Текст книги "Лето летающих"
Автор книги: Николай Москвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
23. ТРЁХДОЛЬНАЯ ДОЩЕЧКА
Когда мы, разгорячённые, вбежали обратно в комнату, где стоял секретер, около него, сидя на корточках, как ни в чём не бывало возился Графин Стаканыч. Может быть, только его покрасневшая шея говорила о происшедшем.
Мы тут же бросились к нему, к секретеру.
– Где? Где?
В это время на пороге комнаты появилась Анфиса Алексеевна. Она прислонилась к косяку двери и в позе надломленной лилии поднесла руку ко лбу.
– От этой пошлой женщины, – губы у неё страдальчески скривились, – у меня адская мигрень… Скажите, где Аленька? – спросила она, будто чужая в доме.
В это время появился и Аленька, напомаженный, в пиджачке, держа в руке надкусанное зелёное яблоко.
– Господи! – Лилия совсем уж сломалась. – Незрелое яблоко! Что теперь будет?
Она резко вырвала из рук Цветочка яблоко, прищемив ему палец, и он жалобно захныкал, но мать, быстро склонясь, обняла его, стала ласкать и приговаривать:
– Не плачь, миленький! Не плачь, солнышко!
Цветочку бы и замолчать, но он, видимо, решил, что его мало ублажают, и заревел в голос.
Но этот секретер, ужасная мигрень, эта крикливая женщина всё как-то сдвинули… И сейчас вместо того, чтобы пуститься ещё более утешать Аленьку, Анфиса Алексеевна молча разогнулась, сжала тонкие губы и дала Цветочку подзатыльник – довольно увесистый, хлёсткий, совсем не лилейный.
И они вышли из комнаты: он с рёвом – впереди, она – сзади.
Это было замечательно! Мы остались одни с Графином Стаканычем, с тайником. Ну где? Где он?
Вначале, конечно, ничего не было заметно: красивое, в резьбе тёмно-красное дерево – и только. Но вот Графин Стаканыч нажал на угол боковой стороны секретера – на какую-то точку там. Нет, ничего ещё не открылось, не щёлкнуло, но всё же что-то произошло. Столяр показал – иначе бы мы, конечно, и не заметили – внизу угла на толщину спички выдвинулся тонкий медный штифтик. Графин Стаканыч не просто потянул его (это-то, видимо, и было главной частью секрета тайника), а вначале осторожно повращал его…
И вот отскочил кусок тёмно-красного, с резьбой дерева. Мы с Костей ахнули – так было неожиданно. За этим куском открылся маленький, объёмом с небольшую книгу, тайник… Запахло сургучом, пылью. Я быстро мазнул пальцем – и в самом деле пыль. Так вот тут-то и лежали не изумруды и не алмазы, а рецепт для блинчиков.
– Я же говорил, – сказал Графин Стаканыч, – что всё смотря по человеку! У каждого свой идол, даже вот и клады. Другому золото интересно уберечь, а вот этой божьей душе – наставление о блинчиках. Покушать, наверно, старушка любила.
Костя меж тем притих. Не слушая рассуждений Графина Стаканыча, не пробуя пальцем пыль веков, он занялся той дощечкой, которая отскочила. Дощечка была не простая – она состояла из трёх долей, соединённых с изнанки крошечными навесками, и раздвигалась и складывалась, как ширма. С лицевой стороны ни швов соединения, ни тем более навесок не было заметно. Этому помогала не только идеальная подгонка долей дощечки, но и рисунок резьбы, из-за которого швы вообще исчезали.
Но Костю заинтересовала не эта хитрая ловкость мастера, а вот то, что дощечка из трёх долей, то есть то, что спокон веков было в обыкновенной домашней ширме, но чего Константин за малыми своими годами ещё не видел, не знал (ширм ни у него, ни у нас дома не было).
– Ты смотри! Смотри! – приговаривал он. – То большая дощечка, то маленькая! А то средняя. Ведь так и змея можно! Слабый ветер – всего змея расправил; посильнее – одну створку загнул, убрал; а если буря – две створки убрал, и змей на одной летит… Ну прямо как паруса…
– Так у парусов-то матросы стоят! А тут кто будет? – спросил я.
