Текст книги "Предательство в Неаполе"

Автор книги: Нил Гриффитс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Когда наконец приготовления окончены, я снова спрашиваю:

– Скажите мне только, видят ли картинку в суде?

Оператор с каким-то извращенным высокомерием произносит:

– А ты кто такой?

Я крепко хватаю его за руку и притягиваю к себе:

– Говори, видят ли в зале суда картинку?

– Нет, нет, – лепечет он, тряся головой: мое поведение разом сбило с него спесь.

Подходит Алессандро:

– Все в порядке?

– Все прекрасно, – отвечаю я и, отпустив оператора, возвращаюсь в свой угол.

Служащие тюрьмы приносят еще стулья, быстро расставляют их. Один из них, видимо, заметив, что я пришел вместе с Алессандро, передает мне стул через головы других. Теперь все сидят в терпеливом ожидании. Входит пожилой человек в строгом деловом костюме и направляется прямо к Алессандро. Они пожимают друг другу руки, беседуют, понизив голос. Ни дать ни взять два политика, совершающих сделку, уточняют детали и приоритеты с профессиональной быстротой и точностью. Пока они шепчутся, все в комнате молчат. Потом пожилой уходит, а Алессандро оборачивается и что-то говорит, давая знать, что пора приступать к делу. Он садится, достает свои папки и раскладывает бумаги, стучит по микрофону, стоящему перед ним на столе. Звука нет. Алессандро обращается к оператору, уже водрузившему на голову наушники. Алессандро говорит в микрофон. Оператор показывает оба больших пальца.

Вводят Сонино, его окружают пять полицейских. На нем тот же черный костюм, та же белая сорочка с темным галстуком: одежда измята, как будто связывалась в узел и использовалась в качестве подушки. Он шаркает ногами. Кисти рук скованы наручниками. Интересно, думаю, какие сюрпризы он приготовил нам сегодня. Даже в таком неприглядном виде, худой, изнуренный, Сонино заполняет собой всю комнату. Как и в случае с любой харизматической личностью, трудно определить, что именно делает его особенным. Однако сейчас его появление несет окружающим что-то вроде облегчения. Мы всего лишь фон, он же – хорошо и всесторонне прописанная фигура. Большинство людей проходят мимо нас незамеченными, Сонино же поражает воображение. Все мы как по команде пристально смотрим на него, пусть и сгорбленного, внутренне потерянного, еле шаркающего ногами.

Прежде чем сесть, Сонино озирается. Под глазами у него темные набрякшие мешки. На секунду-другую взгляд его упирается прямо в меня. С трудом заставляю себя не опустить глаза.

Не обращая внимания на охранников, Сонино выдвигает стул из-за стола и усаживается. Он сутулится: сказывается усталость, а также, возможно, это поза, демонстрирующая пренебрежение. Алессандро смотрит в бумаги. Оператору приходится переналаживать ракурс и фокус: мое сидение перед камерой было напрасным. Оператор переходит от одной камеры к другой, нажимая кнопки: загораются красные огоньки. Съемка началась. Алессандро поднимает голову, вежливо приветствует Сонино и распоряжается снять с него наручники. Сонино не проявляет и тени признательности.

Алессандро не спешит начинать. Он изучает лежащие перед ним документы, зовет помощника, шепчется с ним через плечо. Сонино, безучастный к происходящему, недвижимо сидит на стуле. Не думаю, что это часть какого-то психологического поединка. Если же так, то сидеть нам тут придется долгонько. Проходит еще минута, и Алессандро просит Сонино подтвердить его имя и фамилию. Сонино наклоняется вперед, словно стараясь расслышать. Алессандро повторяет. Ответ Сонино утвердительный. Тогда Алессандро задает следующий вопрос, в котором я улавливаю слово «каморра». И снова Сонино отвечает: «Si». Алессандро зачитывает список из девяти фамилий. Сонино смотрит в объектив камеры, словно проникает взглядом в зал суда, где находятся подсудимые. Не отводя глаз, он подтверждает для протокола, что девять подсудимых были членами его банды «Каморра модерна».

