Текст книги "Шашлык на свежем воздухе"

Автор книги: Николай Самохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

ТИХАЯ МАНЯ

В воскресенье вечером на квартире у бабки Зыбунихи шло невеселое чаепитие. Хотя женщины и распробовали перед этим бутылку тридцать третьего портвейна, прихваченную из столовки Фридой. Настроение, однако, не возникало.

Чай, впрочем, пили довольно прилежно. Даже с некоторым ожесточением. Все, кроме Мани. Маня к своей чашке не притрагивалась. Сидела, положив на колени пухлые руки с маленькими круглыми ямочками над казанками, и скорбно помаргивала.

– Значит, так-таки ушел? – в который уже раз спросила бабка Зыбуниха.

– Так-таки, – откликнулась Маня.

– И что ж он, парень-брат, заявляет что, или как? Может, говорит, характерами не сошлись?

– Да что же он говорит, – вздохнула Маня. – Ничего он не говорит.

– Как же, станет он разговаривать, дожидайся! – сказала Манина соседка и подружка Зина Никанорова. – Все они такие… Сделал ей ляльку – и до свидания.

– Отцов, парень-брат, – как зайцов, – философски заметила Зыбуниха. – А мать одна.

– Это верно, – согласилась Маня.

– Ну, не от меня он ушел, – воинственно повела плечами Фрида. – Я бы ему так ушла, паразиту!

– Что же сделаешь-то, – сказала Маня.

– Сделаешь!.. Захочешь—так сделаешь. Вон у нас шеф-повар тетя Дуся своему устроила… Тоже бросил ее с тремя ребятишками – молодую себе нашел. Да еще набрался нахальства, – черт щербатый! – пришел домой за магнитофоном. Представляете, заявился красавчик: в новом костюме, при галстуке, без усов и зубы золотые. Ах, – говорит тетя Дуся, – магнитофон тебе, подлюке! На тебе магнитофон! – и раз ему в шары кислотой!

– Вот так вот, парень-брат! – молодо воскликнула бабка Зыбуниха. – Выжгла ему гляделки-то!

– Глаза остались, – сказала Фрида. – Он их зажмурить успел. А рожа так сразу и запузырилась. Теперь ходит весь в рубцах – родные не узнают. Хорошо, говорит, что зубы вставил золотые. А то сначала хотел железные—и пропали бы деньги. А золото кислоте не поддается.

– Кислоту где-то люди берут, – задумчиво приподняла брови Зина Никанорова, тоже год назад брошенная мужем и до сих пор еще не отмщенная.

– Берут, – сказала Фрида. – Захочешь – возьмешь… Из-под земли выкопаешь. – При этом она посмотрела на Маню долгим испытующим взглядом.

– Насильно мил не будешь, – робко защитилась Маня.

– А ты пробовала? – спросила Фрида. – Из тебя насильник, я погляжу… Ты вон губы сроду не красила – боялась ему не понравиться. А он взял теперь, да к намазанной и ушел.

– Марея у нас тихая, – поддержала Фриду бабка Зыбуниха. – Другая бы, конечно, не попустилась. Вот я вам, девки, расскажу случай… Жили у нас тоже одни наискосок – семейство. Их только двое и было. Он сам-то, парень-брат, магазином заведовал золотопродснабовским, так у ней чего-чего не было: и отрезы, и полушалки, и польта. Хорошо жили, зря не скажешь. Только и слов, что Петя да Катя, Катя да Петя. Ну, что же, детей нет – почему не жить. Катерина-то все хвасталась: мой, дескать, Петя сто сот стоит… И что ты думаешь, парень-брат? Этот стосотельный-то взял да и спутался с какой-то. Спутался, да ребенка и прижили. Вот он к своей-то Кате и приезжает на подводе – вещи делить. А ей уж раньше соседки переказали, что едет, – она пластом лежит на кровати. А он – вот он тебе, заходит. Ну, говорит, Катя дорогая, парень-брат, пожили мы с тобой хорошо – друг дружку не обижали, а теперь у меня другая жена и ребенок. И уж возчик в дверях стоит – помочь чего вынести.

