Текст книги ""По дороге в Рай…""

Автор книги: Нина Барановская

– Нина, нам очень стыдно, – говорил Гоша Крупин из горьковского клуба, – но наш обком комсомола на этот раз заявил, что если Кинчев только ступит на нижегородскую землю, то фестиваль вообще прикроют. Нам очень жаль, но…

Звоню Косте в Москву. Он снял трубку.

– Ты еще дома?

– Да вот уже в дверях в пальто стою, чтобы на вокзал ехать.

– Ох, Костя, не надо никуда ехать…

И вылетела в Горький на фестиваль той же ночью. И самое удивительное, когда пришла на первый концерт фестиваля, то услышала, как в ответ на неистовство зала, вопящего "где Кинчев?", "Кинчева на сцену", объявили, что Кинчев не смог приехать, так как ему не разрешил это совет Ленинградского рок-клуба! Вот так-то! А знаете, кто тогда входил в состав совета? Марьяна Цой, директор группы "Телевизор" Светлана Данилишина, лидер этой группы Миша Борзыкин, Андрей Тропилло, редактор самиздатовского журнала РИО Андрей Бурлака, директор "Алисы" Алик Тимошенко, художник "Алисы" Андрей Столыпин, Юрий Байдак и я. Как видите, главные запрещальщики!

Гастроль номер два состоялась. Это была поездка в Пермь акустическим составом, то есть: Константин Кинчев, Петр Самойлов, Андрей Шаталин. С этой поездкой связано много всяких моментов – и грустных, и смешных, и нелепых.

Принимали нас в Перми замечательные ребята. Они устроили нас на жительство в деревенский дом километрах в тридцати от города. Так было безопаснее. К тому же в доме была настоящая русская баня.

Хлебосольства наших пермских друзей не знало предела. Что имело и свои отрицательные стороны… Так, например, замечательную пермскую деревянную скульптуру я отправилась смотреть одна – наши гостеприимные хозяева каждый вечер приволакивали ящик (!!!) – я не преувеличиваю – водки и пили "по-уральски", к чему призывали и гостей. Гости, впрочем, не сопротивлялись. "По-уральски" – это из больших чайных чашек и залпом. Самое ужасное воспоминание – это наш отлет, когда я пыталась провести, или, скорее, пронести мимо милицейского поста в аэропорту, двух раненых бойцов – Кинчева и Шаталина, держа обоих под руки и стараясь придать им в меру слабых моих сил вертикальное положение.

На Петю у меня третьей руки не было. Но он и выглядел бодрее других. Во всяком случае, довольно ровно передвигался и даже произносил осмысленные фразы. Кинчев с Шаталиным дар человеческой речи к моменту отлета утратили. Я спросила Петю:

– Ты в порядке? Ты сможешь сесть в самолет без посторонней помощи?

– Нина, вы напрасно волнуетесь. Я абсолютно трезв. То есть не абсолютно, но ведь это с какой стороны посмотреть… Это ведь такая штука…

Он меня почти успокоил. Он пошел через один турникет, мы через другой. Нас попросили расстегнуть гитарные чехлы. Это было спустя недолгое время после истории с братьями Овечкиными, когда под видом музыкальных инструментов братья пронесли на борт авиалайнера оружие. Держа одной рукой Шаталина, прижимая к турникету плечом Кинчева, чтобы он не упал, пока я расстегиваю высвобожденной второй рукой гитарный чехол, мне как-то удалось справиться с этой нелегкой задачей. В чехле оружия не было. Но была заткнутая пробкой, скрученной из газеты, початая бутылка водки. "Вот сволочи!" – подумала я. Милиционер очень сурово на меня посмотрел. "Немедленно вылейте!" – сказал он. "Но-о-о…" – робко начала я. Мне не водки было жалко. Я боялась отпустить Шаталина и Кинчева. "Вылейте сейчас же", – настаивал милиционер. Я на секунду отпустила руки, почти бегом метнулась к близстоящей урне, бросила в нее бутылку водки. Кинчев и Шаталин пока еще стояли. Но тенденция к потере вертикали уже обозначилась. Я, было, метнулась назад, к своим несчастным товарищам, но суровый милиционер остановил меня.

