Текст книги "Круговорот лжи"

Автор книги: Нина Бодэн (Боуден)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Если бы я злился на нее по-настоящему, она этого не выдержала бы.

– Я и не говорю, что ты злишься. Просто разговариваешь с ней резковато. Плохая привычка, дружочек. Ты не стыдишься ее, нет?

– Не говори глупостей!

– Тогда веди себя по-другому. Это выглядит именно так.

– С чего ты взяла, что я ее стыжусь?

– Твоя мать принимает мир таким, какой он есть. Она всем довольна. А тебе это не нравится. Ты думаешь, что это обывательская позиция. Знаешь, мне в голову пришла одна странная мысль. Да, я почти не знаю твою мать, но иногда бывает так, что первое впечатление о человеке самое точное. Я смотрела на нее, слушала и вдруг поняла, что с ней произошло какое-то ужасное несчастье, но она его пережила. И именно это заставляет ее принимать все. Она не боится.Знает, что сможет справиться со всем, что на нее свалится. И это придает ей… не могу найти подходящего слова. Какое-то душевное равновесие.

Хотя слова Элен показались мне немного мелодраматичными, я был искренне тронут. Тем не менее я возразил:

– Не думаю, что с ней произошло что-то ужасное.Если не считать отца и того, что случилось во Франции. Она не любит вспоминать то время. Но это едва ли можно назвать ужасным несчастьем, правда? Конечно, ей пришлось в одиночку держать пансион и воспитывать меня, но тут тоже нет ничего особенного. Впрочем, она не была по-настоящему одинокой, скорее так можно сказать о Мод.

Элен, встречавшаяся с Мод в Лондоне, ответила:

– Они совсем не похожи, правда? Даже не скажешь, что они сестры. Но я имела в виду не браки твоей матери, а что-то другое, более важное. То, что случилось намного раньше.

Ее зеленые глаза были очень серьезными. Она была так молода… Я промолвил:

– Ты что, заглядывала в магический кристалл? Я не знал, что ты обладаешь даром ясновидения.

– Это всего лишь ощущение. Я чувствую, что однажды, очень давно, с ней что-то случилось. То, что трудно выдержать. Но она выстояла и обрела мудрость. Впрочем, не знаю. Может быть, все дело в том, что я люблю тебя и хочу любить ее, потому что она твоя мать. Увидев Мейзи, я поняла, что смогу полюбить ее, и так обрадовалась, что начала говорить глупости. Ты не сердишься?

– Мне нравится, когда ты радуешься и говоришь глупости. Это делает тебя еще красивее. И я рад, что она тебе понравилась. Кажется, я слегка побаивался, что она покажется тебе слишком обыкновенной. Думаю, это влияние Мод. Она считает, что при желании Мейзи могла бы добиться большего.

– Стала бы светской женщиной? Писала романы?

– Что-то в этом роде.

Мы рассмеялись, взялись за руки и пошли от дома матери к морю. Был первый день весны, зимнее ненастье кончилось. В тот далекий солнечный день мы были очень счастливы.

Тогда моя мать еще жила в Саутенде. После рождения Тима мы возили его на лето к морю. Его ведерко и лопатка висели в коридоре на вешалке красного дерева, маленькие сандалии с подошвами, шершавыми от хождения по осколкам ракушек, стояли в ящике рядом с моими. Рано утром во время отлива моя мать водила его собирать креветок; а я, позевывая, смотрел в окно спальни, наблюдая, как они возвращаются: их лица, разрумянившиеся от крепкого соленого ветра, и голые ноги, красные от холодной воды, напоминали мне собственное детство и радостное предвкушение отведать на завтрак маленьких бурых креветок.

Когда Элен была беременна нашим вторым ребенком, она не ела ничего, кроме креветок. Мать приносила их в нашу спальню на подносе вместе с тонко нарезанным хлебом, маслом и фарфоровым чайником, хлопотала вокруг невестки, взбивала ей подушки, ставила поднос на ее выпуклый живот и смеялась, когда нетерпеливая ручка или ножка нарушала равновесие и расплескивала чай.

– Похоже, там у тебя великий спортсмен! – говорила она.

