Текст книги "Предательство в Неаполе"

Автор книги: Нил Гриффитс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– И так каждый раз. Здесь должен быть свободный доступ для публики, но ворота всегда заперты. Я ее просто измором беру. – Луиза тащит меня за руку. Поднявшись по ступенькам, мы через арку попадаем в прекрасный монастырский сад и садимся на каменную скамейку в тени апельсинового дерева. В центре сада бьет фонтан, окруженный скульптурами морских коньков. За фонтаном виднеются два изваяния: Иисус и самаритянка, сообщает мне Луиза. С того места, где мы сидим, кажется, будто изящные статуи бродят среди апельсиновых деревьев. Луиза пересчитывает сигареты в пачке и закуривает. Я блаженно вытягиваю ноги. Воздух вокруг нас напоен чудесной прохладой, шум города остался где-то далеко-далеко. Мы попали в городской оазис, благоухающий цитрусовыми, укрытый ветвями, защищенный от хаоса высокими древними стенами. Я едва не засыпаю, но Луиза толкнула меня локтем в бок: пора уходить.

Мы возвращаемся к глиняным фигуркам, и Луиза объясняет мне их назначение. По традиции в Неаполе на Рождество в домах с помощью этих крошечных фигурок устраивают сценки рождения младенца. Фигурки зовутся presepe, и чтобы купить их, люди съезжаются сюда со всей Италии. Ближе к Рождеству на этой улице не протолкнуться, полиции приходится даже ограничивать движение по кварталу. Обращаю внимание, что не все фигурки относятся к библейским сюжетам. Есть изображения каких-то мужчин в вечерних костюмах. Современные узнаваемые персонажи. Луиза говорит, что время от времени чей-то образ поражает воображение нации и находит свое воплощение в крохотной модели.

– А в сценах рождения младенца они присутствуют? – спрашиваю я.

– Не знаю: у нас это не заведено, – печально признается Луиза. Потом добавляет: – Хорошо еще, если мне вообще удается уговорить Алесса отметить Рождество.

– Он человек стойких убеждений.

– Обычно он поддается.

– Но тогда выходит, что у него нет принципов?

– Он любит меня, вот и все…

Вообще-то я этот разговор затеял в шутку, но Луизе, похоже, захотелось окончательно уяснить, чтобы я понял, насколько сильна любовь Алессандро.

Мы пересекаем виа деи-Трибунали, затем спускаемся по очень узкому переулку еще к одной церкви.

Луиза сообщает, что мы пришли посмотреть на небольшую икону Распятия, которая, как говорят, принадлежала святому Фоме Аквинскому, когда он жил в монастыре по соседству. Икона расположена над алтарем в самом конце вереницы молелен, отходящих от главного трансепта. Вокруг молельни – низенькая ограда с двустворчатой калиткой. Мы стоим футах в двенадцати, и потемневшее изображение видно смутно: вроде бы обычная сцена распятия. Луиза распахивает калитку.

– Что ты делаешь? – шепчу я, озираясь по сторонам.

– Не волнуйся, – успокаивает Луиза и проходит в молельню. Слегка нервничая, я следую за ней. Чтобы получше разглядеть икону, приходится перегнуться через алтарь, при этом наши руки соприкасаются.

– Чем эта икона была дорога Фоме Аквинскому? – задаю я вопрос, стараясь, чтобы голос мой звучал серьезно и благочестиво.

– Христос спросил Фому, чего он желает. Христос был готов дать ему все, что угодно.

– И что тот ответил?

– «Ничего, если не будет тебя», – задумчиво процитировала Луиза.

Я посмотрел на Луизу, внимательно разглядывавшую изображение. Бледное ее лицо светилось в неярком, почти чудотворном свете, исходящем от иконы. Так бывает, если позади холста установить лампочку, отчего все цвета живописи рассеиваются, образуя радужную туманность, окутавшую сейчас лицо Луизы. Явление, несомненно, не столь божественное, как деяния Аквинского, но тем не менее весьма трогательное.

Сумел бы Алессандро понять психологию мужчины, готового совершить убийство ради такой женщины, как Луиза?

Снова смотрю на икону. На вопрос Христа я бы ответил точно так же, как и святой Фома… если не считать того, что имел бы в виду Луизу. Слова мигом слагаются в молитву, звучащую у меня в душе. Оборачиваюсь к Луизе и произношу: «Ничего, если не будет тебя».

