Текст книги "Предательство в Неаполе"

Автор книги: Нил Гриффитс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Может, мне остаться здесь, с тобой?

– Не думаю, что это хорошая мысль.

– А что? Алессандро меня пригласил…

– Джим, не дури. Это было до того, как мы с тобой переспали.

– Но он-то этого не знает.

– Я знаю. Я! – с горечью восклицает Луиза. – Пока ты не появился, все было прекрасно.

Я потрясен.

– По-моему, мне лучше уйти.

У входной двери мы задерживаемся. Мне хочется поцеловать ее и еще больше хочется, чтобы она ответила на поцелуй. Но вместо этого я шепчу:

– Луиза, прости. Я не хотел ломать тебе жизнь.

Я понимаю: то, что она сказала, – правда, и я прошу прощения.

Луиза покраснела, на глаза навернулись слезы.

– Я и не думала, что все окажется так сложно.

Я молчу.

Она продолжает:

– Я чувствую себя такой старой. Старой и усталой. Целую неделю бы проспала. И все из-за тебя. – Луиза вздыхает и открывает мне дверь. Мы вежливо, привычно целуем друг друга в щеку. Я выхожу, и дверь закрывается за мной.

СМЕРТЬ

1

Мы с синьорой Мальдини сидим перед телевизором по крайней мере с полчаса. Будто смотрим серию послематчевых пенальти в финале Кубка мира по футболу между Англией и Италией: взгляды пристальные, лица насупленные, сосредоточенные. Камеры переводят объективы с Алессандро на обвиняемых, потом на Сонино, сидящего в глубине белой комнаты, в тюремной робе, руки в наручниках. Не знаю, кто у них там, на ТВ, отвечает за изображение, но на Сонино камера задерживается. Фигура одинокая, выразительная. Чем-то похож на киношного узника, эдакий сильно стилизованный голливудский образ или, может, даже точнее, убийца в камере смертников, описанный Фрэнсисом Бэконом: в нем безжизненность потустороннего мира, которая одновременно выдает его внутреннее состояние. Несмотря на обилие иных сюжетов, предлагаемых переполненным залом суда, где девять молодых людей доведены до отчаяния ожиданием решения своей судьбы, одиночество Сонино в белой комнате – самый зрелищный кадр.

Алессандро что-то читает по бумажке. Слов я не понимаю, а выражение его лица ни о чем не говорит. Обвиняемые, однако, возбуждены до крайности. Меньше всех нервничает Саварезе. Он выискивает глазами кого-то в зале суда, сжимая и разжимая пальцы рук, ухватившихся за прутья клетки. Ему хочется, чтобы все это поскорее кончилось. Так близко и отчетливо я его еще не видел. На сестру свою он похож мало. Нет в его облике мягкости Джованны. И в отличие от близнецов Саварезе осмотрителен: мужчина, а не мальчик. Он не особенно симпатичен, но природная проницательность, так покорившая Алессандро, различима на его лице. От этого Саварезе выглядит более порядочным гражданином, чем остальные. Это подразумевает наличие здравого рассудка. Скорее расчетливость, нежели слепую жадность. Уж не это ли ненавидит Сонино в Саварезе – врожденную широту натуры, превосходящую его собственное мифотворчество и упование на харизму?

Время от времени я поворачиваюсь к синьоре Мальдини со словами: «Что происходит?» Та не отрывается от телеэкрана. Никак не пойму, почему ее так интересует это дело. В данный момент, очевидно, телевизор смотрят все неаполитанцы. Если о расследовании взахлеб кричат газеты, а судебный процесс передают по телевизору вживую, значит, оно того стоит. Встаю, иду в спальню и выхожу на балкончик. Семейство напротив, как и мы, не отрывает глаз от экрана. Возвращаюсь и сажусь на свое место. Алессандро говорит уже больше часа. Замечаю, как синьора Мальдини слегка подалась вперед. Камера скользит по лицам за решеткой. Голос Алессандро звучит напыщенно. Не читает ли он приговор? Как мне кажется, я смогу понять слова «не виновен» по-итальянски. А вот насчет «виновен» я не уверен. Считаю как бы само собой разумеющимся, что в ход пойдут именно эти термины. Жаль, вчера не спросил Алессандро. Теперь камера показывает его. У него в руках лист бумаги. Судья обращается к суду, не удостоив подсудимых даже мимолетным взглядом. Это хорошо. Синьора Мальдини вытянулась в струнку и прикрыла руками рот. Она даже слегка отвернулась от телевизора, словно в стремлении не пропустить ни единой мелочи, обращая к динамикам то ухо, что слышит получше. И ведь надо же: я делаюто же самое и ни бельмеса не понимаю. Жду реакции зрителей – каким бы ни был приговор. Я слегка раздосадован, что сам не могу быть в зале, хотя страсти на галерее для публики готовы вспыхнуть всегда. Семьи заключенных еще не появлялись на экране. Думаю, их покажут, когда вынесут приговор. Интересно, здесь ли Джованна?

