Текст книги ""По дороге в Рай…""

Автор книги: Нина Барановская

В Гурзуфе был пивняк, или, как гласила вывеска, "Пивной зал", где после пляжа музыканты оттягивались. Причем почти всегда бесплатно, потому что фаны готовы были выставлять кружку за кружкой при одном слове "Алиса". Помню даже, как алисовцы все по очереди надевали сделанную Андрюшей Столыпиным, художником группы, футболку с надписью "Алиса", "униформу", так сказать, чтобы попить пивка на халяву, – фаны узнавали в лицо (и без фирменной футболки) только Кинчева, а пива хотели все. В этом пивняке, узнав о постигшем рокеров изгнании, фаны и пообещали всех пристроить на ночлег. ДДТ-шников из любви к коллективу директор все же оставил в клубе. Объектовцев взяли всех скопом. Чета Кондратенко и Самойловы уехали аж в Ялту, а Алик Тимошенко с приятелем – в какой-то близлежащий поселок. Непристроенными остались Шаталин, Кинчев и я, грешная. Утром должен был прийти автобус из Симферополя и забрать нас. Но до утра надо было дотянуть.

Человек лет тридцати в белом джинсовом очень помятом костюме пообещал нас устроить. А для начала, на радостях, что представился случай помочь в беде самому Кинчеву, начал накачивать его спиртным.

К вечеру (а темнеет, как известно, на юге рано и сразу) потерялся Шаталин. Все поиски результатов не дали. Потом выяснилось, что он "нелегально" пробрался в клуб и на зов не откликался, чтобы не быть выдворенным.

А нас услужливый фан отвел куда-то к черту на кулички, в горы. И вот когда мы туда пришли, я поняла, что Крым приготовил мне очередное испытание. Это был наркоманский притон. Вокруг не было ни одного человека с осмысленным взглядом. Что-то тяжелое, мрачное, безысходное витало в воздухе. Может быть, мне так казалось, потому что в такой компании я очутилась впервые. Мне было страшно. И тут исчез Кинчев – его куда-то увели пить. Я осталась одна. И знала, что ни за что на свете не войду в этот дом (если можно так назвать строение, представшее очам). И сидела в темноте на улице, на большом сером камне. Одна задача была – остаться вне поля зрения этих людей. Так я просидела не менее часа. Может быть, и более. В горах не только беспросветно темно, но еще и адски холодно.

Когда появился Кинчев, то очень удивился, что я не в доме и не сплю. Я объяснила ему как могла все свои страхи. А он стал уверять меня, что я неправа.

– Хорошие ребята, ты чего? Не надо их бояться…

Тогда я была мало способна анализировать то, что он говорил. Но потом я вспомнила и его доброжелательные высказывания о Нике-Рок-н-Ролле, и об этих "хороших ребятах". Он никого не судил и каждого стремился понять. Он отлично усвоил уроки Саши Башлачева, с которым тогда дружил:

 
Тут дело такое,
Нет тех, кто не стоит,
Нет тех, кто не стоит любви…
 

А может быть, это были и не сашбашевские уроки, а просто черта его собственной натуры.

Но он действительно очень благодушен был с этими горемыками. И учил меня тому же. И, наверное, он был прав Потому что эти "жуткие" как мне казалось, люди сами легли спать на полу, уступив нам, гостям, единственные две кровати в доме и единственные два одеяла. И ни на какие уговоры поменяться местами ни за что не согласились. Все это я припомнила потом. Тогда же рассуждать мешал страх.

Костя начал рассказывать мне про свою жизнь, про детство, про школу где учительница называла его американским шпионом – так не вязался его облик с ее представлениями о советском школьнике, про жену – про все на света Он говорил без умолку до тех пор, пока я не перестала бояться тех, кто нас приютил.

Была и еще одна причина, по которой он относился к нашим хозяевам с сочувствием. Он прекрасно знал всю меру их несчастья.

В тот же вечер он говорил:

– Знаешь, -я ведь сам на игле сидел…

– Не может быть…

– Может.

– Но теперь… Ведь с тобой, вроде, все в порядке. Ты что, лечился? – спросила я.