– Я сказал, вылейте!

"Мать твою…", – подумала я. Вытащила бутылку, вылила ее содержимое в урну. Подхватила раненых бойцов. Они устояли. Слава Богу. И вот когда мы втроем уже миновали все кордоны, я обернулась и увидела, что Петю милиционер пытается задержать. Сердце мое дрогнуло. Заминка продолжалась несколько минут. Потом Петю пропустили.

– Что случилось? – спросила я, когда он подошел к нам.

– Этот мент сказал мне: парень, ты в самолет не пройдешь. Я тебя не пущу, потому что тебе там будет плохо.

– Конечно будет, – ответил ему я. – Но это мне будет плохо, а не кому-то еще. Не вам, например. Да и как мне не будет плохо, если всю ночь я пил водку. Мне просто должно быть плохо. Мент вытаращил глаза. Сраженный моей логикой, он меня пропустил…

Но не этими обстоятельствами, в первую очередь, памятна мне Пермь. А тем, что там я воочию увидела, как трудно порой достучаться, докричаться до чужой души. Даже если ты понимаешь людскую беду и хочешь помочь.

…Шел последний концерт из четырех, запланированных в Перми. И вот в разгар, так сказать, выступления на сцену пошли люди. Молодые парни с суровыми лицами. Я стояла в кулисах и увидела, что все они встали за спиной Кинчева (а было их человек пятнадцать-двадцать). Он как ни в чем не бывало продолжал петь. Тогда они отодвинули от него микрофон. На их лицах был гнев. За своей спиной я услышала, как кто-то сказал: "Афганцы, Клуб "Саланг". Беда-а…" Я вышла на сцену, подошла к этим парням.

– В чем дело, ребята?

– Пускай он убирается со сцены. Он не смеет петь такое про афганцев…

– Разве на сцене выясняют отношения? Посмотрите в зал. Он битком набит. Почти тысяча человек… Люди заплатили за билет, пришли сюда слушать. Не лишайте их этого права. Если вам есть что сказать, хотите в чем-то разобраться, приходите после концерта в гримерку, поговорим.

Они согласились. Молча, с такими же суровыми лицами спустились в зал и сели на свои места.

Когда Костя закончил выступление, я сказала ему о предполагаемом визите.

– Ну, че, поговорим… – ответил он.

Они пришли. Ими предводительствовал совершенно слепой парень с изуродованным лицом – председатель их клуба. Их возмутила "Новая кровь". Те слова, где говорится:

 
Кто-то прошел через Афганистан, у него обнаружен СПИД…
 

Они не понимали – не хотели понимать, что речь идет о страшных каверзах судьбы, когда человек может избежать гибели на войне, а потом уже дома, в мирное время погибнуть от любой случайности, от того же СПИДа, например… Тогда еще не было известно, что эта беда ходит за каждым из нас по пятам, потому что медицина наша самая бесплатная в мире. Еще не было сообщений о массовом заражении детей в Элисте и Волгограде из-за использования не стерильных шприцев. И парни восприняли слова песни на какой-то свой лад. У них была своя трактовка этих безобидных строчек, такая, которую никто из нас и предполагать не мог:

– Да если бы я в Афгане переспал с местной женщиной, с мусульманкой, – орал один из них, – меня сразу расстреляли бы!

– Да разве об этом речь? – пытался объяснить Костя. Но его не слушали.

– Вот ты поешь в другой песне: "оккупантом не может быть партизан". Это была честная война…

– Честная война – это война за свою землю на своей земле, – спокойно ответил Костя.

– А если бы туда тебя послали?

– А я бы туда не пошел. Не знаю– что сделал бы, но не пошел, – сказал Кинчев.

– Вы знаете, ребята, – обратилась к ним я, – моему сыну семнадцать. И я заранее с ужасом думаю о предстоящей службе в армии. Потому что он может оказаться и в Афгане. И также, как тысячи матерей, потерявших своих детей или увидевших их после разлуки инвалидами, как некоторые из вас, я не могу к этой войне относиться "с пониманием".