– Именно так он и ответил, – кивает она и неожиданно целует меня в щеку.

Мы покидаем церковь и идем обратно по виа деи-Трибунали. Я ошеломлен открытым непосредственным выражением ее чувств. Хочется затащить ее в узкий темный проулок и заключить в объятия. Хочется целоваться с ней демонстративно и страстно – как киношные влюбленные, мечтательные и до смешного наивные. Но вместо этого – мы как раз пересекали Соборную улицу – я обращаю внимание на собор:

– Мне нравятся соборы с куполами. Самый лучший, на мой взгляд, – Санта-Мария-дель-Фиоре во Флоренции.

Ноль внимания. Англичанка родом из лондонского предместья, Луиза усвоила неаполитанскую привычку считать остальную Италию чем-то несущественным.

Останавливаемся возле массивных лесов, закрепленных на высоких металлических перилах, за которыми виднеется простой, но внушительный фасад из черно-серого камня и громадная железная дверь. Очень похоже на громадный сейф. Проникнуть внутрь, судя по всему, невозможно.

– Еще одна церковь? – спрашиваю я.

Луиза просит подождать и скрывается в боковой улочке. Отсутствует она минут пять, и за это время меня едва не размазывает по стене пролетающая мимо «веспа», седок которой вознамерился не тормозя объехать группу школьников. Луиза появляется в сопровождении старика, чье потемневшее лицо и руки настолько шишковаты и заскорузлы, что больше похожи на искореженную бронзу, чем на человеческую плоть. Старик несет связку ключей на большом кольце: ни дать ни взять средневековый тюремщик. Он отпирает сначала ворота, а потом громадные двери, разводит створки, чтобы мы прошли. Вручив ключи Луизе, он исчезает. Мы входим внутрь, и Луиза запирает за нами двери. Оказываемся в ярко освещенном восьмиугольном нефе, разделенном на восемь маленьких алтарей, каждый из которых приютил большой запрестольный образ. Высоко над нашими головами сквозь прорези в восьмигранном куполе бьют солнечные лучи, пронзая воздух с такой ощутимой силой, что уподобляются золотым копьям, которые невидимая мощная рука мечет сверху в мраморный пол.

– Это часть старинной неаполитанской богадельни, называемой Пио-Монте-делла-Мизерикордиа. – Луиза тщательно выговаривает название, дабы мой английский слух уловил, что оно содержит такое понятие, как «страдание». Луиза поясняет, что «misericordia» означает «милосердие», «жалость», а не страдание. Она указывает на огромное полотно, висящее перед нами над центральным алтарем.

– «Семь дел милосердия», – говорит Луиза. – Караваджо.

Я потрясен:

– Я в восторге от Караваджо. У меня в книге есть маленькая репродукция этого шедевра.

Скамей нет, просто пять рядов деревянных стульев. Мы усаживаемся лицом к скупо освещенной картине.

– Как получилось, что нас сюда пустили?

– Здесь то же самое, что и в монастыре: официально открыто для посещений, на деле же все наоборот. Если очень захочется, можно договориться, чтобы прийти еще раз. Попав сюда впервые, я постаралась подружиться со стариком. Теперь если он здесь и в хорошем расположении духа, то пускает меня. Картина упомянута во всех путеводителях, но обычно никому не удается ее увидеть. Тебе очень повезло.

– Очень, – киваю я.

– Не выношу всех этих легковесных художников Возрождения. Всех этих Боттичелли. А этот… он был порядочной дрянью, вроде нынешних панков.

– С талантом, – добавляю я.

– Ты знаешь, что я имела в виду… – говорит Луиза. Потом, помолчав, тихо и неторопливо произносит: – Вот здесь меня можно найти, когда у меня на душе тяжело. Правда, не всегда удается сюда проникнуть. В Неаполе трудно по-настоящему уединиться. Даже дома. Ведь это дом Алесса. Он прожил в нем всю жизнь. Я бываю там очень одинокой, но одиночество и уединение – разные вещи. Потому и прихожу сюда.

Слова Луизы не звучат ни задушевно, ни снисходительно. Она констатирует: радость жить в этом городе и быть замужем за Алессандро имеет и оборотную сторону. Луизе приходится искать приюта, убежища, места для духовного уединения. Пусть это будет небольшая часовня с великим Караваджо. Я беру ее за руку в дружеском порыве, потому что впервые хочу поделиться с Луизой обычным человеческим теплом – без плотского желания.

