Текст книги "Мальчик из Ленинграда"

Автор книги: Нина Раковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Банковский билет

Солнце было совсем низко. Наступало то время, когда мы с Гришей открывали ворота. Я бежал не останавливаясь мимо полей с кукурузой, с тыквами, с помидорами, но гора словно отодвигалась от меня.

Неужели Гриша вернулся, ждёт меня? Может, один там камни на берег выкидывает…

Солнце стало спускаться за гору. Я знал, что темнота тут наступает сразу.

Только скрылось солнце, и долина вся почернела. На моё счастье, тут же вышла луна, круглая, белая, как облако, и всё кругом начало светлеть. Серебристо-молочными отблесками светились скалы. Будто серебряной пылью покрылись поля, дорога. Воздух и тот стал серебряный.

«Ночь наступила! – испугался я. – В это время уже вся долина бывала водой залита. Значит, ещё не пришёл Гриша. А если пришёл и сам воду пускает, ещё хуже».

Когда я добрался до подножия горы – увидал, что дно главного арыка пустое. Может, без меня на горе случилось несчастье? А я всему виной буду…

От беспокойства я даже страха не чувствовал, забыл, что один ночью иду по горе. А вдруг обвал в горах случился и жёлоб запрудил?

Я задыхался, сердце билось часто. Но я, почти не отдыхая, поднимался в гору по тропке вверх.

Наконец-то я дома!

Огляделся – Гриши нет. На двери по-прежнему торчит засов. Я как бешеный помчался к плотине, влез в воду, стал выбрасывать камни из бухты. Ух, как я торопился!.. Вылез на берег, раскрыл ворота, привязал их к столбу.

И сел на землю. В груди у меня иголками кололо, я не мог отдышаться. А отдышавшись, огляделся. Хоть и светло как днем от луны, а всё-таки сейчас ночь. Неужели Гриша не вернётся? И тут напал на меня такой страх, что волосы на голове зашевелились. Правда зашевелились.

Я побежал к дому, но войти не решился. Сел на порог и глаза поднять боюсь. Передо мной вместо знакомого розового утёса – лохматая голова с одним рогом. Не дерево рядом растёт, а птица на гору прилетела с огромными когтями… Сейчас набросится на меня. А вместо реки тигры в ущелье ревут. Я прижал руки к груди. Ну, думаю, сейчас сердце от страха разорвётся!

Прижался я к двери дома. Лунный свет меня всего залил, прямо в глаза луна светит. Нет, лучше уйду отсюда, в тень спрячусь. Тут меня слишком хорошо видно. Встал я… И вижу – внизу по дороге, которая ведёт в Шураб, залитый лунным светом, торопится ослик. А рядом идёт Гриша. Вот когда я возликовал! Через десять минут Гриша с осликом, нагруженным мешками, въезжал на площадку.

– Что ж так поздно! – бросился я к нему.

– Ага, струсил? – сказал Гриша. – А ещё на фронт собираешься!

От радости я повис на шее у Гриши.

– Как ты думаешь, что это за голова? – показывал я на утёс. – А что это за дерево? Это же хищная птица из доисторических времён. Тут тигры в долине ревут!

– Ты думаешь, я не торопился? Знал, что ты от страха помираешь, – объяснял Гриша. – Меня в конторе в Шурабе задержали. Я тебя, как настоящего работника, там оформил. Ты теперь зарплату будешь получать. И паёк сухой на твою долю выдали.

Он вынул бумажник, достал оттуда серенькую хрустящую бумажку и протянул её мне.

– Что это? – спросил я.

– Твоя зарплата.

При лунном свете я прочёл на бумажке крупные буквы: «Пять червонцев». Я бросился опять к Грише на шею. Он схватил меня под мышки, покрутил в воздухе и сказал:

– Ладно, пользуйся моей добротой!

Мы стали распаковывать продукты, которые Гриша привёз в двух мешках на ослике из Шураба. Тут были зелёный узбекский чай, хлопковое масло в бутылках, рис, вяленая баранина, лепёшки, изюм. Я вынимал продукты, уносил их в дом, ставил на полки, вешал на гвозди в маленьких сенях.

