Текст книги "Круговорот лжи"

Автор книги: Нина Бодэн (Боуден)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Нет. Я имею право критиковать его, потому что люблю. Если бы ты хоть немножко любил его, то мог бы говорить о нем что угодно. В пределах разумного. Если хочешь знать, сейчас я жалею, что обзывала его по-всякому. Генри очень добрый, внимательный и чудесноко мне относится. Он единственный, к кому я могу обратиться за помощью.Он сделает для меня все, что в его силах, не будет цепляться к словам и не затеет дурацкую ссору… Я должна была позвонить ему, а не тебе…

Я сказал:

– Не плачь. Элен, милая, не плачь…

Но она уже положила трубку.

Я увидел Барнаби на противоположной стороне улицы; миссис Лодж (Фиона Лодж, дорогая приходящая няня средних лет), держа мальчика за руку, учила его правилам дорожного движения: посмотреть налево, потом направо, потом снова налево. Я с удовольствием наблюдал за этой картиной. Лицо мальчика напряглось; ему хотелось как можно лучше справиться с заданием, неправдоподобно огромный ранец свисал с его маленького ссутулившегося плеча, из-под нового алого блейзера торчали худые белые ножки в новых серых форменных шортах. Он поднял глаза, увидел меня, тут же споткнулся о край тротуара и беспомощно взмахнул руками. Опытная Фиона Лодж (деньги потрачены недаром!) поймала его за воротник и дернула назад как раз в тот момент, как из-за угла вылетел фургончик почтовой службы, за рулем которого сидел улыбавшийся псих. «Там видят странную картину паденья мальчика с огромной высоты…», промелькнули у меня в голове строки стихотворения Одена. Я с трудом проглотил комок в горле побежал через улицу, подбадривая Барнаби улыбкой.

Он с укором сказал:

– Папа, тебе не следовало бежать через дорогу. Это опасно.

– Папа знает, – сказала Фиона Лодж. – Но папа непослушный.

Она лукаво улыбнулась мне, обнажив неестественно ровные искусственные зубы. Я ответил на улыбку, простив няне лукавство и зубы; как-никак, она спасла мальчика.

– Да, – сказал я, – непослушный папа. Прости меня, дорогой.

Фиона Лодж промолвила:

– Он не хотел идти в школу, пока не увидит вас.

Барнаби дернул ее за руку и сказал:

– Папа называет меня дорогим, потому что любит. – А потом гордо улыбнулся мне.

Взрослые улыбаются, чтобы скрыть тревогу и страх. Или просто душевную усталость. Именно так я улыбался Клио (она сидела за столом полностью одетая и ела «мюсли» на завтрак), рассказывая ей, почему звонила Элен. Клио выразила надежду, что Элен не знает о ее «глупой выходке». Я снова заставил себя нежно и понимающе улыбнуться и ответил, что Элен могла об этом догадываться, иначе я едва ли стал бы звонить ей из автомата.

– Ты мог сказать ей, что ее плохо слышно, – совсем по-детски расстроилась Клио. Я засмеялся; казалось, это слегка успокоило ее. Она сдвинула очки на кончик носа и улыбнулась, все еще с трудом, но чуть более естественно. – Наверно, я просто почувствовала угрозу, – сказала Клио. – Элен сильнее меня. Дело не в ее красоте; с этим я справилась бы. Но она несчастна, и в этом заключается ее преимущество.

Я сделал вид, что не понял.

– Это от нее не зависит!

– Вот-вот. О том и речь. Ты тут же бросаешься на ее защиту. Ты смотришь на меня как на врага даже тогда, когда я не нападаю на нее. Я знаю, ей страшно. Но не ей одной.

– Она его мать.

– А ты отец! Тебе тоже страшно. И мне тоже. Я видела Тима последней. Я не сделала и не сказала ничего плохого, но ты уверен, что все было наоборот. Ты все спрашиваешь и спрашиваешь. Тебе хочется обвинить во всем меня. Если бы меня здесь не было, если бы ты не женился на мне…

– Я виню только себя.

– Зачем ты отталкиваешь меня? Я на твоей стороне, но ты не хочешь этого, не хочешь, чтобы я была рядом, не хочешь спать со мной…

– Не могу, – ответил я. – Извини. Тебе не следовало выходить замуж за старика.

