Текст книги "Сбежавшее лето"

Annotation

   Одиннадцатилетняя Мэри живет этим летом у тети и дедушки на побережье.

   И сначала считает, что лето совершенно испорчено...

НИНА БОДЭН 1969

«ХОРОШО БЫ ВЫТВОРИТЬ ЧТО-НИБУДЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ПЛОХОЕ...»

   Мэри была злая-презлая. Она злилась уже давно. Трудно даже припомнить, когда она в последний раз была в хорошем настроении. Иногда у нее и вправду была причина злиться – скажем, когда ее заставляли делать то, чего ей не хотелось,– но большую часть времени она злилась безо всякой причины, прямо с утра была не в духе, чувствовала себя какой-то обездоленной, ей хотелось кого-нибудь ударить или что-нибудь разбить.

   Одно присутствие тети Элис, с лицом, похожим на мордочку кролика, забранными в пучок седеющими волосами и остроконечным клоком жестких волосков на подбородке, уже выводило ее из равновесия. Когда тетя разговаривала, клок этот дергался, а когда ела, зубы как-то противно цокали, а в желудке что-то бурчало и переливалось, словно уходящая из ванны вода. А уж когда она заставляла Мэри сделать что-нибудь такое, чего ей не хотелось, то Мэри так распалялась, что внутри у нее все кипело.

   В это утро тетя Элис потребовала, чтобы Мэри надела шерстяную фуфайку. На дворе стоял чудесный июльский день, дул ветерок, по небу неслись легкие облака, и Мэри пребывала в лучшем, нежели обычно, расположении духа, когда спустилась к завтраку. Она даже съела кашу, потому что знала, что дедушка считает кашу полезной. Выглянув из-за своей газеты и увидев пустую тарелку, он весь просиял.

   – Наш целительный морской воздух, похоже, наконец, вызвал у тебя аппетит, а?—спросил он.

   И вид у него был такой довольный, будто, съев тарелку каши, Мэри совершила добрый и умный поступок. Ей сразу захотелось еще чем-нибудь порадовать дедушку. Например, сказать: «После завтрака я, пожалуй, пойду к морю, буду кидать камешки в воду». Дедушка беспокоился, когда она, как он выражался, «болталась в четырех стенах».

   Но все испортила тетя Элис со своей фуфайкой.

   – Для такой переменчивой погоды у тебя недостаточно теплое платье,– сказала тетя, нервно поглядывая в окно, будто погода, как свирепая собака, способна вдруг вскочить в комнату и укусить ее.

   Мэри насупилась и почувствовала, что лицо у нее твердеет, словно плохо замешанный пудинг.

   – Сегодня тепло,– возразила она.– А мне сейчас даже жарко. В этой вашей фуфайке я сварюсь заживо.

   – С моря дует довольно холодный ветер. Между нами, девочками, говоря, я свою фуфайку уже надела.

   Мэри пристально оглядела комнату.

   – Я не вижу здесь никаких девочек,– сказала она.

   Тетя Элис чересчур звонко рассмеялась, но не потому, что увидела в словах Мэри что-то забавное, а словно стараясь загладить свою вину.

   –  Так говорят, милочка. Разве раньше тебе не доводилось слышать это выражение?

   –  Я слышала его много раз, но, по-моему, оно ужасно глупое,– заявила Мэри.– А ваши дурацкие фуфайки я просто ненавижу. Они с рукавами! С рукавами и на пуговицах! Вы, наверное, знали, что я их ненавижу, и поэтому купили!

   И она с такой силой ткнула ложкой в яйцо, что во все стороны разлетались желтые брызги.

   –  О Мэри! – тихо простонала тетя Элис. Она вытаращила свои бесцветные глаза и подергала носом, став еще больше похожей на испуганного кролика.

   Мэри почувствовала, что тетя ее боится, и от этого пришла в полное неистовство. Пожилая женщина боится одиннадцатилетней девчонки – вот глупость-то!

   – Во всем мире никто не надевает фуфайку с рукавами и на пуговицах,– с ожесточением заявила она.

   – О Мэри! – повторила тетя Элис.

   Она чуть не плакала. Дедушка, положив газету на стол, посмотрел на нее. Потом улыбнулся Мэри.

   – Дорогое мое дитя, кто-то их, несомненно, надевает, иначе они бы не продавались в магазинах. Каков спрос, таково и предложение. А если нет спроса, то нет и предложения.