Катерина-то и отвечает: что ж, Петя, вольному воля, я тебя не держу. Давай, раз такое дело, хоть простимся – поцелуемся. Наклонился он к ней, парень-брат, проститься – она ему возьми нос-то и откуси!

– Господи, кошмар какой! – с радостным испугом визгнула Зина Никанорова.

– Да-а, – продолжила Зыбуниха, насладившись эффектом. – Отсекла ему нос, голубчику. Вот, говорит, Петя, какой ты красивый стал. Иди теперь к своей новой жене – пусть она тебя так полюбит, как я любила.

– Я бы такому не только нос откусила! – взвинченным голосом сказала Фрида. – Я бы ему, змею, уши объела и руки-ноги повыломала! Пусть бы он к своей шмаре боком катился!

– А вот у нас на работе история была… – начала Зина Никанорова.

Маня вдруг поднялась.

– Пойду, – сказала она и плотно запахнула жакетку. – Мой обещался за раскладушкой прийти – надо встретить…

– Надо встретить! – повторила она, как-то диковато глядя поверх голов своих притихших товарок.

– Выжжет она ему глаза, девки! – сказала бабка Зыбуниха, суеверно глядя на дверь и крестясь. – Осподи, осподи, – что делается!..

– Манька-то? – откликнулась Фрида. – У нее не заржавеет. Она, не смотрите, что молчаливая… У нас вон теть Дуся тоже не шибко разговорчивая, а змея – первый сорт.

– Вот вам и тихоня! – охнула Зина Никанорова.

– В тихом-то озере, парень-брат, черти и водятся, – строго напомнила бабка Зыбуниха…

ОПАСНЫЙ ВОЗРАСТ

Обстановка в доме была исключительно нервной: Нусик за три месяца до получения аттестата зрелости, несмотря на строгий предэкзаменационный режим, каждый день возвращалась домой после одиннадцати вечера; дважды мама Серафима Павловна, обходя дозором свой пятистенник, спугивала с подоконника Нусиковой комнаты какого-то губастого парня, а один раз захватила в квартире подозрительно чисто одетого электромонтера. Щеголь-электромонтер пробормотал что-то насчет ослабших контактов и поспешил откланяться.

Серафима Павловна наблюдала за ним через щелку в заборе. Электромонтер, выйдя за ворота, облегченно, как показалось Серафиме Павловне, вздохнул, полез зачем-то в свой чемоданчик и выронил оттуда не отвертку и кусачки, а готовальню и несколько толстых тетрадей в клеенчатых обложках.

Больше всего маму тревожило окно, в которое запросто можно было шагнуть прямо с тротуара. Мама потеряла сон. Она ставила к дверям Нусиковой светелки раскладушку и по целым ночам слушала – не раздастся ли из комнаты какой-нибудь стук или шорох. В конце концов это бдение ее иссушило, Серафима Павловна взяла молоток и, обдирая колени о неструганую завалинку, заколотила в раму четыре граненых гвоздя.

Молчаливо сносившая все предыдущие мелкие ограничения, Нусик на этот раз устроила бунт. Она заявилась к родителям и, сузив свои красивые глаза, категорически потребовала вырывания гвоздей, пригрозив в противном случае тут же выйти замуж.

– Василий, послушай, что она говорит! – сжимая «иски, закричала мама. – Она хочет меня убить!

Анкл Вася, родной дядя Нусика, в прошлом цирковой борец, принимавший энергичное участие в судьбе племянницы, сбычив шею, прохрипел, что он переломит хребет любому негодяю, который осмелится… В это можно было поверить: давно оставивший арену анкл Вася весил сто сорок килограммов. Когда он ходил по дому, половицы под ним явственно прогибались.