Она сделала паузу – видимо, пытаясь понять, правда ли, что импотенция для мужчины за сорок вполне естественна. А потом обиженно сказала:

– Ты терпеть не можешь прикасаться ко мне. Ты женился на мне только из-за Барнаби и потому что был несчастен. А теперь хочешь упиваться своим горем в одиночку.

Это было достаточно верно, и мне стало не по себе. Я сказал, стремясь отвлечь нас обоих:

– Если я спрашивал тебя о Тиме и том, что случилось в тот день, то лишь потому, что продолжаю надеяться найти причину его исчезновения. А вдруг он сказал что-то, но тогда это не показалось тебе странным и стоящим запоминания?

– Что именно? Я рассказала тебе все. Там не было ничего особенного.Я сварила ему кофе. Он поднялся в свою комнату, немного побыл там, потом спустился с книгами, и я нашла ему пластиковый пакет, потому что тот, с которым он пришел, порвался. Я спросила, будет ли он ужинать, и он сказал, что да, если ты скоро вернешься. Но ты пришел позже, чем обещал. Он немного подождал, а потом сказал: «Наверно, мне пора». Но все это я уже рассказывала.

– Я знаю. Извини.

– Помню, я гадала, продолжает ли он переживать из-за Пэтси, но он не казался расстроенным. Просто очень тихим. Тише, чем обычно.

– По-хорошему или по-плохому?

Разве я мог объяснить ей разницу?

– Не по-плохому.Как будто что-то обдумывал. Но не совсем. Так, словно должен был принять решение, но не хотел. Словно еще не был готов к нему. – Клио бросила на меня воинственный взгляд. – Я понимаю, что ты хочешь сказать. Если я видела, что что-то не так, то должна была расспросить его. А я думаю, он не хотел, чтобы ему лезли в душу. Тим был по горло сыт вопросами типа «где ты живешь» и «куда собираешься». Как будто он не мог сам позаботиться о себе! В его жизни и так хватало шпионов!

Я от души надеялся, что это было не так.

– Он попрощался?

– Сказал: «Присматривай за отцом вместо меня». – Клио покраснела. – Я скрыла это от тебя потому, что знаю: ты не хочешь, чтобы я заботилась о тебе.

Внезапно она встала, неуклюже задела бедром за угол стола и сунула свою тарелку в посудомоечную машину. Я следил за тем, как она засыпает в машину порошок, закрывает дверцу, нажимает на выключатель. Казалось, она пытается отвлечься. Маленькая девочка, играющая в «дочки-матери».

Может быть, она должна была рассказать мне еще что-то? Я промолвил:

– Ты действительно заботишься обо мне. Хоть я этого не заслуживаю.

Она не сдвинулась с места, продолжая смотреть в окно. Машина начала работать: внутри что-то застучало, потом послышалось журчание воды, и стук смолк. Я неохотно встал и положил руку на плечо Клио. Она со слабым стоном повернулась ко мне, уткнулась лицом мне в грудь и обвила руками талию. Я ждал от себя судороги отвращения, но этого не случилось. Я ничего не чувствовал. Что ж, уже неплохо.

– Я не хотел обижать тебя, – сказал я.

Не поднимая головы, она пробормотала:

– Дело не только в Тиме. Если ты сердишься на меня из-за Барнаби, то я постараюсь лучше заботиться о нем. Нам не нужна няня. Если она уйдет, я пойму, что ты доверяешь мне. Даже если не можешь меня любить.

– Но я люблю тебя, – ответил я. – Глупышка. – Я отстранил Клио и обнял ладонями ее лицо. – Ты ведь не хочешь избавиться от Фионы, правда?

– Этого не хочешь ты. Ты боишься оставлять Барнаби наедине со мной.

– Было бы глупо увольнять ее только ради того, чтобы что-то доказать. Существует масса вещей, которыми ты не сможешь заниматься, если будешь все время присматривать за ребенком. Например, ходить в атлетический клуб. Или помогать мне. А когда Джордж выставит картины в своей галерее, ему тоже понадобится помощница.