– Если ваш сын попадет в Афган, вы должны быть счастливы, – с вызовом ответил мне один из парней. – Там он станет настоящим мужчиной…

– Если останется в живых, – продолжил его речь Костя.

Мы говорили долго. Многие из них кричали. Не все. Кинчев отвечал ровно и спокойно. И очень убежденно. Говорил о том, что они – жертвы, и надо судить тех, кто их туда, в Афган, послал. О том, что понимает, почему они так хотят верить в справедливость этой войны, потому что, если эту веру утратить, то тогда совсем страшно будет жить. И под конец что-то изменилось в атмосфере. Так нам казалось. Они ушли, и, уходя, многие из них по очереди подходили и пожимали Косте руку. Когда за ними закрылась дверь, мы вздохнули с облегчением. Как после трудного экзамена. Мы думали, что все друг друга поняли, что мы нашли общий язык, что они почувствовали нашу боль за пережитые ими страдания.

Мы вышли на улицу. Хотя был самый конец марта, но в Перми еще всюду лежал снег.

В свете вечерних фонарей он казался белым-белым. Было морозно. Мы огляделись, ища глазами рафик, на котором нас отвозили после концертов "домой", за город. Рафика не было видно. К нам подошел наш пермский друг, Сережа Кущенко:

– Ребята, вы не волнуйтесь, сейчас мы такси поймаем.

– А что случилось? – спросила я.

– Афганцы наш рафик угнали.

– Зачем?

– Чтобы вы не могли добраться до места… Наверное, для этого, – отвечал наш друг. – Надо торопиться, а то как бы еще милицию не науськали…

Вот такое взаимопонимание…

Такси они нам нашли, хотя это было непросто – уговорить шоферов на ночь глядя ехать в пригород. Предполагаю, что замечательные эти ребята выложили все свои деньги, чтобы не оставлять нас на морозе на улице ночью одних.

Мы приехали в теплый деревенский дом, где уже была натоплена баня, накрыт стол, где нас встретили дружелюбные радостные лица. Только увидев их, я почувствовала, что озноб, который бил меня с той минуты, как ребята-афганцы появились на сцене, стал проходить.

За столом мы снова и снова возвращались к пережитой ситуации.

– Как же они так могли, с автобусом… – не могла успокоиться я. – Ведь понимали, что в чужом городе, ночью нам придется нелегко…

– А мне их очень жалко, – сказал Костя. – Очень…

И я видела, что он не кривит душой, что говорит это искренне, что ни раздражения, ни обиды нет у него на сердце…

* * *

Как известно, эта долгая война за свое достоинство, длившаяся без считанных дней год, для Кости закончилась более или менее благополучно. Так принято считать. Но рука не подымается написать, что закончилась она Костиной победой. Потому что опровержение, опубликованное газетой «Смена», «опровергало» далеко не все измышления корреспондента Кокосова. «Смена» признала, что слова «хайль Гитлер» никто не произносил. Но за всю остальную неправду и грязь, вылитую на Костю, никто извинений не принес. Уголовное дело а злостном хулиганстве было закрыто. Но не потому, что милиция и прокуратура признали рапорта, состряпанные милиционерами, якобы «избитыми» Кинчевым, чистейшим вымыслом. Дело закрыли потому, что за Костю «поручился» Ленинградский рок-клуб. Это было бы смешно, если бы не было так нелепо. А ведь что вменялось в вину «артисту Кинчеву»? Когда не удалось доказать, что он «избил» двух стражей порядка – ведь инцидент происходил на глазах у сотни людей, – то как криминал стали расценивать высказывания со сцены о том, что перестройка и гласность у нас только на словах, а также посвящение песни «иностранным гостям, ментам и прочим гадам». Господи! Спустя год-два после этих событий можно было по стране открывать сотни уголовных дел, если считать подобные основания серьезными: после каждого съезда народных депутатов, после каждого митинга, после выхода в свет почти каждого номера почти каждой газеты. Ибо высказываний покруче кинчевских было произнесено столько!… А взять хотя бы конкурс, объявленный питерской Телепрограммой «Десятка» на лучшую расшифровку слова "мент'!… Нет, это я не сажать всех призываю. Это я о глупости основания для возбуждения уголовного дела об сильно злостном хулиганстве Константина Евгеньевича Панфилова (сценический псевдоним Кинчев).