– Хорошо, что ты привела меня сюда, – говорю я, глядя на нее сбоку и следя за тем, как она рассеянно покусывает нижнюю губу.

Некоторое время Луиза сидит тихо, потом говорит:

– Хватит меланхолии, – и мягко отнимает свою руку.

Должно быть, я совершил ошибку: уж слишком решительно она отстранилась. Что ж, это ясное свидетельство ее равнодушия ко мне. Игривые нежности, которыми мы обменивались в течение последних двух дней, ровно ничего не значат. Меня мутит. Я унижен. Одурачен. Тут же холодно отказываюсь идти с ней на поиски старика, чтобы вернуть ключи. Луиза, похоже, ничего не замечает, а когда возвращается, я уже не нахожу в ней и следа отстраненности. Она берет меня под руку. Мы снова выходим на Спаччанаполи, и Луиза спрашивает, понравилась ли мне экскурсия по Неаполю. Чувствую, как она сильнее прижимается ко мне. Луизе хочется услышать похвалу, уверения, что она сделала прекрасный выбор и показала себя превосходным гидом.

– Я чудесно провел время.

– А еще ты узнал, как в Неаполе принято вести дела.

– Ты это про что? – спрашиваю я.

– Ну, знаешь, здесь известны три основных способа деловых отношений. Монастырь: всегда можно добиться того, чего хочешь, если не жалеть времени на споры. Частная молельня с иконой: ошибка только тогда является таковой, если кто-то ее замечает. Пио-Монте-делла-Мизерикордиа: можно открыть любую дверь, если знать нужных людей. Понял? Я тебе не просто милашка-симпатяшка. – Прижавшись друг к другу, мы пробираемся сквозь вечернюю толпу. Наверное, мы похожи на влюбленную пару.

– Теперь нам нужно кое-что купить, – объявляет Луиза. По дороге к скоплению магазинов у подножия холма Луиза посвящает меня в существенные подробности современной неаполитанской жизни. Продавцы «паленых» компакт-дисков. Бездомные на вонючих одеялах, расстеленных возле исторических памятников. Юнцы сомнительной наружности (Луиза зовет их scugnizzi), болтающиеся без дела.

– Возможно, в других городах, – говорит она, – они какие-то жалкие, потрепанные, но здесь… Смотри: волосы темные, кожа смуглая, глаза темные, взгляд угрюмый – поневоле закрадутся мрачные мысли. Я наблюдала за ними. Мальчишки лет восьми, не больше, сидят на крылечках домов, смотрят во все глаза. Красавчики – глаз не оторвешь, но, увы, далеко не ангелы. В половом отношении здесь, наверное, очень быстро созревают. Как они смотрят на женщин! Даже такие малыши. Как будто точно знают, что с теми делать, если представится случай. Я тебе скажу: это, конечно, нехорошо, но я чувствую желание, когда на меня так смотрят.

– Восьмилетние?

– Может, не такие юные… но лет пятнадцати – точно настоящие маленькие самцы.

– Ты сама от них мало чем отличалась.

– Я была сексуальной, как неаполитанский мальчишка? Это мне нравится, – улыбается Луиза и неожиданно спрашивает: – Рыба или мясо?

– Прости?

– Сегодня вечером. Рыба или мясо? Ты что хочешь? Ты рыбу любишь?

– Да.

– Значит, рыба. За мной!

Мы идем на маленькую оживленную улочку, которая оказывается сплошным рыбным рынком. Рыба лежит в картонных коробках, составленных в ряды, что тянутся по всей длине улицы. В лучах заходящего солнца чешуя сверкает миллионами серебристых монеток. Если взглянуть на длинные рыбные ряды под небольшим углом, то они становятся похожими на блестящий извивающийся хвост гигантского морского змея.

– Хочу запечь рыбу и подать ее alia napoletana. Это компромисс.

– Какой компромисс?

– И обычай соблюдается, и рыба не жарится.

– А рыба с чем?

– Что-то вроде рагу из томатов, каперсов, черных маслин, кедровых орешков. Полагается еще добавлять изюм, но я его не люблю.

– Звучит потрясающе!