Круглое лицо Клио, зажатое в моих ладонях, было мрачным.

– Что бы ты ни говорил, ты мне не доверяешь.

Вместо ответа я поцеловал ее. Губы у нее были очень полные и влажные. Я почему-то подумал, что они напоминают какой-то подгнивший фрукт. Я поцеловал ее в кончик носа и бережно отстранил. Она спросила:

– Значит, все будет хорошо? Ты любишь меня? Хотя бы немножко?

– Ты в самом деле думаешь, что это не так?

Ее лоб покрылся морщинами.

– Нет. Это просто… ох, ну ты сам понимаешь…

Я почувствовал себя очень усталым и ответил:

– Это не имеет отношения к тому, что ты сделала или не сделала. Просто физиология. – Тут на меня снизошло вдохновение. – Такое иногда случается, когда я работаю. Как будто мне нужно собрать все свои силы. А в данный момент их не так уж много.

Я широко раскрыл глаза и огорченно улыбнулся. Внезапно Клио смиренно кивнула и серьезно сказала:

– Прости, я об этом не подумала. Хотя должна была, правда? Конечно, я не творец, но думаю, что это похоже на ощущения спортсмена перед финишем, когда нужно собрать последние силы и побить свой личный рекорд.

Я задумчиво кивнул.

– Может быть. Не знаю. Я ведь не спортсмен.

Она с жаром ответила:

– Мне было бы легче, если бы я ощущала себя полезной. Или хотя бы не бесполезной. Я понимаю, это звучит немного эгоистично. На самом деле я просто хочу быть с тобой. Но я могла бы читать тебе, пока ты работаешь. Или не читать, если это тебя раздражает. Прекращать, когда ты пожелаешь…

Лично я хотел только одного, причем отчаянно – как можно скорее подняться наверх и оказаться в своей уютной мастерской. Ради этого я пошел бы на что угодно.

– Черт бы побрал всех женщин! – сказал Джордж.

Когда я приехал в галерею и увидел Илайну, мне показалось, что она больна. Она была бледна, молчалива, не улыбалась и едва поздоровалась со мной. Похоже, это длилось весь уик-энд: потоки слез без видимой причины, хлопанье дверьми и надутый вид.

– Страдает и молчит, – промолвил Джордж. – Наверняка какой-то мужчина. Знал бы мерзавца, свернул бы ему шею. Сам понимаешь, она ничего не говорит, а я не спрашиваю. Может быть, Клио в курсе дела? – Я покачал головой и пожал плечами. – Ну ладно, – огорченно пробормотал он. – Как-нибудь справится. Либо он в чем-то провинился, либо она его спровоцировала. Нет, я не боюсь, что ее уведет какой-нибудь молодой жеребец. В последние сорок восемь часов я готов сбыть ее с рук кому угодно. Хоть дворнику. О Боже! Я впервые понял, как мне не хватает Лили, и сообразил, что девочке нужна мать! Друг мой, тебе крупно повезло. У тебя нет дочери.

Но Илайна была не единственной причиной его гнева. Картины, прибывшие из Норфолка сегодня утром, по настоянию матери Неда упаковал в ящики местный плотник. Джордж сказал:

– Знаешь, я хотел послать туда своего человека, но эта глупая старуха – черт его знает, в чем она меня подозревает, в злостном хулиганстве или просто в желании сделать ей гадость – взяла дело в свои руки. Сначала говорила об охране, а потом наняла какого-то бандита, чтобы сэкономить несколько фунтов!

Впрочем, пять ящиков доехали достаточно благополучно, хотя никто не удосужился завернуть картины и проложить их чем-нибудь мягким; лишь рамы немного пострадали, от них отлетело несколько щепок. Шестой ящик оказался слишком маленьким: картину, видимо, пытались запихнуть туда силой и сломали верхнюю и боковую часть рамы, а потом сколотили ее двухдюймовыми гвоздями, которые в двух местах оцарапали полотно. К сожалению, этот ящик Джордж открыл первым.

