и была санобработка для одеял, подушек и белья.

Самая баня была похожа на глиняный купол, вроде громадной юрты. На большой юрте лепились, как луковицы, купола поменьше, с трубами, окошками. Баня была очень древняя и ходили в неё старые узбеки, но нам она очень нравилась, и, наверное, нигде уже я не увижу такой необыкновенной бани. По крыше её сейчас ходил между куполами трубочист в чёрном фартуке, с метлой и металлическим шаром на канате. Этот трубочист всегда шутил с ребятами, зазывал к себе в помощники.

– Иди, товарищ, сюда! – крикнул он. – Пропадаю без твоих белых рук!

Мне было не до него.

Садыков с узелком прошёл в баню, а я остался в предбаннике, который был похож на фойе в кино. Вдоль стен располагались два больших возвышения с перильцами, застланные коврами. Тут, говорят, до войны узбеки отдыхали и пили зелёный чай после бани.

Раздеваться мне или сразу улизнуть? Я раньше так предполагал сделать: отдам Садковый узелок, нажалуюсь на Славку и прямёхонько в городской парк. Покрасуюсь там в новеньких бутсах и френче. Но Садыков на меня зол, он заметит моё исчезновение. Может, аккуратно сложить френч, спрятать его и поплескаться для виду?..

Предбанник был пустой. На одной стене его висели огромные железные обручи, похожие на те, в которые цирковые наездники прыгают. В обручи были продеты наши трусы, рубашки. Они заменяли вешалки. На этих кольцах здешние санитары и уносили бельё в санобработку.

Я снял френч. Бельё продел в обруч. Вошёл санитар в белом фартуке, взял со стены кольца, надел их, как бублики, на локоть. Увидал мой френч и живо подхватил его.

– Он новый! – взмолился я. – Отдайте!

Санитар целый день слышал такие фразы от взрослых приезжих людей, а что для него был я? Он, не глядя на меня, продел и френч в кольцо. Я кружился вокруг него и упрашивал:

– Отдайте, он новый… Мне попадёт за него!

Санитар отстранил меня, как неодушевлённый предмет, и ушёл, а я в мрачном настроении поплёлся мыться. Открыл дверь в самую баню-мыльню, как её тут звали, и увидал моего врага – Славку.

Славка, как король на троне, расположился на самой верхней ступеньке изразцовой печки, от которой шёл пар, и бил себя по голым плечам веником. Рядом с ним сидел с грустным видом новенький.

Славка тоже заметил меня и показал мне нос.

Чтобы хоть как-нибудь допечь его, я крикнул новенькому:

– Я тебе покажу, если будешь со Славкой водиться!

Новенький уныло взглянул на меня и ничего не ответил.

Внутри баня была тоже необыкновенная, с переходами, залами, нишами и окошками на потолке.

Я ушёл в соседнюю залу, с каменным углублением и полу, вроде бассейна. Обычно все ребята собирались тут. Удивительно, что сегодня бассейн был пустой. Я прыгнул в воду, лёг на спину, скрестил руки на груди. От сердца у меня отлегло. Обойдётся как-нибудь! У Садыкова я попрошу прощения. А с френчем ничего не будет. Разве тут вещи берут для того, чтобы портить?

Я долго плескался, плавал. И в хорошем настроении вышел в предбанник. Очевидно, ребята уже ушли.

На стене висели пустые кольца. Только моё бельё и оставалось. Я взял рубашку, трусы, а когда увидал френч, ахнул: он сморщился, посерел от пара, золотистые пуговицы стали ржавые, некрасивые.

Нагорит мне от тёти Оли!

Но худшее ждало меня впереди. Я застегнул френч на все пуговицы, разгладил локтем складки и морщинки и полез под скамейку за бутсами. Но бутсов не было… Я облазил всё, бутсов не нашёл и побежал к банщику – инвалиду с костылём вместо ноги.

– Кроме ваших, тут никого не было. Значит, ваши взяли. А ты что делал? Уснул? Садыков с ребятами давно ушёл…

Я так жалобно упрашивал банщика помочь мне, что он сжалился. Мы вместе стали шарить под диванами.

Бутсы как сквозь землю провалились.