– Анна! – трагическим голосом сказал интеллигентный и болезненный папа Эрнест Пименович. – Если это случится – я повешусь. Так и знай.

Нусик, однако, не вняла предупреждениям и на другой же день привела домой жениха. Таковым оказался статный моряк с косыми полубаками и кокетливо расположенной золотой фиксой. Вряд ли это был всамделишный жених. Скорее всего, он выполнял роль подставной фигуры для конкретного запугивания несносных родителей. Однако, действовал моряк весьма правдоподобно. Он красиво напрягал грудь и снисходительно говорил остолбеневшим анклу Васе и Серафиме Павловне «папаша-мамаша».

Придя в себя, мама и анкл Вася гнали жениха до перекрестка улицы Низменной со Вторым Глиноземным переулком.

Папа Эрнест Пименович, по причине слабого сердца не смогший принять участия в погоне, болел за исход ее, судорожно вцепившись побелевшими руками в воротный столб.

К сожалению, догнать жениха не удалось. Он бежал легко и пружинисто, закусив поблескивающей фиксой ленточки своей флотской бескозырки…

Возможно, все и ограничилось бы мелким и безопасным ухажерством, вполне естественным в юном возрасте, не займи домашние сразу такой железной позиции. Но они заняли, и Нусик закусила удила. Она обошла родительский фронт с тылу и в один прекрасный день выложила на стол медицинскую справку о беременности. Первопричину возникновения этой справки – пожилого, углубленного аспиранта Прудикова – Серафима Павловна и анкл Вася разыскали в одном студенческом общежитии. Аспирант Прудников не долго запирался. Он боязливо поморгал глазами на разъяренную маму, оценил чугунный загривок анкла Васи и, понурив лысеющую голову, признал себя виновным.

Все эти волнующие события происходили восемнадцать лет назад.

А в настоящий момент Анна Эрнестовна и ее муж доктор Прудиков сумерничали на веранде своей дачи.

– Меня очень тревожит Зинаида, – начала разговор Анна Эрнестовна. – Ты слышишь или нет?!

– Угу, – откликнулся доктор Прудиков. – Маленькие дети – маленькое горе, большие дети…

– Оставь свой идиотский фольклор! – нервно сказала жена. – Хотя бы сейчас!.. Мне крайне не нравится этот прилизанный тип с пробором, который возле нее крутится. Ты заметил.

– Голубчик, – вздохнул папа Прудиков. – Они теперь все прилизанные. И все с проборами. Важен не пробор, а то, что под ним.

– Ты полагаешь, что под ним мысли? – съязвила Анна Эрнестовна.

– Безусловно, – кивнул муж. – Целая философия. У них теперь очень передовая философия. Она заключается в том, что долго гулять неприлично. Не успеем оглянуться – как станем бабушкой и дедушкой. Шведское влияние.

– Не знаю, чье это влияние, – сказала мама Прудикова, – но в городе я чувствую себя спокойнее. Там все-таки четвертый этаж. А здесь… ты посмотри на ее окно: туда же можно въехать на тракторе.

– Так замуруй его, – пожал плечами папа.

– И замурую, – сказала Анна Эрнестовна. – Еще как замурую!

Она решительно поднялась, обошла дачу кругом и заколотила в раму Зининой светелки четыре железнодорожных костыля…

4. ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

ШАШЛЫК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ

У нас тут с недавних пор ввели новшество – шашлыки на городском пляже затеяли продавать. Да не какие-нибудь, поджаренные на сковородке и для блезиру насаженные на шампура, а естественные. Поставили жаровню; повар возле нее крутится – настоящий грузин или, может быть, армянин; два подручных у него – один угли ворошит, другой мясо готовит. В общем, – конвейер.

При нашем резко континентальном климате и, стало быть, очень жарком лете – полная имитация Кавказа. Не надо в Сухуми ехать или куда на Пицунду. И, конечно, среди отдыхающих на пляже это дело сразу получило громадную популярность.