– Остается только решить насчет рыбы. Для этого блюда нужна треска, но какая в ней экзотика, если ты англичанин, правда?

Останавливаемся на морском окуне. Его на наших глазах потрошат на черной мраморной плите. Покупаем каких-то моллюсков для пасты. Луиза замечает, что я таких моллюсков в жизни не пробовал. Остальные продукты мы покупаем на соседней улице. Томаты, уверяет Луиза, лучшие в мире, потому что растут на склоне Везувия. Она кладет мне в рот маслину, достав ее прямо из бочонка.

С покупками покончено. В руках у нас три тяжелых пакета. Я сообщаю Луизе, что решил принять ее приглашение погостить у них с Алессандро. Мне только нужно забрать вещи из пансиона. Но как же Луизе добраться домой с покупками? Приходится позвонить Альфредо, их шоферу. Опять использование казенного автомобиля в личных целях. Машина прибудет через десять минут.

Мы сидим на скамейке, пакеты у нас под ногами. Луиза устало кладет голову мне на плечо:

– Не возражаешь?

– Конечно, нет.

Глаза у нее закрыты. Я думаю, что бы такое сказать, но боюсь, как бы не вышло какое-нибудь безумное уверение в любви, какое-нибудь страстное, бездумное, абсурдное предложение уехать завтра со мной: мол, начнем все сызнова там, где это оборвалось десять лет назад. Заставляю себя промолчать. Зато душа моя и тело замирают в предвкушении: абсолютное удовольствие видеть ее лицо каждый день, ее тело каждую ночь. Воображение разыгрывается, я отдаюсь его власти. Склоняю голову к Луизе, закрываю глаза и грежу наяву… Кругом не смолкает гортанный говор жителей Неаполя.

2

Никак не решу, как мне поступить. Наверняка я должен синьоре Мальдини, но сколько точно – увы, не знаю. Я настроен выяснить, во что мне обойдутся следующие две ночи, и отдать ей остаток: лучше переплатить, чем недоплатить. Подойдя к дому, слышу звуки работающего телевизора. Дверь отпираю не торопясь, чтобы не застать синьору Мальдини врасплох. Получается наоборот: я сам столбенею, войдя в комнату. Я с трудом узнаю женщину, стоящую у двери в кухню. Исчезли домашний халат, черное платье, стоптанные туфли без каблуков – вместо этого красивое новое голубое платье, затянутое в талии кожаным поясом, и новые туфли на высоком каблуке. Но это еще не все: ее прическа, этот кособокий улей, тщательно и ровно уложена, даже стала пышнее. Немного косметики, нитка жемчуга на шее, золотые браслетки на руке. Сногсшибательный вид! Могу представить, как рада синьора своему новому наряду. Совершенно неожиданно она обнимает меня со словами: «Grazie, signor». Старушка благодарит меня за свое преображение? Поддакиваю: «Bella, bella, signora». Моя похвала вызывает застенчивую улыбку: радость от нового наряда возобладала над обычной невозмутимостью. Владей я итальянским в должной мере, я сказал бы что-то вроде: попалась, голубушка, а ты отнюдь не так бесстрастна, как хотела казаться. Синьора Мальдини не может удержаться от смеха и отправляется на кухню, откуда вскоре доносятся знакомые звуки приготовления кофе.

Понимаю, что уйти сегодня вечером не смогу. Утром я ей еле-еле втолковал, что уезжаю завтра в четыре часа, и, если я уйду сейчас, после того как только наметился прогресс в отношениях, синьора оскорбится. А я этого не хочу. Плюс ко всему эта комната мне нравится. Я успел привыкнуть к семейству напротив, спорящему за завтраком, к гулким ударам по мячу под окнами, болтовне соседок, мелодично звенящей меж бельевых веревок, отчего улочка делается похожей на громадный струнный инструмент.

Синьора Мальдини приносит кофе и садится рядом. Пододвигает маленькую чашечку через стол и закуривает сигарету. Мы молча смотрим на экран телевизора. Идет какая-то телевикторина, и синьора Мальдини то и дело что-то выкрикивает. Стоит ей угадать правильный ответ – и она хлопает в ладоши. Когда же ошибается, то бормочет: «Madonna mia» – и качает головой. Я смотрю на нее и, желая подбодрить, тоже качаю головой. Похоже, мы с синьорой Мальдини подружились.