– А тут я буду! Я ж тебе говорил, что из верхней кабины буду управлять. Теперь ясно, как управлять. Ты не верил, а теперь вот понятно: то одну створку закрыл, то две…
Из всего я только услышал: «из верхней кабины». Значит, Костя опять за своё: он наверху, а я буду болтаться на хвосте!
– Нет, в верхней кабине буду я! Я первый сказал!
– Нет, я! – Костя даже пристукнул по секретеру. – Я буду управлять.
– Управляй откуда хочешь, только наверху я!
– Нет, я буду наверху!
Мы и не заметили, как начали орать, кричать друг на друга.
– Вы чего? Вы что? – Графин Стаканыч, выпучив глаза, щёлкнул по лбу меня, потом Костю. – Вы где? Вы в чужом доме!
Он остановил нас вовремя. На пороге комнаты появился хозяин Бурыгин. Сняв свой промасленный картуз, Андриан Кузьмич почему-то на цыпочках прошёл к буфету и взял там ломоть чёрного хлеба. Посматривая на нас, стал жевать. Под его взглядом мы затихли, а Графин Стаканыч, как человек нанятый, наоборот, стал проявлять рвение, усердие: появилась тряпка, бутылочка с какой-то тёмной жидкостью, руки пришли в движение.
Нет, это было не грозное явление. Хозяин сам робел в доме. Заслышав шаги жены, Андриан Кузьмич, виновато мигая глазами, вышел поскорее из комнаты… Его всё же заметили – со двора донёсся голос Светлозаровой-Лучезаровой:
– Андре! Когда я тебя отучу от этой мужицкой привычки есть пустой хлеб! Если не можешь дождаться обеда, то взял бы сыру, ветчины…
* * *
На обратной дороге Константин, то размахивая руками, то хмуро, исподлобья посматривая на меня и на Графина Стаканыча, продолжал говорить об управляемом змее. После того как мы с ним решили, что в верхней кабине будем находиться по очереди, я уже более мирно, спокойно слушал эти рассуждения.
А Константин, начиная косить глазами, распалялся всё более и более. Эта трёхдольная складывающаяся дощечка от куроедовско-бурыгинского секретера не отпускала его от себя. Он в ней видел не только будущего трёхдольного змея, которого, как парус, можно будет увеличить или уменьшить, но и другие нововведения – например, особые путы.
– Понимаете, вдруг такой сильный ветер, – Костя делал испуганные глаза, – что змей даже из одной доли вот-вот заколдует… Что делать? – Он останавливался, держал нас, глаза его блестели. – Очень просто! Из кабины надо выпустить, удлинить, среднюю путу. Что получится? А то и получится, что было у нас с такими путами: змей ложится на воздух. Наголовником вперёд ложится, и никакой ветер ему не страшен.
Удивительным было, конечно, не то, что Константин, воодушевившись, махая руками, рассказывал о будущем полёте на змее, и не то, что я всему верил, а то, что Графин Стаканыч – человек взрослый, серьёзный – довольно внимательно слушал Костю.
– Всё может быть, всё может быть, – приговаривал столяр. – Почему же человеку и не полететь? Всё соответственно надо увеличить – вот и всё… Покажи мухе орла – она тоже небось сказала бы: «Нет, такой не полетит! Слишком здоров, чёрт, тяжёл!» А он ничего, летает… Всё может быть… повторял он.
Мы проводили Графина Стаканыча до дому. Навстречу нам из подворотни вылез крошечный жёлтый щенок с чёрными ушами. Щенок замахал хвостом, настолько коротким и пушистым, что он выглядел шаром.
– Пока суд да дело, вы бы вот для Кутьки, – столяр кивнул на щенка, полёт устроили. Вот и была бы для вас практика-проверка! И восьмерик у вас есть, зря лежит.
Мы даже отпрянули… Это замечательно! Ведь первые знаменитые воздухоплаватели на монгольфьерах тоже сначала поднимали для пробы животных, а потом уж поднимались сами. И беспризорный, ничейный Кутька будет рад! А то шляется от помойки к помойке и ничего не знает, ничего не видит.