Скупость вопросов и ответов придает процедуре напряженный характер. Больше похоже на пьесу Беккета или Пинтера: скорее спектакль в театре абсурда, чем судебное противостояние. Часто говорят, что великие театральные постановки не нуждаются в переводе текста. И это – правда. Суть противостояния Алессандро и Сонино для меня так же ясна, как и для остальных присутствующих. Алессандро уточняет у Сонино все его прежние показания, заставляя того подчеркнуть каждую деталь своих признаний, с тем чтобы позже, когда он начнет сопоставлять их с показаниями обвиняемых, не возникла путаница. Всякий раз, произнося «si», Сонино все больше увязает в конфликте с теми, кого обвиняет. И Сонино понимает, что определенность для него рискованна: опровергнуть ее куда легче, чем общие рассуждения, намеки. И все же он надеется сокрушить этим защиту, потому что в 1980-х pentiti придерживались как раз противоположной тактики, когда ни о чем определенном речи почти не велось, все сводилось к мелочам, вроде иерархии в каморре, ее тайных укрытий и взаимных обид.

Вопросы становятся более конкретными. Сонино разъясняет, поправляет, уточняет. Делает он это не задумываясь, на одном дыхании. Ум его скор, как будто физическое истощение, подобно восточным самоистязаниям, повысило его мыслительные способности. Я пристально рассматриваю Сонино. Среди моих пациентов встречалось немало отменных лжецов, прятавших пагубную страсть под искусным лицемерием: зачастую самообмана в этом было столько же, сколько и желания одурачить меня. Что кроется за сложными переплетениями признаний Сонино? Подозреваю, Алессандро опасается, что вся эта затея с pentiti задумана с совершенно иными целями. Может быть, в деле замешаны те, кто повыше. Если не каморра, так сицилийская мафия. Американская мафия. Может быть, Сонино приказали прикинуться pentito и заключить сделку относительно «смены личности» (какая организация отказалась бы от такого человека, как Сонино!). А тем временем можно немного выпустить пар, усадив за решетку кучку мелких гангстеров за уличные войны, которые переполнили чашу терпения даже неаполитанцев. Возможен такой сценарий, нет ли – понятия не имею.

Объявляется перерыв. Сонино ждет, когда наденут наручники. Ему дают сигарету. Алессандро встает и совещается со своим помощником. Не могу сказать, о чем он думает. Лицо его сурово, сосредоточенно. Сонино курит, уронив голову, подбородок едва в грудь не упирается. Оператор проверяет камеры. В помещении тихо, если не считать легкого перешептывания адвокатов и журналистов. Мы похожи на публику во время перемены декораций по ходу пьесы. Алессандро снова садится за стол, потирает лицо и делает несколько глубоких вдохов и выдохов. Сонино поднимает взгляд и пристально смотрит на Алессандро из-под насупленных бровей. Глаза у него темные, но тепла в них нет. У него забирают сигарету, снимают наручники. Перерыв дает возможность Алессандро собраться. Когда он начинает, я слышу слова «omicidio», «assassino», «morte». [52]52
  убийство, убийца, смерть


[Закрыть]Сонино приходится сознаваться в собственной преступной деятельности. Говорит он без запинки, глаза нацелены в одну точку, улыбка издевательская. Сонино знает: в чем бы он ни признался, какие бы жуткие подробности ни приводил, это не так существенно, как его показания против девятерых бандитов. Ведь Сонино доводилось убивать всего лишь других гангстеров, в то время как бомбы в машинах привели к смерти невинных людей, и в этом его преимущество. Сонино, конечно же, преступил закон, однако грехи девяти бандитов неизмеримо тяжелее: все они головорезы, пониманию которых недоступно, что общество куда выше ценит жизнь простого гражданина, нежели какого-то уголовника. Сонино такой ошибки не совершил, будучи уверен, что в глазах мирных граждан он не такой отпетый негодяй, как обвиняемые.

С другой стороны, у него есть и еще одна причина чувствовать свое превосходство. Сонино знает: его убийства становятся легендами. Поскольку до жертв его никому дела нет, все внимание сосредоточивается прежде всего на подробностях того, как их лишали жизни. Степень варварства, мера жестокости. Они, как народные предания, способны очаровывать, не вызывая вспышек морального осуждения. Так что, пока Алессандро перечисляет преступления Сонино, тот едко отвечает: да, мол, я все это делал, – чтобы тут же выкинуть их из памяти. Он одновременно гордится ими и отбрасывает их. Алессандро на это не реагирует и продолжает читать следующий раздел у себя в папке, водя авторучкой по странице. Он старается быть объективным, не давая повода для подозрений, будто способен попасть под извращенное обаяние Сонино. То и дело он требует более подробных разъяснений. Только тогда они смотрят друг другу в глаза: Алессандро быстро поднимает взгляд, внимательно слушая Сонино, после чего опускает голову, чтобы сделать необходимые пометки.