После очередного спича синьора Мальдини ахает, вскакивает и бежит на кухню, гортанно причитая: «Madonna mia, mama mia!» – а затем разражается длинной молитвенной тирадой на итальянском, понять которую я не в силах. Приговор вынесен, и синьоре Мальдини он показался ужасным. Но что это? Сонино встает со стула и, шаркая скованными ногами, пропадает из кадра. Когда же камера наконец обращается к обвиняемым, я ничего не вижу, кроме толпы. Алессандро уже покинул зал суда.

– Что произошло? – спрашиваю я, отлично понимая, что чуда не произойдет и синьора Мальдини не заговорит вдруг по-английски. Впрочем, неаполитанский язык жестов чего-то да стоит. Она подпирает костяшками пальцев подбородок, потом рывком выбрасывает их вперед с горделивым и надменным презрением, произнося всего два слова: «Savarese innocente». [68]68
  Саварезе не виновен ( ит.).


[Закрыть]

Момент потрясающий. Жест ее полон глубокого смысла: вызывающе надменный и в то же время преисполненный мщения, да и фраза произнесена с такой сильной иронией, как будто слово «innocente» означает непоправимую вину.

Стало быть, Саварезе выходит на свободу. Не знаю, что и сказать. Я щурюсь, пытаясь ввести полученные данные в уравнение, будто прежде я и думать не думал о таком исходе. Только я-то знаю, что это значит. Вытащить отсюда Джованну означает, что уехать мы должны вместе. И как можно скорее. Еще некоторое время я остаюсь перед телевизором, чтобы убедиться, будут ли все арестованные освобождены прямо в зале суда – и тут же вырвутся на улицы в объятия своих родственников. Однако картинка переходит из зала суда в студию, где разворачивается дискуссия. Единственное слово, какое я понимаю, – это «drammatico». [69]69
  драматичный ( ит.).


[Закрыть]Тут вы правы, говорю я себе.

Синьора Мальдини возвращается с кухни и небрежно ставит на стол чашку с кофе. Настроение ее не улучшилось. Но по крайней мере я знаю, на чьей она стороне, или, точнее, догадываюсь, что она не на стороне Саварезе: на деле же старушка может верить в торжество правосудия или поддерживать Сонино. Только теперь это для меня не имеет значения. Я решаю, звонить мне или не звонить Луизе. Звоню: занято. Выжидаю пять минут, снова звоню: занято. Синьора Мальдини внимательно наблюдает за мной. Еще раз пытаюсь дозвониться до Луизы и, когда вновь оказывается занято, собираюсь уходить. Голова, того и гляди, лопнет от натуги. Предупреждение Луизы гвоздем сидит в мозгу, но я не обращаю на него внимания. Что-то влечет меня из дома. И только когда я выхожу из здания, то понимаю, в чем дело. Джованна может появиться в любую минуту, и времени у нас будет очень мало. К ее приезду я должен быть готов.

Покидать переулок я не решаюсь. Не хочу торчать у всех на виду. Просто прислоняюсь к стене. Незачем оглядываться по сторонам: она приедет, и спустя секунды нас уже не будет, мы вольемся в поток транспорта и направимся вон из города. Я уже сообразил, что нам делать. Поезд – до Парижа, «Евростар» – до Лондона. Потом мне предстоит убедить паспортный контроль, что Джованна моя жена или подружка, что на нее напали и отняли все, что она хочет попасть домой, разве можно ее винить: «Посмотрите, что эти звери с ней сделали!» Надеюсь, мне поверят. Если же нет, то придется вернуться в Париж и придумать новую легенду. По крайней мере Джованна вырвется из Неаполя.