24. «ВОТ ЭТО ДА!»
Константин и этого змея решил делать научно, то есть исходя из расчётов, полученных после полёта Стаканчика. Но при полёте не на «опытном» змее, а на меньшем, на синем, – там данные были вернее.
Кутьку взвесили на безмене – взвесили в платке, в узелочке, как бабы вешают творог. И Костя тотчас приступил к вычислениям. Получилось, что змей должен был быть не менее как в полтора листа. Полтора листа! Почти «солдатский»! Впрочем, никто «солдатского» вблизи не видел, – может быть, в нём не два, а три листа. Но дело было не в этом, а в том, что мы-то с Костей до сих пор больше как полулистовых змеев не пускали.
Животами на полу мы лежали у нас в гостиной. Перед нами в виде выкройки были разложены листы газеты, которые показывали, что такое полтора листа – не этой, а цветной, из магазина Юдина – бумаги. Полтора листа! Ну и здоровый! Это больше, чем тот, куроедовский, полосатый.
Костя, измерив выкройку бечёвкой, вскочил, примерил бечёвку на себе.
– Смотри, до бровей будет. Вот это да! – воскликнул он.
Никто не знал, что это восклицание, как в сказке, трижды повторится за один день…
– Выдержит ли восьмерик? – спросил я.
Мы достали наши трофейные нитки, и нельзя было не залюбоваться ими: крупно крученные, блестящие, предусмотрительно, чтоб не лохматились, навощённые догадливыми братьями-разбойниками. Нет, такие выдержат! (Как выяснилось, в тот раз не было обрыва, а просто куроедовские ребята упустили нитку от своего полосатого.) Восьмерик-то выдержит, а вот руки можно им порезать. Придётся мне и Константину просить у наших мам перчатки, которые, как известно, вместе с зимними вещами спрятаны на лето в сундуки.
Кутька был взвешен, накормлен и выставлен за порог, но, как ничейный, он никуда не убежал (дома-то не было) и вскоре через какую-то открытую дверь появился в гостиной. На полу лежали газеты, ножницы, дранки, моток восьмерика. Щенок пошёл, конечно, прямо на моток: это шершавое, круглое было ему всё же близко, понятно, во всяком случае более понятно, чем, например, ножницы. Мы тотчас отогнали его от мотка: избави бог, перетрёт зубами нитку, и тогда змей… Да нет, сам же Кутька вместе со змеем оборвётся в воздухе. Кроме того, каждую минуту могла войти мама, и поднялся бы шум по поводу уличных собак, которых пускают в дом.
Я взял Кутьку за мягкий, в нежных складках шиворот и понёс к угловому, открытому на улицу окну: там была приступочка на фундаменте дома, с которой Кутька легко бы спрыгнул на тротуар. Ещё подходя к окну, я заметил, как по Николо-Завальской, тяжело дыша, пронеслись двое ребят. Когда я спустил Кутьку на приступочку, то увидал нашего одноклассника с Пироговской улицы Женьку Лопухина, бегущего вместе с толстеньким братишкой. Тот отставал, хныкал:
– Жень… Же… Же…
Следом, уже по мостовой, целая ватага – куроедовские ребята с дружками. И всё бегом, опрометью. Младший из братьев, Ванька, бежал ближе к нашему тротуару, и я крикнул ему:
– Вань! Куда? Чего?
Он широко раскрыл руки, сделал испуганные глаза и пробормотал на ходу:
– Змей…
Костя был уже рядом у окна и всё видел.
– Наверно, «солдатский» оборвался…
Нас вынесло как ветром. Брошены были выкройки, дранки, моток, и мы через то же окно, через которое высаживали Кутьку, выпрыгнули на улицу и понеслись туда, куда все бежали…
* * *
Мы мчались окрылённые – сейчас вот увидим, увидим, какой он! Такой змей – и упадёт не на улице, а в поле, за городом. И понятно, что все городские змеевики переполошились. На бегу мы оглянулись – вон сколько следом!
Был уже конец Никитской улицы – дома становились всё ниже и ниже, и стояли они реже: не только с палисадниками, но уже и с огородами. Вот и конец домам – показалось поле.