– Нет. Я сам…

– Но, говорят, это почти невозможно, что это физически адски тяжело. Говорят это какие-то жуткие боли, сердце даже отказывает.

– Ну да, ломка и все такое… Но я никуда не обращался… Сам… Решил, что завяжу, и завязал…

Я узнала и о том. что один из его ближайших друзей погиб от наркотиков. Ему посвящено "Осеннее солнце". Друга звали Борисом. Он не проснулся после рокового укола. Это случилось на исходе лета.

 
Смотри, как август падает с яблонь,
это жатва,
это сентябрь.
Омытый дождем берег
птицами отпет.
Из вереницы траурных дат
этот день, только этот день
Плачет,
Смотри, как ветры собирают в стаи
самых усталых,
Как поднимают и кружат
над распятием листья.
Смотри как лес полыхает
и медленно гаснет.
Это сентябрь
 
 
Осеннее солнце -
гибель-сюрреалист.
Осеннее солнце – жатва.
Осеннее солнце
листьями падает вниз.
Весна
будет когда-нибудь завтра.
 
 
Смотри, как кровью дурманит болота
кикимора-клюква.
Как ведьмы-вороны
тревожат день вознесенья.
Смотри, как в саван
туман наряжает озера.
Как стелет звезды по самой воде поднебесье.
Смотри, как ветви и тени деревьев
ложатся на травы.
Как кружит души над куполами
стон Благовеста.
Как поминают вином и хлебом,
как провожают
Лето…
 

…У Кинчева и вправду удивительная способность чувствовать людей, понимать их. Поэтому он способен простить многое. Но мне приходилось видеть и то, насколько жестким и непримиримым может быть этот человек. Обычно это происходило в случаях, когда речь шла о принципиальных для него вещах. Он становился подчас даже упрямым.

Резким до грубости случалось видеть его и в других ситуациях. Помню в том же Гурзуфе, когда, изгнанные, мы всей толпой сидели у клуба в раздумьях, как быть дальше, туда сбежалась куча фанов и фанок. Я думала о том, что теперь делать, когда услышала за спиной:

– Костя, а можно автограф?

Последовала пауза.

– На, целуй… Ногу, говорю, целуй! – прозвучало после паузы в ответ на просьбу.

Я обернулась. На траве сидела совсем молоденькая девчонка. Перед ней стоял, по-наполеоновски скрестив руки, Кинчев с брезгливо-злобным выражением лица. Босая и не очень чистая кинчевская нога почти упиралась в лицо этой девчушки.

Меня передернуло. Я поспешно отвернулась, потом совсем ушла в сторону. "Вот гад! Звезда, понимаешь ли! Того гляди лопнет от спеси. Фанфарон!" – так думала я. И только спустя долгое время, как-то к случаю напомнив ему этот эпизод и, естественно, высказав свое отношение, я услышала:

– А ты видела, где она попросила оставить автограф? Юбку задрала до пупа, и… Автограф ей там напиши!

Вот такой вдруг пуританский гнев.

Жизнь отучила меня даже полусловом, даже намеком сообщать ему о своих обидах. На свадьбе у клавишника "Алисы" Паши Кондратенко был один человек из рок-клуба. Личность, на мой взгляд, малосимпатичная. Свадьба была как свадьба. В какой-то момент малосимпатичный представитель клуба подсел ко мне и завел светскую беседу. Радости он мне этим не доставил. Я к нему относилась настороженно с тех пор, как однажды он, узнав об одном моем горе (не просто неприятности, а именно большом горе), не нашел ничего лучше, как поглумиться над моими переживаниями. Он был циничен до последнего предела. А скорее даже беспредельно. И вот такой человек подсаживается и начинает разговор. А я уже заразилась этой проклятой бациллой кинчевского всепонимания, "синдромом Кинчева", как я это называю, и уже старалась не давать верх эмоциям. Я стала слушать. И услышала:

– Если вы думаете, что вся эта музыкальная братия к вам искренне хорошо относится, то вы слишком наивны. Тут корысть одна.

– Опомнись, ну какая корысть, что с меня взять? – пыталась вразумить его я.

– А текстики залитовать? Ради этого каким угодно другом притворишься. И Гребенщиков, и Кинчев демонстрируют свое хорошее отношение, заискивают, потому что им деваться некуда.

