Текст книги "Мальчик из Ленинграда"
Автор книги: Нина Раковская
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Камень
Старуха наклонилась над девочкой, подняла с земли что-то и показала вожатому:
– Товарищ Садыков! Гляди-ка, товарищ Садыков! Батюшки мои, камнями бросаются. Вот до чего дошло! А если бы в глаз попало?
Камень? Но ведь я не первый начал. И в девчонку не метил, она сама подвернулась и, наверное, с перепугу ревёт. Притвора!
Вожатый взял камень и крикнул мне:
– Кто у дерева стоит? Иди сюда. Быстро!
Голос у него был громкий, командирский. Старуха стаскивала чулок с ноги девочки. Чулок был в крови. Я испугался.
– Откуда явился? Отвечай! – сказал вожатый.
Я нерешительно подал ему направление с печатью. Он развернул бумагу, но читать не стал и так же отрывисто спросил:
– С какой стати камнями бросаешься? Ну?
Я не знал, что ответить – жаловаться на курносого мальчишку не хотелось, а то сразу признают меня ябедой.
– Это направление, – наконец выговорил я. – Я из Ленинграда приехал.
– Пионер? – спросил вожатый.
Я кивнул головой.
– А ведёшь себя не по-ленинградски и не по-пионерски.
Вожатый взял мою бумажку, сказал что-то старухе, назвав её тётей Олей. Девочка в красном платье поднялась с земли, хромая, подошла к вожатому. «Притворяется, неженка!» – подумал я. Вожатый поднял прыгалки, взял девочку за руку, и они вместе пошли к маленькому дому в глубине двора.
А я стоял у дерева, не зная, что делать. Почему на ребят обязательно всякие несправедливости валятся? Хорошо взрослым жить. А тут с тобой каждую минуту всякая ерунда случается. Разве я хулиган? Никогда им не был. Просто таким, как этот мальчишка с родинкой, надо отпор давать. Необходимо! Чтобы не воображали, что их боятся. Иначе от них житья не будет… А получилось наоборот. Я же и виноват. И даже неизвестно, приняли меня или нет. Вожатый ничего не сказал, бросил одного во дворе и ушёл.
И я сердито посмотрел на старуху.
– Ты что исподлобья смотришь? – сказала она мне. – Недоволен? Ох, и распустились вы без родителей! Государство им всё в первую очередь предоставляет, ради них и кровь проливают на фронте – они ничего не ценят!
– Мы-то ценим… – начал я.
– Да что я с тобой разговаривать буду? – перебила она. – Пусть с тобой директор, Осип Петрович, поговорит. А моё дело маленькое. Идём в бельевую. Вожатый Садыков велел тебя переодеть и в канцелярию прислать… Нет, распущенные вы, эвакуированные. Я сама эвакуированная. Мне за вас стыдно…
Старуха не переставая корила меня, пока мы шли по двору. Так мы и взошли на крыльцо трехэтажного дома, попали в коридор, из него – в большую комнату. В комнате стояли сундуки, обитые жестяными полосами – лентами. По стенам на полках лежали одеяла, подушки, полосатые тюфяки.
Это была бельевая.
Галя говорила, что в детдоме мне всё новое дадут. Неплохо будет отделаться от сального ватника и рваной ушанки.
Я смирно уселся на табуретку посреди бельевой.
Девочкино пальто
Тётя Оля, так звали старуху, открыла один сундук и не спеша подошла ко мне.
– Ну и ватник у тебя! – сказала она. – До чего страшный! Постой, бельё погляжу. Нет, бельё у тебя чистое. И рубашка ничего. Ну ладно, после бани я тебя во всё наше переодену. А пока ватник снимай. И шапку давай.
Тётя Оля стала выкладывать из сундука ватники, шубы, куртки. Я глядел, как она роется, а сам думал:
«А всё-таки, как ребята живут в детдоме? Галя меня сюда самодеятельностью и концертами завлекала… Но очень тут строго? Или привыкнуть можно? Хоть бы Галя не забыла обо мне! Сегодня, наверное, уж нельзя, а завтра обязательно к ней сбегаю. А если очень придираться будут, уйду назад, в больницу, не сторожем, так поварёнком устроюсь. Галя меня не прогонит. И доктор пожалеет».