– Я подумал, что меня хватит удар. А когда я начал вскрывать остальные ящики, у меня, похоже, подскочило давление. Ничего страшнее я не видел за всю свою жизнь. И не желаю. Сыт по горло. Слава Богу, что в таком состоянии оказалась всего одна картина. Ее можно отреставрировать. Но один из гвоздей мог проткнуть холст. Господи, подумать только, речь идет о четверти миллиона фунтов, а она…

– Думаю, это копия, – прервал его я.

У Джорджа отвисла челюсть. В буквальном смысле слова. Его рот раскрылся, как ставня, повисшая на сломанной петле.

– Что?Которая…

– Та самая, которую ты поставил на мольберт.

Джордж сделал поворот налево кругом и устремился к картине. После долгой паузы он спросил:

– Как по-твоему, кто это? Зоффани? Хеймен?

Я ответил:

– Если торгуешь подержанными автомобилями, то, как минимум, улавливаешь разницу между «фордом» и «кадиллаком». Нет. Это не современник художника. Копия сделана намного позже, на пару сотен лет. Думаю, в пятидесятые годы нашего века. – Джордж обернулся и посмотрел на меня. Овальное лицо, обтянутое гладкой кожей; темные глаза, острые, как булавки; лысина, блестящая на свету; безнадежно раскинутые короткие ручки, под странным углом торчащие из короткого яйцевидного тела… Он был похож на Шалтая-Болтая из детской книжки. Я сказал: – Конечно, это только мое мнение.

Джордж возмущенно фыркнул.

– Не морочь мне голову!

– Я не морочу. Просто вижу характерные детали: например, написано бледновато. Но дело не в этом. В лице женщины есть нечто странное. Я давно ломал себе над этим голову. Думал, что это смутное сходство с братом. Тогда я не был в этом уверен. Ни просвечивание, ни фотографии не давали возможности сказать что-то определенное. Но теперь мне кажется, что я уловил нечто другое.

Лицо Шалтая-Болтая помрачнело. И вдруг я все понял. Когда я заметил сходство между моей теткой и матерью, радость этого маленького открытия затмила то, что действительно привлекло мое внимание. Презрительное выражение, внезапно появившееся на лице моей матери, напомнило мне не Мод, а Графиню с портрета!

Я сказал:

– В пятидесятые годы нашего века у женщин был в моде «взгляд египтянки»: они подводили глаза, удлиняя и приподнимая внешний уголок. Как Элизабет Тейлор. Моя мать старше, но если хочешь, я могу показать тебе ее фотографии того времени. Взгляд тот же самый.

Джордж задумчиво сказал:

– Согласен. К тому же у оригинала должны были быть более сильные повреждения поверхности. Больше трещин и пузырей. Странно, ведь подлинность этого полотна вполне достоверна. Во всяком случае, по сравнению с другими. Оно не является частью первоначальной коллекции. Отец Оруэлла купил его в пятидесятые годы у Кеттлмена в Нью-Йорке. А тот приобрел у Дюбуа в Париже…

– Это не…

– Подожди минутку. Есть еще кое-что. Когда картина прибыла в Штаты, возникли проблемы. Не помню подробностей, но Дюбуа оценил ее слишком низко, и американская таможня заподозрила, что он сделал это нарочно с целью уменьшить пошлину. Сам знаешь, тогда все так делали. Я забыл, какие аргументы приводил Кеттлмен – я не был с ним знаком; знаю только, что у него была солидная репутация – но в результате таможня настояла, что картина подлинная, и содрала с Кеттлмена неслыханный штраф, не помню точно, какой. Конечно, он не стал бы платить, если бы знал, что это подделка.

Я сказал:

– Брось, Джордж, не строй из себя невинную овечку. Посмотри на это с другой стороны. Оплатив штраф, Кеттлмен получил квитанцию – документ, который официально подтверждал стоимость картины. Что может быть лучше такого доказательства подлинности? Оставалось только найти покупателя.

Джордж вздохнул.

– Это старый трюк, – сказал я. – Помнишь историю с «Титусом»? Она произошла примерно в то же время или чуть раньше. Один тип из Флоренции заказал с этого полотна копию, заставил художника замазать подпись автора темперой и поставить свою, а потом написал анонимное письмо, в котором говорилось, что картина ввезена в страну нелегально. От таможни требовалось только одно – соскрести подпись копииста и обрести полотно одного из Старых Мастеров! Держу пари, этот флорентиец охотно заплатил нью-йоркской таможне штраф в пятнадцать тысяч долларов и тут же побежал на аукцион!