В семь тридцать принимаю холодный душ, надеваю чистую одежду. Мятый и небритый, я выгляжу почти как бродяга. Для гостя президента суда вид у меня неподходящий. Туфли надеваю на босу ногу. Они такие старые и кожа их настолько мягкая и эластичная, что я почти не чувствую их на ногах. Вместе с длинным ключом кладу в карман несколько тысяч лир.

Я иду к улице Монтеоливето, чтобы поймать такси. А ведь уже много месяцев, если не лет, я не чувствовал себя так хорошо. И не важно, что моя жизнь дерьмо: в данный момент она благоухает. Вчера этого не было и завтра уже не будет. Завтра я еду домой. Произношу это вслух: «Завтра я еду домой». И в то же время знаю, что не поеду. Зачем ехать домой и наверняка мучиться страданиями, когда здесь я могу, пусть на короткое время, стать счастливым? Вытягиваю перед собой руки, как будто и впрямь взвешиваю обе перспективы. Счастье здесь – страдание там. Стараюсь по справедливости оценить значение каждой. Счастье, хотя и намного легче, куда щедрее, и мои весы показывают в его сторону. А что до моей службы, то консультирование уже дело прошлое. Я наконец-то уверен, что провел черту, такую же прямую, как и разделяющая Неаполь Спаччанаполи. Моя новая жизнь начинается здесь. Сейчас. С этой минуты. Всего-то и делов, что написать в благотворительную организацию, отменить прямые выплаты и постоянные заказы, и я смогу остаться в Неаполе хоть на целый месяц. Почему я этого не сделал еще несколько недель назад?

Пойду-ка я, пожалуй, пешком. Слишком взволнован и возбужден, чтобы брать такси. Принятое решение наполняет мышцы новой силой. Все кажется мне простым и ясным. Я широко размахиваю руками. Такое ощущение, будто я бегу, даже вприпрыжку, большими пружинящими шагами. Чувствую в себе ребячью легкость. Так и тянет рвануть вниз по широкой Римской улице, но, похоже, тело этому воспротивится. Не стоит слишком демонстрировать присутствие духа, пусть даже для этого есть все основания.

Решаю срезать путь и пройти через Испанский квартал. Не стоило бы: дело небезопасное в столь поздний час. Но сейчас я в себе уверен. Едва свернув с радужно освещенной Римской улицы, погружаюсь в бурую темень. Никаких уличных фонарей. Лишь сочится слабенький желтый свет из окон да мелькнет кое-где неоном старенькая вывеска. Такое впечатление, что темнота приглушает даже звуки ночи: лай собак, дребезжащее звяканье жестяной банки, поддетой чьей-то ногой, голоса людей, которые рядом, но не видны, в теплом недвижимом воздухе бьется многоголосое эхо теле– и радиопрограмм. Все вокруг, кажется, опустело, но бросаешь взгляд в раскрытые двери полуподвалов и видишь, как семьи сидят за ужином: перед ними миски макарон, кувшины с вином, бутылки воды, буханки хлеба, руки так и мелькают, накладывая, наливая, передавая. Внезапно понимаешь, что вокруг полно жизни. Добавить сюда доступ к книгам да итальянский вариант «Радио-3» – и получится именно то, как я хотел бы жить, – по-эпикурейски. Насущные потребности удовлетворены: крыша над головой, еда, общество, музыка. А для уединения можно воспользоваться методом Луизы.

Почувствовав некоторую усталость, остальной путь проделываю на такси. Распахиваю чугунные ворота и взбегаю по ступеням. Тяжелая дверь открывается, едва я оказываюсь на площадке. Луиза приглашает меня войти, прикладывая к губам длинный тонкий палец. Слышу, как кто-то играет на рояле. Луиза ведет меня в просторную кухню. Над крепким деревянным столом на треугольном кронштейне висят кастрюли со сковородками. Три больших разделочных места хранят следы многих и многих лет работы. Солидная плита с венчиками голубых язычков пламени, горящих под горячими чугунными решетками, на которых свободно умещаются три огромные сковородки. Эта кухня – для профессионала. Никаких изысков и причуд. Кухня мужчины. Что и говорить, Луиза не в полной мере соответствует образу хозяйки дома.