А тётя Оля, забыв про меня, рассматривала каждое пальто, выворачивала обшлага, дёргала пуговицы и всё откладывала на табурет. Она долго рылась в сундуке и, пока вынимала брюки, ватники, я приглядел себе бархатную коричневую курточку. Пока я разглядывал её, тётя Оля достала суконное пальто с серыми пуговицами в золотых ободках. Она долго вертела его в руках, вздыхала, встряхивала и наконец протянула мне.
– Вот тебе пальтишко! – сказала она. – В самую пору…
Я взял пальто. Поглядел на пуговицы. И молча положил на табуретку. Это пальто нельзя было носить – в нём прежде какая-то девчонка ходила.
– Что, не нравится? – сурово сказала тётя Оля. – Скажите, какой модник к нам заявился! Пальто ему не нравится.
– Я не модник, – ответил я, – а просто это пальто девочкино. Отдайте мне ватник. Я это пальто не возьму.
Тётя Оля молча посмотрела на меня и стала бросать в сундук ватники и шубы. Набросала их до самого верха, захлопнула крышку. Выпрямилась и сказала:
– Ты с дракой вошёл в детдом?
– Я?
– Может, скажешь, что ты в жизни ни с кем не дрался?
Наверное, тот же парень с родинкой нашёл бы что ответить тёте Оле. Я решил поступить по-другому – взял пальто, надел его. Застегнул на все пуговицы. И глаза у меня стали мокрые, я заморгал… Ведь ребята засмеют меня в этом пальто. Но разве эта старуха понимает что-нибудь в наших ребячьих делах!
– Можно уходить? – спросил я.
Она молча взглянула мне в лицо. Подёргала пуговицы на моём пальто. Я видел, что старухе было жалко меня. Она поискала что-то на полках, нашла шапку с ушами, совсем новую, и протянула мне.
– Ладно уж, – сказала она, – бери эту. По утрам холодно. Хорошо в ней будет… Ну, иди! А если увижу, что ты парень самостоятельный, я тебя не обижу. Новенькое пальтишко дам. Горе, а не жизнь! – сказала она и стала рассматривать мой сальный ватник.
Винегрет
Всё равно от тёти Оли я вышел расстроенный и сбитый с толку. Навязала она мне это пальто с женскими пуговицами! Не надо было его брать. Проходу мне из-за него не будет. Даже Галя, может, не пожалеет, а скажет: «Какой же ты, Юлька, покладистый! Мой братик напористее был». А что, разве не правда?!
Я вышел на крыльцо, огляделся и вижу – во дворе выстроились две длинные шеренги ребят.
В одной шеренге стояли мальчики. Одеты они были одинаково: в синие ватники, длинные сатиновые штаны. В другой шеренге стояли девочки в разноцветных платьях и коричневых курточках. Лучше мне не показываться, подождать на крыльце, пока ребята уйдут. Тут мальчики по-военному повернулись и зашагали гуськом к длинной застеклённой террасе, а девочки остались.
В шеренге я заметил ту беленькую девочку, в которую я угодил камнем. На ноге у неё была марлевая повязка. Значит, всё же здорово я ей ногу поранил… Но девочка не смотрела в мою сторону. Она весело разговаривала с соседкой, наверное, узбечкой – девочкой в пёстрой тюбетейке, с чёрными мелкими косичками, в широком, длинном до пят платье.
Девочка в тюбетейке слушала, а сама смотрела на меня. Лицо у неё было некрасивое, смуглое, большое, но приветливое и умное. Стояла она как-то независимо и глядела на меня важно, как хозяйка.
– Чего стоишь? – спросила она глухим, не русским говором. – Становись в строй. Мы в столовую идём. Обедать пора.