Уже час дня. Заседание окончено. Охранники, стоявшие вдоль стены, вновь надевают оковы на Сонино, помогают встать и уводят. Комната быстро пустеет. Я остаюсь вместе с Алессандро, его помощником, оператором и еще одним человеком, которого не знаю. Алессандро продолжает сидеть, щелкая кнопкой ручки, погруженный в глубокую задумчивость.

– Что теперь? – спрашиваю я.

– Теперь? – переспрашивает Алессандро, уставившись на меня отсутствующим взглядом. – Теперь мы пойдем обедать.

В тюремной столовой обед подается в небольшой кабинет. Макароны и бобы. Я ем, держа миску на коленях. Продукты свежие, приготовлены вкусно, на оливковом масле. Алессандро и его помощник сидят за столом друг напротив друга. Они весело болтают, смеются. Я не понимаю ни слова. Немного погодя Алессандро спрашивает, о чем я думал.

– Трудно сказать, – отвечаю я.

– Вы понимали, что происходило?

– Немного. Во второй части допроса вы говорили о его преступлениях?

Алессандро кивает:

– Однажды Сонино убил человека, который вступил в интимные отношения с вдовой его брата. Он отрезал ему голову. В то время мы считали убийцей одного врача, chirurgo. Ну знаете, кто операции делает…

– Хирург.

– Да, хирурга. Сонино говорит, что шесть месяцев практиковался, отрезая головы кроликам. Он хотел, чтобы мы подумали, что это chirurgo. Хирург.

Неудивительно, что Сонино хранил самодовольный вид. Месть побудила его овладеть приемами хирургии, пусть даже на уровне любителя, чтобы избежать ареста!

– Что еще он натворил? – спрашиваю я, содрогаясь от омерзения.

– Он ест… – Алессандро смеется, – он кусает… – Масканьи советуется со своим помощником, тот трясет головой. – Как сказать «он кусает его язык» в прошедшем времени? – спрашивает меня Алессандро.

– Он откусил ему язык. Я уже понял, о чем речь.

– А потом он убил его – неделю спустя, – добавляет Алессандро.

– Как?

– Как он говорит, ударил жертву ножом сто раз, – отвечает Алессандро.

– У вас есть сомнения?

– В отчете коронера говорится: от шестидесяти до семидесяти раз.

– Ну, теперь понятно, в чем проблема.

– Вам понятно? – Алессандро интересно, что подскажет моя интуиция.

– Сонино не нужна приблизительность. Он точен и терпелив. Ударить сто раз – это требует времени, решимости. Семьдесят – это исступленное нападение в состоянии аффекта.

– Надо еще раз прочитать первоначальный протокол. Поговорите с коронером. Возможно, ничего в этом и нет. – Алессандро поднимает руки, как бы говоря: возможно, и ничего, но они должны установить факты.

– Что нам предстоит после обеда?

– Мы продолжаем.

Я расправился с макаронами и принимаю предложение выпить кофе. Алессандро удаляется, и я остаюсь с его помощником. Мы улыбаемся друг другу. Он ненамного старше меня. Хотя уверенности ему не занимать, видно: присутствия Алессандро ему не хватает. Он ведет себя как способный ученик, не заинтересованный, однако, в столь ответственной должности. Будь я помощником судьи в Неаполе, то стремился бы на его место. Алессандро возвращается с кофе и протягивает мне чашечку. Покончив с кофе, мы идем в белую комнату.

Я задерживаюсь с Алессандро в центре комнаты, присев на угол стола. Мы смеемся, вспоминая, как играли в «Монополию», обещаем, что в следующий раз один из нас победит Луизу. Я не обращаю внимания на оператора, который с камерой кружит возле стола, – вижу его краешком глаза, но почему-то думаю, что он всего-навсего выбирает ракурс. И только когда Алессандро, широко улыбаясь, говорит: «Смотрите, Джим, вы прямо кинозвезда», – до меня доходит, что камера наведена на нас обоих, мы оба отражаемся в кольце черного зеркала линз. И красный огонек, означающий, что камера работает, – горит. Мне хочется заорать: «Стоп!» – и закрыть объектив рукой. Но слишком поздно. Всем заинтересованным лицам теперь ясно: я знаком с судьей, и достаточно близко, чтобы болтать с ним в перерыве между заседаниями одного из важнейших процессов в жизни этого судьи. И это после того, как я дважды уверял Джованну, будто я всего-навсего любопытствующий турист.