– Он пришел поздно, – шепчет она. – Часик должен поиграть. Ну, скажу тебе, стряпать и вести себя тихо на кухне невозможно. – Только теперь Луиза целует меня: быстрое, машинальное чмоканье в щеку. – Извини, я, наверное, плохая хозяйка. Сейчас приготовлю тебе что-нибудь выпить.

Луиза наливает белое вино в два высоких бокала.

– Поэтому, – говорю я, – ты открыла дверь еще до того, как я постучал?

Она кивает и пьет вино мелкими глотками. Звуки рояля приглушены: дом велик, и с Алессандро нас разделяют несколько комнат. Подхожу к двери и приоткрываю ее. Ноктюрн Шопена. Хорошо играет.

– Неплохо.

– Это Шопен, – сообщает Луиза.

– Знаю.

– А я знаю лишь потому, что, кроме этого, он ничего не играет. Одержимый какой-то. Для меня это малость утомительно.

– Так и есть, – говорю я.

Луиза подходит, прижимая бокал к груди:

– Ты доволен, как мы провели время?

– Очень, – отвечаю со всей теплотой, на какую способен. И тут вспоминаю о своем решении остаться еще на месяц. Хочу поделиться этим просто в надежде, что реакция Луизы, какой бы она ни была, на меня не подействует. Говорю: – Кстати, я думаю немного задержаться в Неаполе.

– Правда? – Она явно довольна, но говорит тихо из опасения потревожить мужа. – Потрясающе. Надолго?

– На несколько недель.

– Несколько недель? А как же твоя новая работа?

– Я больше этим делом заниматься не хочу.

Услышанное тревожит Луизу, она прижимает ладонь ко рту, как будто услышала нечто ужасное.

– Это ведь не из-за Алессандро, нет? Не следовало ему вмешиваться.

– Да нет, дело совсем в другом.

– Иногда я думаю, что люди поступают так, как он говорит, потому что он судья.

– «Джим, повелеваю вам изменить свою жизнь!» – произношу я, неумело подражая грубоватому выговору Алессандро.

– Ш-ш-ш, – шипит Луиза, округлив глаза.

Рояль умолкает.

– Ну вот, теперь мы будем виноваты.

Открывается дверь, и появляется Алессандро. Молча смотрит на нас обоих и, похоже, ни Луизу, ни меня не узнает. Потом обводит пристальным взглядом кухню – столешницы, разделочные места, плиту. Он явно выискивает что-то непривычное, какое-либо подтверждение того, что ему нашептала интуиция: в его отсутствие что-то произошло. Наконец лицо судьи расплывается в улыбке.

– Джим, рад приветствовать. – Алессандро делает шаг вперед, и тут же моя рука исчезает в его здоровенных лапищах. – Я на рояле играл. Должен… успокоиться. Луиза обычно ведет себя тихо, как мышка. Так что, услышав шум, я понял, что вы здесь.

– Вы отлично играете, – говорю я. – Шопен, если не ошибаюсь?

– Приятная музыка. Но в то же время серьезная. Мне нравится… как вы это называете… – В поисках подходящего слова он оборачивается за помощью к Луизе.

– Детализация, запутанность, сложность… – перечисляет та.

– Прекрасно, – кивает Алессандро. – Вот все это. И красота. Хорошо играется. Вам нравится Шопен?

Тянет солгать, но вместо этого довольно сбивчиво произношу:

– И да и нет.

– А классическая музыка? Или вы заодно с Луизой и ее друзьями? – Звучит это так, будто речь идет о его дочери.

– Нет, – отвечаю, – я люблю классическую музыку. Но Шопен, по-моему, слишком вычурный, очень часто ему недостает изысканности. А именно к ней он, как мне кажется, и стремился.

Алессандро, не торопясь, обдумывает сказанное. Наконец, отыскав, по-видимому, какой-то смысл в моих словах, подводит черту:

– А вот для меня – после целого дня работы – он совершенен.

– Вполне вас понимаю.

Алессандро наливает себе вина и опирается о стол.

– Ваше утреннее выступление было впечатляющим. Весьма благодарен вам, – произношу я.

– А, да, утром. Я и забыл. Вам было интересно? Я на дирижера похож, нет? На дирижера оркестра. – Он взмахивает руками, словно дирижируя.

Меня приглашают к столу. Луиза предлагает мне стул. Обхожу стол и усаживаюсь. Она садится напротив, расставив на столе три чистых бокала и две открытые бутылки красного вина. Оказывается, еду будет подавать не кто иной, как Алессандро. Он поднимает крышку с одной из больших сковородок и, вытянув шею, принюхивается.