– Ну, во-первых, никто из них не заискивает. Это ты чушь спорол. А во-вторых… Ты сам все это придумал или кто-нибудь из них тебе это прямо сказал?

И тут он загадочно так улыбнулся и произнес:

– А вот на этот вопрос я вам не отвечу. Это тайна. – И хмыкнул гадко.

Великий Шекспир, где ты? Где твой бессмертный Яго? Почему мы легко верим дурному, подлому? Почему червь сомнения начинает разъедать душу даже тогда, когда мы практически уверены, что имеем дело с самой примитивной ложью?

Мне стало противно. И когда подошел Кинчев, я не выдержала и спросила:

– Костя, скажи-ка, у тебя в ближайшее время не было какого-нибудь разговора с таким-то? – и назвала фамилию моего недавнего собеседника.

– Да у меня вообще с ним никогда никаких разговоров не было. Так – "здрасте – до свидания"… Как-то он не располагает меня к разговорам. А что?

– Да нет, ничего, – ответила я. – Не было и не было. И слава Богу.

Свадьба шла своим чередом. Настроение мое улучшилось. И я уже забыла об этом глупом эпизоде. Настало время уходить домой. Я вышла на улицу, стала искать глазами свободное такси. Вдруг мне послышалось, что кто-то позвал меня по имени. У входа в ресторан стояло много народу, и я стала всматриваться в толпу, чтобы понять, кто меня зовет. В этой толпе стоял и мой "обидчик". Я разглядывала лица, а тут из дверей вышел Кинчев. Он на секунду приостановился. Потом вдруг подошел к тому парню из клуба и, ни слова не говоря, заехал ему в морду. И так же молча двинулся дальше. Я обомлела. Но мне и в голову не пришло связать эту сцену с предшествующим эпизодом. Я только подумала вот и Костю он успел разозлить.

Позже, спросив Костю, за что он ударил человека, я получила прямой ответ:

– А чтоб не обижал… Я сразу понял, что он чем-то тебя обидел.

Молодой человек, поверженный тяжелой кинчевской рукой, позвонил мне на следующий день и гнусный голосом выговорил:

– Что же это вы, Нина Александровна, своих друзей на меня натравливаете? Нехорошо…

Вроде я и не пожаловалась. Сунулась только с дурацким вопросом. И такие последствия. С тех пор я зареклась говорить о своих обидах даже самым косвенным образом.

Так что всепрощенцем, "непротивленцем злу насилием" Константина не назовешь при всей его терпимости ко многому, с чем (или с кем) а например, примириться до сих пор не могу.

И в тоже время…

В пресловутом Гурзуфе 18 августа местная шпана устраивает что-то вроде вендетты: идут по улицам и избивают иногородних, отдыхающих. То, что их родители, в основном, за счет этих отдыхающих и живут, их мало беспокоит. Пришли аборигены и в наш клуб, накануне нашего изгнания. Я испугалась ужасно. Ничего, кроме кровавой свалки, ожидать не приходилось.

Кинчев отошел с ними куда-то в сторонку. Через несколько минут местные спокойно ушли.

– Я их уболтал. А чего, нормальные ребята…

И при всем этом за собственное достоинство, "за другие своя", там, где словом не прошибешь (бывают ведь такие экземпляры человеческие), там, где он сталкивается с откровенной подлостью, в таких случаях рука его не дрогнет. Уж коли воспоминания снова привели меня в Гурзуф, надо сказать, чем же все-таки завершился крымский рок-десант.

После того как 24 (!) концерта в Симферополе закончились, три группы -"Алисе", "ДДТ" и "Телевизор" – были приглашены еще на шесть концертов в Ялту.

Ялта мне запомнилась особенно тем, что в моей комнате ползали, кажется, каракурты. Во всяком случае, так их назвал неутомимый биолог-любитель Петя Самойлов, басист "Алисы". В общем, это были размером со среднюю сливу серые с мохнатыми ногами пауки.