В прошлое воскресенье мы с Жорой Виноградовым тоже соблазнились. Подошли и заняли очередь. Очередь порядочная – человек восемьдесят голых людей. Однако двигается. И довольно быстро. Как минута – шашлык, как еще минута – еще шашлык.

Конечно, большинство товарищей берут по два, так что, в общем и в целом, время удваивается, но, в принципе, терпимо.

Ну, значит, стоим – ждем. Слюнки пускаем.

Как вдруг сбоку, слева подходит к повару какой-то гражданин в кепочке, по-выходному одетый и говорит:

– Здорово, Гога. Подкинь-ка мне один прутик. А то жарко что-то.

– А-а, – говорит повар, не переставая орудовать возле жаровни, – салям, салям, – и подкидывает этому гражданину одну порцию, какая получше.

Ну, мы молчим. Не возражаем. Видим, ничего здесь особенного – вполне рядовое явление. Когда человек на такой жаре целый день возле огня калится – имеет он право угостить хорошего знакомого? Имеет.

Дальше события развиваются так: этот, в кепочке, быстро очистил прутик – видно, действительно, крепко согрелся человек – и говорит:

– Давай второй.

Очередь опять молчит. Отчасти потому, что народ у нас все же очень терпеливый, отчасти потому, что каждый, наверное, думает про себя: «Ну, кто не без греха».

Да… А этот, в кепочке, доел второй шашлык и говорит:

– Давай третий.

Тут самая передняя гражданка не выдержала.

– Послушайте, товарищ, – говорит, – это уже свинство! Ну сколько можно? Ну один, ну два, но не три! Я полтора часа отбухала на солнце, а теперь должна ждать! Что – этот гражданин привилегированный или красивее других?

– Зачем красивее? – отвечает повар. – Это грузчик наш.

– Что-то он не похож на грузчика! – замечают из очереди. – Ишь, выфрантился!

– А он сегодня выходной, – поясняет один из подручных.

Ну, ладно. Опять замолчали. Раз грузчик – это понять можно. У нас ведь людям лишнего объяснять не требуется. Черт с ним, пусть этот грузчик нажрется своих подопечных шашлыков – мы не облезем.

А грузчик, между тем, прикончил третий шашлык и говорит:

– Давай четвертый.

Жора Виноградов позади меня захлебывается:

– Ах, наглец, – и тычет в спину кулаками.

Я повернулся, схватил его за плечи.

– Жора! – говорю. – Тише! Меня-то не калечь – я тут при чем!

Но у него уже глаза стеклянные, и он, кроме этого выходного грузчика, никого и ничего не замечает.

А грузчик, видать, насчет дипломатии ни в дугу – никак не может оценить обстановку. Утерся и говорит:

– Давай пятый!

…Короче – на седьмом шашлыке все и произошло. Задние поднаперли, передние не удержали, а может, не захотели удерживать – жаровня перевернулась, шашлыки – в разные стороны, угли на землю. Там кто-то необутыми ногами по углям прошелся – и, боже мой, что началось!..

Милиционер прибежал, а кого забирать – не знает, все же голые. Ну, он схватил этого будто бы грузчика – как одетого. И еще одного постороннего товарища замел – при галстуке и лицо довольно интеллигентное.

Мне лично за все это сделалось стыдно – за это, в общем-то стихийное недоразумение и мое невольное в нем участие.

ТЕАТР НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСТИБЮЛЯ

– Все! – стукнул ладошкой по столу Миша Повойник. – Завтра же идем в театр!

– Верно! – поддержал его я. – А то живем, понимаешь, как свиньи. От всех веяний отстали. Два выходных нам дали, как людям, А мы куда их? То в «Подснежник», то в «Березку», то в «Незабудку», то в этот… как его…

– Точно… в этот, – покаянно моргнул Миша.

– Надо же – два года в театре не были!

– Я – три, – сказал Миша.

– И никаких откладываний на завтра! – заявил я. – Сегодня же пойдем. Немедленно!