Здесь мы догнали Гришку – главного из Вань-петь-гриш. Тут уж, конечно, было не до прошлых раздоров и угроз («Ну, попадись теперь!») такое дело.
– Куда оборвался? Куда бежим? – запросто, как своему, выкрикнул на бегу Костя.
И Гришка тоже, как своему:
– Чего оборвался?
– Ну, «солдатский»…
– Ничего не «солдатский»! – Гришка скорчил гримасу, но не злую. Тетеря! – тоже беззлобно выкрикнул он. – «Солдатский» на месте, а это студенты на телеге змея повезли! Понимаешь? На телеге!
И, прибавив ходу, умчался вперёд.
Какие студенты? И почему на телеге? Что же, очень большой змей или очень тяжёлый?
Через несколько минут всё стало ясно. Ноги вынесли на загородный простор. По сторонам от дороги показались трава, белые ромашки, лиловые колокольчики, а слева, впереди, какая-то широкая квадратная кучка людей, стоящая среди поля. Они смотрели вниз, на траву, и стояли как бы ограждением вокруг чего-то. Тут же невдалеке действительно находилась и телега с уже распряжённой лошадью.
Когда мы с Костей протискались сквозь сборище людей, увидали то, вокруг чего все стояли.
Он лежал лицом вниз, показывая могучие дранки. Нет, это, конечно, были не дранки, а тесовые брусья в два-три пальца толщиной. И вместо бумаги был серый, сшитый полотнищами холст. Из-под мощного, как корабельная снасть, наголовника выглядывали по углам верёвки.
Да, это была уже не нитка, не шпагат, не сахарная бечева и не легендарный десятерик, а верёвка – ну, та верёвка, на которую вешают бельё, в палец толщиной. Толще этого ничего уж больше не было – дальше шли морские канаты. Удивительно было и то, что такую бельевую верёвку мы ранее видели только в коротких отрезках: от забора до дерева на дворе, от дерева до сарая. А тут этой верёвки был целый тяжёлый бунт.
Но Костю занимала не верёвка, а змей.
– Вот и мы бы такой! – Костя, кивая на змея, мечтательно вздохнул. Вот и нам бы…
Меж тем происходило приготовление к запуску змея-гиганта.
Два студента в коротких белых кителях с золотыми пуговицами обухом топора косо вбивали деревянный кол в землю. Один вбивал, другой же покачивал кол: не мелко ли входит? Третий, коренастый студент с чёрно-лохматыми волосами, держа на руке бунт верёвки и мелко семеня ногами, бежал к колу, ловко, без заминки снимая с руки верёвку – ровно, кольцо за кольцом.
Затем они втроём примотали конец верёвки к колу, подёргали, крепко ли, не выдернет ли кол, и с озабоченным видом, стараясь не смотреть на восторженно-благоговейные лица ребят-змеевиков, но, конечно, чувствуя их и втайне радуясь производимому эффекту, пошли к змею.
Здесь были ещё два студента: один в кителе, другой в белой рубашке, но похожие друг на друга: оба длиннолицые, с одинаковыми рыжеватыми усиками. Присев на корточки по верхним углам змея, по концам наголовника, они держали лежащего змея, так сказать, под уздцы. Так буйного жеребца выводят из конюшни на растянутых поводьях сразу два конюха.
И это было правильно: пока все приготовления не сделаны, змей, чтобы не взмыл, не стал под ветер, должен быть прижат к земле. И хотя нам с Костей, как и всем наверно, хотелось поскорее увидеть лицевую сторону что там? – мы понимали, что змея надо держать у земли.
25. «ВОТ ЭТО ДА!»
(Продолжение)
Но вот всё, кажется, готово. Три студента (двое продолжали держать парусинового гиганта) со строгими или, пожалуй, с отчаянными лицами стали надевать перчатки…
Толпа ребят расступилась, отошла от змея, от верёвки, протянутой к далёкому колу…
Студенты в перчатках взялись за верёвку недалеко от змея. Чёрно-лохматый оглянулся назад, как бы проверяя, тут ли ветер, и в полной тишине негромко выкрикнул:
– Давайте! Не сразу…
Тотчас студенты-близнецы начали медленно приподыматься с земли, крепко и настороженно – каждую секунду ожидая удара ветра, – держа змея за верхние углы. Выпрямившись, они стали поднимать углы змея уже вытянутыми над головой руками.