Но даже перечисленные моменты не позволяют считать завершение этой теперь уже давней истории победой Кинчева.

* * *

…В июне 1988 года проходил Vl ленинградский рок-фестиваль. Сценической площадкой стал Зимний стадион. После концерта «Алисы» немногочисленной компанией отправились в гости к Рикошету – лидеру «Объекта насмешек». Был вечер как вечер. Все как всегда. Когда я, уже заполночь, собралась домой, Костя вышел меня проводить. Мы стояли на пустынной улице, курили, ища глазами какую-нибудь машину. И вдруг он сказал:

– Помнишь, ты меня как-то спрашивала, не страшно ли мне, что все, кто меня окружает, так любят меня? Что за это однажды придется платить?

– Помню. Ты еще ответил, что тебе совсем не страшно, что тебе это в кайф…

– Я теперь понял, что ты хотела тогда сказать… Это, и правда, страшно…

Он жадно, словно это его последняя сигарета, затянулся. Усмехнулся вдруг. Но не весело.

– От меня, Нина, Бог отступился… Я раньше чувствовал, что он со мной… А теперь…

– Это только мы можем от него отойти. А он не отступается. Он с тобой…

– Отступился от меня Бог, Нина… Я писать не могу… Не пишутся песни…

– Это бывает. Ты просто устал. Это пройдет.

Он не ответил. Только улыбнулся и покачал головой…

Вот это и был, по-моему, главный итог "дела Кинчева". Шли дни. В его жизни происходили разные события. И хорошие и не очень. На людях он как всегда был ровен и почти беззаботен. Но я знаю, что в тот "год молчания" он страшно мучился. Он боялся, что дар слова уже никогда не вернется к нему.

Отживающая агонизирующая система пыталась его сломать, подвести под общий ранжир, указать ему "его место". Он не согнулся, не стал оправдываться, как это не раз случалось в истории нашей культуры последних десятилетий с людьми творящими. Он не стал холуем, не стал даже сколько-нибудь послушным. Все силы он положил на то, чтобы выстоять. И при этом еще казаться бодрым и веселым. Почти беззаботным. Все силы… И на песни сил уже не осталось. Он молчал год. Вы скажете, мало? Но год… Это одна семнадцатая жизни Нади Рушевой, одна двадцать седьмая жизни Лермонтова, одна сорок вторая жизни Высоцкого, одна тридцать третья жизни Иисуса Христа… Год жизни – это очень много. Сколько можно сделать за год! Сколько написал Кинчев за одну осень 1987-го?!

Но я знала, что тоска его, хотя и понятна, но напрасна. Я знала, что наступит день и родится новая песня. А за ней другая. И еще, и еще… Потому что есть люди, для которых творить то же, что и дышать…

И день настал. Телефон мой взорвался звонком. Междугородняя… Слышно было неважнецки. Но сквозь хрипы и шипение я все же расслышала Костин голос. Он читал мне по телефону текст новой песни:

 
Эй! Слушай мой рассказ!
Верь голосам в себе.
Сон не схоронил, а крест не спас
Тех, кто прожил в стороне…
 

– Ну, как тебе? – конечно же спросил он. Я ответила – как. Мне понравилась его новая песня.

– Ну, это, конечно, без музыки, сама понимаешь. С музыкой круто…

Мы поговорили о том, как это будет звучать с музыкой, и еще о чем-то, о детях, делах… Когда, наконец попрощались и я положила трубку, то подумала: ну, вот, теперь и вправду закончилось это самое "дело Кинчева". Теперь и вправду можно сказать – ничего-то им с ним не сделать, ничего!