– Сегодня? – растерялся Миша. – Тогда вот что: сейчас хватаем такси, рвем домой, быстренько гладим штаны, бреемся, надеваем галстуки…

Через какой-нибудь час – выбритые, отутюженные, при галстуках – мы, вытягивая от нетерпения шеи, медленно переступали ногами в солидной и воспитанной театральной очереди.

Билетерши в дверях не оказалось. Вместо нее усатый гренадер с обтянутыми ляжками рвал билеты, а корешки колол на трехгранный штык.

– Елки-палки! – от восхищения замотал головой Миша. – В «Березке» ты такое увидишь?!

– Хе! – сказал я. – Нашел, что вспоминать! Дальше, в глубине вестибюля, стояли три румяные девушки в сарафанах и средняя держала на вытянутых руках хлеб-соль.

Ну, девушек этих с хлебом-солью мы обошли. Черт его знает, может, начальника какого ждут на спектакль, а мы тут вытремся.

Миша только, глотнув слюну, сказал:

– Между прочим, старик, с этой самодеятельностью мы сегодня останемся без ужина. Чувствуешь?

– Чувствую, – огрызнулся я. – Говорил тебе: не возись со штанами. Сходил бы в неглаженых – не облез. Зато успели бы забежать в «Незабудку» – перекусить.

Миша хотел что-то ответить, раскрыл рот и – оцепенел. Возле колонны четвертая девушка торговала настоящими блинами. Некоторые загодя пришедшие зрители уже наедались ими, держа в руках бумажные тарелочки.

– Еще есть время, – толкнул я застывшего Мишу. – Возьмем по парочке.

– Зачем по парочке, – очнулся Миша. – Возьмем по четыре. Блины – это вещь… под водочку. Так они не идут.

– Господи! – сказал я. – Что ж ты топчешься?! Давай тогда бегом – на второй этаж, в буфет. Выпьем по стаканчику – и сюда, закусывать.

– Ты что, тронулся?! – вытаращил глаза Миша. – Там же дикая наценка. Театральная. В буфет ему, пижону, – когда гастроном в трех шагах.

Мы кинулись к выходу.

– Браток! – сказал Миша, хватая гренадера за рукав. – Выпусти нас! Смотри – мы даже не одетые. Только доскочим тут в одно место – и сразу назад.

– Нельзя, товарищи, не положено, – нахмурился гренадер.

– А ты будь человеком! – сказал Миша.

– Все, все! Через пять минут начало.

– Товарищ! – взмолился я. – Посмотри – из нашей форточки уже дым идет! – я ткнул пальцем в окно на какую-то дымящую трубу. – Мы утюг дома забыли!

– Ладно, – сдался гренадер. – Только по-быстрому.

…В театральном буфете, куда мы скоро прибежали, было уже проще. Два стакана томатного сока, хоп, хоп! – и тара подготовлена. Конечно, в домашних условиях делаешь по-другому: сначала льешь водку, а уже сверху томатный сок. Но в театре – не дома. Театр, в этом смысле, имеет свои недостатки.

– Ну, – сказал Миша, катнув под столом пустую бутылку. – Быстро вниз, а то блины расхватают.

Блины внизу не расхватали, однако продажу их уже закончили, поскольку звенел как раз третий звонок.

– Дочка! – отчаянным голосом сказал Миша. – Мы эту постановку уже видели. Там первое действие – мура, мы сразу на второе пойдем.

– Нельзя, мальчики, – улыбнулась продавщица. – Запрещают нам здесь. Или ждите антракта, или поднимайтесь в буфет. Какая вам разница – блины-то все равно оттуда.

В буфете блинов оказалось навалом. Как это мы сразу не сообразили. Мы взяли по восемь штук.

– Елки-палки! – сказал Миша, расстроенно глядя на наши полные тарелки. – Как же их теперь есть… без водки. Если бы сразу… А ну сиди здесь, жди, я пойду с этим усатым потолкую. Какая ему теперь разница – постановка так и так началась.