И тут ветер сам доделал: парусиновый гигант вдруг откинулся, стал стоймя, во всей красе.
– Вот это да! – воскликнул Костя второй раз за день. – Это не то что для Кутьки!
Было от чего ахнуть. Сейчас когда он стоял во весь рост, его конюхи студенты с усиками – приходились ему по пояс, до половины высоты. Если сравнить, то змей в вышину был со стену одноэтажного дома, в ширину же, как и полагалось, – в полтора раза уже. Дотошный Костька, видимо, решил уточнить. Он вырвался вперёд и, прежде чем кто-либо успел ему помешать, прошёл перед змеем, отмеривая шаги.
– Эй, гоните этого! – послышалось от студентов в перчатках.
И тотчас от одного из тех, что с усиками, Костька получил лёгкий подзатыльник.
– Четыре с половиной шага! – озабоченно-почтительно проговорил он, подбегая и опять становясь рядом со мной.
Однако отчего же он не летит?.. Теперь, оказывается, командовали длиннолицые близнецы. Когда змей встал во весь рост и когда верёвка от него до троих студентов натянулась, один из рыжеусых не без тревоги в голосе быстро скомандовал:
– Приготовиться!.. Вынимаем!
Да, студенты действовали с толком. Мы увидели, что змей предусмотрительно был внизу привязан к двум колышкам. Близнецы опять сидели на корточках, но теперь уже у подножия змея.
Колышки разом выдернуты.
И он взмыл…
С шумом, с каким развёрнутый парус принимает ветер, змей-гигант поднялся. Поднялся невысоко – на высоту телеграфного столба, – верёвки пока ему больше не давали. И, может быть, оттого, что невысоко, казалось, что он закрыл полнеба, будто даже потемнело.
– Смотри, хвост! – выкрикнул кто-то из ребят.
Мы и забыли про него. То есть даже не видели, занятые громадностью змея. Сейчас же глядели только на него: толстый, как удав, он поднимался с земли круг за кругом, и, когда змей был выше телеграфного столба, конец хвоста ещё елозил по земле.
– Давай!
У студентов всё было разучено. Двое с усиками, освободившись от змея, тотчас побежали вдоль верёвки и встали шагах в сорока позади первой тройки, державшей змея. Они надели перчатки, взялись за верёвку и, заранее уже упираясь ногами в землю, крикнули это «давай».
Тройка верёвку выпустила, она дёрнулась, косо поднялась вверх, и с нею вместе, но ещё на большую высоту, поднялся и змей. Хвост оторвался от земли. Студенты, выпустившие верёвку, не стали медлить, тоже побежали назад и, став позади близнецов шагах в сорока – пятидесяти, перехватили верёвку.
Потом это повторили близнецы, затем опять тройка, пока так, пятясь задом, они не дошли до кола, до конца верёвки.
Теперь можно отдохнуть…
Студенты с серьёзными, но счастливыми лицами сели около кола, сняли жаркие для лета перчатки и носовыми платками вытирали пот с лица, с рук. Вытирали, посматривая на него…
А он стоял в небе, не высоко, но и не низко, примерно на пять телеграфных столбов (наших измерительных единиц), тяжело покачиваясь из стороны в сторону и чуть виляя своим могучим хвостом, на конце которого, чувствовалось, было привязано что-то грузное.
И тут в минуту затишья обнаружилось новое и на небе и на земле.
Занятые размером, взлётом такого змея, мы только сейчас обратили внимание, что на нём что-то написано (возможно, это была привычка: и мы и ребята иной раз клеили змея из афиш, но не замечали ни букв, ни слов).
– Смотри! – воскликнул Костя. – А тут нарочно написано.
Да, конечно, нарочно! Ни одно слово, как бывало на афишах, не обрывалось где попало. Тёмно-красные буквы шли по низу полотнища, свободному от верёвочных пут:
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна…
– Это из Пушкина! – сказал Костя.