Это была девочка.

– Вы можете сказать жене, что она была очень хорошенькая, – сказала акушерка, как будто лицезрение чудесных глаз, носика, надутых губок и крошечных ноготков могло компенсировать отсутствие дыхания. Сама Элен видеть дочь не пожелала; малютку любовно держала моя мать, покрывала ее мертвое личико поцелуями и плакала. Она плакала за нас обоих; я же не мог проронить ни слезинки. Я пробормотал:

– Элен хотела назвать ее Мейзи. В твою честь.

Мать покачала головой, отвернулась и сказала, продолжая баюкать мертвого ребенка:

– Слава Богу, хоть сама Элен осталась жива, бедняжка…

Мать мечтала, что родится девочка. Прошел год; когда после смерти моего деда мы помогали Мейзи переехать в Лондон, то нашли в нижнем ящике комода с постельным бельем аккуратно упакованные крошечные платьица с розовыми лентами. Я рассердился на мать: эта находка могла причинить Элен боль.

– Она никогда ни о чем не думает! – кипятился я. Но Элен ответила:

– Ох, перестань беречь мои чувства. Она переживает не меньше нашего. Тем более сейчас, когда умер ее отец. Две смерти подряд. Думаешь, ей легко?

А я тогда вообще ни о чем не думал. В тот период моей жизни меня не интересовало, что делает, думает и чувствует мать в мое отсутствие. Я продолжал любить ее, но я вырос, вылетел из гнезда, был занят работой, женой и сыном. Тогда Мейзи была еще сравнительно молода и независима – во всяком случае, о ней еще не нужно было заботиться – и я сердился на Элен, которая настаивала, что мы должны помочь ей с переездом. Возможно, к этому примешивалась обида. Дом принадлежал не только матери, но и мне; неужели она могла забыть об этом? А что будет с Тимом, который привык бывать на море? Внезапное стремление Мейзи переехать в Лондон, чтобы быть ближе к своей овдовевшей матери, казалось мне импульсивным. Она купила домик в Боу, продала дом в Саутенде, а потом позвонила мне и сказала, что через неделю переезжает.

– Ведь все дело в этом, да? – спросила Элен. – В том, что Мейзи посмела действовать самостоятельно,не посоветовавшись с тобой и Мод!

Элен сидела над кучей вещей, которые укладывала в пахнущий камфарой сундук. Когда я был маленьким, в этом сундуке хранились мои зимние вещи: теплые носки, свитеры и серые фланелевые костюмы с короткими штанишками, которые я надевал в школу в холодные дни. Потом сундук перешел к Тиму; там хранились мои плюшевые зверюшки и настольные игры, он играл ими, когда приезжал в гости в бабушке.

– Что ты собираешься делать с Артуром? – злобно спросил я, поднимая с полу сплющившегося розового кролика с потертыми боками и оторванным ухом.

– Решай сам, – ответила Элен. – Оставь то, с чем не можешь расстаться, а остальное выкинь. – Она сложила в сундук детскую одежду и прикрыла ее полотенцами. Я не видел ее лица. – Если хочешь помочь, то займись картинами, – сердито бросила она. – Ничего удивительного, что Мейзи беспокоится о них. Это то же самое, что упаковывать Национальную галерею! Не представляю, где она их повесит. Ее новый дом такой маленький!

У моей матери была редкостная коллекция картин. Она хорошо отзывалась о моих авторских работах, но предпочитала копии картин Старых Мастеров, которые я дарил ей. Теперь они почти вплотную одна к другой висят на стенах комнат, коридора и лестничной площадки ее маленького домика в Боу. Ей нравятся многоцветные картины; если не портреты, то жанровые полотна.

– Они заменяют мне друзей, – со слезами на глазах говорит она, пытаясь скрыть свою радость и гордость. Или: – Картины позволяют экономить на отделке. В наши дни обои очень дорогие. – Это говорится специально для того, чтобы позлить Мод, и свидетельствует вовсе не о невежестве и дурном вкусе.

Сестры продолжают разговор, начатый очень давно.