Хоть я и решил, что лучше к Гале вернуться, но всё равно очень обрадовался, что меня позвали. Сбежал с крыльца, стал возле узбечки, и мы отправились через двор к террасе. Стеклянная терраса была уставлена столами и скамейками. Ребята гуськом шли вдоль столов и быстро рассаживались, будто играли в «море волнуется».
Я тоже поспешил сесть, нечаянно толкнул узбечку. Она обернулась и сказала строго:
– Не толкайся! Мальчишки всё равно вон где обедают.
Узбечка показала на соседний стол, за которым сидели одни мальчишки. В конце стола я заметил свободное место, пошёл туда, сел на край скамейки. И вижу – рядом сидит курносый, с родинкой. Я встал… И опять сел. Другого свободного места не было, да и трусом решил себя не показывать.
Из окошка в стене кто-то начал подавать тарелки. Две высокие девочки в белых халатах брали из окошка тарелки и разносили по столовой.
В это время в столовую вошёл быстрой походкой вожатый Садыков.
Я немного смутился, сунул руки под стол, опустил голову. Может, нельзя было без спросу садиться обедать? Заговорить с вожатым об этом при всех я стеснялся…
В это время девочка в халате поставила передо мной тарелку. В тарелке был винегрет. Не успел я вынуть руки из-под стола, как мальчишка с родинкой передвинул мою тарелку себе, а свою отдал соседу. Взглянул на меня, засмеялся и стал есть винегрет.
В столовой зазвенели тарелки, ложки. Все кругом ели, а у меня даже тарелки не было. Я уже хотел встать и подойти к Садковый. Так я бы и сделал. Но мальчишка с родинкой вдруг откуда-то достал пустую тарелку с отбитым краем и поставил передо мной.
Тогда уж я не выдержал. Повернулся к мальчишке, вцепился обеими руками в его плечи… И увидал, что к нашему столу идёт Садыков и сердито грозит мне пальцем.
Слёзы сами брызнули у меня из глаз. Думаете, потому, что я рёва? Нет. Я ещё не совсем поправился, слабый был… Я закрыл лицо руками и заревел. Реветь при всех мне было очень стыдно, но справиться с собой я не мог, хотя и понимал, что свой авторитет теряю. Я отпихнул курносого, выбрался в проход и выбежал из столовой. Двор был пустой. Я бросился к калитке. Пробежал мимо фанерного гриба, когда калитка распахнулась.
Во двор, прихрамывая, вошёл немолодой военный в очках, с рукой на перевязи. Это был тот военный, с которым я встретился в день приезда на базаре. Которого я так хотел отыскать! Здоровой рукой он поймал меня за плечи и знакомым спокойным голосом спросил:
– Мчишься куда? Послушай-ка… Ревёшь о чем?
Я захлёбывался от слёз и ничего не мог сказать. Он прижал мою голову к себе и сказал на ухо:
– Постой, дружище, девочки идут… Довольно реветь.
Я остаюсь
Из столовой вместе с Садыковым шла к нам девочка, в которую я угодил камнем. Я вытер слёзы, всхлипнул в последний раз и насторожился. В больнице я вспоминал военного. Гале о нём рассказывал. Мне сейчас показалось, будто я увидал старого знакомого. Это счастье, что я встретил его! Только вожатый такого ему наговорит… И эта девчонка. Зачем она сюда бежит? Ишь, торопится! Ябедничать будет…
Она подбежала первая.
– Осип Петрович! – сказала она военному. – Видите, плачет новенький. Это его Славка довёл. Правда, Славка! Славка новенького сперва куском обозвал, довеском. А потом винегрет отнял. Новенький из-за него не обедал.
Я глядел на вожатого, на девочку и боялся радоваться. Неужели вожатый не мне, а мальчишке с родинкой, Славке, грозил? А девочка не сердится, что я в неё камнем… Значит, она только с виду неженка?..
– Постой, Зорька! – строго сказал военный. – Не тараторь.
– Я не тараторю, я объясняю! – сказала она.
Она подошла ещё ближе к военному и стала рассказывать, как Славка сунул в рот косточку и стрельнул. Вожатый перебил её.