* * *

Как мы любим дробить время – и то, в котором жили наши предшественники, и то, в котором живем сами. Эры делим на века, века на десятилетия… Наверное, мы делаем это не только «для удобства». Когда мы сегодня говорим о литературе «шестидесятников», то подразумеваем весьма конкретные вещи. То же самое с музыкой. Рок конца шестидесятых и рок начала девяностых это «две большие разницы». Кроме того, на рубеже десятилетий принято либо подводить итоги, либо делать прогнозы. В начале 1990 года – на пороге нового десятилетия, последнего десятилетия нашего века, – в «Российской музыкальной газете» был опубликован подобный прогноз. Предсказывать будущее взялся известный в ленинградском рок-клубе Миша Шишков, представитель среды, которую называют «околомузыкальной», а говоря проще – «тусовкой». Но в «Российской музыкальной газете» он был представлен как «независимый журналист» и назван почему-то Александром. Вот что он писал:

«На данном этапе „Аквариум“, „Алиса“, „Кино“, „ДДТ“ – идеологические банкроты. Пока народ на них ходит. И ажиотаж будет все раздуваться и раздуваться, потому что это, видимо, кому-то выгодно… („Это кому-то выгодно…“ – узнаете из чьего лексикона фразочка? – Н.Б.) Борис Гребенщиков напишет еще кучу песен и напоследок совершит переход из христианства в дзен-буддизм, Юра Шевчук провозгласит очередную революцию, Витя Цой будет кумиром молодежи чуть помладше 14-ти, Костя Кинчев тоже не в лучшем состоянии: напоследок орущие толпы, напоследок – „красное на черном“. Сказать им всем нечего!…»

Вот такой прогноз.

Начинался последний год в жизни Цоя. Еще впереди был "Черный альбом" группы "Кино". Еще впереди был нескончаемый поток людской к Богословскому кладбищу в Питере. В этом потоке можно было увидеть и тех, кто чуть младше четырнадцати, и тех, кому за 20, за 30, за 50…

Боб, который сказал к тому моменту уже столько и столь значимое, что имел право на прижизненный памятник и пожизненное молчание, экспериментировал с собственной судьбой в Америке. Юрка Шевчук с телеэкрана выхаркивал кровавые сгустки своей любви-боли в Родине-уродине. А Костя Кинчев только что вернулся тогда из Америки, куда ездил по приглашению Джоанны Стингрей.

"Идеологический банкрот", которому, по утверждению Шишкова, "нечего сказать", позвонил из Москвы сразу после своего возвращения. Это было через неделю после того, как я прочитала о его незавидном будущем в "Российской музыкальной газете".

– Нин, привет, Костя Кинчев… Я вернулся… Слушай, ты знаешь кто такой Найман?

– Найман? Анатолий?

– Кажется, Анатолий.

– Да, знаю. Он недавно замечательные воспоминания об Ахматовой опубликовал… В молодости с ней работал над переводами итальянских поэтов.

– Да, я теперь тоже знаю…

– А почему ты спрашиваешь?

– Как считаешь, он в поэзии человек компетентный? Его мнение что-нибудь значит?

– Для меня – да. Он человек, несомненно, одаренный и хорошо чувствующий настоящую поэзию. А в чем дело-то?

– Он в Америке сказал: "Кинчев один из самых интересных современных русских поэтов…" Во!

– Батюшки-светы! А ты и поверил?

– Ну! – И мы вместе расхохотались.

Смех смехом, но я действительно считаю Константина Евгеньевича Панфилова-Кинчева одним из самых интересных современных русских поэтов. И здесь абсолютно согласна с Анатолием Найманом. При всей своей небрежности, некоторой торопливости, что ли, когда желание высказаться обгоняет нарождающееся слово, при некоторой склонности к "учительству" Кинчев все-таки поэт, каких немного. Я помню у Катаева рассказ о том, как в молодые годы они устраивали шутливые соревнования с Юрием Олешей, кто придумает лучшую метафору. Они сравнивали все со всем. Например, осень с цыганкой в цветастой шелковой юбке. Ну и тому подобное. Я думаю, что Кинчев выиграл бы в этой части любое соревнование. Если бы он жил в начале, а не в конце века, имажинисты охотно вписали бы его в свой круг. Иногда мне даже кажется, что он уж слишком "перегружает" свои вещи, создавая удивительные "кружева", нанизывая образы один на другой.