«Веспа» притормаживает – и я в седле. Обнимаю девчонку за талию. Лихо катим среди пешеходов, виляя, как слаломисты. Удивляет то, что мы не привлекаем внимания. Ведем себя точь-в-точь как другие молодые пары, рвущиеся умчаться куда-то: порыв вызван горячностью юных сердец, а вовсе не обстоятел ьствам и.

Тормозим у винодельни. Слезаем с «веспы» и стоим друг против друга на клочке утоптанной земли. Только-только перевалило за полдень. Солнце прямо над нами, слепящий белый диск, широко раскинувший свои лучи. Ссадины на лице Джованны заживают. Вновь заметна становится мягкость и плавность линий. В ее возрасте организм восстанавливается быстро, скоро она будет выглядеть как прежде. Что же я скажу на паспортном контроле?

Встреча наша коротка. Ей нужно ехать обратно. Вечеринка. В честь освобождения ее братьев. Я ей помогу? Да. Когда? Завтра, потом послезавтра. Потом – в пятницу. Дальше – не знаю. Надо подумать. Думаю я о Луизе. Не может она остаться с Алессандро, но предпочтет быть со мной. Скоро мы будем в безопасности, уверяю я Джованну и кладу руки ей на плечи. Она смотрит мне в лицо и тянется поцеловать меня. Наши губы встречаются. Я не отстраняюсь сразу. Чувствую ее готовность уступить мне. Скольжу губами по ее щеке, покрытой корочкой запекшейся крови. Вот трещинка. Джованна вырывается. Стоим, глядя друг другу в глаза. Мне виден и ощутим страх Джованны, переменчивый и глубокий. Она чувствует его физически, он проходит волной по ее телу. И я чувствую его – кожей, руками, губами. Близость обращает наш страх в желание. Оно представляется единственным разумным действием среди окружающего нас хаоса. Джованна, не сводя с меня глаз, берется за нижний край своей белой футболки. Делает это решительно, готовая стащить с себя одежду. Я хватаю ее за руки.

– Нам надо возвращаться.

Она смотрит на меня исподлобья, руки ее теребят и мнут край футболки. Я беру ее за руку. Теперь мой черед вести ее через виноградник.

Вернувшись домой, звоню Луизе сообщить, что скоро она избавится от меня. Та в слезы, кричит, что я не могу бросить ее, что жалеет о своих словах. Я отвечаю, что хочу ее видеть, прямо сейчас.

– Ты не можешь… Джим, не заставляй меня. Прошу.

– Когда Алессандро приходит домой?

– Не знаю. Позже. Сказал, что мы вместе идем ужинать, и просил позвонить тебе. Я боюсь, Джим.

– Я сейчас приду, – говорю я и вешаю трубку.

По лестнице бегу, перескакивая через три ступеньки. Одержимость Джованны передалась мне и превратилась в одержимость похоти. Я должен видеть Луизу, обладать ею. Бегу по улице Санта-Мария-ла-Нуова. Мне трудно дышать, пот катит градом. Ловлю такси. Хорошо бы водителем оказался Массимо, чтобы можно было снова поделиться своими несчастьями. Чувствую себя шизофреником. Я люблю Луизу, но должен помочь Джованне. Меня разрывают надвое любовь и ответственность. Одно чувство – невольное, другое – необходимое. Называю адрес Луизы. Такси резко берет влево и летит по узкой улочке.

Луиза впускает меня. Не знаю почему, но я разочарован тем, что она не голая. Луиза ведет меня наверх, в небольшую комнату для гостей с односпальной кроватью.

Я говорю с нетерпением:

– Снимай с себя все.

Луиза смотрит мне прямо в глаза. Я повторяю:

– Сними с себя все.

Одежда падает на пол. Я валю ее на постель, раздвигаю ее ноги и погружаюсь лицом в промежность. Луиза жалобно зовет меня по имени. Я встаю и раздеваюсь. Луиза приподнимается и берет мой член в рот. Теперь она впадает в безрассудное отчаяние. У меня все обрывается внутри.

Луиза отшатывается:

– Теперь что ты хочешь от меня?