– Плохо дело! – сказал наконец банщик. – Стянули их. А отвечать нам с тобой придётся.

Я вышел из бани босиком. Идти было не холодно, земля уже порядком нагрелась. Босой, в мятом френче, я больше смахивал на партизана. Но сейчас это меня не радовало.

Расплата

В детдом возвращаться мне не хотелось. Я дошёл до моста через речку, походил по берегу. Постоял у карагача. Медленно прошёл переулком., где цвели фруктовые сады. «А в детдоме скоро звонок! – подумал я. – В клуб надо идти. Уроки готовить. Опоздаю – ещё хуже будет».

И я свернул в наш переулок.

Во дворе около Садыкова толпились наши мальчики. Садыков своим громким командирским голосом разговаривал со Славкой.

Я решил, что говорили про меня. Приостановился у фанерного гриба. И, конечно, я угадал, потому что Садыков, увидев меня, многозначительно замолчал. А потом сердито сказал:

– Ага, вот и он своей собственной персоной… Отлично! Юлька и Славка, оба немедленно шагайте в канцелярию.

Садыков быстро пошёл по двору к дому, где была канцелярия. В стороне, около нашего куба-титана, сидел на корточках Партизан. Сегодня была его очередь кипятить чай к ужину. Ваня бросал хворост в топку. «Спрошу у Вани. Партизан скажет, что про „меня говорили“». И я присел рядом с Ваней.

– Юлька, – сказал он мне шёпотом, – Славка наговорил, что ты мыло на леденцы менял. Ребятам мыла не хватило…

– Я менял?!

Я рассказал, как Славка подвёл меня – сунул рваный рубль, а сам убежал.

– Значит, неправда! – обрадовался Партизан. – А верно, что тебе тётя Оля новый френч дала, а ты в нём в баню отправился?

И он пристально посмотрел на мой мятый френч.

– Это правда, – сказал я упавшим голосом. И признался: – Она мне и бутсы новые дала…

– Новые?

– И френч и бутсы, – начал я, и голос у меня задрожал.

– Где же они?

Партизан теперь смотрел на мои босые ноги. Я всхлипнул и открыл Партизану, что случилось в бане.

– Какой-то злодей их стянул!

– Плохо, – сказал Партизан шёпотом. – Садыков про бутсы знает?

– Нет… А Осип Петрович вернулся? Приехал?

Осип Петрович вчера вечером по делам уехал в Фергану. Вся моя надежда была на него. Пойду к нему и всё расскажу.

– Осип Петрович и завтра не приедет. Юлька, – шептал Партизан, – иди скорей к Садковый. Он горячий, ещё хуже будет, если не пойдёшь. Иди! Он, может, ещё найдёт твои бутсы, пока не поздно.

Я сидел перед титаном и бросал хворост в топку.

– Иди, Юлька! – уговаривал меня Ваня. – Садыков, конечно, кричать будет. А ты молчи. Он тебя простит. Он отходчивый. Помнишь, меня простил…

Но я знал, что провинность, которую Садыков недавно простил Ване, была меньше моей. Как-то Партизан расшалился и подставил девчонкам подножку в тёмном коридоре. Это простить было можно. А меня вряд ли он простит. Я нехотя поднялся и, прихрамывая, поплёлся по двору.

Садыков с тётей Олей уже сами шли ко мне.

– Ну, вот он! – встретила меня тётя Оля. – Вот он, наш модник. Гляди, Садыков, как новенький френч отделал. Всё Осипа Петровича поблажки… Полюбуется он на своего любимчика. А где бутсы? – испугалась она.

Я хотел сразу повиниться во всём – тётя Оля помешала.

– Садыков! – начал я. – Славка сказал, что я мыло менял. Неправда!

Садыков оборвал меня:

– Виляешь? С кого пример берёшь? Со Славки? Это же самый отсталый человек. Иргашой и Партизан так бы не поступили. Славку мы не раз хотели в другой детдом перевести. И тебе с ним хочется…

Тогда, сам не знаю как, вырвалось у меня:

– Не имеешь права!..

– Что? – переспросил Садыков.