– Осип Петрович, – обратился он к военному, – со Славкой я говорил. Он сегодня в строю перед новеньким извинится. А вот этот молодец тоже, видно, боевой! Камнями бросается. Это дело?
Я украдкой взглянул на военного. Конечно, не дело. Я вспомнил, как военный встретил меня на базаре, когда я с картавым дрался. Но девочка участливо смотрела на меня. У Садыкова лицо тоже было добродушное.
– Ты куда это мчался? Бежать собрался? – спросил он.
Сознаваться в этом мне не хотелось, и я замялся.
– Погоди, Садыков, – рассудил Осип Петрович. – Сейчас разберёмся. Мне кажется, мы с этим пареньком знакомы?
У меня словно гора с плеч свалилась.
– Знакомы! Мы на базаре встретились. Я ленинградец. Вы меня к дяде провожали. На улицу Янги-Хайят. Я вас искал, только адрес забыл. Ведь мой дядя в армию ушёл. А потом я три месяца в больнице лежал.
Много раз я потом вспоминал свою неожиданную встречу с Осипом Петровичем. Вспоминал и радовался. Не встреть я тогда Осипа Петровича у калитки, может всё по-другому получилось бы. Ушёл бы я отсюда, и не было бы у меня такого защитника. Два раза Осип Петрович выручал меня из беды. Я его любил. А особенно привязался к нему, когда он помог мне в третий раз… Но об этом случае я после расскажу.
Осип Петрович был директором детдома, и я остался у него. Через полчаса мы с беленькой девочкой Зорькой сидели на кухне. На подоконнике стояли тарелка манной каши и винегрет. Рядом лежали Зорькины прыгалки. Зорька глядела, как я ем, и рассказывала, что она тоже ленинградская. Говорила, что в Коканд приехала две недели назад, что в Ленинграде сейчас очень плохо. Немцы день и ночь бьют по городу из дальнобойных пушек. Из-за Гитлера там есть стало нечего. В их доме два мальчика умерли от голода. Мама её тоже умерла.
Зорька задумалась, замолчала. А потом стала рассказывать, как трудно теперь выехать из Ленинграда. Немцы все дороги захватили. Оттуда можно только пешком уйти. Зорькин папа тоже военный – он майор Красной Армии и сам поехать с Зорькой не мог. Он довёз её на салазках до сборного пункта у заставы. Там Зорьку с другими ребятами посадили на грузовик. Ехали по «ледовой дороге» через Ладожское озеро. За Ладогой пересадили ребят в эшелон и сюда привезли. Только не все ленинградские в этот детдом попали.
Я поглядел в окно. На дворе сидела на скамейке девочка-узбечка. Перед ней стоял маленький мальчик в матроске. Он держал раскрытую книгу. Узбечка что-то объясняла ему.
Зорька так быстро болтала, что я не всё запомнил, что она говорила.
– Это Гоша Остров, – показала она на мальчика с книгой. – Он со мной из Ленинграда приехал. Он тут самый маленький. Ещё семи лет нет. Его хотели в дошкольный детдом перевести, а он не хотел со мной расставаться. Ну, его и оставил Осип Петрович, он добрый… А это моя подруга Иргашой, в тюбетейке. Она Гошу азбуке учит.
Я спросил:
– А кто она такая, Иргашой?
– Узбечка. У неё даже дом есть, за нашим забором. Маленький такой. Только у неё мама и отец умерли и она давно в детдоме живёт. Знаешь, одна Иргашой и ещё десять ребят – здешние, кокандские. Другие у нас все эвакуированные.
Мне стало неловко. А я-то решил, что всех несчастнее!.. Оказалось, все тут горе видели.
– А Славка? – заинтересовался я.
– И Славка, – ответила Зорька. – Он тебя довеском просто так назвал, из озорства. Он тоже эвакуированный. Только неблагодарный и распущенный. Он наш авторитет подрывает! Так тётя Оля говорит. Для эвакуированных горсовет лучший детдом отдал, а он уже два раза убегал. В Фергане был, в городе Ош. Он даже пальто детдомовское потерял. Разве это хорошо? Теперь всё для фронта надо беречь. А он небережливый. Всё на нём горит…
Тут Зорька примолкла и нагнулась ко мне.