   В первую секунду Мэри чуть было не улыбнулась ему в ответ. По правде говоря, было довольно трудно не улыбнуться, глядя на дедушку, который своим круглым розовощеким лицом и круглыми голубыми глазами был очень похож на веселого, хотя и немолодого, младенца. Он был и лыс, как младенец, более лыс, во всяком случае, чем большинство из них, а макушка у него была такая гладкая и блестящая, будто тетя Элис ежедневно натирала ее воском, как натирала обеденный стол. Обычно от одного взгляда на дедушку у Мэри становилось теплее на душе – злость явно уменьшалась,– но сегодня, после первой секунды, ей стало не лучше, а хуже, она увидела, что голубые его глаза смотрят озадаченно и он растерянно теребит свое правое ухо, что делал только тогда, когда о чем-то напряженно задумывался или беспокоился. Мэри поняла, что он огорчен ее грубым поведением по отношению к тете Элис. Однако, несмотря на появившиеся в глубине души стыд и смущение, она все равно осталась злой-презлой.

   – Но дети ведь не сами выбирают себе одежду, правда?—возразила она.– Им приходится носить то, что им покупают взрослые. Девочкам, например, противные колючие фуфайки и дурацкие юбки. И возразить нельзя, нужно делать то, что велят.

   При этой мысли к горлу ее подкатил комок, и она сверкнула глазами на тетю Элис.

   – Дети вообще не имеют права высказываться. Они должны носить, что велят, есть, что дают и... и жить, где поселят. Это... Это несправедливо.

   Комок из горла, казалось, камнем лег в груди.

   Тетя Элис издала какой-то смешной звук, нечто среднее между вдохом и выдохом.

   – Мэри, раз ты, по-видимому, сыта, не будешь ли ты так любезна выйти из-за стола и некоторое время побыть наверху?—сказал дедушка.

   Он говорил, как всегда, ласково и рассудительно. Словно Мэри не совершила и не сказала ничего дурного. Порой ей даже хотелось, чтобы он накричал на нее. А то чем лучше он с ней обращался, тем больше ее это злило.

   Она слезла со стула и, не проронив ни слова, вышла из столовой, но затворив за собой дверь, тотчас остановилась послушать. Когда выходишь из комнаты, о тебе сейчас же начинают говорить, знала она.

   – Я понимаю, папа, это все моя вина.

   – Глупости, Элис!

   – Нет, моя!—Тетя Элис говорила решительно, чуть даже возмущаясь. Она любила считать себя виновной, причем даже в таких вещах, какие никоим образом от нее не зависели, например, в плохой погоде или в том, что опаздывает поезд.– Я не в силах справиться с бедняжкой,—сказала она,– и виню в этом только себя.

   – Я знаю. И совершенно напрасно.– Дедушка говорил непривычно резко.– Элис, дорогая, постарайся не волноваться. Помни, что, исходя из обстоятельств, Мэри никак не может быть легким ребенком. Но со временем она успокоится. В глубине души она очень хорошая девочка.

   Скрипнув зубами, Мэри затопала вверх по лестнице. Хорошая девочка! Нет, плохая! Такая плохая, что ее ненавидят все, кроме дедушки, а он любит ее только потому, что устроен не так, как другие люди, и не умеет ненавидеть.

   Мэри вошла в спальню и гневно уставилась на себя в зеркало.

   – Я тоже тебя ненавижу,– вслух сказала она.– Свинья! – Приложив кулаки к щекам, она надавила пальцем на кончик носа с такой силой, что остались видны только дырки ноздрей.– А теперь ты и выглядишь как свинья! Страшная, уродливая свинья!

   – Я бы этого не сказала. Только когда ты гримасничаешь, тогда да.

   Мэри обернулась и увидела миссис Карвер, которая утром по средам и пятницам приходила помогать тете Элис по хозяйству. Это была маленькая, худенькая женщина с тонким бледным лицом, которое казалось еще тоньше и бледнее под шапкой торчащих во все стороны рыжих кудряшек.

   – В чужую комнату, не постучав, не входят,– ехидно заметила Мэри.– Это невежливо.

   – Только тебе и рассуждать о вежливости,– усмехнулась миссис Карвер, показав большие квадратные зубы, которые были так же велики для ее лица, как и шапка волос.– Я собиралась застелить твою постель. Но раз уж ты здесь, может, ты мне поможешь?

   – Еще чего? Это ваша работа, вам за нее платят! – возмутилась Мэри, но тут же прикусила язык. Вот это уж настоящая грубость, а рыжеволосые люди, как известно, большой терпимостью не отличаются.

   Но миссис Карвер не рассердилась.

   – Верно,– согласилась она и принялась стелить постель.