– Дорогая, я не такая умная, как ты, – слышу я слова матери, адресованные Мод, – но думаю, что Беллини – это не копия, а так называемая интерпретация. Мой сын сделал ее, когда был студентом. Перерисовал из книги фотогравюр. Так поступали все знаменитые художники. Конечно, я сама этого не видела, но как-то он сказал мне, что в Лувре рядом с картиной Мантеньи висит ее стилизация, сделанная Дега.

– Ты имеешь в виду стилизацию, – сказала Мод. Мать нахмурилась и покачала головой.

– Я думаю, стилизация – это нечто более серьезное.Когда заимствуешь чужой замысел и стиль, но добавляешь собственное видение.Видишь ли, на репродукции картины Беллини не было цвета, и при создании стилизации пришлось экспериментировать с красками. На оригинале цвета были другими. Когда в Лондон приехала передвижная выставка, я увидела его и, честно говоря, была разочарована.

Мод насмешливо фыркнула.

– Разочарована?В Беллини?

Мать улыбнулась.

– Дорогая, я хочу сказать только одно: стилизация, которая висит у меня, нравится мне куда больше. Во-первых, она меньше; во-вторых, чище. Лично я не вижу в грязи ничего хорошего, а ты? – И она с невинной улыбкой добавила: – К тому же настоящий Беллини намного дороже.

У матери было несколько моих студенческих стилизаций, но подавляющее большинство ее коллекции составляли аутентичные копии: Гойя, с полдюжины Рембрандтов, несколько Брейгелей, а также ряд портретов Рейнольдса и Гейнсборо. Многие из них я писал, просто чтобы попрактиковаться, но ни одной не стыдился; готов держать пари, если бы они висели на стенах городской или частной галереи, большинство экспертов и не заподозрило бы, что это копии.

– Цена картины зависит от отношения к ней владельца, – безмятежно закончила мать, и я понял по выражению лица Мод, что та побеждена. Хотя тетушка закатила глаза и бросила на меня умоляющий взгляд, она выглядела не столько сердитой, сколько смирившейся. Возможно, ей даже пришла в голову неприятная мысль о том, что моей матери, простой и необразованной женщине, удалось сделать открытие в искусствоведении.

– Твоя мать думает, что картины существуют для того, чтобы прикрывать дырки и пятна на обоях, – как-то проворчала она.

– Это тыдумаешь, что она так думает, – ответил я и рассмеялся.

Вот почему спустя несколько недель Мод услышала от сестры эту реплику об обоях. Я уверен, что мать сделала это намеренно. Она наверняка слышала слова Мод и была уверена, что я оценю шутку. Моя тетушка – женщина, достойная всяческого уважения, и хотя я тоже люблю поддразнивать ее, но чаще жалею, потому что в перепалках с сестрой она неизменно терпит поражение.

Я думаю, дело тут было в обиде, не слишком глубокой и серьезной, но тем не менее незримо присутствовавшей в отношениях сестер. Как-то во время поистине мучительного переезда в Боу (чего стоило втащить по узкой лестнице слишком большие картины или расставить громоздкую мебель, которая гораздо лучше смотрелась в старом просторном доме) мать обмолвилась:

– Я знаю, Мод злится, что я ничего ей не сказала, но я должна была переехать ради Энни-Бритвы. После смерти отца она сильно сдала. Мод живо упекла бы ее в дом престарелых, приют, богадельню, подальше от глаз, чтобы навещать раз в месяц. Там Энни оказалась бы оторванной от тех, кого Мод называет ее вульгарными ист-эндскими подружками, и это окончательно доконало бы старуху. Разбило бы сердце. А так наверняка случилось бы, если бы я заранее предупредила Мод, что собираюсь вернуться в Боу.