– Perfetto, Louisa, perfetto. [36]36
  Отлично, Луиза, отлично ( ит.).


[Закрыть]

Луиза горделиво смотрит на меня. Алессандро достает из шкафа три глубокие тарелки и раскладывает пасту с моллюсками. Приправляет сверху пармезаном и протягивает нам по тарелке. Затем вручает округлые вилки и ложки. Луиза встает и приносит хлеб со словами:

– Вечно он о чем-то забывает.

Мы набрасываемся на еду. По примеру Алессандро я то и дело добавляю приправ к себе в тарелку: черного перца, кусочек морской соли, посыплю еще немного пармезаном или сбрызну оливковым маслом – каждая добавка меняет вкусовую гамму.

Луиза сообщает Алессандро о моих планах, которые встречают сердечное одобрение: по его мнению, месяц – это минимальный срок для полноценного пребывания в Неаполе. Потом по инициативе хозяина мы возвращаемся к судебному процессу. Алессандро хочется обсудить его рабочий день, и, думаю, не будь меня в суде, разговор вряд ли приобрел бы иную направленность. Основная трудность, с какой сталкивается обвинение, объясняет Алессандро, в том, что адвокат гангстера Сонино старается оттянуть время появления его клиента в суде, с тем чтобы вырвать оправдание, поскольку согласно итальянскому закону о гражданских правах если обвиняемый содержится под стражей дольше определенного времени, то дело прекращается. В данном случае обвиняемых девять человек, и Сонино дает против них показания, а до конца срока остается всего четыре недели. После многих недель правовых дебатов Сонино ожидали сегодня, но затем суду было заявлено, что он болен. Было затребовано заключение врача. Врач нашел, что обвиняемый практически здоров, если не считать легкого недоедания. Завтра он предстанет перед судом, уверяет меня Алессандро. Он полагает само собой разумеющимся, что коль скоро я остаюсь, то непременно захочу последить за ходом процесса. Мне советуют прийти пораньше: денек выдастся суматошный.

– Суматошнее, чем сегодня? – спрашиваю я.

Алессандро наклоняет большую голову:

– Сегодня еще до заседания все знали, что Сонино не появится. Завтра будет совсем другое дело. – Потом он интересуется, как я себя чувствовал на галерее для публики.

– Неуютно, – замечаю я.

Он обращается к Луизе за помощью:

– Неуютно? Я не понимаю.

– Inquientante, [37]37
  Беспокойно ( ит.).


[Закрыть]– поясняет она.

– А-а, – тянет Алессандро. – Луиза рассказывает, там была Еугения Саварезе. Очень могущественная женщина. Я знаю ее много лет.

Это заявление меня поражает, но уточнить, что имеется в виду, я не решаюсь: не хочу, чтобы он подумал, будто мне интересны только его отношения с каморрой.

– Я помог ей подняться по лестнице.

– Очень добрый поступок, – кивает Алессандро.

Меня так и подмывает поинтересоваться, таит ли появление на галерее для публики какую-либо опасность для меня, но, сочтя подобный вопрос бестактностью, вместо этого спрашиваю о том воинственном молодчике, который показался мне самым неприятным. Алессандро разговаривал с ним в конце заседания. Лоренцо Саварезе. Внук Еугении. Алессандро сообщает, что Лоренцо был вторым человеком в группировке «Каморра модерна», правой рукой Сонино. Сонино считался (и в каком-то смысле считается до сих пор) capo di tutti capi, боссом всех боссов. Узнаю, что Саварезе, очень горяч, но еще и вполне разумен; на процессе он, Саварезе узнает о себе самом кое-что новое. Чувствую, это важное открытие для Алессандро в его попытках постичь психологию гангстера. Спрашиваю про Сонино, но Алессандро останавливает меня, подняв руку – жест очень похож на тот, каким он сегодня утром призывал зал суда к тишине. Я умолкаю на полуслове.

– Я вам расскажу, – произносит он, – но прежде позвольте подать рыбу.