   Несмотря на свою худобу и маленький рост, она была сильной и ловкой и, как терьер, носилась по комнате, хватая одеяла и подбирая разбросанную одежду. Мэри, стоя у окна, наблюдала за ней. Когда все было прибрано, миссис Карвер сказала:

   – Твоя тетя хочет заново перекрасить эту комнату. Какой цвет тебе больше нравится?

   Мэри смотрела в окно и молчала.

   –  Ты что? – спросила миссис Карвер.– Не можешь придумать? Хочешь в желтый? Тетя сказала, чтобы ты сама выбрала цвет.

   –  Пусть красит хоть в черный, если ей нравится,– сказала Мэри.– Мне безразлично. Я тут долго не задержусь.

   – Вот как?

   –  Мама уехала отдыхать, а папа был вынужден отправиться по делу в Южную Америку,– принялась объяснять Мэри.– Он в Чили.

   – Я знаю.– Лицо миссис Карвер приняло странное выражение, будто ей известно нечто такое, чего Мэри не знает.

   «Какая противная эта миссис Карвер»,– решила она.

   – Вы, наверное, и не представляете, где находится Чили?—спросила она.

   – Почему же? Я когда-то ходила в школу.

   И хотя миссис Карвер улыбнулась, Мэри почувствовала, что она начинает сердиться.

   – В таком случае,– вскинула голову Мэри,– раз вам известно, где находится Чили, значит, вы знаете, как далеко это отсюда. Проезд туда стоит больших денег, поэтому папа не мог взять меня с собой, и мне пришлось приехать сюда и жить у этой глупой тети Элис. Но как только он вернется, он сразу же меня заберет.

   Во время этой речи лицо миссис Карвер сморщилось и стало бледнее обычного, будто все его краски перешли в волосы.

   – Будь ты моей дочкой, я бы не слишком спешила тебя забрать,– сказала она.

   – Вот и хорошо, что я не ваша дочь! Мне было бы противно быть вашей дочкой! Противно иметь с вами что-либо общее!

   Сердце у Мэри стучало так, что казалось, будто оно оборвалось и прыгает в груди. Она выбежала из спальни, метнулась в ванную и заперлась там. Она слышала, как миссис Карвер крутит ручку, а потом тихо зовет ее, словно не хочет, чтобы слышал кто-нибудь еще:

   – Мэри, Мэри, милочка...

   Но Мэри сидела на краю ванны и, не мигая, смотрела прямо перед собой. Спустя минуту миссис Карвер ушла.

   Мэри встала и, глядя в зеркало, принялась строить гримасы самой себе до тех пор, пока не почувствовала себя лучше. Тогда она осторожно отперла дверь, на цыпочках прошла по площадке и спустилась вниз. Тетя Элис, напевая какую-то песню, крутилась в кухне. У нее был тонкий, дрожащий голос, который вибрировал на высоких нотах.

   Мэри открыла дверь черного хода, украшенную сине-красным витражом, и вышла в сад. Это был большой сад с темно-зеленым, несколько запущенным кустарником по краям и с «обработанным квадратом», по словам тети Элис, в середине, где были разбиты лужайка и аккуратные цветочные клумбы. На лужайке, разглядывая клумбу с розами, стоял дедушка. Он обожает садоводство, утверждал он, но Мэри казалось, что в действительности он любит просто стоять и смотреть, как растут цветы, поскольку всю работу в саду делала тетя Элис. Тем не менее у него была специальная рабочая одежда, в которой он красовался и сейчас: старая клетчатая куртка, чересчур большая – постарев, он как-то усох,– и шерстяная шапочка с пышным ярко-красным помпоном, которую тетя Элис связала из разных остатков.

   Когда Мэри подошла к нему, он улыбнулся, словно за завтраком ничего необычного не произошло, и сказал:

   – А, это ты, Мэри? Ну-ка помоги мне в саду.

   – Дедушка, когда я поеду домой?—спросила Мэри.

   Она не собиралась об этом спрашивать. Слова сами сорвались с ее губ, будто кто-то внутри произнес их.

   Дедушка посмотрел на нее, и на его лице появилось то же странное выражение, что и на лице миссис Карвер, словно им обоим известно нечто такое, чего не знает Мэри, но еще и какая-то грусть, будто дедушку это неведомое обстоятельство печалило больше, чем миссис Карвер.

   – Разве тебе у нас не нравится? – спросил он.