И во-вторых, мне запомнилась демонстрация, которую устроили зрители, когда управление культуры запретило эти концерты. Наверное, потому, что это была первая демонстрация, которую я видела. Толпа двинулась к Ялтинскому горкому партии. Там к ней присоединился оказавшийся поблизости Борзыкин, обладавший уже опытом революционной борьбы. Он взял у милиционера мегафон, организовал неорганизованную массу и вышедшему к народу секретарю горкома предъявил требования зрителей. Устным обещаниям разрешить концерты не поверил и потребовал письменных заверений. Секретарь горкома письменное обещание дал.

Концерты состоялись. Недавно я видела по питерской программе Борзыкина. Первый раз после развала "Телевизора". Он пел новую песню. По-английски. Я не сильна в английском, к сожалению, и поэтому не смогла понять, достаточно ли революционной была песня. Но, кажется недостаточно…

В Ялте "Алиса" выступала последней, и на те несколько дней, что предшествовали концертам, Кинчев, получив письмо от Сережи Рыженко с приглашением, уехал в Севастополь.

Он не вернулся накануне концертов.

Не вернулся и утром в день первого концерта.

Он появился буквально за считанные минуты до начала выступления. При этом сильно хромал. Оказалось, что автобус, на котором он ехал, уже в Ялте попал в аварию. Но Бог спас…

Месяц крымских гастролей – это месяц сильнейшего нервного и физического напряжения. Разборки с халявщиками из "Досуга", стычки с идеологами, рокерское буйство, улаживание конфликтов, вызовы в милицию…

Плюс к этому у меня в самом начале гастролей разыгрался жесточайший бронхит. Весь месяц я проходила с температурой, на подкашивающихся ногах и с изнуряющим кашлем.

Дня последнего концерта я ждала как пресветлого праздника. И день этот наступил.

Как я уже сказала, он – в придачу к предшествующему напрягу – ознаменовался еще и тем, что ялтинские выступления "Алисы" начались с эпизода автобусной аварии.

В общем, нервы мои были на таком пределе, что требовали немедленной разрядки. За считанные минуты до последнего концерта я в качестве разрядки испортила настроение Кинчеву.

Я тогда, конечно, еще многого не понимала. Его стремление все время быть несколько особняком, его исчезновения на несколько дней: то в Севастополь, то из Ялты в Гурзуф – я расценивала как противопоставление себя группе. Мне казалось, что он мало с кем из музыкантов считается. Да и всегдашнее его стремление всякого хотя бы попытаться понять, а главное, утешить вызывало у меня чувство протеста. Я-то полагала, что человеку надо всегда говорить правду о нем, какой бы жестокой она ни была. Как будто я знала эту правду!

Взвинченные нервы плюс недопонимание подвигли меня на разнос. Я выплескивала Косте достаточно обидные вещи. Что-то, может быть, было и справедливо, но большей частью, как теперь я понимаю, нет. А он слушал, изредка пытаясь слабо защищаться. Когда кто-нибудь входил, он говорил: "Слушайте, дайте нам поговорить с Ниной Александровной!"

Его позвали на сцену. А мне на беду встретился Юра Шевчук. Спросил, как здоровье. Видимо, вид мой настраивал на такие вопросы.

– Да ну к черту, – ответила я – Бронхит замучил.

– Слушай, я ведь тоже старый бронхитник. Все люди братья. А бронхитник бронхитнику тем более брат. Я тебя вылечу. – И тут он достал из глубокого кармана бутылку коньяка.

После этого в памяти начинается провал. В этом провале в сознании высвечивалось только то, что некто приводил меня в чувство, полоская мою голову в раковине в гримерке. "Прачечная, прополоскай меня…" Некто был, конечно же, сердобольный Кинчев.

На следующий день все слушали запись последнего концерта "Алисы". Даже несмотря на ее несовершенство, было очевидно, что состоялся один из лучших концертов группы. Какой был драйв! Какой напор! Какая энергия! С каким драматизмом пел Кинчев! Особенно "Стерха".

– Как жаль, что все это я проспала, ничего не видела и не слышала! – сказала я и тут увидела, что все на меня как-то странно смотрят.

Света Данилишина отвела, меня в сторонку и сказала:

– Ты что, спятила? Ты весь концерт просидела на краю сцены, я все боялась, что ты свалишься вниз, на голову публике! Неужели ты действительно ничего не помнишь?