– А зачем? Лучше бы, как обыкновенно, – сердце и уголки… Представляешь, какое бы тут было сердце! С бочонок! Во!
Я развёл руками и здесь увидал, что и на земле было новое, не замеченное ранее. Во-первых, народу на поле было гораздо больше, чем показалось вначале: может быть, подбежали потом. Во-вторых, были не только ребята, но и взрослые. Даже стояли в стороне три извозчичьи пролётки с седоками, которые, не сходя с экипажа, наблюдали за змеем. К одной из пролёток подбежал студент в белом кителе, который недавно вбивал кол, и что-то, показывая на змея, объяснял старику в чесучовом костюме и даме в лиловой накидке.
К нашему удивлению, около четвёртой, стоявшей особняком, не извозчичьей пролётки с мордатым кучером мы заметили Графина Стаканыча. Он что-то почтительно говорил полной старой женщине в кремовой кружевной пелеринке и в шляпе с чёрными кружевами на седых волосах. Мы тотчас помчались к нему, чтобы поделиться впечатлениями о змее.
– Может быть, он студентов попросит!.. – выкрикивал Костя на бегу. Попросит, чтоб полетать… Попробовать… Как мы хотели…
Графин Стаканыч, оставив важную старуху в кружевах, направился к колу, к привязи змея, где сидели студенты. На полдороге мы перехватили его.
– Вы видели, как его привезли? Видели, как его к земле прижимали? затараторили мы. – Вы видели, как он поднимался? Как тянул?
Графин Стаканыч ответил, что всё это он видел, но издалека, так как только что пришёл. Оказывается, его перехватила на улице сидевшая уже в экипаже генеральша Таисия Тихоновна (он кивнул на женщину в кружевах) и попросила поспешить на поле: может быть, будет нужна его помощь студентам, среди которых находился и её племянник.
– Это та, которая ножки у кресла, да? – почему-то шёпотом спросил Костя. И я тотчас вспомнил весеннюю историю о превращении кресла ампир в жабу – благословенную историю, которая нас познакомила, сблизила с нашим Графином Стаканычем…
Столяр сделал строгие глаза, будто генеральша могла нас услышать, но тут же по-обычному заулыбался, заподмигивал.
– А сейчас они гневаться изволят-с на племянника! – сказал он доверительно. – Зачем-с написали на змее какие-то зажигательные слова! К себе племянника требуют.
Он говорил с нами, как со взрослыми, но мы были полны своим.
– Ефим Степаныч! Ефим Степаныч! – Костя, отбросив свою обычную угрюмость, сдержанность, пританцовывал на траве. – Раз вы к студентам идёте, попросите их… ну, попросите, чтобы полетать! Хоть немножко! Хоть невысоко!..
– Да что вы, ребята! Да что вы! – Графин Стаканыч на ходу отмахивался. – Что вы, разве котята? К хвосту вас, что ли, привязать?
– Вы только скажите, вы только начните, а я дальше сам…
Графин Стаканыч сделал неопределённый жест: не то да, не то нет. Во всяком случае, Костя обрадовался.
Но мне было уже не до этого: справа от нас послышались крики, смех, и я увидал кружок ребят, в середине которого хлопотал тот вихлявый гимназист, Серёжка Сарычев, который во дворе у Цветочка хвастался одним своим учителем. Видимо, и тут играли в этого учителя. Серёжка, схватив за шиворот какого-то мальчишку, тащил его от края круга до другого края, приговаривая:
– Сосенко… Березенко… Осиненко… Дубенко… Дубиненко… Стоеросенко… – И, толкнув за круг: – Пшёл вон из класса!
Выхватив из круга младшего Куроедова, Ваньку, и спросив у него фамилию, потащил:
– Куроедов… Курослепов… Курам-на-смех…
Костя торопил Графина Стаканыча, который тоже было остановился посмотреть на игру.
Мы подошли к студентам, и столяр, обратясь к одному из рыжеусых близнецов (как оказалось потом, они не были братьями), передал, что «тётечка просят вас к себе». Затем посмотрел на чёрно-лохматого студента, в котором он признал старшего всей этой компании.