– Ага, – сказал Джордж. – Но то был Рембрандт! Портрет сына художника!

Он был доволен собой так, словно привел неоспоримый аргумент.

– Ты хочешь сказать, что картина была дороже и стоила риска? Я не знаю ни Дюбуа, ни Кеттлмена, но все относительно: смотря что и для кого. Может быть, они не были ни великими мошенниками, ни скупердяями. Просто услышали историю с «Титусом» и тоже решили попытать счастья. – Внезапно я с удовольствием вспомнил аферу своего отца. – Послушай, Кеттлмена никто не мог обвинить в мошенничестве. Он должен был сделать только одно: согласиться с мнением таможни и заплатить или отказаться: тогда им пришлось бы конфисковать картину или отправить ее обратно во Францию. Не знаю, как они поступают в таких случаях. Но ведь никаких доказательств того, что он договорился с Дюбуа, не было, правда?

Джордж угрюмо покачал головой и стал еще сильнее похож на Шалтая-Болтая.

Я сказал:

– Поэтому Кеттлмен в любом случае оставался чист.

– Формально – да. И мы тоже. Эта картина отправится в Штаты со справкой нью-йоркской таможни. Не сомневаюсь, документы оформлены по всем правилам. – Внезапно он улыбнулся. – Самое смешное, что это единственная картина, вызвавшая сомнения в Совете по культурному наследию. Национальная галерея покупает Гейнсборо, и поэтому я думал, что они не станут возражать против выдачи разрешения на экспорт остальных картин. Пора бы им уже поднять плату за экспертизу, восемь тысяч в наше время сумма смешная. Насколько мне известно, этот вопрос сейчас в стадии обсуждения, и такой прекрасный экземпляр станет прецедентом. Тем более, что, по твоим словам, он находится в необычайно хорошем состоянии.

Я сказал:

– Согласен. Очень забавно.

– А тебя это не волнует?

– Ты знаешь мое мнение. Все хорошо, пока картина не заперта в банковском сейфе или подвале. Если на полотно стоит смотреть, мне все равно, оригинал это или копия. А в данном случае копия очень хорошая.

– Ты ведь не можешь доказать это, правда? – равнодушно спросил Джордж, глядя в сторону.

Я решил его утешить.

– И никто не сможет. Можно проверять ее сколько угодно: просвечивать рентгеном, втыкать в нее булавки, делать анализ краски и все прочее. В конце концов ты все равно получишь только мнение эксперта.

Он явно почувствовал себя лучше.

– А твое мнение основано главным образом на интуиции, верно? В самом деле, ты внимательно смотришь на это полотно всего второй или третий раз. А мода на лица – твой пунктик.

– Да, и этот принцип меня еще ни разу не подвел. Но я всего лишь художник, как выразилась твоя подруга Гермиона Оруэлл.

Джордж хихикнул.

– Неужели она действительно так сказала? Черт бы побрал эту старую курицу! Нет, какова наглость!

И тут я вспомнил, за что люблю его. Джордж всегда уважал работяг и был образцовым заказчиком. Я сказал:

– И все же ты мог бы намекнуть в соответствующем кабинете, что кое у кого есть небольшие сомнения в подлинности этого полотна – нет, не у тебя самого, упаси Господь, или у какого-нибудь авторитетного эксперта. Просто один знакомый…

– Но это нужно сделать очень деликатно, – обеспокоенно произнес он.

– Я полагаюсь на тебя. Ведь это твоя епархия, не так ли? Заставить клиента мыслить в нужном направлении. Но я не думаю, что это будет очень трудно. Такие люди не любят оказываться в дураках.

Я вдруг подумал, что тут можно было бы использовать Илайну. Достаточно одного слова, случайно оброненного в постели… Какая жалость, что совесть проснулась в Генри именно сейчас. Просто комедия…

– Почему ты улыбаешься? – спросил Джордж.

– Просто так. Забавный у нас получился разговор. Да и сама история этой картины забавна. Мы оба знаем, что это отличная работа. Но сейчас речь не о том, не правда ли?