– Ой! – сказала она шёпотом. – Что это у тебя? Красивое такое!
Она вытащила из кармана моей рубашки мамину расчёску и стала любоваться ею. Расчёской я не причёсывался, в больнице меня обрили наголо, и тут все мальчики бритые. А всё же отдавать её мне было жалко. Мамина память. Но Зорька так восхищалась, так расхваливала гребёнку, что я сказал:
– Ладно. Дарю её тебе!
Зорька запрыгала, как мячик.
– Юлька! – сказала она. – Ты добрый. Я с тобой дружить буду. Честное пионерское. Я про тебя папе напишу. Велю ему в штаб сходить, в ленинградский, и узнать, где твоя мама. Вот!
– Правда, напишешь? – обрадовался я. – Когда?
– Сегодня! – обещала Зорька.
Где-то недалеко заиграла труба. Она словно пела в нос громким и толстым голосом. Потом забил барабан.
– Слышишь? – спросила Зорька.
Она выбежала из кухни. Я тоже вышел во двор.
Калитка детдома была распахнута. Ребята парами выходили на улицу, а девушка в белом халате, воспитательница, останавливала каждого, ставила отметку в большом журнале, который был у неё в руках, и выпускала в калитку.
Труба всё пела. Барабан бил. Что случилось? Ко мне подбежала взволнованная Зорька.
– Узбекский праздник начался! – крикнула она. – Видишь, ребята с Садыковым в городской парк уходят. Представление смотреть. Воспитательница их записывает. У нас без записи нельзя. Понял? А я не пойду. Меня с Гошей Иргашой к себе пригласила. В свой узбекский дом. Пойдём с нами?
– А Иргашой позовёт?
Зорька побежала к Иргашой. Иргашой поглядела на меня, кивнула головой и улыбнулась.
Надо осмотреться
Я совсем забыл, что час назад впервые вошёл в этот двор. Мне казалось, что я тут давно живу, давно знаю Зорьку… Да еще, как, бывало, в Ленинграде, отправляюсь сейчас в гости.
Домик Иргашой стоял за нашим забором, около кухни. Иргашой с Зорькой побежали туда. У забора стояла повозка на двух высоких, чуть ли не в рост человека, деревянных колёсах. Это была арба – узбекская телега. Девочки по колесу, как по лестнице, влезли на арбу, а нам с Гошей велели подождать, пока они приготовят угощение. С арбы девочки влезли на забор и спрыгнули во двор к Иргашой.
Мы с Гошей сели на скамейку под деревьями.
– Ты сиди, а я осмотрюсь! Крикнешь мне, когда Зорька нас позовёт? – сказал я Гоше.
– Крикну, крикну! – согласился Гоша – он был покладистый мальчик.
Он взялся строить сооружение из камней, вроде дзота, а я отправился осматривать детдомовский двор. Во дворе, кроме четырёх флигелей, стоял ещё большой дом с высоким крыльцом. Окнами он выходил во двор. Я заглянул в окна. Там стояли парты. Это были классы. Ну, а другие дома?
За стеклянной террасой, где мы обедали, помещался клуб. Он был пустой. Я забрался по лесенке на сцену, обошёл вокруг рояля и увидал на стене громадную географическую карту. Я догадался, почему её здесь повесили. Наверное, в клубе Садыков проводил сборы. Красными флажками через города и реки шла линия фронта. Я стал рассматривать её. Дошёл до Ленинграда. Как же тесно окружили враги мой город!.. Потом я стал разыскивать города, мимо которых проезжал. От Ленинграда поехал я вниз, к югу, через Горький. Поплыл мой палец по Волге… Вот обогнул я Аральское море, перевалив Мугоджары. И остановился почти у самой границы Ирана. Ну и путешествие я совершил! Самому глядеть удивительно.