Домик у моей матери очень славный. Он стоит на тихой улице, застроенной георгианскими коттеджами примерно в тысяча восемьсот десятом году. Когда Мейзи переехала туда, этот район уже «открыли» сообразительные молодые пары, которые не могли позволить себе жить не только в Челси, но даже в Ислингтоне. Они отциклевали полы, расшили темные цокольные этажи, устроили современные просторные кухни, выкрасили комнаты в бледные неброские цвета и повесили на стены репродукции в рамках или постеры. Дом моей матери сильно отличается от них и смотрится довольно эксцентрично: узкие занавески на окнах и комнаты, обставленные скорее памятными, чем удобными и красивыми вещами – это кресло-качалка переехало сюда из родительской квартиры над пивной, этот стол достался Энни-Бритве в наследство от ее бабушки-ирландки, те треснувшие, но сохранившиеся чашки и блюдца с изображением ивы когда-то принадлежали двоюродной бабушке, пастушке из Стаффордшира, а впоследствии перешли к бездетной двоюродной сестре Мейзи. И, конечно, повсюду висят мои Старые Мастера.

Безусловно, обстановка получилась разностильная, но очаровательная. Та самая, которая делает дом кровом. И все же, несмотря на признаки городской жизни (стоящие на улице «рено» и «пежо», тщательно ухоженные палисадники и оконные ящики, в которых попеременно цветут нарциссы, анютины глазки и настурции), Мод продолжает считать этот район трущобами. Хотя мать была несправедлива к ней (Мод любила Энни-Бритву и понимала, что Мейзи хочет жить рядом со старухой), Ист-Энд, сама мысль об Ист-Энде до сих пор вызывала у моей тетушки сверхъестественный ужас.

– Тут дело не в снобизме, – говорила мать (как я понимаю, пытавшаяся объяснить это не столько мне и Элен, сколько себе самой). – Просто Мод боится, что однажды ей не повезет, она сделает неверный шаг и закончит, как я, там же, где начинала! Это и в самом деле убило бы ее. Смешно: отсюда до ее хваленого Челси всего несколько километров. Неужели следовало так убиваться, чтобы попасть туда? Она наверняка думает, что следовало, что овчинка стоила выделки. Но иногда я подумываю, а не напомнить ли ей, что отчасти она обязана своей удачей мне.

Мы спросили, что она имеет в виду. К тому времени грузчики уже ушли и мы сидели на кухне среди нераспакованных чемоданов. Мать долго отнекивалась, ссылаясь на то, что это история старая и неинтересная. Но в конце концов все же позволила себя уговорить. Думаю, ей стало стыдно выставлять Мод в невыгодном свете.

– Ну, это было тогда, когда я ездила к ней во время войны.

Она приехала к сестре на день рождения. Мод, которой должно было исполниться шестнадцать лет, жила у своих старых дев в маленьком домике на краю деревни, «довольно симпатичном», по выражению матери, но слегка запущенном: заваленном книгами, бумагами и вовсе не таком опрятном, как тот, в котором привыкла жить мать (да и сама Мод тоже). В доме Энни-Бритвы можно было обедать на полу. Но зато в приготовленной для матери спальне стояли вазы с весенними цветами, а на ужин здесь подавали свежие яйца, о которых в Лондоне можно было только мечтать. А потом сестры сидели у топившегося дровами камина – Мод в школьной форме, Мейзи в наряде, купленном специально для этой поездки (темно-синем костюме, туфлях на высоких каблуках, с сумочкой в тон). Обычно после трапезы они совершали короткую прогулку, чтобы проветриться, а затем Мод садилась за уроки, но на этот раз одна из старых дев, директриса, посмотрела на ноги Мейзи и сказала, что было бы жаль портить такие красивые туфли.

Если бы не тяжелый вздох младшей сестры, Мейзи приняла бы эту реплику за комплимент. Но, видимо, желая произвести как можно лучшее впечатление на двух учительниц (она называла их «старыми леди»), она совершила какой-то промах. Она удивленно посмотрела на них. У нее никогда не было таких уродливых башмаков из недубленой кожи, и она скорее умерла бы, чем показалась на людях в такой старой мешковатой твидовой юбке. Мейзи могла бы сказать, что уже находилась сегодня вдоволь – на рассвете после ночной смены прошла пешком пять километров до дома, вымылась на кухне, надела чистое белье, новую блузку, выходной костюм и, держась за поручень, через весь город ехала на метро, чтобы успеть к поезду. Однако она вежливо улыбнулась и сказала, что у нее нет настроения гулять, но если хозяева хотят, то пусть идут. Она не будет скучать: послушает радио или почитает «свою книгу».