– Твою мать! – вырывается у меня.

Оператор глупо ухмыляется: это его маленькая месть за то, что я раньше набросился на него.

– Что случилось? – спрашивает Алессандро.

– Ничего, – говорю я. – Просто я думаю, не особенно разумно, что меня видят тут беседующим с вами. Эти люди параноики, на все готовы. Не станут ли они выяснять, кто я такой?

– Вы слишком беспокоитесь, – говорит Алессандро, со смехом хлопая меня по плечу.

Может быть, беспокоюсь я напрасно. Кто обращает внимание на телевизор в зале суда в конце обеденного перерыва, когда ничего существенного не происходит, а «актеры» еще не заняли свои места? Слегка перевожу дух, при этом подозревая, что процесс этот отнимет у меня несколько лет жизни.

Мое место в углу уже занято, и я спешу на другое, откуда смогу следить за происходящим.

Снова вводят Сонино. Он садится, положив руки на стол. Алессандро приходится немного отодвинуть свои папки. Оператор налаживает камеру.

На этот раз Сонино показывают фотографии. Мне их четко не видно, но большинство взято из полицейских архивов. На некоторых сцены убийства – черно-белые снимки убитых мужчин, лежащих на тротуаре, навалившихся на рулевые колеса машин, на обеденный стол, все забрызгано кровью. Комментируя кошмарные сюжеты, Сонино иногда берет фото, кладет перед собой и пристально изучает. Не думаю, что эти убийства его работа. Он смотрит на них с презрением. Эти мужланы мясники, а не хирурги. Любители. Сонино что-то говорит, и Алессандро смеется в ответ. Шутка? По поводу трупов? Не знаю. Но все, кроме меня, ее поняли. Впрочем, это подтверждает одну из моих прежних теорий: есть разница между мертвым бандитом и невинной жертвой, – поскольку я сомневаюсь, чтобы Алессандро откликнулся на шутку о человеке, погибшем ни за что ни про что. Что сразу подтверждается новой серией снимков, которые, судя по всему, сделаны после взрывов машин. Вижу тела, части тел, лежащие на улице. Горящие машины, окутанные пламенем и черным дымом. Сонино пытается шутить, но на этот раз – впервые за целый день – Алессандро бьет ладонью по столу и приказывает: «Silenzio!» Сонино и глазом не моргнул.

Алессандро продолжает выкладывать перед ним фотографии. У него свой замысел: доказать, что Сонино не только знал о намерениях гангстеров, но и был в курсе, когда и где заложат взрывчатку. Они обсуждают детали подготовки операции, машут руками, рисуя в воздухе схемы передвижения по улицам Неаполя. На какое-то время они становятся обыкновенными мужиками, спорящими в баре, как быстрее добраться с Римской улицы до стадиона «Сан-Паоло». Заседание заканчивается, когда Сонино взмахивает руками и издает звук, глухо подражая взрыву бомбы. Это не шутка и не дешевый театральный жест: он просто уточняет некую деталь. Возможно, силу взрыва относительно размера улицы. Причина, по которой погибли прохожие, в том, что высокие стены удержали взрывную волну, которая разнесла осколки и обломки по улице. Сонино качает головой: он бы такой ошибки не допустил.

Наконец Сонино увели, а Алессандро переговорил со своим помощником и другим человеком, с которым беседовал перед допросом, и мы уходим. Я сажусь на переднее сиденье машины, Алессандро с помощником устраиваются на заднем. У меня такое ощущение, что помощника начинает раздражать мое постоянное присутствие. Как обычно, наглядевшись на все эти странные судебные процедуры, я чувствую глубокую усталость. Измена, возможно, действует угнетающе, но и паранойя тоже. А она уже овладела мной в той же мере, в какой овладела и преступниками. Интересно, не ищу ли я бессознательно способ поставить себя на место другого человека: значит, теперь у меня такое желание возникает инстинктивно всякий раз, когда я становлюсь свидетелем психологической коллизии? Я пробую вникнуть в разговор на заднем сиденье, но впадаю в дрему. Впрочем, Алессандро окликает меня:

– Джим, он правду говорит? Как вам кажется?