 
Смирное время, смирные дни,
Боль и радость почистили зубы и спят,
Звук, которым когда-то был крик,
В рот набрал воды и прикусил язык.
Ржавчина выжженных звезд
Отражает промежутки сомнительных лет,
Плесень несет свой пост,
Прикрывая покрытый коростой погост,
Волчья ягода, черная кровь,
Немое темноводье водит тени по дну,
Языки публичных костров
Лижут лица. Эй, начальник, покорных в ров!
Пот напомаженых туш,
Жирные рты плетут слюной кружева,
Зверь лакает из луж
Души тех, кто принял печать.
Маэстро, туш!
 

Мой читатель, особенно если ему «чуть меньше четырнадцати», наверное, упрекнет меня: мол, что вы все «поэт» да «поэт», когда он рокер! И так, и не так. Да, и Цоя, и Гребенщикова, и Шевчука, и Кинчева, и Макаревича, и Ревякина называют рок-музыкантами. И это правда. Однажды они выбрали этот путь и с него не сворачивали. Выбрали, может быть, потому как раз, что в 70-80-х годах весь пыл и гнев идеологов от культуры был обращен в первую очередь против рок-музыки.

Причисление себя к едва ли не самому гонимому жанру в искусстве означало сознательный выбор судьбы нелегкой, тропы тернистой. Но честность и добро никогда не ходили по гладким, укатанным дорогам. Все это так.

Но давайте поразмыслим, какие группы не только становились, но и надолго оставались популярными? К каким авторам интерес не иссякает? А к тем авторам, для которых слово – это не вспомогательный материал при создании песни, для которых текст – это не "рыба", а стержень всего произведения. То, что делают на сцене эти авторы, включает в себя много составляющих. Рок-музыка – жанр синтетический. Я бы даже сказала, синкретический, где составляющие нерасчленимы. Песня группы "Алиса", скажем, – это и текст, отмеченный поэтическими удачами, это и адекватная ему музыка с все более сложной (во времени) драматургией, это и сценическое движение всех участников группы, и танец лидера, и костюмы (особенно, тщательно продуманный костюм Кинчева), это и работа светооператора, и задник с алисовской символикой, созданный художником группы. Уберите хотя бы одну из составляющих, и песни, несомненно, многое потеряют. Песни хороши и сами по себе, под акустическую гитару. Но в таком варианте они и есть – песни Кинчева. На сцене же, когда включаются все составляющие, это уже не просто Костины песни – это музыкально-поэтический театр, называемый словом "Алиса".

С другой стороны, оставьте все: актерские способности членов группы и особенно лидера, интересные аранжировки, индивидуальный стиль художника-сценографа, сценическое движение, танец. Уберите только поэзию, уничтожьте слово. Театр останется. И, возможно, неплохой театр. Но главное уйдет. То, ради чего все и делается, то, о чем говорил Кинчев в своем интервью приморскому радио – возможность "слово… донести, которое через меня идет"…

Помню, Дима Ревякин, лидер "Калинова моста", на вопрос, что для него главное в работе над песней, отвечал: "Конечно, слово". В конце 70-х годов Борис Гребенщиков, рассказывая о творчестве своей группы, сказал: "Поэт – это радиоприемник, который улавливает сигналы, идущие свыше". Он сказал именно "поэт", а не музыкант, рок-музыкант, рокер и т.п.

Я уверена, что наиболее популярные, "серьезные" наши рок-музыканты само слово "рок" воспринимают вовсе не в его англоязычной ипостаси, не просто как составную часть английского рок-энд-ролл, а именно в русской его семантике: рок – участь – судьба – доля. Причем непременно судьба с эпитетами невеселыми: злой рок, тяжкий рок, злая, лихая, трагическая судьба…

Давая интервью французской телекомпании "Антенн-2", Кинчев говорил:

– Рок? Что это такое? Ну… Рок – он завис над Россией и… висит…

Для него рок-музыка и рок – трагическая судьба его Родины – вполне синонимичны.