Нет, отчего же. Я помнила: заботливый Юра Шевчук, брат-бронхитник…

В начале сентября мы вернулись в Питер. Константин поехал на Кавказ, где его ждала жена. После крымского "отдыха" всем хотелось отдохнуть.

Увиделись мы в Питере уже в октябре, на концерте. Кажется, в ДК им. Крупской. Я вошла в примерку поздороваться с ребятами. Я думала, что Костя после ялтинского разноса вряд ли мне обрадуется. Но он встретил меня самой приветливой улыбкой, очевидно, искренней. Он не держал зла.

Наступила осень 1987 года. Та самая, памятная на всю его жизнь осень.

***

Принято считать, что поэты – провидцы. Кто-то с этим спорит, кто-то нет. Материалисты до мозга костей обычно в качестве аргумента оперируют случайными совпадениями. Я далеко не материалист. И я верю, что художник всегда провидит многое, в том числе и предчувствует свою судьбу. И Костя Кинчев – не исключение.

Мы встретились осенью после нескольких гастролей. Кроме Крыма, "Аписа" успела побывать еще во Пскове и Владивостоке.

За то очень короткое время, что мы не виделись (чуть больше месяца), у него появилось множество новых песен. И меня поразило, что все они по образам своим, по темам – предчувствие беды.

А одна так и называлась – "Чую гибель".

 
Чую гибель!
Больно вольно дышится.
Чую гибель!
Весело живём!
Чую гибель!
Кровушкой распишемся.
Чую гибель!
Хорошо поем!
 

Еще одна песня того времени – «Заутренняя». По-русски надо бы сказать – «Заутреня», но с другой стороны «заутреня» – ранняя служба в церкви. Оставим это на совести Кинчева. Он автор, ему и отвечать. Да и речь не о названии, а о повторяющемся мотиве:

 
Че, братушки, лютые псы!
Изголодалися?
По красной кровушке на сочной траве
Истосковалися?
Че уставил, лысый козел,
Зенки-полтинники?
Чуешь, как в масло, в горло вошли
Клыки собутыльника?
 

В то же время написана «Новая кровь». И как во всех песнях этого периода, в ней явно звучит тема расплаты за вольную жизнь:

 
Костер как плата за бенефис.
И швейцары здесь не просят на чай.
Хочешь, просто стой, а нет сил – молись,
Чего желал, то получай.
 
 
Вино, как порох, любовь, как яд.
В глазах слепой от рождения свет.
Душа – это птица, ее едят.
Мою жуют уже тридцать лет.
 

1987 год – это год когда начался новый Кинчев. Это год – когда в рокере проснулся поэт. Наши времена при всей их динамичности – нескорые. Пушкин оду «Вольность» написал в восемнадцатилетнем возрасте. А у нас писателя в 45 лет все еще называют молодым. Многие наши рок-поэты, если позволителен вообще такой термин, именно на подступах к тридцатилетнему рубежу обретали себя в слове. Это можно сказать не только о Кинчеве, но, скажем, и о Гребенщикове, и о Макаревиче.

Костя не раз говорил, что его отношение к слову изменилось после знакомства с Сашей Башлачевым. Несомненно, Башлачев на него повлиял. Есть даже переклички в образах, видимо, неосознанные самим Кинчевым. То есть он параллельность образов в своих и сашбашевских текстах, пожалуй, просто не замечал. Ну, например:

У Башлачева:

 
Но мы не носим часы.
Мы не хотим умирать.
 

У Кинчева:

 
И поэтому я не ношу часов.
Я предпочитаю свет.
 

У Башлачева:

 
Мы строили замок, а выстроили сортир.
 

У Кинчева:

 
Где сортир почитают за храм, там иду я.
 

И параллель, так сказать, с обратным знаком.

У Башлачева:

 
А приглядись, да за лихом – Лик.
 

У Кинчева:

 
Где блестят за иконой ножи…
 

Не знаю, о влиянии ли тут следует говорить, или просто два автора по-разному выразили то, что почувствовали в атмосфере времени. Я думаю, что Саша подтолкнул к более серьезному осмыслению творческого труда, но и Кинчев вырос как художник. Потому что, как ни влияй на человека бесталанного, ничего ведь не получится.