Я не знаю. Молча переворачиваю Луизу и вхожу в нее сзади. Она выгибается, стонет. Понимаю, что долго я в этой позе не продержусь. Но мне все равно. Мне нужна только разрядка. Вовсе не наслаждение. Я кончаю и не чувствую ничего. Мои желания неосуществимы – остаться в Неаполе и быть любовником Луизы. Исчезнуть для Алессандро. Потом стать ее мужем. Жить с ней здесь и в Сорренто. И долго-долго жить счастливо под этим горячим солнцем среди лимонных рощ, бандитов на «веспах» и гангстеров.

– Луиза, я тебя люблю, – говорю я печально.

Она стоит передо мной, скрестив руки на груди.

– Ты мне очень-очень дорог.

– Но ты не любишь меня.

– Это что-нибудь изменило бы?

– Я бы чувствовал, что любим.

– Ты любим.

Мне становится еще хуже, потому что это ничего не меняет и, уж во всяком случае, не очень-то я этому верю.

– Я должен идти. Надо кое-что устроить.

– Что устроить?

– Увезти отсюда Джованну.

– Я могу чем-то помочь? – вяло спрашивает Луиза.

– Да. Деньги на билеты до Парижа, а потом до Лондона. И еще немного. Я даже придумал, как провезти ее и Англию.

– Когда нужны деньги?

– Не знаю… завтра. Сейчас, когда брат вышел из тюрьмы, она в отчаянии.

– Ты собираешься увидеться с нами позже? – спрашивает Луиза.

– Не знаю.

– Пожалуйста, ради меня. Ты оставляешь меня одну, помни.

Это взятка, от которой я не в силах отказаться. Соглашаюсь, но добавляю:

– А почему ты не бежишь с нами? Ты ведь знаешь, что этого я и хочу.

Луиза смотрит на меня и качает головой:

– Я его не оставлю, Джим. Я его люблю.

Чувствую себя глупеньким, бестолковым, наивным. Конечно же, не уйдет она от Алессандро из-за меня. Стою и молчу целую минуту, осознавая наступившую определенность. Мое молчание задевает Луизу. Ей не хочется, чтобы перед ней разыгрывалась трагедия. Не нужен ей парад моих чувств. До сих пор Луиза ловко обходила их стороной или, во всяком случае, делала вид, что все это часть нашей игры. Любовь как составная часть похоти. Луиза жмет мне руку выше локтя и говорит:

– Ты меня с ума сводишь.

На какое-то мгновение мы забываем об измене и опасности, мы просто пара, страдающая от несоответствия чувств, и при этом мы оба понимаем: наше чувство умрет, если мы не будем испытывать адекватных эмоций. Впрочем, смысла в этом нет, потому что мы окружены изменой и опасностями, а Луиза замужем, так что долго нам и не протянуть, какие бы чувства нами ни владели.

– Луиза, я не передумаю, ни сейчас, ни завтра, ни в Лондоне.

– Но ты ведь вернешься ко мне? – Луиза дразнит меня, проверяя, крепко ли она меня держит. И я понимаю, что это единственная игра, доступная ей.

Надежды мои рухнули основательно.

– На кой черт я тебе сдался, Луиза? Говоришь, что не уйдешь от него, и тут же желаешь знать, вернусь ли я к тебе. Сейчас не время для идиотских игр, люди в беде. Я в беде. Скажи, что тебе от меня нужно?

Луиза бросается на постель, плачет.

– Я не знаю! Не знаю. Не знаю, – безнадежно повторяет она.

Я не знаю, что говорить. Пожалуй, сейчас Луиза совсем не понимает, что творит. Любая перемена в ней, вызванная моим появлением, была попыткой куда-то пристроиться, определить, что она чувствует, испытывая гнев, холодность, отстраненность, протест, желание… всего понемногу.

Луиза указательными пальцами смахивает слезинки с ресниц – похоже на то, как «дворники» смахивают с ветрового стекла капельки дождя.

– Джим, пожалуйста, уходи. Со мной все будет в порядке. Он может вернуться в любую минуту.

Луиза выдавливает жалкое подобие улыбки. Безысходной и печальной, в надежде убедить меня, что с ней все хорошо и что в данный момент она прекрасно может обойтись без меня. Ей не хочется, чтоб нас тут застукали вдвоем. С этим ей не справиться.

Я заставляю ее подтвердить обещанное.

– Вечером мы увидимся, и завтра я достану деньги. Все пройдет великолепно. Я обещаю. – Лиза начинает одеваться, повернувшись ко мне спиной.