В такой стране, как наша, если можно так выразиться, наихристианнейшей до 1917 года, отношение к слову было тоже по Писанию:

"В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога. Все через него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его"…

Российская народная мудрость гласит: "слово – серебро, молчание – золото". И вот в пору своего взлета Борис Гребенщиков написал, может быть, лучшую свою песню – "Серебро Господа моего". Молчание-золото – избранный удел подвижников. Слово-серебро – избранный удел поэтов.

Почти пять лет тому назад в журнале "Знание-сила" появилась статья одного из самых интересных, на мой взгляд рок-журналистов – Ильи Смирнова. Называлась она "фольклор новый и старый". И не могу сказать, что все взгляды Ильи мне близки. Как раз наоборот: я во многом с ним несогласна. Но я так характеризую его, потому что его статьи всегда талантливы, искренни, эмоциональны, хотя и не в меру категоричны. В статье, посвященной фольклору, он пишет:

"Интересно, что наша новая волна породила самобытный национальный рок как бы против собственной воли: подражая волне англосаксонской, она, естественно, перенимала и ее эстетику, а вместе с новой эстетикой в песни входил и новый герой – человек с улицы, с улицы ленинградской, московской, потом уфимской или архангельской, но никак не лондонской".

Илья Смирнов был одним из первых, кто обратил внимание на это обстоятельство. Но мне кажется, он был неправ, думая, что именно новая волна могла повернуть отечественный рок на путь самобытности. На путь трансформации заимствованной с Запада рок-музыки в духе национальной традиции некоторые наши рок-группы встали не потому, что "волна несла с собой реализм, оптимизм и энергию", как полагал Илья Смирнов. Да и найдем ли мы среди наших "корифеев" представителей "чистого" стиля? Музыка "Аквариума", "ДДТ", "Машины времени", "Алисы" включает в себя элементы самых разнообразных стилей, направлений. Ошибка Ильи была в самой сути. Ведь он полагал, что "…в роке на первом месте стояла музыка – язык интернациональный, не требующий перевода, а у бардов – несомненно текст. И, наконец если рок-музыканты подчеркивали свою принадлежность к международной моде, обращаясь явно к молодежи, то барды опирались на национальную традицию".

Повторяю, эта статья вышла в свет почти пять лет тому назад. И как же я порадовалась, когда в еженедельнике "Россия" весной 1992 года я прочитала высказывание того же Ильи: "Отечественный рок 80-х в равной мере может считаться продолжением рок-н-ролльной и бардовской традиции. Его ключевая фигура – ПОЭТ С ГИТАРОЙ…"

Слова "ПОЭТ С ГИТАРОЙ" выделены не мной – Ильей Смирновым. Молодец, Илья! Да и мог ли он не прийти с годами к этому выводу? Чай, российский человек.

Несколько лет назад меня пригласили в одну из ленинградских школ рассказать о нашей питерской рок-музыке. Это было тогда, когда впервые с большим успехом выступила группа "Ноль", и все заговорили о том, что наконец-то у нас появилась "самобытная национальная рок-музыка". Так вот еще в ту пору, рассказывая школьникам о разных группах, я, помнится, как раз и сравнивала "Ноль" и "Алису". И пыталась доказать старшеклассникам, что рок-н-ролл, наяриваемый на баяне, еще не есть национальный и самобытный вариант рок-музыки. Кинчев, с его нововолновой в ту пору прической, использовавший исключительно электроинструменты, в своих песнях "Стерх", "Сумерки", "Движение вспять", "Красное на черном", "Солнце встает" уже был гораздо ближе к национальной традиции, чем громкоголосый дядя Федор с его баяном. Время только подтвердило мой тогдашний вывод.

Однажды Кинчев стряхнул с себя как наваждение "свою принадлежность к международной моде" и поверил "голосам в себе". Эти голоса нашептали ему, что "Христос Слово понес, так вот его несут и несут все после него…" И не просто слова, а именно Слово, "дар русской речи", по определению Саши Башлачева, стало в какой-то момент для Кости как для художника определяющим. И это Слово потянуло за собой естественным образом трансформацию всех других составляющих. Изменилась и музыка, и пластика. В одном из интервью (газете "Красная звезда" г. Приозерска) корреспондент отмечает:

– В твоей музыке все явственнее звучат мотивы русской народной музыки. (Простим интервьюеру стиль. – Н.Б.)