"Вот вышел сеятель сеять: и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы, и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать" (Евангелие от Матфея. Гл. 13). Без доброй почвы ничего не взрастет. На бездарь никто не властен повлиять.

Для меня Кинчев как поэт начинается с января 1987 года, когда он впервые принес мне текст песни "Сумерки". Альбом "БлокАда", вышедший летом 87-го, но включавший песни более раннего времени, уже отмечен несомненными удачами. Я не буду сейчас его анализировать, потому что в свое время рецензия на этот альбом была напечатана в "Музыкальном эпистолярии" в журнале "Аврора", а затем воспроизведена в книге А.Н.Житинского "Путешествие рок-дилетанта". Добавлю только то, что при публикации рецензии было сокращено, изъято. Бог весть, по каким соображениям. Я писала, ссылаясь на отца Павла Флоренского, о "заявленности" альбома. Впрочем, приведу этот небольшой кусок полностью:

«У отца Павла Флоренского меня поразило в свое время рассуждение о „явленности“ древних русских икон. То есть они – не просто плод фантазии, воображения иконописца. Тем более не „портрет с натуры“. А некий образ, явленный свыше, во сне или наяву, и потому – единственно возможный. То самое иррациональное, что достигается вполне рациональными средствами: вот доска, вот краски, вот руки и глаза мастера. И вот результат не лица – лики, на все времена. Для меня „Блокада“ – „явленный“ альбом. В нем есть запредельность, выход в четвертое измерение, притом, что он очень земной и сегодняшний. Вот почему так трудно писать о нем».

Альбом и вправду радовал несомненными находками, а главное, удивлял тем зарядом энергии, драйвом, которые в нем присутствовали. И еще какой-то новой для «Алисы» духовностью, светом. Но с точки зрения отношения к слову мне он представляется небрежным. Не бесталанным, а именно небрежным. Смущает соседство ярких метафор, точных и емких образов с маловразумительными и наспех прилаженными словесами. Я так и не могу уразуметь те слова в песне «Воздух», где говорится:

 
Я так хочу быть тут,
Но не могу здесь…
 

И не только эти. Хотя и в «Воздухе» есть отдельные замечательные строчки. Или знаменитая теперь – благодаря истории тяжбы с газетой «Смена» – песня «Эй, ты, там, на том берегу». Ну, веселая, динамичная, лихая песенка. Однако к поэтическим удачам, хоть убейте, я ее отнести не могу.

Но в той же "Блокаде" есть тексты, которые я отношу к первым несомненным поэтическим успехам Кинчева. Это и "Солнце встает", и "Земля", и, в первую очередь, "Красное на черном". В этом тексте отчетливо и художественно законченно проявилось то, что впоследствии станет определяющим моментом во всем творчестве Кинчева. Здесь обозначилось то, в чем до поры до времени он сам вряд ли отдавал себе отчет – тяготение к очень древним корням, стремление стать в один ряд со всеми многовековыми накоплениями культуры, соотнести себя именно с русским типом культуры: "с этой гремучей смесью Священного писания и подметной прокламации…" – по остроумному определению известного критика Льва Аннинского.

 
Шаг за шагом, босиком по вода
Времена, что отпущены нам,
Солнцем в праздник, солью в беде
Души резали напополам…
 
 
А на кресте не спекается кровь,
И гвозди так и не смогли заржаветь,
И как эпилог – все та же любовь,
А как пролог – все та же смерть.
Может быть, это только мой бред.
Может быть, жизнь не так хороша,
Может быть, я так и не выйду на свет,
Но я летал, когда пела душа.
И в груди хохотали костры,
И неслись к небесам по радуге слез -:
Как смиренье – глаза Заратустры,
Как пощечина – Христос…
 

И все же тексты «БлокАды» – это преддверие. Еще раз повторю: Кинчев-поэт начинается – для меня – с «Сумерек».

 
Думы мои – сумерки,
Думы – пролет окна,
Душу мою мутную
Вылакали почти до дна
Пейте, гуляйте, вороны,
Нынче ваш день,
Нынче тело да на все четыре стороны
Отпускает тень.
 
 
Вольному – воля,
Спасенному – боль.
 