Директриса поинтересовалась, что она читает. Мать ответила, что взяла с собой «Анну Каренину», подаренную Мод на Рождество. Она давно собиралась прочитать этот роман, но все не было времени. Начала сегодня, прочитала почти двести страниц, ожидая поезд и в пути (в военное время поезда ездили очень медленно), и получила большое удовольствие, хотя поначалу было трудновато: очень длинно, да и имена сплошь иностранные…

– Русские, – пояснила она. – Это русский роман, но о любви. Мод знает, как мне нравятся такие романы.

Мод вздохнула снова. Но ее добросердечные хозяйки расцвели. До сих пор они были гостеприимны, дружелюбно улыбались, уговаривали Мейзи съесть третье яйцо всмятку, взять еще хлеба с маслом, отрезать еще один кусочек именинного пирога, но не испытывали к ней никакого интереса; по крайней мере, она этого не почувствовала. Ее расспрашивали, что она думает о ходе военных действий, о том, как налеты авиации влияют на «дух Лондона», но в этом не было ничего личного. Вроде того, сколько бомб упало на их улицу и поблизости или где ночует ее семья – на станции метро, в убежище Андерсона или в своих кроватях. И, если не считать замечания по поводу ее туфель, старые леди не обращали внимания на ее внешний вид. Однако тут они просто засыпали ее вопросами. Много ли она читает? Какие предметы ей нравились в школе? По каким она получала самые хорошие отметки? Получила ли диплом об окончании школы? Ведь без него нельзя поступить в колледж. Не думала ли она о вечерней школе?

Когда много позже причина такого интереса выяснилась, мать разозлилась на Мод.

– Она должна была предупредить меня, что Толстой – знаменитый писатель. Я чувствовала себя последней дурой. Нет, эти женщины не смеялись надо мной. Они были даже слишком добры. Думаю, поначалу они решили, что грешно зарывать такой талант в землю, но вскоре поняли, что ошиблись.

Мейзи сказала им, что в школе скучала, была рада уйти оттуда и устроиться на работу, как сделали все знакомые девушки. И тут пришлось объяснить, зачем она приехала. День рождения Мод был только предлогом; ей было поручено сообщить младшей сестре, что пора возвращаться. Родители посчитали, что Мод хватит учиться. Летом она получила диплом об окончании неполной средней школы и теперь могла неплохо зарабатывать в каком-нибудь офисе, а при желании закончить курсы машинописи в колледже Кларка в Сити; Энни-Бритва даже соглашалась оплатить их. Разумеется, с ее точки зрения, это были лишние расходы, непозволительная роскошь, но она знала, что Мод честолюбива и не успокоится, если не получит «лишний клочок бумаги». Мейзи была уверена, что Мод обрадуется, и молчание ее обескуражило. Она упомянула о колледже Кларка. Девушка, которую они обе знали, дочь мясника с соседней улицы, закончила такие курсы секретарш и «пошла вверх».

– Она поступила на государственную службу, – сказала Мейзи, ожидая, что это произведет на Мод должное впечатление. Но та только покраснела и надулась.

– Я не хочу быть секретаршей!Тоже мне профессия! Быть на побегушках у какого-нибудь болвана!

Учительницы, дамы добрые и разумные, заметив, что Мейзи не только опешила, но и слегка обиделась, выступили слаженным дуэтом и поспешили все объяснить. Конечно, государственная служба – это отличная карьера; если поступить на курсы секретарей, то потом можно сдать экзамен и получить неплохую должность, даже если нет диплома об окончании университета. Но Мод, которая «отличается академическим складом ума», заслуживает большего. Если она получит университетский диплом, то сможет претендовать на должность администратора. Они надеются, что Мод закончит шестой класс и получит направление в Оксфорд. Если бы не война, то пришлось бы ждать, пока ей не исполнится девятнадцать лет, но сейчас для девушек, заканчивающих общеобразовательную школу, стали делать исключение. Мод может подать документы в университет еще до окончания школы, и если будет принята, а затем получит диплом с отличием, то ей дадут государственную стипендию и стипендию от графства, которые с лихвой покроют расходы на обучение.