…Между предпоследним и последним антрактами Миша и гренадер сошлись возле дверей врукопашную – этот змей принципиально не хотел выпускать нас за третьей бутылкой…

Сейчас Миша лежит в больнице, с двойным переломом ноги. Он сломал ее, когда мы отступали по лестнице от гренадера и трех гусар, прибежавших ему на выручку.

Но духом Миша не упал.

Недавно я навестил его, отнес передачу. Разные там апельсины-мандарины и кое-что другое в банке из-под сливового компота.

«Иди под окно», – написал Миша.

Я пошел.

Миша стоял одной ногой на подоконнике, вцепившись руками в раму. Ждал меня.

– Ну как, достал?! – крикнул он через приоткрытую форточку.

– Ага! Вот они! – я помахал толстой пачкой абонементов. – На весь сезон!

– Молоток! – похвалил меня Миша. – Смотри без меня не ходи! Я скоро выпишусь!..

НЕМНОЖКО ВЫДУМКИ…

Культбытсектор Муся Прозрачных, ставя нам первую тройку за относительную чистоту, сказала:

– Ну вот, ребята. У вас стало опрятнее. Честное слово. Теперь надо придумать что-нибудь более эффективное. Систему штрафов, например. Вы же такие изобретательные.

Мусино предложение показалось нам дельным. Мы тут же сорвали расписание дежурных и повесили вместо него прейскурант нарушений.

За курение в комнате – 10 копеек.

За лежание на постели в верхней одежде – 15 копеек.

За ругательство – 5 копеек (пословно).

За плевание на пол – 3 копеек.

В первую неделю сумма штрафов составила 6 рублей 84 копейки. Мы упразднили банку из-под компота «Слива» и завели глиняную кошку-копилку.

Дальше дело пошло хуже. Система чувствительно била по карману. Мы прикусили языки, стали курить в коридоре и плевать только в урну.

Как-то вечером к нам зашел первокурсник Рецептер обменяться мнениями по вопросу связи высшей школы с производством. Мы лежали под одеялами без верхней одежды и слушали Рецептера. Жора Виноградов сказал:

– По-моему, у него скоро вылезут волосы – он слишком много думает.

– С кудрявыми это чаще всего случается, – подхватил я. – Обычно они лысеют в одну ночь.

– Ох, и противный он будет без волос, – хихикнул Игорь Трущеткин. – Ада его наверняка бросит.

– Слушай ты, плешивый! – угрожающе сказал Миша Побойник. – Что ты лезешь судить о вещах, в которых не смыслишь?!

– Сволочи! – обиженно сказал Рецептер. – Питекантропы! Уголовники!

Тут мы схватили его за плечи, подвели к двери и заставили вслух прочесть положение о штрафах.

Мы крепко держали Рецептера. Ему пришлось выложить двугривенный.

Скоро по общежитию распространился слух, что в комнате 232 можно курить, ругаться и даже лежать на кроватях – за плату. К нам потянулись любопытные. Сначала они курили, потом расплачивались, потом начинали ругать нас. Совершенно искренне. И довольно энергично.

Мы вынуждены были дописать в прейскурант два пункта: за тушение окурков в обеденной посуде и нанесение обитателям комнаты оскорбления действием.

Самым прибыльным посетителем был кочегар дядя Граня. Он приходил, выкладывал на стол целковый и крыл нас на все, без сдачи. Напоследок дядя Граня еще плевал на пол за особую плату.

Через месяц, в день рождения Жоры Виноградова, мы разбили копилку.

В ней оказалось 34 рубля 65 копеек, три пластмассовые пуговицы и одна металлическая шайба. На всю сумму мы купили вина и закусок. В этот день курили в комнате, не очень следили за чистотой своей речи и даже лежали на постели в ботинках.

Наутро снова повесили прейскурант. Карающие ставки увеличили вдвое.