Утром я всё же покаялся Грише, сказал, что был в долине. Но Гриша не очень ругал меня.

– Хорошо, что тигры тебя по дороге не съели и вовремя долину полил, – пошутил он.

Но я работал старательнее обычного. Я проверил берега канала и, когда спускался к подножию горы, решил отдохнуть на своём любимом валуне.

В кармане у меня лежали мои деньги. При Грише я стеснялся разглядеть их как следует. Я вынул их, прочитал: «Пять червонцев». Посмотрел на свет. Радужные какие! Внизу была мелкая бисерная надпись:

«Банковские билеты обеспечиваются золотом, драгоценными металлами и прочими активами государственного банка».

У меня и до этого бывали деньги. Мама иногда давала, дядя Женя прислал как-то. В Ленинграде даже копилка осталась – глиняный домик с собакой. В ней, кажется, несколько рублей было. Собирался беговые коньки на них купить.

Но теперь мне казалось, что все мои прежние деньги были как будто игрушечные. А вот эти – настоящие.

Пусть теперь Славка придёт! «Бездельники»! За безделье зарплату не выдают.

Я встал с камня, повернулся в ту сторону, где лежал внизу лагерь, и помахал своей ассигнацией. «И как это Гриша мне зарплату выхлопотал? А может, из своих дал?» – испугался я. Но мне так хотелось верить, что эти деньги заработанные, что я тут же забыл свои сомнения. Сложил их, спрятал в карман. Может, я их ещё на новый самолёт или танк внесу!

Гонец

Прошло ещё несколько дней.

Мы с Гришей были очень заняты – кончали съёмку горы, – но про лагерь часто вспоминали, всё ждали оттуда гостей. Выбрали самую крупную дыню и оставили её дозревать на бахче к приходу гостей, но они всё не являлись.

«Забыли, что ли, про нас?» – думал я с обидой.

Как-то утром я забежал на бахчу и увидал, что дыня моя треснула – переспела. Хотел сорвать её, да раздумал. Решил пока оставить. Если ребята завтра не придут, я отпрошусь у Гриши, сам отнесу её в лагерь.

В этот день Гриша опять собрался уезжать в Шураб: ему нужно было отвезти нашу съёмку – чертёж горы, получить газеты, зайти в военкомат.

И Гриша уехал.

Я проводил его, спустился к воротам, потуже привязал к столбу канат, поглядел на фашины, привалил серый булыжник у входа в главный арык, где вода сочилась, и вернулся домой.

«Чем бы мне заняться? Скучно сегодня!» – подумал я и стал разглядывать лиловую чёрточку горизонта. Она ползла по горам, по долине… Вот впереди пыльная серая полоска. «Это, должно быть, Коканд», – решил я. И сразу вспомнил маму, военкомат.

Увижу ли я когда-нибудь маму? Вернусь ли домой? Или мамы нет больше, а наш дом немцы разбомбили? И, может, ещё год пройдёт, а я всё буду жить в Коканде и ничего не буду знать о маме, о дяде Жене… Лето кончится. Осень настанет. Зима подойдёт. Где я буду? Я всегда думал – всё будет хорошо. А вдруг окажется по-другому?

Я посмотрел на долину. Почему-то сегодня на поле не было ребят. И опять полезли мне в голову унылые мысли. Где сейчас мама? Я вот сижу на валуне, у края горы, а она? И вдруг я заметил внизу, в долине, кто-то идёт по дороге, а кто – разобрать не мог. А человек подошёл к подножию горы и стал взбираться вверх. Я не отрывал глаз от него. А он то скрывался за утёсами, то снова показывался на тропке.

Прошло с полчаса, когда из-за поворота показалась пилотка Вани. Партизан шёл ко мне! Ко мне в гости, на гору…

Я заплясал от радости.

– Партизан! – завопил я.

Ваня свистнул в ответ. Я побежал к нему навстречу. На краю площадки мы крепко обнялись и начали, как полагается друзьям, бороться. Повалились на землю. Потом встали и оглядели друг друга.

– Вот здорово, что ты ко мне пришёл! Сегодня Гриша уехал. Я полный хозяин. Сейчас я тебя как самого важного гостя приму.