Он с досадой ответил:

– Мы с тобой зарабатываем себе на хлеб. Я не заставляю покупать картины вдов и сирот. Никто не выманивает у них последние жалкие гроши. Я считаю картину подлинной. В ней чувствуется небольшое влияние Корреджо, но для того времени это естественно. Я имею в виду время создания подлинника. Чего ты от меня хочешь?

– Чтобы ты заказал новый ящик, положил туда картину и не ругал Вдову. А теперь давай посмотрим остальное.

Он снова фыркнул, на сей раз уже весело.

– Только если ты сможешь обуздать свой профессионализм и принципиальность.

Мы по очереди ставили на соседние мольберты оригиналы и мои копии. Молча. Я вспотел. Время от времени Джордж смотрел на меня, поднимал брови и коротко кивал. Его молчание не было местью. Ему действительно не нужна была моя принципиальность, но профессионализм он ценил. Это были почти два года моей работы. Наконец он задумчиво протянул:

– Не так уж плохо… – А потом непринужденно добавил: – Если ты так же доволен, как я, можешь начинать праздновать.

Облегчение было неимоверное. Я сказал:

– О, я хорошо умею обезьянничать. Конечно, нужно еще немного поработать. Хотелось бы кое-где слегка приглушить тона, чтобы точнее передать краски фона. Я не рискнул делать это в Норфолке, чтобы Вдова не поднимала шума. Кроме того, я не уверен в той девушке с «Вязальщиц снопов». Пентименто вокруг головы. Такое впечатление, что автор начинал писать чепец. Но просвечивание ничего не дало.

Он рассеянно сказал:

– По-моему, все нормально… Черт побери, мне не следовало говорить про праздник. Ужасно бестактно с моей стороны. Я так понимаю, что о Тиме не слышно ничего нового?

– В полиции нам сказали, что его данные в компьютере. Не думаю, что они ведут активный поиск.

– Ну да. Вряд ли они носятся в патрульных машинах, боясь за свою задницу… Черт, мне очень жаль. И ужасно обидно за тебя!

– Ко всему привыкаешь. Это что-то вроде преддверия ада. – Тоннель во тьме; черная дыра в горе; исчезающий в ней Тим; его уменьшающаяся тень… Я засмеялся, пытаясь побороть боль, от которой сжалось горло. – Как всегда, спасает работа. Я пытаюсь убедить себя, что он вступил в Иностранный легион.

– Тим? Это был бы впечатляющий поступок, да? Но лично я думаю, что он примкнул к какой-нибудь коммуне. – Он поставил моих «Вязальщиц снопов» на один мольберт, оригинал на другой, сделал шаг назад и сказал: – Очень неплохо.

– Думаю, я правильно передал цвет зелени. Это была тонкая работа. Автор добивается нужного эффекта простым наложением красок. Всего два слоя. Кое-где у него даже просвечивает грунтовка. Тут нужна легкая рука, иначе получится грязь. Пришлось потрудиться. Честно говоря, это моя вторая попытка. Поначалу я не сумел достаточно раскрепоститься.

Джордж равнодушно кивнул. Мог бы хотя бы из вежливости притвориться, что ему это интересно, обиженно подумал я. Он сказал:

– Видимо, первая жена Оруэлла чистила «Вязальщиц» в компании «Гамильтон и Керр». Это большая удача. Ее свекровь могла приказать своей домработнице поскрести картину щеткой. Думаю, именно это полотно мы и выставим, а рядом повесим твою копию в такой же раме. Она тебе нравится, правда? Ты еще не пометил ее, нет? Я имею в виду не твою подпись. – Раньше Джордж не подавал виду, что знает о моем тайном увлечении. Он хитро улыбнулся мне и сказал: – Кажется, тут чего-то не хватает.

– Ты возражаешь?

– С какой стати? Это просто маленькая месть, которая доставляет тебе удовольствие, не мешает мне получать прибыль, а через пятьдесят лет заставит художественных критиков поломать голову. К твоему сведению, тут нужен более острый глаз, чем у нынешних искусствоведов. Сколько времени тебе потребуется, чтобы все закончить?