– Права не имеешь, – сказал я. – Ты без Осипа Петровича тут не хозяин. Ты…

И тут у меня дух перехватило. Я заревел. Зачем я так сказал? Вокруг ребята стояли. Они тоже всё слышали.

– Вот тебе и ленинградец! – сказала тётя Оля. – Вот тебе и Юлька Семёнов!

Опустив голову, я быстро шёл в конец двора, где за изгородью жили наши ослики. Схватил за уши маленького Фоку, прижался к нему и опять заревел. Что я натворил! Почему всё так получилось? Ни учителям, ни вожатым я никогда прежде не грубил. Значит, правда я распустился… Я вспомнил, как мы дружили с Садыковым, ленточку на карте перекалывали. Как он по воскресеньям водил нас в кино. Он любил командовать, но всё равно он был хороший. А я что наделал?

Я взял метлу, стал двор подметать. Сводил Фоку на арык напиться.

Горн затрубил в переулке.

Это ребята строем уходили в госпиталь, несли бойцам подарки.

А про меня никто не вспомнил. Даже Партизан забыл, одного бросил. Я долго бродил по двору, зашёл в клуб. Время тянулось очень медленно. Во всём детдоме оставались повариха тётя Феня да тётя Оля. Мне не хотелось встречаться с ними, и я из клуба отправился в спальню. Улёгся на кровать. Лежал и думал… Я был кругом виноват. Зачем я нарядился?

Иргашой, правда, так бы не сделала. А Партизан? Партизан, может, не выдержал бы, подумал я, может, надел бы френч и бутсы…

Завтра вызовут меня в клуб, на сбор.

Хоть бы Осип Петрович приехал завтра!

Я вспомнил, как улыбался мне Осип Петрович, как звал меня: «Ленинградец». Я очень любил его. Маме собирался о нём писать. Я даже ревновал его немного к Садковый, к Иргашой, к Ване. Мне хотелось, чтобы он любил меня больше.

Ах, если бы мама была со мной! Я вспомнил, как в Ленинграде в школе был дежурным. Переставлял в классе на подоконнике цветы и выдавил нечаянно горшком оконное стекло. Меня вызвали к директору. А мама пошла со мной и заступилась за меня.

Но то стекло было, а тут целые бутсы. Тогда войны не было и всего хватало, а сейчас всего в обрез.

И мне так захотелось домой, что я во сне увидал Ленинград, наш дом, маму.

Мама снилась мне так ясно, что, когда утром я открыл глаза и увидал на соседней подушке култышку, я никак не мог сообразить, что это детдомовская спальня и рядом со мной – Ваня.

Ураган

Наверное, было ещё очень рано. Солнечный зайчик на стене был такой румяный и розовый, какие бывают только на заре. Я приподнялся на кровати. Ребята ещё спали.

Слева спал Гоша Остров, уткнувшись лицом в подушку. Куртка его с матросским воротником висела на спинке кровати.

Напротив моей была Славкина кровать. Он спал на спине, закинув голову так, что был виден его курносый нос и родинка на щеке.

Я сразу вспомнил вчерашнее, оделся, обул старые ботинки с ободранными носами и вышел во двор.

Было и правда очень рано. Солнце ещё не взошло, и только облака и верхушки деревьев были ярко-розовые.

«А что, если сбегать в военкомат? – подумал я. – Справиться о маме. Очень долго не отвечают мне из штаба, из Москвы. Может, сейчас пришло письмо?»

И я снова так ясно вспомнил свой сон, будто наяву видел маму.

Военкомат открывали в восемь часов. Если мне пойти сейчас? В военкомате всегда много народу, очереди. А я приду первым, подожду на улице и вернусь сюда к половине девятого, к началу уроков.

Только я открыл калитку и вышел в переулок, как в лицо мне ударил ветер. Он сам захлопнул калитку за мной. Сильный внезапный ветер часто прилетал к нам в Коканд. Осип Петрович говорил, что ветер здесь потому такой сильный, что мы живём у входа в ущелье. Проход тут узкий, ветру лететь с гор тесно, поэтому он врывается к нам с таким свистом, как громадная птица, носится по улицам день и ночь, бьётся в двери, в окна. И потом сразу пропадает.