   Засунув в рот прядь волос, Мэри только пожала плечами, словно ей было нелегко ответить на этот вопрос, хотя на самом деле ничего трудного в этом не было. И не только потому, что жить на берегу моря, да еще в доме с садом, где можно играть, соорудить шалаш, развести костер и прятаться в кустарнике, было куда приятнее, чем в Лондоне. Мэри очень любила дедушку, кроме того, он и тетя Элис всегда были дома и по вечерам не бросали ее одну, как иногда делали папа с мамой, оставляя ее на попечение своенравного черного кота по кличке Ноакс. От полной боевых походов жизни он сохранил рваное ухо и слепой глаз, но по-прежнему царапался и кусался, как только Мэри пыталась его погладить. Однако она его не осуждала, понимая, что он испытывает, будучи запертым в четырех стенах душной квартиры, в то время как ему хотелось бегать по улицам и драться с другими котами. Бывали, правда, времена, когда она мечтала, чтобы он не сидел с обиженным видом на подоконнике, недобро сверкая единственным зрячим глазом, а свернулся бы клубочком на ее постели и сладко мурлыкал. Мэри не боялась оставаться одна, можно сказать, она вообще была довольно смелой девочкой (в этом отношении, как, собственно, и во многом другом, она была немного похожа на Ноакса), но ей становилось тоскливо. С тех же пор, как она поселилась у дедушки, она поняла, как приятно слышать внизу голоса, когда лежишь в постели. Особенно если знаешь, что эти люди не будут кричать друг на друга.

   Итак, Мэри могла бы совершенно откровенно признаться: «Мне здесь очень нравится». Но она не умела говорить людям приятное и даже с трудом выдавливала из себя «спасибо» или «извините». Порой ей хотелось их произнести, но слова, словно пилюли, застревали у нее в горле. Поэтому она ограничилась лишь тем, что сказала:

   – Да нет, ничего.

   Дедушка поддел тростью сорняк.

   – Ты ведь знаешь, мы с тетей Элис очень рады, что ты живешь с нами.

   Поскольку Мэри была уверена, что правдой это быть не может, она насупилась и промолчала.

   – А в том, что ты скучаешь по своим родителям, ничего удивительного нет,– продолжал дедушка.

   – Я по ним не скучаю.– Мэри так удивилась дедушкиным словам, что на этот раз ответила то, что думала. Но, заметив, как дедушка изменился в лице, поняла свою ошибку: хорошие дети, когда их родители в отъезде, всегда скучают. Она отвела глаза в сторону и пробормотала: – Они вечно ссорились и хлопали дверьми.

   Дедушка откашлялся.

   – Тогда, значит, по своим друзьям. Ты, наверное, скучаешь без своих подружек.

   – У меня их нет.

   На минуту она задумалась. Дедушке, по-видимому, очень хотелось, чтобы она по ком-нибудь скучала.

   – Я немного скучаю по Ноаксу. Это мой кот.

   – Я помню,– усмехнулся дедушка.– Он меня как-то укусил. До крови. Прокусил насквозь брюки. Если хочешь, можем привезти его сюда, хотя тетя Элис не очень-то жалует кошек.

   – Ноакс – не простая кошка,– сказала Мэри.– Он, скорей, дикая кошка. Однажды он убил огромного рыжего кота, раза в два больше его самого, а уж скольких гонял, и сосчитать нельзя. Соседи вечно на него жаловались.

   – Да, Элис это вряд ли понравится,– заметил дедушка.– Она предпочитает жить с соседями в мире. Заведи себе какое-нибудь животное. Только не собаку, пожалуйста. Элис как-то укусила собака.

   – Хорошо бы крокодила,– мечтательно сказала Мэри.– Когда я была маленькой, у нас была няня, которая держала у себя в ванной крокодила по имени Джеймс.

   – Я-то имел в виду нечто менее экзотическое,– отозвался дедушка.– Например, кролика. Когда я был мальчиком, у меня всегда жили кролики.

   – Нет, кролики скучные, – покачала головой Мэри. Ей показалось, что на лице дедушки промелькнуло разочарование, поэтому она продолжала:– Да ладно, я никого не собираюсь заводить. По правде говоря, я и домой-то не хочу. Я хочу только знать, когда я поеду.

    Дедушка поковырял тростью в земле и нашел еще один сорняк.

   – Извини меня, Мэри,– печально взглянул он на нее,– но я не знаю.

   Она не сводила глаз с розовых кустов.

   – Ты хочешь сказать, что они за мной не приедут?

   Дедушка что-то чертил на земле тростью. Мэри посмотрела на его руку, которая держала трость, и увидела на ней похожие на синих червяков вены.

   – Еще ничего не решено,– ответил дедушка.

   У Мэри запершило в горле. Язык стал сухим и неповоротливым.

   – Они что, разводятся?—спросила она.