 
Вот он я, смотри, Господи,
И ересь моя вся со мной.
Посреди грязи алмазные россыпи.
Глазами в облака да в трясину ногой.
Кровью запекаемся на золоте,
Ищем у воды прощенья небес,
А черти, знай, мутят воду в омуте,
И стало быть, ангелы где-то здесь.
 
 
Вольному – воля,
Спасенному – боль.
 
 
Но в комнатах воздух приторный.
То ли молимся, то ли блюем.
Купола в России кроют корытами,
Чтобы реже вспоминалось о Нем.
А мы все продираемся к радуге
Мертвыми лесами да хлябью болот,
По краям да по самым по окраинам,
И куда еще нас бес занесет?
 
 
Вольному – воля,
Спасенному боль.
 
 
Но только цепи золотые уже порваны,
Радости тебе, солнце мое!
Мы такие чистые да гордые
Пели о душе, да все плевали в нее.
Но наши отряды ох отборные,
И те. что нас любят, все смотрят нам вслед,
Но только глядь на образа, а лики-то черные,
И обратной дороги нет.
 
 
Вольному – воля,
Спасенному – боль…
 

Кстати, этот текст интересен еще и тем, что изобилует цитатами. Долгое время считалось, что скрытые и явные цитаты в текстах – прерогатива БГ, что сам Борис Борисович любил подчеркивать. В "Сумерках цитаты вскрывают три временных пласта, и поэтому, наверное, воспринимается эта песня почти как фольклорная, народная, ибо и в фольклоре день нынешний, вчерашний и отстоящий на века сливаются воедино, а потому и не умирают создания гения народного.

В "Сумерках пласт сегодняшний – цитата из любителя цитат БГ:

 
И те, что нас любят, все смотрят нам вслед…
 

Еще один атрибут дня нынешнего или почти нынешнего – полемическое обращение к поэзии Владимира Семеновича Высоцкого, который пел:

 
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще Господь замечал.
 

У Кинчева эта же тема, но он, восприемник идей и духовных поисков Высоцкого, уже утратил часть его иллюзий, поэтому в «Сумерках»

 
Купола в России кроют корытами,
Чтобы реже вспоминалось о Нем…
 

Я помню, в одном из своих интервью, когда речь у нас зашла о Высоцком, Костя сожалел, что ему при жизни Владимира Семеновича не удалось с ним поговорить.

Пласт вчерашний, отстоящий от нас во времени более чем на пятьдесят лет, – это перекличка с поэзией Сергея Александровича Есенина. Еще одного поэта, духовная близость с которым у Кинчева очевидна. Их роднит одно и то же желание "повенчать" "розу белую с черной жабой".

В стихотворении Есенина "Мне осталась одна забава…" есть строчки:

 
Но коли черти в душе гнездились,
Значит ангелы жили в ней.
 

У Кинчева:

 
А черти, знай, мутят воду в омуте,
И, стало быть, ангелы где-то здесь.
 

И наконец, пласт древний, вековечный в «Сумерках» отражен в рефрене, но не впрямую, не дословным цитированием русской пословицы, а преломлением через собственное "я", через свое понимание пути, на котором обретается очищение, спасение:

 
Вольному – воля,
Спасенному – боль…
 

Здесь мотив обретения истины через страдание – извечный мотив христианства, извечная тема русской культуры – у Кинчева обрел свои четкие очертания в начале 1987 года.

А осенью того же года появились песни-начертания судьбы, песни-предчувствия.

Я помню, в ту пору, когда в полном разгаре была психологическая война, которую в газете "333" Анатолий Гуницкий именовал "Дело Кинчева", на встрече со зрителями в кинотеатре "Охта" БГ говорил, что, если долго призывать беса, он не замедлит явиться, имея в виду Костю Кинчева и его ситуацию.

Но я думаю, Борис Борисыч был неправ. Да, Кинчев любил иногда говорить о том, что хочет "искусить искусителя", но, мне кажется, что, цитируя этот постулат Ницше, он в первую очередь как поэт отдавал должное меткому словцу. Звучит ведь и впрямь занятно.

А что касается истории с газетой "Смена", конфликта с ленинградской милицией, о чем речь впереди, то это было неизбежно. Не в такой форме, так в другой.