Когда я вышел из переулка, ветер выл, звенели провода, в лицо мне летели розовые лепестки с деревьев. Но ветер почему-то успокаивал меня.

Не добежав до площади, где слушали передачи из Москвы, я остановился у чайханы. Терраса чайханы вылезала на улицу и даже загораживала её. Днём около чайханы стояли ослики, а хозяева-колхозники, сидя на корточках или поджав калачиком ноги, пили здешний зелёный кок-чай. Сейчас посетителей ещё не было. На кошмах, которыми была устлана терраса, на блюдах, как птицы на озере, стояли цветастые большие чайники. Высокими горами были составлены пиалы.

Сбоку от террасы, перед большим котлом, вмазанным в печку, сидел старый толстый чайханщик и размахивал соломенным веером – раздувал огонь. Он сказал мне что-то по-узбекски. Может, велит уходить? Я пошёл дальше переулком к военкомату. А ветер налетал на меня со всех сторон, гнул макушки деревьев, кружил листья.

Двери военкомата были открыты. В коридоре старуха уборщица подметала веником пол. Она молча пропустила меня.

В коридор выходили разные двери – с окошками, с решётками, с ящиками для заявлений. В конце коридора на двери была надпись: «Корреспонденция». В этой комнате за конторкой сидела девушка-узбечка, у которой я узнавал, нет ли писем от мамы.

Дверь была заперта. Я постоял немного и пошёл к выходу посмотреть на круглые стенные часы. Было ровно восемь. Может, уйти? Вдруг ещё долго придётся ждать? Но я вспомнил вчерашнее и подумал: будь что будет, останусь тут! Я присел около стены на корточки, и тревожные мысли сами лезли мне в голову. Вдруг правда отправят меня в другой детдом? «Не пойду. Ни за что. Лучше убегу. К Гале пойду. На работу устроюсь в больницу…»

Входная дверь хлопнула. По коридору шла знакомая девушка-узбечка.

Она узнала меня и издали поздоровалась.

– Получил письмо? – спросила она ласково. – Я тебе его неделю назад отправила. В детдом.

Сердце у меня забилось. Про какое письмо она говорит? Я не получал письма. Вдруг это плохое письмо… Я низко нагнул голову, я испугался.

– Ты не огорчайся, – сказала девушка. – Твоя мама без вести пропала, а не погибла. Сейчас многие… Не бойся!

Я не слышал, что девушка говорила дальше. Мне хотелось уйти из военкомата, остаться одному. Пропала без вести… У немцев в плену или навсегда, совсем пропала? Лицо у меня горело. Я пошёл по коридору. У входной двери прижался лицом к холодному стеклу, увидал, что ветер на улице ломает ветки, кружит белые лепестки. А по стеклу стекают крупные капли дождя.

Это был не ветер, а ураган.

Я не знал, что мне делать. Вспоминал, как собирала мама мой заплечный мешок в дорогу, как мы шли в последний раз в бомбоубежище и она успокаивала меня. Неужели я больше не увижу её? И мне захотелось сейчас же ехать отыскивать её. На фронт, в тыл к немцам, только бы найти маму!

Не помню, как я вышел из военкомата. Плохо помню, как добрался до чайханы. Идти было трудно, от дождя земля сразу распухла, стала скользкой. Ноги у меня разъезжались. Свернув с улицы Навои в наш переулок, я лицом к лицу столкнулся с тем новеньким, которого вчера привели к нам в детдом. У новенького под мышкой был свёрток.

Я вспомнил, что новенький вчера не ночевал в детдоме. Садыков поздно вечером зашёл к нам в спальню, спросил, кто его последним видел.

– Ты из детдома? – остановил я его.

Он отрицательно мотнул головой и бросился в сторону.

– Вожатый идёт! – крикнул он. – Бежим!

Новенький побежал по переулку, и я за ним. Мы пролезли в дыру с доской от выломанной двери, пересекли маленький узбекский двор и очутились на сквере.

Посреди сквера стояла фанерная будка. Вот тебе и раз! Ведь это сюда меня картавый мальчишка ночью завёл. Новенький подбежал к будке, открыл дверцу, и мы спрятались в фанерной будке.