   И вдруг поняла, что знает об этом уже давным-давно, наверное, несколько недель, с середины июня, во всяком случае, когда мама привезла ее к дедушке и тете Элис, но только теперь, сказав об этом вслух, она почему-то испугалась.

   Уши у дедушки стали красными, как помпон на шапочке, а лицо обвисло и покрылось морщинами. Он выглядел таким жалким, что Мэри захотелось чем-нибудь его порадовать, только она не могла придумать чем.

   – Бедное мое дитя,– сказал дедушка,– боюсь, что да.

   Слова «бедное мое дитя» вызвали у Мэри странное ощущение. Обычно она ненавидела, когда ее жалели, но дедушка произнес их так ласково, будто она на самом деле «его бедное дитя» и его беспокоит, какие чувства она испытывает сейчас и что с ней станется в будущем, что она чуть не заплакала.

   Нет, она не заплакала. Мэри вообще редко плакала, даже когда ей было больно.

   – Значит, они меня не любят,– сказала она ровным, скучным тоном.

   – Какая чепуха! Конечно, любят.– В голосе дедушки послышалось возмущение, и Мэри сделала гримасу, но отвернулась, чтобы он не видел. Она не сомневалась, что он так скажет. Взрослые все одинаковые: говорят не то, что правда, а то, что надо сказать.– Они оба очень тебя любят,– повторил дедушка.– Просто... Просто они больше не любят друг друга...– Он чуть вздохнул.– Твоей маме было всего восемнадцать лет, когда она вышла замуж. Совсем еще девочка! Хорошенькая, но глупая!

   Он чуть улыбнулся, словно представил себе маму Мэри, когда она была совсем юной. Но улыбка его тут же исчезла, он снова вздохнул и сказал, что вся беда в том, что люди с возрастом меняются и порой – не всегда, а иногда,– если они поженились очень молодыми, становятся друг другу чужими. И ничего нельзя сделать. Назад не вернешь. И никто не виноват.

   Мэри перестала слушать. Зачем? Дедушка такой добрый, что у него никогда нет виноватых.

   Глядя прямо перед собой, она замерла и превратилась в статую. Как только начиналось что-нибудь неприятное, она застывала в неподвижности, устремив вдаль глаза и затаив дыхание, чтобы не только быть похожей на статую, но и, если постараться по-настоящему, почти поверить, что она холодная, как камень, и ничего не чувствует. Она по-прежнему слышала, что происходит вокруг, но то, что люди говорят или делают, не имело к ней никакого отношения.

   Она знала, что тетя Элис в саду, потому что слышала, как она тихо, но возбужденно разговаривает с дедушкой и как он спокойно ей отвечает, но не смотрела на них и не делала ни единого движения, пока тетя Элис не тронула ее за плечо.

   – О Мэри, милочка...– прошептала она.

   Тогда Мэри ожила, превратившись из статуи в злого, краснолицего демона, и, сжав кулаки, с такой яростью обернулась к тете Элис, что та даже отшатнулась: вдруг Мэри ее ударит?

   – Не называйте меня милочкой, слышите? Не смейте!..

   Так ее называли мама с папой. «Мэри, милочка», «милочка Мэри». Как будто любили.

   – Ненавижу, когда меня называют милочкой, когда сюсюкают! – выкрикнула Мэри и помчалась в кусты с такой быстротой, что у нее затряслись щеки.

   Она бросилась на землю. И хотя закрыла глаза, перед ней по-прежнему прыгало озадаченное лицо дедушки и по-кроличьи глупое – тети Элис. Скрежеща зубами и сгребая листья, она каталась по земле и ненавидела себя. Гадкая она девчонка, поэтому ее и бросили родители – миссис Карвер прямо на это намекнула,– а теперь она так отвратительно ведет себя с дедушкой и тетей Элис. Глупая старуха с пучком волос на подбородке эта тетя Элис, и в желудке у нее вечно бурчит, и говорит она глупости, вроде «между нами, девочками, говоря» и тому подобное, но ведь она желает ей только добра, а она, Мэри, так ужасно себя ведет по отношению к ней. И что еще того хуже, ни дедушка, ни тетя Элис не сердятся и не бранят ее. Что бы она ни сделала, они говорят лишь: «Бедная Мэри, что с нее спрашивать?»

   – Бедная Мэри! – испытывая отвращение к самой себе, повторила Мэри. А затем:—Черт бы все побрал! – И, схватив охапку опавших листьев вместе с землей втерла их себе в лицо и в волосы. Кусочки земли попали ей в рот. Она остановилась, выплюнула их и, скорчив гримасу, сказала: —Хорошо бы... Хорошо бы вытворить что-нибудь по-настоящему плохое.