Я ухожу, с трудом сдерживаясь, чтобы не повернуть обратно. Выйдя на дорогу, я успеваю немного удалиться от дома, когда появляется машина Алессандро – лоснящаяся, с затемненными стеклами, зловещая. Я вжимаюсь в белую штукатурку стены и молюсь, чтобы меня не узнали: так, чей-то силуэт на ярком фоне. Машина плавно поворачивает на подъездную дорожку.

2

Мы сидим за ужином, из Алессандро энергия бьет ключом. В его настроении какое-то сумасшедшее исступление. Я, кажется, опять для него лучший друг. Луиза сидит тихо, улыбкой поощряя мужа, но мыслями она далеко. Ресторан полон. Молодой официант успел уже раз десять украдкой бросить взгляд на Луизу. А на Алессандро смотрят все остальные посетители. Так всегда бывает по окончании большого процесса.

– Я крупная знаменитость, – говорит Алессандро. – Как кинозвезда.

Он останавливает на мне свой пронзительный взгляд. Не улыбайся он так радушно, я бы счел этот взгляд недобрым. Лучше не обращать внимания. Выбора у меня нет.

Алессандро словно и не слышит моего вопроса об исходе судебного разбирательства, пока мы не заканчиваем с первым блюдом и он не заказывает следующее, что, как и раньше, требует его отлучки на кухню.

– У него хорошее настроение, – произношу я полувопросительно.

– Я уже говорила вчера: для него это большая игра, – вяло отвечает Луиза. – Завтра мы сможем увидеться?

Я киваю.

– В кафе. Я приду прямо из колледжа. В двенадцать часов. Принесу деньги. Жаль, ты меня с собой не возьмешь.

В это время Алессандро возвращается с кухни. У меня живот подвело и сердце заколотилось.

– Ты же знаешь, что я чувствую, – говорю я.

Алессандро садится и смотрит на Луизу, на меня, понимая, что чему-то помешал. Выражение лица его не меняется, но большие руки нервно дергаются. Потом он поворачивается ко мне и благодарит меня за то, что я доставил его жене большую радость и что, когда я уеду, она очень опечалится: одного мужа ей отныне будет недостаточно…

Мы с Луизой допускаем первую ошибку: не смотрим друг на друга. Промашка невелика, но, уверен, Алессандро и из этого сделает вывод. Он улыбается самому себе, взгляд его, обращенный куда-то внутрь, колюч и холоден.

Луиза нарушает молчание:

– Расскажи Джиму о процессе. Ему до смерти хочется узнать, почему обвиняемых выпустили.

Алессандро посмотрел на меня.

– Мы решили не доверять показаниям Сонино.

Вот так – легко и просто.

– Вы расстроены? – спрашиваю.

– Лучше освободить их сейчас, чем если бы апелляционный суд опротестовал приговор.

– Но сами-то вы считаете, что они виновны?

– Разумеется. Но мое мнение несущественно. Я судья. Обвинитель… это его дело доказывать суду, что они виновны.

Напоминаю ему о нашем первом разговоре в этом ресторане, когда он заявил, что должен добиться истины, а не просто судебной правоты. Алессандро должен быть доволен.

На лицо его вновь вернулась мертвенная улыбка. Он нагнулся вперед, протянул через стол свои сильные грубые руки и схватил меня за запястья.

– Джим, я должен быть доволен виной. Виной. – Помолчав, Алессандро сильнее сжал пальцы на моих запястьях. – Невиновность… среди нас нет ни одного невиновного.

Когда от хватки его мне сделалось больно, он резко отпрянул. От этого движения его стул, встав на задние ножки, зашатался. Алессандро удалось удержаться только благодаря расторопному официанту, подтолкнувшему его вперед, да Луизе, цепко ухватившей его за плечо. Алессандро вышел из себя: мимолетная утрата контроля повергла его в замешательство. И винит он в этом меня. Видимо, я тоже отравляю ему жизнь.

Он смотрит мне прямо в глаза:

– На сестру Саварезе совершено нападение.

Глаз я не отвожу, но в горле застрял ком. Только сейчас я окончательно понял, какой маленький город Неаполь.

– Дело рук ее ухажера, – продолжает Алессандро, – очень смелый молодой человек.

Не надо быть ясновидящим, чтобы удостовериться, кого он считает ухажером. Алессандро получает от этого какое-то извращенное удовольствие. Взгляд его тяжел и проницателен. Ему хочется видеть мою реакцию на его слова. Я смотрю на Луизу. Рядом с мужем, особенно когда он в таком настроении, она похожа на маленькую девочку.