За стеной стучали, пила визжала. Я спрыгнул со сцены, отправился в соседнее помещение и попал в столярную мастерскую. Около длинного стола с деревянными чурбаками и рубанком стоял мальчик в военном френче, в пилотке. Лицо его показалось мне знакомым. Но я не мог вспомнить, где я видел его.
– Здорово! – сказал я.
Мальчик кивнул головой. В мастерской около стен стояли деревянные козлы с тисками на одном конце. Мальчик уселся на козлы верхом, как на коня, и начал укреплять в тисках чурбак.
– Зачем тебе козлы? Что ты делаешь?
– Это станки столярные, – ответил мальчик. – На них лучше сидя работать. А чурбак – заготовка. Из неё что хочешь получается.
Он показал на полки, где лежали ложки, шкатулки, скалки, деревянная ступа с пестиком.
– Мы всё сами сделали. Для нашего детдома.
Я подошёл ближе и заметил, что у мальчика вместо кисти – култышка.
– Эй! – закричал я. – Да ведь это ты, Партизан! Не помнишь разве, в больнице через окно переговаривались!
– Ну да, это я! – обрадовался мальчик. – Как же я тебя сразу не узнал!
Он тут же изобразил страшную рожу, за которую нас особенно ругала Галя. Мы глядели друг на друга и смеялись. В больничном саду, в халате Партизан мне казался выше и старше.
– А ты правда партизан? – спросил я.
– Ага! – ответил он.
Оказалось, что Ваня Маслов – так звали мальчика – полгода прожил с отцом, председателем колхоза, с матерью и старшим братом в лесах, там, где орудовали наши украинские партизаны. Однажды во время налёта фашистских истребителей Ваню ранило. Партизаны переправили Ваню через линию фронта. А сюда его привезли в санитарном поезде. Сперва он в больницу попал, а оттуда его, как и меня, в детдом определили.
Я расспрашивал его про здешние порядки, про ребят.
– Тебе тут нравится? Осип Петрович добрый? Верно, очень добрый? А вот Садыков, вожатый, кажется, злой!
– Садыков? Он не злой, – ответил рассудительно Партизан. – Он просто немного горячий. Ты его не бойся. Садыков сам детдомовский и поэтому боевой. Он здешний, в кишлаке родился, но родителей своих не помнит. Они давно умерли. Садыков ничего. Его сам Осип Петрович уважает. Он очень дельный. В кино нас по воскресеньям водит. Книги в библиотеке выдаёт. Он даже на рояле играть умеет – хоровой кружок ведёт… Он хочет, чтобы нам жилось хорошо. Только он ещё молодой, ему с нами трудно. Один Славка с ума сведёт!
Я согласился с Ваней, что нелегко Садковый.
В это время во дворе раздался жалобный крик: «И-a! И-а!» – кричал осёл. Ваня соскочил с козел, бросил чурбак.
– Пойдём, – предложил он. – Я тебе детдомовских осликов покажу.
Из мастерской дверь выходила прямо в сад. За изгородью ходили четыре серых ослика. Один, самый маленький, увидал Партизана и опять закричал: «И-a! И-а!» – и побежал к изгороди.
– Это мой, – сказал Ваня. – Видишь, знает меня. И слушается. Я его Фокой зову. Хочешь покататься на нём?
Мы вывели Фоку во двор, но тут над забором показалась светлая пушистая Зорькина голова.
– Юлька! Гоша! – крикнула она. – Идите!
Я заторопился.
– Идём со мной в гости к Иргашой! – предложил я Партизану. – Я попрошу, чтоб тебя тоже позвали.
Но Ваня отказался:
– Я в городской парк иду, представление смотреть. Там тоже угощение будет. Я только старших ребят дожидаюсь. Они ещё из школы не вернулись. Пока!
Партизан помог мне подсадить Гошу, на арбу. Я махнул рукой Партизану на прощание, спустил с забора Гошу и спрыгнул за ним.
Вот ещё удача – Партизана встретил! В случае чего, если Славка приставать будет, мы с Ваней покажем ему, где раки зимуют!