Петух, глядя, как мы расшумелись, взлетел на крышу дома, стал махать крыльями и кукарекать.

– Это он приветствует тебя. Тоже рад гостю… – сказал я.

Рассказал, как нашёл петуха, сперва хотел зарезать, а потом сдружился с ним. Ване петух понравился:

– Солидный какой! У нас на Украине такие здоровенные водятся. Может, его с Украины привезли?

Я водил Ваню по площадке и показывал наше хозяйство. Ваня интересовался всем.

– Это что за штука? – показал он на ворота. – Зачем они?

– Я же рассказывал, что они вроде шлюза. Воду вам пускать… А это фашины… А это голова арыка. Верно, тут замечательно?

Когда мы обошли наше хозяйство, я привёл Ваню на бахчу, показал спелую дыню, которую оставлял для гостей. Партизан достал перочинный нож. И мы тут же стали лакомиться дыней.

– Нравится? – спросил я.

– Половина – сахар, половина – мёд! – важно ответил Ваня.

Так полагается в Узбекистане хвалить арбузы и дыни.

– А почему ты один пришёл? – спросил я Партизана, когда мы расправились с дыней.

– Меня Осип Петрович прислал. Он велел твоему Грише письмо передать…

Партизан вынул из кармана запечатанный конверт и показал его мне. Я немного обеспокоился. Что за письмо?

– Запечатанное. Видишь? – сказал Ваня.

– А про что в нём написано?

– Сам не знаю!

Тогда я окончательно разволновался.

– Ты, Партизан, знаешь!

– Не знаю!

– Дай честное ленинское!

– Зачем я тебе ленинское буду давать, если я так сказал, что не знаю! – начал Ваня.

Я встал с бахчи и пошёл к дому, не слушая, что ещё говорит Ваня. Неужели Осип Петрович получил письмо насчёт мамы? Плохое письмо? А что в нём написано, Партизан знает. Просто огорчать не хочет.

– Да я не знаю, Юлька! – повторил Ваня, идя за мной следом.

Мы подошли к дому. От радости моей следа не осталось. Я зашёл в сени, взял ведро с цементом и стал разводить его водой – замешивать. Думаю, примусь сейчас замазывать трещины в бетонном фундаменте у ворот. Мы с Гришей уже начали эту работу. Хоть займусь чем-нибудь, а то разные мысли в голову лезут.

Ваня помог мне вынести тяжёлое ведро из сеней. Мы вместе спустились к голове арыка. Сперва Ваня сидел на берегу, глядел, как я закладываю цементом щели в фундаменте, потом закатал штаны и сам полез в воду. У него эта работа пошла ещё ловчей. Партизан был вообще человек на все руки.

Но всё-таки, что за письмо он принёс Грише?

Долго мы возились с фундаментом, продрогли в ледяной воде, у Вани даже губы посинели. Но работу кончили и проголодались. В казане у меня оставалась кукурузная каша от обеда. Мы развели огонь, подогрели кашу и стали ужинать. А потом съели ещё маленькую дыню.

– Мне и так здесь нравится, – признался я Ване, – а с тобой мы бы тут жили, как короли! Верно?

– Ясно!

Солнце ушло из ущелья, река стала синяя. А Гриша ещё не возвратился.

– Пойдём, – сказал я Партизану, – долину поливать пора. Сейчас увидишь, как я ворота открываю.

Мы спустились к реке. Ваня старался, помогал мне выбрасывать камни из бухты на берег. Потом мы открыли ворота. И в арык хлынула вода. Для меня это дело привычное, а Партизан так увлёкся, что подошёл к самому краю бухты и… бултыхнулся в реку. Я хотел лезть за ним, но Ваня на четвереньках, чтобы не сбило сильное течение, сам выбрался на берег.

– Сплоховал! – сказал он. – Какое течение сильное!

– Не бойся, я бы тебе утонуть не дал. Мигом закрыл бы ворота.

Рубашка и штаны Партизана были насквозь мокрые, прилипли к телу. Я дал ему свои трусы и майку. Партизан переоделся и стал плясать перед домом на площадке, чтобы согреться.

– Слушай, Ваня, ты друг мне? – спросил я.

– До конца жизни! – ответил Партизан, который часто обещал мне остаться вечным моим другом.