Стараясь не выдать волнения, спрашиваю:

– От кого вы узнали об этом?

Алессандро смеется. Его забавляет юридическая форма вопроса и то, что я мог подумать о схватке с ним на равных.

– От адвокатов ее брата, – сообщает он.

– И что же они сказали? – продолжаю я, давая ясно понять, что принимаю правила игры.

– Ухажер этот – загадочный тип, – холодно отвечает он, сопровождая слова коротким смешком.

– В самом деле? – ехидничаю я.

Алессандро это не нравится. Он резко фыркает.

– Но его отыщут. В Неаполе не так много глупцов.

Кое-что мне становится совершенно ясно. Близость Алессандро к каморре измеряется не тем, что они сидят рядом в зале суда, а тем, что одинаково чтут неаполитанский кодекс поведения. Похоже, прежде всего ты неаполитанец, а уж потом – преступник или судья. Я даже не уверен, что Алессандро это до конца осознает: он, быть может, такая же жертва, как и Джованна. Некоторое время я сочувственно смотрю на него, но затем догадываюсь, что все эти связи используются против меня.

Решаю прорваться сквозь кодексы.

– Мы с вами оба знаем, что ее избил кто-то из ее же родных. Зачем делать вид, что все обстоит как-то иначе?

– Джим, я вам говорю то, что знаю. – Алессандро отпивает немного вина. – Важнее другое: вы-то откуда узнали?

Смотрю на Луизу. Выражение ее лица предостерегающее: не лезь.

– Я, Алессандро, знаю, потому что она мне рассказала. И теперь я попробую ей помочь. А вы поможете мне. – Все это я заявляю невозмутимо, не отводя взгляда от его маленьких глаз. Стараюсь упростить для него принятие морального обязательства.

Руки складываются ладонями в молитвенном жесте, который сопровождается легким покачиванием головы. Я подвергаюсь порицанию. Захочет ли он что-то сказать, захочет ли помочь? Сейчас ему сказать больше нечего.

Алессандро обращается к Луизе:

– Что ты думаешь?

Луиза молчит. Она понимает: не о Джованне речь, разговор идет обо мне и о ней. Говорит откровенно:

– По-моему, мы должны им помочь.

– Помочь Джованне Саварезе или помочь Джиму? Мы сможем помочь только одному.

Проходит несколько томительных секунд, прежде чем слова Алессандро доходят до сознания. Это выбор, предложенный Луизе. Я первым открываю рот.

– Простите, Алессандро… – говорю я, не веря своим ушам.

Рука его резко бьет по столу, а сам он кричит:

– Silènzio!

Все в ресторане подскочили на стульях, и воцарилась тишина.

– Алессандро, – шепчет Луиза, – что ты делаешь?

– Я спрашиваю тебя. Тебе выбирать…

– Ни за что, – твердо отвечает она. – Ты ведешь себя глупо. Успокойся.

Алессандро вытягивает перед собой руки, будто дает знак адвокату: помолчите минуточку. Потом расправляет широкие плечи и глубоко вздыхает.

– Джим, вы спали с моей женой, нет? Вы мой друг. Скажите же мне, что делать.

Не знаю, что говорить. Не слишком уверен, что понял, о чем меня спрашивают. Спал ли я с его женой? Друг ли я ему? Он что, в самом деле хочет получить некий совет, как поступить?

– Джим? – повторяет Алессандро. – Ответьте мне…

Оскорблять его ложью нельзя, это без вопросов. У него за спиной годы и годы свидетельских показаний, лица, заполняющие зал суда, лживые, полулживые, полуправдивые заверения, увертки и отпирательства: истина, если она еще не ясна ему, тут же станет очевидной, стоит мне рот открыть.

Так что, не говоря ни слова, я складываю руки ладонями вместе в молитвенном жесте и слегка покачиваю ими. Этим я хочу сказать: «Если я тебе друг, то не спрашивай, трахал ли я твою жену».

Может, это и по-неаполитански, только я не неаполитанец. И что-то подсказывает мне, что я сделал очень большую ошибку.

Алессандро откидывается на спинку стула и бросает через плечо куда-то в глубь ресторана:

– Limoncello, per favore. [70]70
  Лимонное мороженое, пожалуйста ( ит.).
  Где Джованна? ( ит.)