– Это не будет стоить твоим родителям ни пенни, – сказала учительница истории.

Директриса, которая была чуть более проницательной, заметила, что Мейзи ничего не поняла, улыбнулась и добавила:

– Конечно, мы понимаем, что образование – это еще не все. Должно быть, родители очень гордятся тобой и тем, что ты делаешь для победы. Они наверняка считают, что Мод тоже обязана внести свой вклад, как и все мы. Но когда эта ужасная война закончится, страна будет особенно нуждаться в образованных людях. Мы не можем позволить себе губить таланты. У Мод огромный потенциал; я уверена, что она реализует его и добьется успеха. Как говорит мистер Черчилль, «дайте нам инструмент, и мы закончим работу». С этой точки зрения, способности Мод – лучший из всех возможных инструментов. А мы хотим отточить и заострить его. Довести до настоящего блеска!

От возбуждения у директрисы горели щеки и сверкали глаза. Мейзи, терпеливо дослушав этот панегирик, вопросительно посмотрела на Мод, и та резко сказала:

– Я хочу остаться в школе.

А потом, одетая во фланелевую пижаму, пришла в спальню, присела на кровать Мейзи и заплакала.

– Я умру, если не смогу поступить в университет. Честное слово. Покончу с собой!

Мать промолвила:

– Конечно, я утаила от родителей все это. Просто сказала, что Мод лучше остаться там. К тому времени немцы стали обстреливать Лондон летающими бомбами, которые мы называли самолетами-снарядами, и заставлять свою шестнадцатилетнюю дочь вернуться туда стал бы только идиот. А с теми леди Мод крупно повезло. Правда, мы с Энни-Бритвой из-за нее поссорились. Она называла Мод лентяйкой, не желающей зарабатывать себе на жизнь, зазнайкой, сверчком, забывшим свой шесток, и тому подобное. Ну, в общем, вы понимаете… Мать работала как проклятая, видела, что я делаю то же самое, а Моди в это время жила припеваючи и почитывала свои книжечки! Энни сбивалась с ног, делала то, на что у меня не хватало сил, и протянула бы ноги, если бы отец ее не останавливал. Она крутилась как челнок. Я никогда не видела ничего подобного. А Мод стремилась к тому, чего матери было просто не понять, и сочла оскорбительным предложение поступить в колледж Кларка.

Я вспомнил деда, которого любил и уважал, и предположил, что тот тоже не был в восторге от этой идеи.

Мать замялась.

– Ну, отца-то я смогла бы убедить.

Элен улыбнулась и сказала:

– Ох уж эти папины дочки!

К моему удивлению, мать покраснела. Она подняла чашку и уставилась в нее, словно изучая чаинки на дне. Когда Мейзи наконец заговорила, ее голос казался странно далеким, как будто она оказалась за тридевять земель и говорила с нами оттуда.

– Мод была неуклюжая, всегда била стаканы. Отец знал, что в баре от нее толку не будет.

– В общем, вы убедили его, – заключила Элен. – Надеюсь, Мод была вам признательна.

– С какой стати? Я просто дала ей шанс. Я же говорила, что мое время ушло.

Она задумчиво улыбнулась.

– Ну да, вы вышли замуж, – вспомнила Элен. – Должно быть, примерно тогда все и случилось.

Мать ответила:

– Наверно. Я не помню. У меня отвратительная память на даты. Такие дела… – Она решительно поднялась. – Если хотите вернуться домой до темноты, то пора браться за работу. Первым делом нужно повесить картины.

На этом беседа закончилась.

– Она что-нибудь рассказывала тебе о твоем отце? – спросила Элен. – Не сейчас, а когда ты был мальчиком? Она должна была понимать, что для тебя это очень важно.

– Немного рассказывала. Но меньше, чем ты думаешь.

– Ты говоришь по-французски лучше большинства англичан. Наверно, тебе хотелось выучить язык, на котором говорил твой отец.

– Да нет. Таким отцом вряд ли можно было гордиться, во всяком случае, по мнению Мод.