– Скажи, что написано в письме?

В самых затруднительных случаях Партизан клялся старинной деревенской поговоркой.

– Глаза лопни, не знаю! – сказал он.

Больше я не приставал к нему. Может, и правда не знает?

Возвращение

Много неожиданного случилось со вчерашнего дня.

Гриша вернулся домой поздно вечером. Вместе с ним на гору приехал новый техник, которому Гриша передал своё водное хозяйство. Сам он уходил в армию. Получил наконец назначение на фронт.

Вчера же Ваня передал Грише письмо. Он так и не ушёл с горы, дождался Гриши и остался ночевать у нас. Зато я узнал, что Партизан не обманул меня. В письме было только сказано, что я немедленно должен вернуться в долину. А вместо меня на время пусть Гриша возьмёт, если нужно, другого детдомовца.

– Хочешь, ты оставайся, – предложил Гриша Ване.

Партизан, как честный друг, сперва посмотрел на меня.

– Оставайся! Оставайся! – сказал я.

Я пошёл собирать вещи, а Ваня, не скрывая радости, отправился с новым техником к голове арыка.

Навсегда ли я уезжаю или вернусь сюда, я не знал. Осип Петрович и об этом не писал. Вообще это была какая-то таинственная история… Наутро мы поднялись, как всегда, с солнцем, позавтракали дыней и лепёшками. Потом все вместе спустились к воротам. Мы с Гришей посмотрели, как новый техник и Ваня открывали их, и вернулись домой. Я надел на спину вещевой мешок, а Гриша вывел мне ослика – новый техник привёл себе другого осла.

– Ну, Юлька, если не вернёшься сюда, осла нашего в детдом передай. Пусть там живёт, вам служит. Только не обижайте его.

– Ладно! – сказал я.

И почувствовал, что без Гриши мне уже не захочется возвращаться. Но об этом я промолчал.

– Партизан, – сказал я, – а ты моего петуха береги. Мы его потом в Коканд возьмём…

Партизан обещал не забыть про петуха. Он был чувствительный и первый прослезился, глядя, как мы с Гришей прощаемся.

Что же, садиться мне на осла, трогаться? Гриша ещё раз обнял и поцеловал меня.

– Ничего, Юлька, не грусти! Ведь хорошо мы с тобой тут прожили… Работы вам ещё много, скоро третий посев начнётся… А в Ленинграде встретимся – скажешь, какой урожай сняли. Война кончится, вернёмся домой, я к тебе первому в гости приду!

Я пожелал Грише получить много боевых орденов.

– Служу трудовому народу! – сказал Гриша.

Слёзы выступили у меня на глазах. Я поскорее влез на осла, ударил его алычовой веткой. Осёл побежал по тропинке вниз. И скоро я спустился с горы и проехал мимо арыков.

Но как изменилась наша долина даже за последние десять дней! Кукурузное поле пожелтело. Листья, – в которые, как в салфетки, были обёрнуты початки, лопнули. Из них выглядывали головки с крупными, как пуговицы, зёрнами. За кукурузными полями пошли тыквенные. Тыквы лежали на земле, как серовато-жёлтые камни. Казалось, словно валунами усеяно всё поле. Потом начались свекольные гряды с пышной густой ботвой. Рядом с ней гряды моркови казались синеватыми резными заборчиками. Тут ведь даже ботва особенная – синеватая. А луковое поле было, словно копьями, утыкано высокими толстыми стрелами. На концах стрел, как стальные наконечники, сидели крепкие серые головки с семенами.

По грядам ходили в белых шляпах ребята, верно, уже второй урожай снимали. Ребята были далеко от дороги и не заметили меня.

Вскоре я подъехал к лагерю. Около дома стояла лошадь, запряжённая в арбу, – вроде фургона с фанерным верхом. Значит, наш двенадцатилетний почтальон Рахим приехал из Коканда.

У дома стояли большие корзины с помидорами, редиской, луком, кабачками и свёклой.

– Эй, кто тут есть! – крикнул я.

На террасах и в доме никого не было. Я объехал верхом на осле вокруг дома и очень обрадовался, когда увидал на задней террасе Иргашой. Она сидела за столом, считала на счётах и писала в тетради.