[Закрыть]

Затем, повернувшись, смотрит прямо на меня. Маленькие его глаза, всегда блестящие, обратились в два тугих серых шарика.

– А вы, Джим, глупый человек.

Перед нами ставят на столик холодное как лед лимонное мороженое. Алессандро резко встает.

– Луиза! – бросает он жене.

Та, поднимаясь, пытается что-то мне сказать, но Алессандро хватает ее за руку. Я вскакиваю, опрокидывая стул. Хочется вырвать Луизу из рук мужа, но я держу руки по бокам и не свожу с него презрительного взгляда. Жестом Алессандро отмахивается от меня и отпускает Луизу.

Рукопожатия на прощание я не жду. Понимаю, что дружбе нашей Алессандро положил конец и больше мы с ним видеться не будем.

Все же протягиваю руку. Он ее не замечает. Луиза берет мою руку в свою, и я сжимаю ее пальцы. Таким доступным нам способом мы пытаемся сказать друг другу: мы должны встретиться, должны… это еще не конец. Луиза вырывает руку.

Та же картина – папа, дочка и ухажер. Нам с Луизой только что со всем непререкаемым родительским авторитетом было велено не сметь больше встречаться. На этот раз я понимаю: окончательно. Бестолковый бунт влюбленных юнцов тут не поможет. Мы не бестолковые юнцы. К тому же не настолько меня и любят-то. Из нас троих мне выпадает самая маленькая доля. В дверях Луиза оборачивается. Взгляд ее подтверждает мои предположения. Во мне волной вздымается одиночество, страх, отчаяние – я с трудом сдерживаюсь, чтобы меня не вырвало.

3

Из бессонного забытья меня выдергивает звонок телефона, переливчатая трель выводит из оцепенения, в каком я пребываю, уставившись широко раскрытыми глазами в непроглядную темень комнаты. Ночная жара так давит, что сквозь нее приходится пробиваться, вставая с постели. Я весь в поту. Телефон звонит не умолкая. В темноте не сразу нахожу ориентир: в слабом отсвете луны проступает высокая оконная рама. Выбираюсь из комнаты и наугад иду по коридору. Нащупываю телефонную трубку. Луиза.

– Джим. Послушай меня. Ты должен уехать.

– Что случилось?.. – слетает у меня с языка.

– Как бы ты ни был связан с нами, с Алессандро, – больше этого нет. Все кончилось.

Мне требуется время, чтобы вникнуть в смысл ее слов, и постепенно колесики у меня в мозгу начинают крутиться слаженно.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю. В машине он только про нас с тобой и говорил. Я думала, что он промолчит, что имени твоего никогда больше не произнесет. А он как с цепи сорвался. Я его таким никогда не видела.

– Что он сказал?

– Ничего. В том-то и дело. Ему наплевать, что я думаю. Ему, похоже, наплевать на то, что в самом деле произошло. Трудно даже понять, что он об этом думает. Тут что-то другое. Тут что-то другое…

– Что?

– Не знаю, я не знаю. Как будто кто-то как-то подорвал его репутацию. Может, он помог бы тебе. И вот…

– Что – и вот?

– Мы переспали…

– Ты же сказала, что на самом деле он так не думает.

– Я сказала, что ему, похоже, наплевать на то, что произошло. Это другое. Хуже.

Я начал понимать. Что-то мешает Алессандро довериться своему инстинкту – утвердиться в решении, прежде чем вынести приговор.

– Я собираюсь завтра принести тебе деньги.

Только я хотел спросить, где мы встретимся, задать еще сотню вопросов, как слышу в трубке голос Алессандро, зовущего Луизу, – и телефон умолк. «Господи, Господи, Господи», – бормочу я сквозь стиснутые зубы.