– Тут вот, господин студент, – сказал он не без почтения, – один молодой человек желает-с к вам обратиться, – и подтолкнул вперёд Костю.
Костя, конечно, оробел. Нахмурившись и начав от волнения косить глазами, он, запинаясь, пролепетал о своём желании.
– Нет, брат, свалишься оттуда, – просто сказал студент, нисколько не удивляясь предложению мальчика. – Ведь там держаться-то не за что. Всё гладко.
Это было так очевидно и убедительно, что не только другие студенты снисходительно улыбнулись, но и Графин Стаканыч поддакнул: «Совершенно верно-с!» Но они не знали Костьки – у того это было обдумано.
– Сейчас там гладко, – торопливо и уже менее робея, проговорил он, а можно в одну секунду верёвочные петли. Да, на дранках верёвочные петли сделать, на которые я встану. Вот и всё. Ногами – в петли, а руками за верёвку от серединных пут, что наизнанку выходят.
– Да ты, я вижу, авиатор, – сказал чёрный студент. – Прямо Габер-Влынский или Уточкин! Всё обмозговал… Кроме одного: если расшибёшься, то всех нас пятерых – в тюрьму. Ну как, идёт? Согласен?
– Ну, немножко… Ну, на минутку… Ну, невысоко! – угрюмо зачастил Константин. – Ну, чуть-чуть, только попробовать…
…А он стоял в небе не колеблясь, – мы никогда ещё не видали такого неподвижного змея. Был, наверно, какой-то физический закон – тот же, что и для кораблей, – волна катает лодку с гребня на гребень и безмолвствует перед дредноутом. В самом деле, чем меньше змей, тем он вертлявей. Помню, склеили величиной с ладонь – он вилял, извивался, как дождевой червь.
Нет, этот воздушный дредноут стоял не двигаясь, натянув бельевую верёвку так, что на ощупь она казалась чем-то несгибаемым – палкой, железным прутом. Солнце освещало змея прямым светом, и были видны проступающие сквозь серое полотно могучие тесовые дранки. За змеем лежало уходящее дождевое, так и не пролившееся облако серо-песчаного, как выгоревшая фуражка, цвета. Порой оно сливалось по тону с полотняным змеем, и тогда тёмно-красные буквы надписи: «Товарищ, верь: взойдёт…» казались написанными на самом облаке.
…Нет, конечно, студенты не пустили Костьку «попробовать». Да им сейчас было и не до этого. Несмотря на то что змей продолжал стоять неподвижно, дождевое облако, хотя и уходящее, видимо, потянуло за собой ветер, и в недвигающемся змее-гиганте возникли какие-то новые силы, которые почувствовались не на нём и не на верёвке, и так уже натянутой до твёрдости, а на колу, вбитом в землю.
Пока Константин канючил о своём «немножко», я шагнул поближе к колу и заметил то, чем были обеспокоены студенты.
Кол поскрипывал, чуть пошатывался, налегая на землю впереди себя и тем самым расширяя позади тёмное влажное отверстие, в которое он был вбит и которое из круглого, как сечение кола, обращалось на глазах в овально-продолговатое. Порошок сухой земли от шевеления кола струйкой сыпался в этот овал, и, может, это незначительное, пустячное более всего говорило об угрожающем положении.
Один из студентов взялся за топор и начал вбивать кол глубже; двое других, надев снова перчатки, схватились за верёвку и по команде четвёртого, лохматого студента, присевшего около завязи верёвки на колу, стали натягивать верёвку, чтобы дать возможность лохматому опустить узел на колу к самой земле – так будет прочнее. Но верёвка в руках двух студентов не давалась, не хотела из палкообразного состояния переходить в веревкообразное. Тут пожалели об одном из рыжеусых, которого отозвала тётка.
Впрочем, всё уладилось: забивавший кол подбежал к верёвке, и втроём, напыжившись, студенты «сломали» её: теперь, начиная от их рук и до кола верёвка опять стала мягкой, податливой – ну, обычной верёвкой, – и черноволосый студент, обстукивая топорищем, опустил узел к самому подножию кола.