– Было бы странно, если бы в ней звучали австралийские или там африканские мелодии.

И тем не менее, нам не странно, когда в музыке "Аквариума" звучат голоса древних кельтов. Каждый верит своим "голосам в себе". Голоса, которым верит Кинчев, – это голоса древней раннехристианской, а порой и дохристианской Руси.

Культ Солнца, который присутствует, начиная с альбома "БлокАда", во всех последующих программах Кинчева, – один из древнейших культов человечества. В "Слове о полку Игореве" автор называет русичей Дажьбожьими внуками, то есть прямыми потомками Солнца.

Во многих языческих религиях обиталище душ умерших как правило находилось под землей. "Рай русских, обиталище душ умерших,… находился не под землей, а где-то высоко-высоко.

Рай (сирий, вырий) – чудесный сад, находящийся где-то в далекой солнечной стороне. Владимир Мономах, говоря о появлении перелетных птиц, прибывающих из теплых южных земель, пишет: сему ся подивуемы како птица небесныя из ирья идуть…" (Б.А. Рыбаков. Язычество древних славян. М, стр. 275-276).

Исследователи наших древних литературных памятников часто отмечают их мировоззренческую особенность: двоеверие. Но двоеверие живо и ныне, хотя бы в сохранившихся обрядах – печь блины на масленицу, красить яйца в Пасху. Оно сидит в наших душах гораздо глубже, чем мы можем предполагать. И творчество Кинчева, где переплетаются мотивы христианской любви, языческого культа Солнца, стригольнической ереси и бездна много другого, – образец неосознанного двоеверия, этого мировоззренческого реликта, дожившего до наших дней. Поэтому, видимо, с таким удовольствием Костя в интервью газете "Аргументы и факты" говорит о том, что группа "Алиса" кощунствует, исполняя свои песни. И в этом нет никакого стремления "кощунствовать" в сегодняшнем понимании этого слова. Просто он знает истинный, первоначальный смысл слова "кощуна" и с удовольствием использует его в своем лексиконе.

"Жрецы-кудесники, волхвы, дожившие до позднего средневековья… были, по всей вероятности, хранителями древних "кощун", сказителями далеких мифов" (Б.А. Рыбаков, указ. соч., стр. 528).

И даже с цветовой символикой "Алисы" все не так просто. В интервью журналу "Рокси" за 1988 г. есть такой фрагмент:

"Корр.: – Красное на черном. Просто цветосочетание?

Кинчев: – Это, скорее, отражение того, что происходит вокруг нас. В мире настолько мало белого цвета (подчеркнуто мною. – Н.Б.), что мы не вправе взять его за основу. Может быть, когда-нибудь, мы к этому придем".

В этом высказывании Кости сквозит неосознанная надежда, потаенное тяготение к белому цвету, которого, по его утверждению, "в мире настолько мало" и который именно поэтому так необходим. Но вот что пишет И. Клейн в статье "Донец и Стикс", помещенной в сборнике "Культурное наследие Древней Руси": "…слова "красный" и "белый" некогда были синонимичны". И ссылается при этом на работу А.А. Потебни "О некоторых символах в славянской народной поэзии": "белый" не всегда служило тому понятию, которое мы под ним разумеем; у Зизания слово багряница толкуется словам бЪль; кажется, что и известный зверек назван белкою не потому, что в северных сторонах цвет его приближается к белому, а потому, что цвета красный-рыжий-белый тождественны по основному представлению".

В упомянутой статье И. Смирнова "Фольклор новый и старый" приводится высказывание Юры Шевчука: "Чтобы писать хорошие песни, недостаточно смотреть видеомагнитофоны и слушать диски. Нужно читать Соловьева и Ключевского".

Юра прав. Надо. Но этого недостаточно. Нужно еще уметь слышать древние, едва различимые голоса прошедших эпох. Это мало кому удается. "Много званых, но мало избранных". Кинчев эти голоса слышит. Благодаря его песням, через его посредство слышим их и мы.