Встает и направляется к духовке. Открывает дверцу, выпуская громадный клуб жара, и, втиснув руку в толстую варежку-прихватку, достает завернутую в фольгу рыбу, которая лежит на противне, напоминая спящего космонавта. Тем временем Луиза собирает грязные тарелки, складывает их в большую прямоугольную мойку и тут же садится обратно за стол со слегка виноватым видом. Неужели даже это может быть расценено как нарушение распределения домашних обязанностей? Алессандро подает нарезанную рыбу на стол. Затем возвращается к плите, снимает крышку с булькающей кастрюли и склоняется над ней.

– Perfetto, Louisa, perfetto, – повторяет он, раздувая ноздри и вдыхая ароматные пары. Потом несет кастрюлю к столу. Пока он раздает тарелки, я искоса гляжу в кастрюлю. В ней томатный соус с приправами, что Луиза покупала накануне. Апессандро усаживается за стол, берет обернутый фольгой кусок рыбы и укладывает себе на тарелку. Луиза делает то же самое, а за нею следом и я. Развернув фольгу, мы поливаем рыбу соусом с помощью черпачка. Мякоть морского окуня и в самом деле замечательная, плотная и сочная. И соус ей не уступает: легкий, пахучий, ни один из ингредиентов не перебивает аромата других, не портит вкуса рыбы. Я расточаю Луизе щедрые похвапы, приговаривая, что ничего лучше я уже давно не едал.

– Кстати, хлопоча у плиты, я не проронила ни звука, – замечает она, сверкнув взглядом на мужа.

Алессандро откладывает нож и тянется к жене через стол. Он ее не касается, но само движение, порыв безошибочно свидетельствуют о преклонении, как будто даже о его неспособности в полной мере наделить ее любовью, которой она заслуживает. Луиза спокойно улыбается уголками губ. Во взгляде ее светится обожание, позволяющее Луизе терпеливо сносить придирчивость и мелкие капризы мужа. Момент трогательный. Я поднимаю свой бокал. Алессандро тут же поднимает свой.

– За что? – спрашивает он.

– За Луизу.

Луиза изумлена:

– За меня?

Алессандро тоже не очень понимает, с чего это я удостаиваю его жену такой чести, но скоро осознает. Благодаря ей мы собрались здесь, она свела нас вместе, приготовила чудесную еду: то и другое заслуживает тоста. Алессандро польщен. Мы со звоном сдвигаем бокалы. Потом Алессандро решает, что теперь его черед произносить тост.

– За ваше пребывание в Неаполе, – говорит он.

Мы поднимаем бокалы. Алессандро смотрит на Луизу, явно желая, чтобы она тоже приняла участие в обмене здравицами, предложив выпить за что-нибудь. Подумав немного, Луиза, глядя на меня, восклицает:

– За нашего нового друга!

– Благодарю вас. – Вежливо отвечаю я и добавляю: – За моих новых друзей!

– Это мой тост! – резковато бросает Луиза и повторяет: – За нашего нового друга!

Алессандро вторит ей.

Ставим бокалы на стол и продолжаем трапезу. Я собираюсь вторично просить Алессандро поведать мне историю про Джакомо Сонино, когда он, сделав два больших глотка вина, сам начинает рассказ.

Последние десять лет никто не нагонял на неаполитанцев такого страху, как Джакомо Сонино. Будучи лидером «Каморра модерна», он несет ответственность за девяносто процентов всей преступной деятельности в городе и за его пределами: убийства, контрабанда, проституция, доставка наркотиков, рэкет и «крышевание», даже уличные ограбления. Его банда заполнила пустоту, образовавшуюся после того, как в конце 80-х годов завершилась война между кланами «Нуова каморра органиццата» и «Нуова фамилья». Воспользовавшись случаем, Сонино набрал себе молодых парней, каких смог чем-то увлечь или подчинить. А в Неаполе таких молодых парней хватает. В образовавшейся банде кровных связей было немного. Преданность обеспечивалась посвящением в гангстеры, неукоснительной круговой порукой (omerta) и легендой о Сонино. Легенда эта включала университетское образование (вещь почти неслыханная среди южноитальянских организованных преступных сообществ), склонность к поэтическим упражнениям (здесь он, правда, менее оригинален), а главное, что Сонино оказался наделен своего рода бессмертием, выйдя невредимым из схватки с тремя вооруженными громилами. Алессандро поясняет, что для неаполитанцев, крайне склонных к суевериям, быть везунчиком – это самое сильное качество, каким может обладать человек.