Есть люди, которые словно отмечены некоей печатью. Кинчев из таких. Обычно это гордые люди. И судьба всегда посылает им испытания: одним тюрьмой, другим сумой, третьим, напротив, деньгами да славой, а порой, и тем, и другим, и третьим, и десятым вместе. Одни из таких испытаний выходят с честью, другие ломаются раз и навсегда.

В одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году судьба уготовила испытания и Константину Кинчеву, и Борису Гребенщикову. Одному тюрьмой да сумой, другому – деньгами, славой да чужой землей. До конца итог этих испытаний знают только они сами. Только они знают о всех потерях на этом пути и всех приобретениях. А нам… Нам только гадать об этом да сочувствовать им.

Кто-то, может быть, усомнится в провидческой сущности кинчевских песен конца 87-го года, скажет, мол, автор "накручивает", создает вокруг Кости эдакий мистический ореол. Для красоты слога, так сказать. Но вот самый реалистический жанр – интервью. Вопросы – ответы, как слышим, так и пишем. Это интервью, данное Кинчевым Владивостокскому радио осенью 1987 г. Я наткнулась на него совсем недавно, и оно поразило меня. Не только терпеливым отношением Кости к корреспондентке, явно не понимающей явления, о котором ведет разговор (да и не желающей понять), но и все тем же предчувствием. Позволю себе привести фрагмент этого интервью.

Корр.: – После концерта мы все стояли за кулисами и я видела, и меня это даже поразило, – тот контакт, который установился между вами и залом, и, к сожалению, я не поняла того единодушия, которое установилось между вами и залом. На чем оно основано?

Кинчев: – На внутренней энергии. Если в вас сохраняется энергия… То есть, мне 28 лет, и у меня она сохраняется до сих пор, видимо, так же, как и у молодых. У молодых она бьет через край, им необходимо ее выплескивать. Я занимаюсь тем же самым. На сцене. И когда я даю импульс, мне идет отдача, и по возрастающей… Этот импульс – как снежный ком. И когда в конце концов происходит общий праздник, это и есть настоящий концерт.

Корр.: – Нет, это как раз я почувствовала. И что касается энергии – тоже. Но хотелось бы понять, что еще, кроме физического этого аспекта, связывает вас с вашими слушателями?

Кинчев: – Ну, концерт прежде всего – физиология. Никуда от этого не деться. Потому что слов не слышно, музыка тоже идет достаточно грязно. Конечно, нам до Запада далеко в плане экипировки. А концерт, это как раз вот эта самая…

Корр.: – Те и не менее…

Кинчев: – Тем не менее… Существуют для этого альбомы, чтобы тем не менее. Конечно, слово хочется донести, которое через меня идет.

Корр.: – Но вот вы сказали "слово хочется донести". Может быть, немного расшифруете это?

Кинчев: -…Христос Слово понес, так вот его несут и несут все после него…

Корр.: – А в чем оно заключается?

Кинчев: – Мне об этом трудно говорить, в чем заключается мое Слово… Я не знаю, в чем оно заключается, потому что пою то, что чувствую…

Корр.: – Ну, а что вы чувствуете?

Кинчев: – Боль больше чувствую…

Корр.: – Боль?! За что?

Кинчев: – Вообще. Ибо боль – самое созидательное чувство человеческое, как мне кажется, потому что человек, не чувствующий боли, находится в полном покое, у него все в порядке. А когда у человека все в порядке, сразу кажется, что что-то здесь не так…

Корр.: – Вы представляете себе, с каким чувством выходят зрители после вашего концерта? И как бы вы хотели влиять на их чувства, на их настроение?

Кинчев: – Выходят удовлетворенными.

Корр.: – А то, что происходит с ними, вас интересует? Что уносят с вашего концерта зрители?

Кинчев: – Если они удовлетворены, значит…

Корр.: – Какое-то мышечное напряжение?

Кинчев: – Мне трудно с вами говорить. Вы не чувствуете рок-н-ролл, понимаете? Концерт – он на то и концерт, чтобы быть в физической связи… Есть и у меня песни, которые надо слушать, и мне кажется, что именно эти песни слушает зал, то есть он притихает…