Не оборачиваясь, отвечаю:

– Он малый хитрый.

Слышу тихий смешок Алессандро. Потом вопрос:

– Что еще?

– Возможно, не в своем уме.

Алессандро снова смеется и шутливо спрашивает:

– Ваше профессиональное мнение?

– Мое профессиональное мнение включало бы в себя еще и крайнюю степень эгоизма, основанную на интуитивном осознании своей исключительности.

Алессандро переводит это помощнику, и они смеются.

– Вот что мне хочется понять, Джим. А вдруг его измена – это всего лишь ловушка?

– Я тоже себе такой вопрос задавал.

– И что вы придумали?

– Ничего. По-моему, англичанину предугадать мысли неаполитанца невозможно. Мы два совершенно разных существа. У англичанина чувство сознания собственной правоты непоколебимо. Независимо от того, что является правилом, суть закреплена, и обе позиции выражены четко. Неаполитанская же мораль, я бы сказал, – это праздник, который всегда с тобой.

– На чем, по-вашему, это основывается?

– На интуиции. Мне точно такое неведомо.

– Вы отважный человек, – говорит Алессандро и возвращается к разговору с помощником.

Я не очень понимаю, что он хотел сказать. Не обижен ли он моим сравнением?

Мы приезжаем в Неаполь, и меня высаживают на площади Гарибальди. Мы не пожимаем рук, и я выскакиваю прямо в поток уличного движения.

По Спаччанаполи медленно бреду к дому синьоры Мальдини. Солнце вот-вот сядет, и я жду, чтобы посмотреть, не хлынет ли меж зданий свет, как и в тот раз, когда я гулял по Неаполю. Во мне живет какое-то мистическое ожидание чуда. Весь день я пытался угадать, что у Джакомо Сонино на уме. Может, он персона и небезынтересная, только от подобных сильных личностей лучше держаться подальше. В момент, когда я думаю об этом, меня внезапно обволакивает свет. Я успел уйти дальше по улице, чем в прошлый раз, поэтому он достигает меня быстрее. Мне не остается ничего, как остановиться и переждать, пока поток света минует меня. Он такой яркий, что я даже ног своих не вижу.

Спасительная тень наконец вернулась, но я не сразу прихожу в себя. Все, что попадается на глаза, видится мне мутным и раздвоенным.

Но вот я снова обретаю способность видеть окружающее четко и ясно. Я уже на углу площади Беллини. Точно сказать не могу, зачем я здесь: путь-то держу к моему пансиону. Сажусь за столик, заказываю пиво. Для этого-то, похоже, меня сюда и занесло. Пиво в конце долгого дня. Но на самом деле я надеюсь, что мимо пройдет Джованна – по дороге в кибер-кафе или из него. Мне нужно удостовериться, что мое присутствие на допросе осталось незамеченным. И конечно же, я испытываю сильное желание просто увидеть ее еще разок.

Жду около получаса, потом решаю оставить ей записку. Прошу у официанта ручку и на салфетке пишу: «Джованна. „Кибер-Данте“. Среда. 7». В сравнении с ее посланием мое явно многословнее. Оставляю записку парню в кибер-кафе. Он недоверчиво читает ее, не желая, как я полагаю, превращаться в связного каморры. Потом складывает записку и кладет ее под стойку. Возвращаюсь обратно к своему пансиону. Синьоры Мальдини не видно, но около телефона записка – звонила Луиза. Я слишком устал, чтобы звонить ей. Усаживаюсь в гостиной, включаю телевизор и ищу программу с местными новостями. Не успеваю я пройтись по всем каналам, как синьора Мальдини открывает дверь. Я рад видеть ее, тем более что волосы ее снова, как обычно, сбиты набок. Входя, она бесцеремонно поправляет их. Волосы неохотно поддаются и снова укладываются в привычную для них (зато отвергающую законы гравитации) форму. В ее аккуратно зачесанной «Пизанской башне» есть нечто до странности успокаивающее, и меня посещает мистическое чувство, что до тех пор, пока прическа синьоры Мальдини остается без изменений, все будет хорошо в этом мире. В моем мире.