– Дней десять. Две недели.

– Значит, две недели. За это время нужно будет вставить картины в рамы, напечатать объявления, разослать приглашения. Прибрать в магазине и выставить только двух «Вязальщиц снопов». Черт побери, мне бы хотелось выставить все, но страховка такая, что волосы встают дыбом. Мне пришлось бы превратить это место в Форт-Нокс: круглосуточная охрана, новые замки и все прочее. Один Бог знает, чего они потребовали бы, если бы мы вытащили из запасников все, что там есть. – Он пыхтел и в шутливом отчаянии надувал пухлые щеки. – Клянусь тебе, я не буду жалеть, когда все кончится. Только не думай, что я не испытываю благодарности к твоей доброй тетушке Мод. Просто я прыгнул выше головы. Мне по душе тихая жизнь… Думаю, это Илайна виновата. Она вконец меня измучила. Конечно, мне жаль девочку, но я устал. Я догадывался, что у нее кто-то есть. Она всегда слишком тщательно выспрашивала, на сколько я уезжаю, когда вернусь и так далее. Ну и что? В конце концов, почему бы ей не иметь любовника? Она не девочка и ничего не обязана мне рассказывать. Это не мое дело!

И все же Джорджу было больно. Он слишком гордился, что ладит со своей обожаемой красавицей-дочерью. Может быть, теперь он излечился от своей любви? Или просто бичевал себя за глупость? Я никогда не видел его таким возбужденным. Он шумно вздохнул и сказал:

– Самое ужасное в молодых женщинах – то, что они думают только о своих чувствах. Впрочем, это свойственно всем женщинам. Просто с возрастом они слегка успокаиваются.

Я ответил:

– Мой опыт этого не подтверждает.

– Нет? Ну что ж, тебе лучше знать. – Он покачал головой и растерянно посмотрел на меня. – Я совсем забыл, что Клио и Илайна ровесницы. Тьфу ты, опять ляпнул невпопад!

– Они говорят, что во всем виноваты гормоны, – сказал я. – Послушай, мне очень жаль, что у вас с Илайной нелады. Наверно, это был женатый человек, который не желал, чтобы его жена узнала об измене. Поэтому Илайна ничего тебе и не говорила. А сейчас он дал бедной девочке отставку. Может быть, она сама рада, что избавилась от него, но, конечно, это было очень болезненно.

Больше я ничего не мог сказать Джорджу и переключился на двух «Вязальщиц снопов». Девушка, изображенная на переднем плане оригинала, была в черной шляпе с широкими полями, однако позади слабо виднелся желтовато-коричневый чепец. Я ломал себе голову, почему художник изменил первоначальный замысел. Может быть, он думал, что шляпа будет выглядеть более дерзко, сделает фигуру более выпуклой, добавит достоинства этой жене или старшей дочери фермера, которая грузила снопы на стоявшую позади телегу, а теперь отдыхает от нелегкой работы и смотрит на мир спокойно, прямо и заинтересованно. У нее были широко расставленные светло-карие глаза, правильные черты, решительные и в то же время нежные, но меня привлекало главным образом выражение ее лица.

Я сказал:

– Похоже, она не собиралась мириться с глупостью. Причем с глупостью любого рода.

Джордж засмеялся.

– Эта девушка? Нет. Она очень уверена в себе, правда? Решительна, но без нахальства или самодовольства. В каком-то смысле очень современна.Ты точно ухватил суть ее характера.

Он больше ничего не заметил.

Меня это не удивило. Люди видят то, что хотят увидеть. Я слегка заострил черты лица девушки, сузил подбородок и нос, усилил зеленый оттенок в карих глазах, и теперь с холста на меня смотрела Элен. Но Джордж продолжал видеть в ней крестьянскую девушку с распущенными рыжеватыми кудрями, рассыпавшимися по обнаженной шее и косынке.

Джорджа не назовешь ненаблюдательным. Возможно, его ввело в заблуждение то, что у обеих женщин, у оригинала и копии, был одинаковый взгляд, прямой и спокойный. Вязальщица снопов, современница Французской революции, и дантист, которая живет примерно двести лет спустя, были одинаково уверены в себе и казались дерзкими без вызова, словно обе хорошо знали свое место.