– Юлька приехал! – всплеснула она руками. – А Осип Петрович тебя ждал вчера и не дождался. Один вечером уехал в город. И тебе велел в Коканд ехать.

– А зачем? – спросил я. – Не знаешь?

Иргашой пристально посмотрела на меня и сказала неохотно:

– Не знаю. Насчёт ученья что-то. С Рахимом поедешь…

– А ты что делаешь?

– Трудодни считаю. Мы сегодня эшелон овощей в госпиталь опять отправляем. Угадай, сколько раз уже отправляли?

Я слез с ослика, привязал его к дереву.

– Я к вам совсем приехал. Гриша мой в армию уходит. На горе новый техник будет. С ним хочет Партизан остаться.

– Да ну! У нас тоже новости… Славка от рук отбился! Два дня на работу не выходит. У нас жара стоит, надо овощи собирать, а он спрятался в бочажке, в воде по горло сидит. И ему не стыдно!

Я махнул рукой.

– А чей осёл у тебя?

– Гришин. Он его нам отдаёт. Дарит. Правда, хорошенький? Мал, зато сильный – это вьючный осёл.

– Хорош! – сказала Иргашой. – Может, он сегодня в Коканд поедет. Видел, сколько овощей сняли? Все корзины полные. Пожалуй, и твоего запряжём. А ты, Юлька, отправляйся. Рахим тебя с утра ждёт. Сейчас я тебе еды на дорогу дам.

Иргашой пошла к тёте Фене за едой для меня, а я тем временем решил поглядеть на джугаровые заросли. Ландышевые листья стали ещё крупнее, стебли пожелтели, стали бамбуковые. А золотистые метёлки с зёрнами потемнели. Джугара, как кустарник, закрывала поля, на которых работали ребята.

Ко мне подошёл Рахим и заговорил по-узбекски. Я плохо понимал его. Он показал кнутом на арбу, и я догадался, что он торопит меня ехать. Я влез на арбу, а Рахим уселся верхом на лошадь. Иргашой подала мне корзинку с едой.

– Куда мне столько?

– Бери, вам целый день с Рахимом ехать!

Наш фургон был похож на повозку старинного бродячего цирка. Под фанерной крышей лежали кошма и три подушки. Я высунул голову и крикнул Иргашой:

– В международном вагоне еду! В отдельном купе. Мягко!

Иргашой засмеялась. Рахим стегнул лошадь. Мы тронулись. Ехать было хорошо. Душно немного, зато мягко. Рахим то сидел на лошади верхом, то залезал ко мне под навес. Иногда он начинал петь узбекские песни, выкрикивал протяжные гортанные слова. Я тоже подпевал ему.

Почему-то в дороге я решил, что меня переведут в военную школу. В Коканде была военная школа для ребят. Это мне понравилось, я уже размечтался, как буду в военной форме маршировать по улицам, а наши детдомовцы будут показывать: «Вот наш Юлька!»

К вечеру мы приехали в Коканд. Я отвык от города – он показался мне душным и тесным.

На углу нашего переулка Рахим остановил арбу. И переулок стал словно уже и короче. От целого дня езды, от жары и тряски у меня кружилась голова.

На крыльце главного дома меня встретила тётя Оля.

– Вот радость тебе, Семёнов! – сказала она. – Мама твоя приехала. Вчера раз пять за тобой от неё из четвёртого госпиталя приходили.

Мама

Я даже не помню, поздоровался ли я с тётей Олей.

Я не спросил у неё, тут ли Осип Петрович и Садыков. Мама здесь… В четвёртом госпитале! Я выскочил из калитки и побежал по улице, не видя ни садов, ни глиняных заборов. Госпиталь был на главной улице, недалеко от больницы, где Галя работала. Это туда ребята носили раненым шкатулки, кисеты и шерстяные носки. Как-то само получилось, что я добежал до тенистого переулка, где находился госпиталь. Всю дорогу я только повторял: «Неужели? Неужели мама здесь?»

Каменная ограда госпиталя тянулась на целый квартал. Вот и железные ворота с надписью: «Посторонним вход воспрещён».

Я постучал. Из ворот высунулась бритая голова.