Уставившись в пол, тупо смотрю на расползающийся по нему прямоугольник тусклого света пробуждающейся зари. Часы мои рядом на стуле. Если хорошенько сосредоточиться, то можно мысленным усилием замедлить скорость секундной стрелки – настолько, что каждый ее скачок растягивается на полный вдох-выдох и дыхание становится таким неспешным, что, того и гляди, скользнешь мимо сна и угодишь прямо к смерти в лапы. Беспомощность измотала меня. Сколько часов прошло после телефонного разговора, а у меня в сознании до сих пор образ прелестной Луизы – эдакое кино в ярких красках, полное солнца и радости. Хочется, чтобы эти картинки обернулись реальностью, и ужас потери занозой сидит в мозгу. Хочется, чтобы кино чудом ожило, как сказала бы моя мама, чтобы мир перестроился и закрутился в нужном направлении. Но грезы о Луизе в моих объятиях – любящей, счастливой – одолевают, только пока я нахожусь в забытьи. С приближением утра я засыпаю крепко и без снов.

Лоренцо Саварезе стоит посреди моей комнаты. На краю прямоугольника солнечного света, косо пролегающего через пол. Это не сон. Я сажусь и забиваюсь в самый угол кровати, руки по локоть ушли в мягкий матрац. Хочется влипнуть в стену и исчезнуть в ней. Мне страшно. Я сейчас умру?

Саварезе недвижим, пристально смотрит на меня сверху вниз. Изучает. Лицо у него полнее, чем мне запомнилось. Узнаю глаза Джованны. Темно-карие и ласковые, это не глаза убийцы. Вид у него не устрашающий. Не такой противоестественно пугающий, как у Сонино. Тот не стоял бы там, разглядывая меня ласковыми глазами. Лоренцо в темном костюме, в черной рубашке. Руки держит в карманах.

– Что вам нужно? – спрашиваю я.

Ответа нет. Как будто звук моего голоса не потревожил тишину.

Как он попал сюда, как миновал синьору Мальдини? Я взглянул на дверь спальни. Закрыта. Не слышно ни телевизора, ни радио, ни разговоров синьоры Мальдини по телефону. Сколько времени? Мои часы показывают: семь двадцать.

Еще раз говорю:

– Что вам нужно?

Ничего.

Ничего.

Под простыней я голый. Одежда брошена на спинку стула. В такой ситуации хочется быть одетым. Саварезе ни на миг не сводит с меня взгляда.

Ничего не приходит в голову, и я повторяю:

– Что вам нужно? – Только на этот раз добавляю: – Turista, – и указываю на себя.

Мы оба понимаем, как это смешно. Опять предвидение. Никакой я больше не долбаный турист. Уж сколько недель как не турист. Называть себя так – значит признаваться, что я жалкий трус. У него на лице ни один мускул не дрогнул, и я понимаю, что как раз это он и думает. С другой стороны, ему точно известно, кто я такой и чем занимаюсь. Саварезе сюда не затем пришел, чтобы мы получше узнали друг друга. Он пришел действовать. Никакие мои обещания его не интересуют. Молить о пощаде, ссылаясь на особые обстоятельства, не приходится. Жалость у каморры не в ходу. Могу что угодно делать – это никак не отразится на ходе его мыслей. Наверное, люди много раз умоляли его подарить им жизнь, и Саварезе оставался глухим к их мольбам: в его деле места чувствам нет. С другой стороны, сейчас им есть место: ведь речь идет о его сестре.

И тут меня озарило. Вот зачем он здесь, вот отчего я еще жив, а не убит. Саварезе не может разобраться в ситуации. Где-то в глубине души он понимает, что сестре надо позволить идти своей дорогой. Сомневаюсь, что ему это приходит в голову, но, как бы ни был робок его внутренний голос, сбивающий его с обычной непреклонной решимости, он говорит Саварезе, что не слишком честно убить парня, который хочет помочь его сестре. То ли дело месть, которую он теперь, после двух лет тюрьмы, после предательства Сонино, должен осуществить. Это все ему ясно и необходимо. Ему необходимо. Но не его сестре. Не это ли Алессандро имел в виду, когда говорил о неоспоримой проницательности Лоренцо?

На поиски ответов времени у меня нет: в ту же секунду Саварезе бросается через комнату, выхватывает из кармана пистолет и с размаху бьет меня по голове. Лицо у него напряжено. Движения решительны и точны. Удар внезапный и сокрушающий. Белый свет боли разливается в голове. На миг я становлюсь тысячей белых простыней, трепещущих на ветру.

Лицо синьоры Мальдини прямо надо мной. Большим пальцем она поднимает мое веко – думает, что я мертв. Где-то далеко-далеко слышу ее голос: «Mamma mia, a morto, morto». [71]71
  Матерь Божья, он мертв, мертв ( ит.).


[Закрыть]