Меня ошеломило их сходство. Это могло быть простой случайностью или тем, что они обе родились в мирных местах. Суффолк восемнадцатого века мало напоминает тихий городок в Суррее, где выросла Элен, но устоявшийся уклад жизни и консерватизм чем-то объединяют их.

Когда я познакомился с родителями Элен, они верили, что война (ненадолго нарушившая их привычную жизнь) закончилась и все скоро вернется в обычное русло. Отец Элен был присяжным поверенным; у матери были свои деньги, наследство от крестного. Это давало им возможность содержать большой (и уродливый) дом в псевдотюдоровском стиле, платить горничной, садовнику, постоянно проводить отпуска в Европе, быть членами гольф-клуба, абонировать теннисный корт и бассейн. Они делали пожертвования во всякие благотворительные общества и в фонд консервативной партии. Такая жизнь казалась им если не идеальной, то вполне приемлемой; они признавали, что можно жить и по-другому, но были довольны собой и ни к чему не стремились. Я предполагал, что они воспротивятся нашему браку, и не ошибся. Когда Элен сообщила родителям, что собирается выйти замуж за «художника», они были в шоке. Правда, выяснив, что речь идет не о маляре или декораторе, они слегка успокоились, и наш визит к ним прошел вполне благополучно, однако они долго не могли смириться с тем, что их зять не адвокат, не врач, не агент по торговле недвижимостью и даже не дантист. Они были вежливы со мной, но особой радости от нашего брака явно не испытывали.

Родителей Элен нельзя было назвать снобами: их социальные горизонты были слишком ограничены. Досуг сводился к гольфу и бриджу; личная библиотека была данью моде (на полках стояли безликие издания Диккенса, «Кто есть кто» и «Малого оксфордского словаря»); картин в доме не было вовсе, и на стенах висели только увеличенные раскрашенные фотографии Элен и Генри в разном возрасте. Им трудно было понять, что я такое; точно так же они восприняли бы писателя, поэта, скульптора или (по немного другим причинам) дипломата высокого ранга или университетского профессора.

Естественно, встретившись на свадьбе с моими ближайшими родственниками, эти люди были совсем сбиты с толку. Хотя они тщательно пытались скрыть это, их удивило, как по-разному произносят гласные мои мать и тетушка. А при виде моих деда и бабки они чуть не ударились в панику, хотя дед вставил искусственные челюсти, а Энни-Бритва, находившаяся под бдительным присмотром Мод, скрыла, что источником ее дохода является торговля спиртным, и старалась не позволять себе непристойного хихиканья. В конце длинной речи, превозносившей достижения дочери на теннисном корте, в танцевальном зале и дорогой закрытой школе и предсказывавшей ей дальнейшие успехи на «избранном поприще», мой тесть выразил сожаление, что не имел возможности «познакомиться с родными жениха еще до свадьбы». Тем самым он убил двух зайцев: извинился перед своими родными и друзьями за то, что те оказались в такой неподходящей компании, и одновременно выразил искреннюю надежду на то, что больше в глаза не увидит новую родню.

Так оно и вышло. Если не считать рождения Тима, когда тесть и теща явились в больницу одновременно с моей матерью, никто из моих родных не нарушал душевного равновесия обитателей зеленого пригорода. Не могу сказать, что они мне не нравились или я не нравился им. Скорее наоборот, я проникся теплым чувством к теще, в которой неожиданно проснулось недюжинное воображение. Она редко приезжала в Лондон, «шумный, грязный и многолюдный», поэтому, когда мы купили дом в центре города и ей пришлось время от времени навещать нас, она постоянно демонстрировала нервозность, словно путешественник, оказавшийся в чужой опасной стране, и патетически рассказывала о выпавших на ее долю приключениях. Поезда метро у нее часами стояли в тоннеле между станциями, автобусы ломались, переворачивались или по злому капризу судьбы шли не в ту сторону; к ней приставали незнакомые мужчины, пьяные и назойливые; шоферы такси неизменно везли ее кружным путем, и она смело отказывалась платить им чаевые, хотя те были готовы прибегнуть к насилию.