– Интересно, правда ли это…

– А с какой стати ей лгать?

Элен потерла пальцем кончик носа и задумчиво улыбнулась.

Я сказал:

– Наверное, Мод думала, что мне это будет интересно…

– Вот именно! – с энтузиазмом ответила Элен. – Она хитрая, правда? Не желая, чтобы любимый племянник заинтересовался отцом, отправился разыскивать его или выкинул еще что-нибудь, она рассказала историю, которая должна была тебя от него оттолкнуть. Отсутствующий отец не должен был вызывать у тебя восхищения. Это была продуманная отвлекающая тактика. В ее словах о твоем отце не много того, что может быть правдой.

– Не знаю. Я ей поверил.

– Конечно, поверил. В то время ты был слишком юн, чтобы почувствовать подвох! Но, держу пари, сейчас ты бы воспринял все иначе. Впрочем, такая легенда оказалась полезной для твоего взросления. Отец существовал, он, правда, был мошенником, но скорее забавным, чем злобным. Одним словом, недостаточно плохим, чтобы стыдиться его по-настоящему.

– Да, что-то вроде того. Но такое коварство не в характере Мод.

– Она любила тебя и не хотела причинить боль. А заодно оберегала Мейзи, чтобы ты не расспрашивал мать. Из ее слов о твоем отце получается, что Мейзи должна была осудить мужа. Разочароваться в нем. Но Мейзи не настолько щепетильна. Тут было что-то еще.

– Если и было, расспрашивать ее мы не имеем права. Это нас абсолютно не касается.

– А я думаю, что касается. Во всяком случае, тебя.

– Вовсе нет. Мне и так хорошо.

Я думал, что Элен засмеется, но она воинственно возразила:

– Будь по-твоему! Но я думаю, дружочек, что ты просто боишься. Причем не за Мейзи; обычно ты не так трепетно относишься к ее чувствам, а за себя. Тебя пугает этот «скелет в шкафу».

– Какой скелет? Какой шкаф?.. А, ну да. Что ж, может, ты и права, и я не знаю правды.

– Ты должен ее узнать.

– То есть, этого хочешь ты.

Элен засмеялась, признав мою правоту, и я поцеловал ее, назвав «любопытной белочкой».

Она пробормотала:

– Правильно. И все же, если ты и не слишком боишься, то все же не хочешь об этом думать, правда?

– Мое имя «Спящая Собака», – ответил я. – Лучше не буди меня.

Не помню, когда мы перестали придумывать друг другу шутливые любовные имена. Теперь мне кажется, что конец этому положила Элен. Когда у нее начался роман с Тедом, эти милые супружеские глупости должны были раздражать ее или, как минимум, смущать. Хотя на самом деле мы бросили эту привычку намного раньше. Тим рос, все сильнее тянулся к матери, и она стеснялась демонстрировать любовь ко мне в его присутствии. Ей казалось, что наши объятия, поцелуи и любовные прозвища могут заставить мальчика почувствовать себя лишним.

Тем не менее эти прозвища были меткими. Моя хлопотливая, говорливая любопытная жена действительно была похожа на белочку, а я не люблю совать нос не в свое дело.

Когда я наконец рассказал матери о разводе, она спросила:

– Ты знал, что Элен так несчастлива с тобой?

Я ответил, что до сих пор сомневаюсь в этом. Мать вздохнула и сказала, что ей очень жаль. Она не смотрела на меня. Я ждал. Она молчала. Наконец я с досадой произнес:

– Я думал, что ты любишь Элен.

Она снова вздохнула.

– Это твоя жизнь, милый. Твоя и ее. Не моя.

Когда я собрался жениться на Клио, мать не расстроилась, но и не скрывала своих чувств. Она с досадой называла ее «эта девушка», и, должен признаться, у нее были для этого основания. Поначалу Клио пыталась найти с ней общий язык и была вежлива, когда мать приезжала к нам в гости, но как только поняла, что эти визиты будут частыми (точнее, что я искренне люблю мать, а не просто выполняю сыновний долг), стала злиться и дуться. Я несколько раз возил ее и Барнаби в Боу, и там она большей частью молчала, всем своим видом демонстрируя, что ей скучно, и поминутно поглядывая на часы. Мейзи посмеивалась, не принимая это близко к сердцу, пыталась вовлечь ее в беседу и играла с Барнаби в «Соседа-попрошайку». Я надеялся, что она сделает скидку на юность Клио. Но когда я сказал, что мы собираемся пожениться, мать назвала ее «этой девушкой».