– Моя мама тут! – сказал я волнуясь. – Нонна Сергеевна Семёнова… Врач. Мы из Ленинграда. Пустите меня!

Человек открыл калитку, посмотрел на меня. И тут только я вспомнил, что я босой, пропылился с дороги. Я снял полотняный картуз, стряхнул его. Человек вынул из ящика, прибитого к стене дома, телефонную трубку и вызвал канцелярию.

– В какой палате лежит врач Семёнова? – спросил он. И, повесив трубку, сказал: – Проходи. В одиннадцатой палате!

Я пошёл вдоль белого дома, мимо пёстрых клумб.

Значит, это правда. Мама здесь, в Коканде! Сейчас я увижу её… Мне казалось, что в Коканде наступил большой праздник, что сейчас заиграет музыка, запоют по радио весёлые, торжественные песни.

Я вошёл в двери госпиталя. Старушка у двери пропустила меня.

Я шёл по коридору мимо дверей с цифрами. «Пять… шесть… семь», – читал я на дверях. Сердце у меня стучало всё сильнее. И вдруг на двери я увидал «11». Мамина палата. Дверь была приоткрыта. Я заглянул и увидал много кроватей. Мама была там, за дверью. Она не знала, что я стою в коридоре. Сердце у меня сжималось от страха и радости. Я не решался войти. Мама, может быть, тяжело ранена. Я только сейчас подумал об этом… А вдруг… вдруг мама без руки? Мне стало страшно. Потом я подумал: ведь год прошёл. Я переменился, вырос. Голова у меня бритая. Я пыльный, босой. Вдруг мама не узнает меня, спросит: кто это?

– Мама, это я, – сказал я тихо, и губы у меня задрожали.

Я потянул за ручку дверь. Остановился у порога.

Мама сидела на кровати у окна. Она была в полосатой кофте. На груди кофта была расстёгнута. И под ней виден был бинт. Мама была очень бледная. Она привстала и протянула ко мне руки. Я кинулся к ней. Мама гладила меня по голове, целовала глаза и щёки. А я обнимал её за шею и тоже целовал и боялся разбередить рану на груди, всё глядел на маму. Волосы у неё, кажется, ещё чернее стали. А ямочки на щеках глубже – похудела мама. Я прижался к ней щекой.

О чём мы говорили? Мама расспрашивала меня, а я рассказывал про школьный эшелон, про бабушку, про Поволжье, про дядю Женю и про детдом, про Гришу и Осипа Петровича. Я торопился всё рассказать ей.

Но, оказывается, Осип Петрович ещё утром был у неё и рассказал обо мне.

– Хороший он! – сказала мама. – Повезло тебе, Юлька! А знаешь, почему он не написал тебе в письме, что я вернулась? Он сам не знал, тяжело ли я ранена. И не хотел тебя расстраивать. И меня подготовить к встрече с тобой хотел. Он чуткий, хороший человек.

– Осип Петрович замечательный. Я ещё тебя с Садыковым познакомлю. И с Иргашой, с Зорькой. А главное – с Партизаном!

– Вот сколько у тебя друзей! – улыбалась мама.

– А где ты была? В военкомате мне сказали, что ты пропала без вести…

– Почти год я жила с партизанами в глухих смоленских лесах…

– Осип Петрович так и говорил мне! А как ты нашла меня? – спрашивал я. – Ты меня искала?

– Искала. Справлялась. С товарищами посылала тебе из окружения письма. В военкомат писала, а там ваши письма нашли – встречные.

– А ты бы меня обязательно нашла? – допытывался я. – Ты меня бы не бросила?

– Юлька, я все города бы объехала, а тебя нашла!

– Я так и знал! – говорил я. – Мы скоро вернёмся в Ленинград?

– Вернёмся. Все говорят, что теперь скоро можно будет ехать домой.

Мама сказала мне, что рана её уже не опасна, хотя и придётся ей ещё лежать в госпитале.

На соседних кроватях лежали две молодые девушки и совсем седая старуха. Они смотрели на нас, улыбались. Радовались, что мы с мамой встретились.

В палату вошла сестра и сказала, что пора мне уходить. Я поцеловал маму, простился и опять сел на кровать.

– Бедный мой мальчик! – сказала мама. – Сколько ты пережил из-за фашистов. Сколько намучился, болел… голодал!

– Хорошо, что хорошо кончается! – сказала старушка.

– Да, – согласилась мама. – А сколько близких никогда не увидят друг друга! Сколько мальчиков не встретят родителей! А матери – детей…

Я прижался к маме, мне не хотелось уходить.

Когда я вышел из госпиталя, во дворе стояла большая арба с корзинами овощей. Возле ослика я увидал Зорьку и мальчика из нашего детдома, Кешу Царёва.

– Юлька, – крикнула Зорька, – мы как раз в госпиталь к твоей маме попали – вот хорошо! Мы всё знаем. Нам тётя Оля уже сказала, какой ты счастливый!

– А знаешь, моя мама у партизан была…

Кеша Царёв пошёл узнавать, куда сдавать овощи.

Мы с Зорькой постояли во дворе.

– Наверное, ты первый уедешь в Ленинград? – спросила она. – Тогда к моему папе зайди. Не забудешь?.. Да, Юлька, я и забыла тебе рассказать… Садыков уходит в армию! На фронт.

Я онемел от неожиданности.

– Да ему ещё нет семнадцати лет!

– Сейчас исполнилось. Он добровольцем идёт. Написал пятнадцать заявлений в военкомат. Ему всё отказывали. Говорили – молод. Теперь разрешили.

– А мы ничего не знали!

Но в ворота входил сам Садыков с большим букетом белых цветов. На зелёных ветках висели, как пушистые мячики, круглые белые бульденежи. Я не выдержал и побежал к Садковый:

– Садыков! Мама ко мне приехала…

Садыков потрепал меня по плечу.

– С радостным событием поздравляю! – сказал он. – У нас с тобой маленькое недоразумение вышло… Но, по узбекской пословице, доброму человеку злого не вспоминают. Что твоя мама приехала, нам известно. Осип Петрович у неё уже был. А теперь со мной ей этот букет посылает.

К букету была пришпилена записка:

«Нонне Сергеевне Семёновой от детдома».

– Сегодня поздно, да и мама твоя устала. Передам ей букет, а завтра лично явлюсь. Познакомиться хочу.

– Садыков! – сказал я. – Ты на фронт от нас уходишь?

– А что тут особенного? – ответил Садыков. – Просто моё желание учли. Завтра прощание устроим в детдоме.

Он, как всегда, торопился. Я смотрел, как Садыков быстрыми шагами шёл по двору, к дверям госпиталя.

Хоть и прежде я любил Садыкова, а теперь понял, что плохо знал его. Я понял, почему Осип Петрович так считался с ним. Никто в детдоме не подозревал, что он задумал. Осип Петрович – тот, верно, знал. Такая у Садыкова была выдержка.

Я вышел из ворот госпиталя. В городском парке играла музыка, на деревьях висели гирлянды разноцветных фонариков. Сегодня в Коканде праздник, как в тот день, когда я впервые пришёл в детдом? Или просто суббота и в парке будет концерт? А мне казалось – всё это потому, что мама моя приехала. Сегодня я всех счастливее! Но пусть и Зорька найдёт папу, а Партизан – родных. Пусть Гоша отыщет своих.

Вспомнил я Галю. И пожелал ей удачи. Я ещё не знал, что никогда не увижу Галю. Фашистский бомбардировщик разбил в щепки вагон, в котором она ехала на фронт…

Я думал о том, что кончится война и мы соберёмся все вместе. Вспомним, что случилось с нами в эти годы. Этого я никогда не забуду. Всегда буду дружить с Партизаном и Иргашой, не забуду Зорьку. Может быть, Осип Петрович и Садыков приедут к нам в Ленинград. Но я не забуду и Ивана Семёновича из Поволжья, дядю в пушистом пальто из Горького, картавого, который обобрал меня… Только уж, конечно, хорошим словом ни я, ни мои друзья мы их не помянем!

Но скоро ли кончится война?

Я вспомнил про Садыкова. Завтра он уйдёт в армию.

И подумал опять: «Пусть поскорее кончится война. А потом уже всегда будет везде мир!»