Я две недели помогал матери делать покупки; это придумала Элен вскоре после того, как Энни-Бритву все-таки пришлось отправить в дом престарелых. (Элен считала, что матери одиноко. Она говорила: «Мейзи была мне хорошей свекровью, и я знаю, что ей хочется иногда побыть с тобой наедине. Она никогда в этом не признается, и все же я убеждена, что ей без тебя тоскливо».) После одной из таких поездок мы сложили продукты в чулан, и я принес поднос с чаем и сандвичами в маленькую, тесную гостиную. Мать сидела в кресле-качалке Энни-Бритвы и казалась раздраженной.

– Клио очень стесняется, – не слишком уверенно сказал я. – У нее бывают проблемы с общением. Это все из-за ее родителей.

Моя мать фыркнула с презрением, которому могла бы позавидовать Мод. Она махнула рукой и вскинула подбородок, тоже совсем как ее сестра. Это минутное сходство помогло мне решить проблему, над которой я давно бился. В то утро я работал над портретом пышногрудой титулованной дамы и ее младшего брата, который выглядел намного аристократичнее. Они были так же не похожи друг на друга, как Мод и Мейзи, и все же что-то общее у них было. Некое неуловимое семейное сходство, которое я никак не мог уловить, и это выводило меня из себя. Я занялся фоном – классической колонной и какой-то драпировкой, – продолжая размышлять об этом. И тут, внезапно вспомнив жест матери, понял, в чем заключалось сходство брата и сестры: не в глазах, не в расцветке, не в чертах лица, а именно в жестах; автор уловил его и воспроизвел на картине. Графиня и ее брат смотрели на художника, держа головы под совершенно одинаковым углом, чуть сердито и высокомерно, словно недовольные замысловатой позой, в которую их поставил этот простолюдин. Казалось, они стоят так уже довольно долго и злятся: «Да кто он такой, в конце концов, что он себе позволяет?»

Я подумал, что именно так выглядела бы мать Неда, если бы ей пришлось позировать для парадного портрета.

Мать сказала:

– Что здесь смешного? Не понимаю, чему ты улыбаешься.

– Ничему. Извини. Я отвлекся. Подумал о другом. Не сердись на Клио. Ей пришлось нелегко, и это сделало ее недоверчивой. Она изменится. Она еще очень молода.

– Нелегко? – повторила мать. – Если хочешь знать мое мнение, то ей повезло. Она смогла оставить ребенка. В мое время это было бы трудно! А что касается ее молодости… Ну да, я понимаю, что ей скучно со старухой вроде меня. Но дело не в том, просто эта девушка не хочет ни с кем тебя делить. Сейчас ты можешь не замечать ее ревности, но рано или поздно поймешь, что это такое. Не подумай, что я забочусь о себе! Все эти годы мы хорошо ладили с Элен, и я не обижусь, если отойду для тебя на второй план. Но что будет с Тимом? Ты обязан подумать о нем. Я знаю, ты надеешься, что в один прекрасный день он встанет на ноги. Я молю об этом Бога, но рассчитывать на его самостоятельность не приходится, правда? Если дела пойдут плохо и у него начнется ухудшение, ты теперь уже не сможешь рассчитывать на помощь Элен. А что подумает Клио? Что твой сын, взрослый человек, все еще нуждается в тебе? А как же быть с ее сыном? На тебя ляжет ответственность и за пасынка. А это непросто.

Она была непривычно суровой. Я слегка поежился и сказал:

– Перестань, мама! По-моему, мы с Эриком неплохо ладили.

Лицо Мейзи приобрело растерянное выражение. Слышала ли она мои слова? Ну да, ведь она глуховата! Я пояснил уже громче: