Текст книги "Лето летающих"
Автор книги: Николай Москвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
20. ЧЕМПИОН ШВЕЦИИ
Наверно, на ночь глядя Костька долго вертел своего возвращённого из плена змея, потому что потом, как рассказывал, видел сон. Будто летит на своём «опытном», только большом-большом, и кабинка не с изнанки змея, как у Стаканчика, а впереди – на груди змея. А наверху, у наголовника, приделана «вертушка» Цветочка или, может, тот самый пропеллер от «заводного» змея, что мы видели на уцелевшей странице журнала, – только, конечно, большой-большой…
В общем, всё у него смешалось – всё, что может летать. Смешалось это и наяву. Когда мы наутро положили жёлтого «опытного» на пол и сели около него, Костя погрузился в раздумье.
– Может, и тут попробовать пропеллер сделать? – сказал он.
– Ты что? – удивился я. – Разве ты забыл, для чего мы жёлтого от куроедовских ребят вытягивали? Чтоб смерить змея. Чтоб взвесить Стаканчика.
– Я о потом говорю, когда мы по этому змею, – он постучал по жёлтому, – настоящего, человеческого змея строить будем…
Ну, потом – это потом, а сейчас мы приступили к ближайшему делу.
Площадь «опытного» смерить было легко, но вот как взвесить Стаканчика? Конечно, не на грубом же пружинном безмене, который в те времена был в каждом доме и на котором перевешивали базарную телятину, масло, творог. Для лёгкого, деликатного тела капитана, уже отмытого тёплой водой, нужны были настоящие весы с разновесом.
После долгих колебаний я отправился в бакалейную лавку А. А. Волкова, у которого мама всё покупала для дома. Колебания заключались в том, что не всё было доделано. Я должен был подать продавцу завёрнутую в бумагу деревянную фигурку и сказать: «Мама просила взвесить». Но если бы продавец вдруг спросил: «Зачем взвесить?» – или, ещё хуже, развернул бы бумагу, то ни сказать, ни объяснить я ничего не мог: мы с Костей это не придумали.
И вот, как бы с уроком, выученным только наполовину, я пошёл в лавку.
На дверях подобных лавок всегда висели так называемые «подвывески» в форме овалов, в отличие от вывески, которая была наверху, над дверью. На одном овале с неизбежным постоянством значилось: «Мыло, свечи, керосин». На другом: «Чай, сахар, кофе». Это было написано, торговала же лавка положительно всем – от шоколадных окаменевших конфет (тогда называвшихся «конфектами») до конской сбруи.
Но случилось ни то ни другое. Продавец, взвесил, не спрашивая и не разворачивая, однако когда я брал обратно капитана – от волнения, что ли, – я уронил его в ящик с черносливом, стоявший сбоку прилавка. Всё бы ничего, если бы продавец это видел, но он в это время отвернулся к полкам и чего-то там переставлял. Как быть? Лезть в ящик с черносливом – ещё что подумают. И продавец подумает, и сам толстый «А. А. Волков», что стоял за конторкой.
– Дяденька! – жалобно сказал я. – Тут это упало… Уронил. Можно взять?
Продавец отошёл от полки и заглянул в ящик, где поверх вкусных, сладких чёрно-блестящих крупных ягод лежал свёрточек в бумаге.
– Ну, бери, – сказал он, не понимая, почему я спрашиваю.
Я взял капитана и вышел из лавки. И уж не знаю как, но под боком Стаканчика оказались прижатыми две черносливинки. Это, наверно, братья-разбойники за время плена капитана научили его таким некрасивым манерам. Как бы там ни было, но один чернослив я оставил Костьке и передал ему вместе с записанными на бумажке золотниками – весом Стаканчика.
* * *
Мы высчитали, сколько нужно квадратных дюймов змея, чтобы поднять в воздух один золотник груза. Это было замечательно. Мы даже привскочили. Будь это задачка по арифметике, которую нам задавали зимой в реальном училище, мы бы, конечно, не обрадовались, но здесь всё было другое, живое: сейчас вот узнали, сколько надо квадратных дюймов для полёта одного золотника, а вот сейчас, вот сию минуту узнаем – сколько для полёта одного человека. Да, да, настоящего человека! Меня или Константина.
Но тут получилась осечка: мы не знали нашего веса. Да не только нашего – вообще веса человека. Можно было бы спросить Ивана Никаноровича или моего отца, но они ушли на работу. Узнавать же у наших мам… Нет, тут всё же нужен был серьёзный расчёт: человек ведь полетит, а не кукла, не Стаканчик.
Константин вдруг вскочил:
– Пошли!
– Куда?
– Пошли!
После прохладной комнаты – жара на Николо-Завальской улице. Каменные плиты тротуара так нагреты, что и через подмётку сандалий чувствуются. В конце улицы старая, но недавно побелённая церковь ярко сияет на солнце. За ней, на высоте золотого креста, вьётся белый узкий змей, а чуть выше большой тёмно-красный. Пока мы бежим, я вижу, как от восходящих воздушных токов нагретого купола тёмный змей дрожит, меняет очертания, словно это не он сам, а только его отражение в воде.
Мы огибаем трактир Лукьянова, церковь уходит вправо, сворачиваем на Воронежскую и бежим до пересечения с Посольской. Костька хватает меня за руку и останавливает около высокой, кругло-толстой (такой толстой, что за ней человека не видно) афишной тумбы.
Мы обегаем её, и вот крупные чёрные буквы:
ЦИРК. ЧЕМПИОНАТ ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.
Афиша эта не новая, оставшаяся от весны, но так как летом в Т-е зрелища закрывались, то афиша осталась незаклеенной.
В середине пожелтевшего листа – две жирно-чёрные картинки-силуэта. На одной коренастый борец, выставив перед другим борцом ногу, старается его повалить. Нам известно, что это такое: до появления в Т-е «чемпионата французской борьбы» это называлось по-простому подножкой, но у борцов это «тур де-анш», что значит «через бедро». На нижней картинке ещё интереснее, тут даже страшно: человеку как бы отрывают голову. В самом деле, один борец, плотно стоя на ковре, обернулся к другому спиной и так ловко и сильно захватил и рванул его голову, что тот взвился в воздух и сейчас, перелетев через нижнего борца, плюхнется лопатками на ковёр. Это знаменитый «тур де-тет» («через голову»), любимый болельщиками.
Но Костя показывает не на картинки, а на полуаршинные буквы:
…чемпион мира ВАХТУРОВ (8 пудов)
С чемпионом Европы ЛУРИХОМ (7 пудов).
Вторая пара – решительная схватка до
результата: ЧЁРНАЯ МАСКА (6 пудов)
чемпион мира ПЁТР КРЫЛОВ (6 пудов)…
Нет, это не то – слишком много! Слишком большие люди. Мы же помним их.
…Когда Вахтуров по утрам прогуливался по главной, Киевской, улице, мы шли за ним следом. Нет, не «на почтительном удалении», как говорят в этих случаях, а в двух-трёх шагах позади него. Да это и понятно: идолопоклонники всегда стремятся быть как можно ближе к своему божеству, будь то борец, тенор или (как много позже появившийся) футболист.
И вот, идя позади в двух-трёх шагах, мы видели его. Он загораживал нам улицу, будто впереди нас стоймя несли платяной шкаф. Мы восхищались отдельными статями нашего идола: какие ноги, какие руки, какие плечи, какая шея!..
Шея… Шея Вахтурова однажды погубила великана Святогора. Этот прославленный борец приехал среди сезона, и тотчас по Т-е пополз слух о похождениях великана: проходя по Заречью, Святогор шаловливо захлопнул у какого-то дома форточку на втором этаже; с домишками же одноэтажными он ещё более насмешничал – закрывал ладонью дымоход на крыше, и бедные хозяева и постояльцы, чертыхаясь, чихая от дыма, вылетали в окна и в двери…
Появившегося на арене Святогора встретили аплодисментами: он и тут, среди рослых борцов, выглядел очень высоким. Он был худ, костляв, казалось, что у него много конечностей и мало туловища, как у кузнечика.
Оставшись наедине с Вахтуровым, он повёл себя странно: набрасывал кольцо своих рук на шею Вахтурова и дёргал на себя. Конечно, такой приём мог позволить себе только великан. И он добился своего: Вахтуров упал, или, как говорят, «перешёл в партер». Став около него на колени и всё ещё продолжая быть высоким, простодушный Святогор стал неторопливо закладывать чемпиону мира страшный, полузапрещенный приём – «двойной нельсон». Его длинные руки-плети прошли под мышками Вахтурова и соединились на его затылке.
Но только на миг. Вахтуров вскинул могучую, как бревно, шею, кольцо святогорских рук лопнуло, разошлось, и тотчас намертво, как клещами, зажав под мышками расцепленные руки противника, чемпион мира тяжело перевернулся на спину. Ещё бы не тяжело – он переворачивал и себя и под собой Святогора, плотно прижатого грудью к его спине!
Лопатки великана коснулись ковра. Цирк ахнул. Дородный арбитр в лаковых, с низкими голенищами сапожках и в белой длинной атласной рубахе с жёлтым шнуром-пояском громким, неестественно чётким, чревовещательным голосом, несколько кокетничая своей осведомлённостью, радостно выкрикнул:
– Парадом против «двойного нельсона», приёмом «двойного бра руле с партера» поб-бе-дил Вах-х-хту-ров! Пррравильно!..
Весь цирк как эхо отозвался:
– Правильно! Правильно! Правильно!
Больше всего надсаживалась галёрка – там, наверно, были те зареченские чихатели и чертыхатели, которых Святогор потревожил дымом…
* * *
– Нет, это очень здоровые! – говорит Костя. – Надо поменьше.
И вот уже внизу афиши, в анонсе на следующий день, мы находим:
Чемпион Риги АВГУСТ МИКУЛ (5 пудов)
чемпион Швеции ЖОРЖ ИВАРИ (4 1/2 пуда).
Мы останавливаемся на чемпионе Швеции, как на самом лёгком по весу. Мы его, конечно, помним: его «свечки» всегда приводили в восторг публику… Одна лопатка уже прижата к ковру, дожимают другую, вот-вот сейчас… И вдруг тонкий, стройный Ивари взвивается – взвивается, стоя на голове, вращаясь, как веретено. И уже нет его, уже выскользнул из зажима!
21. ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПЫТОВ
Мы возвращаемся домой, держа в уме шведские четыре с половиной пуда. Ну хорошо, это (судя по субтильному среди борцов Ивари), наверно, вес среднего, обычного человека, но теперь второй вопрос: сколько же весим мы, я или Костя? Это уж не так трудно. Возьми мы шкафоподобного Вахтурова, было бы мудрено подсчитать – неизвестно, сколько мальчиков могут спрятаться в платяном шкафу, – но, имея перед глазами Ивари или (что, пожалуй, то же самое) своих отцов, дядей, высчитать всё же легче. Ну всё равно как высоконький кубик и кубик пониже.
И вот, прикинув по дверной притолоке рост наших отцов, учтя объём их и жорж-иварийский вес, мы устанавливаем, что в одном взрослом человеке содержится примерно полтора-два мальчика нашего с Костей возраста, то есть, исходя из четырёх с половиной пудов на взрослого, каждый из нас весит два с половиной – три пуда. Тотчас это обращается в фунты, фунты – в золотники и помножается на квадратные дюймы. Потом делится на квадратные аршины.
– Это чепуха! – Константин мрачно отворачивается от громадной площади, полученной после этих вычислений, и в раздумье оттягивает пальцами нижнюю губу. – Ведь это что же! Ведь это вроде «Пейте чай Высоцкого».
На Киевской улице, на глухой боковой стене одного трёхэтажного дома, висит чёрно-оранжево-зелёная реклама чая, занимая стену от крыши до земли. Трёхэтажное полотнище раскрашенного железа видно на всю улицу… Нет, такого змея, если его кто и построит (не мы, конечно!), то всё равно не удержать. Даже солдатам не удержать.
Значит, нам не летать… Константин подавлен: столько хлопот, чтоб вернуть «опытного», а всё зря…
– Погоди! – Глаза его вдруг светлеют, округляются. – А откуда мы знаем, что наш жёлтый был как раз для Стаканчика? Может, он ему велик был? Может, этот змей и двух таких Стаканчиков поднял бы! И трёх… Это что значит? Это значит, «Пейте чай…» наполовину можно уменьшить. Или в три раза. И всё равно он нас поднимет! Понимаешь?
И Константин уже не может остановиться – посидеть, помечтать, как полетим. Нет, скорее к проверке, к делу, к полёту!
Он вытаскивает из-под кровати синего, старенького, с белой заплатой на боку змея. Синий в два раза меньше жёлтого «опытного», и это хорошо. Поднимет ли такой Стаканчика? Костя не делает для капитана кабины или рубки, нет, просто ниткой привязывает его за талию к перекрестию дранок.
Мы выходим на улицу. И что же, синий с заплатой летит!
– Ты видишь? Ты видишь? – Костька смеётся от радости. – В два раза меньше, а поднимает! А если ещё второго Стаканчика? Тогда это будет в четыре раза…
Второго капитана у нас нет, но есть кусочек кирпича, по весу примерно такой же, как деревянный Стаканчик. Мы засовываем его между подбородком капитана и дранкой, и Стаканчик с расставленными руками, будто балансируя вручённой ему тяжестью, отправляется в полёт.
Нет, не летит, да как не летит – совсем, словно мы дали держать капитану не осколочек величиной с половину мизинца, а целый кирпич! Змея нельзя оторвать от земли. Привяжи мы к нитке утюг – и то, пожалуй, лучше было бы. Это загадочно…
– Неправильное распределение тяжести! – говорит Константин откуда-то вычитанную фразу. – Часть груза надо на хвост.
– Как на хвост?
Вместо ответа он отрывает половину мочального хвоста и, отобрав у Стаканчика кирпичинку, привязывает её к хвосту.
Змей поднимается, раскачивая кирпичинку, как маятник. Летит плохо, тяжело, но всё же это не утюг. А на хорошем ветре он, может, и возьмёт лучше… Но почему это именно Костька сообразил? Подумаешь!
– Сжульничал – вот и полетел! – говорю я. – Хвост-то наполовину оборвал. А не оборвал бы, и не полетел…
– А зачем нам пустой хвост, что в нём толку? А тут, по крайней мере, у хвоста дело будет, груз будет нести.
– Какой груз?
Костя перестаёт подёргивать нитку, и старый, усталый змей, обрадовавшись, что не надо больше тащить на себе ни капитана, ни кусок кирпича, ложится животом на тёплую пыль мостовой.
Константин не знает, что ответить, в то время как мне всё более становится ясным, что никакого груза на хвосте того змея, на котором мы полетим, не будет.
– Ну, сделаем две кабины, – наконец говорит Костя. – Одна – наверху, на дранках, а вторая – на хвосте.
Я сразу представляю себя в этой нижней кабине: крутится, вертится кругом один воздух. Страшно! То ли дело в верхней! Тут и дранки, и путы, и защита от ветра, и не болтает. А ведь хвосты, бывает, и отрываются…
– Только, чур, я в верхней! – быстро говорю я.
– Там посмотрим.
– Нет, не посмотрим! Я в верхней. Я первый сказал!
– Мне ведь управлять надо будет, – подумав, говорит Константин. – А как с хвоста управлять?
Я отламываю от засохшей колеи, которая протянулась по нашей Николо-Завальской улице, тяжёлый ломоть влажно-вязкой, с металлическим блеском земли и маленькими кусочками начинаю бомбардировать первый попавшийся забор. Это делается и в минуту радости, и горя, и раздумья.
– А как ты будешь управлять? – весело-ехидно спрашиваю я. – Чем? Какой штукой управлять?
Константин, не отвечая, начинает сматывать старого летуна. Стаканчик, лёжа на змее, как в лодке-плоскодонке, плывёт по пыльной мостовой; сзади, последним, попрыгивая по пыли, тащится осколок кирпича. Да Косте и нечего ответить. И, чтобы доконать «управителя», я добавляю:
– Ведь тот змей-то тоже на привязи будет. Как же управлять? Отцепился от верёвки и полетел? Вроде куроедовского, что на террасу упал, да?
Но Константин, пока сматывал змея, приготовил ответ.
– Куроедовский да и всякий змей потому и обрывается, что не может управляться, – говорит он. – Если бы змей мог стать поменьше, то и ветер бы на него меньше давил и нитка бы выдержала, не оборвалась…
– Ты что?! – Я даже отступаю. – Как это поменьше?
– А как паруса на корабле. Если ветер сильный, то часть парусов матросы убирают. Что, не помнишь, что ль, в «Натуралистическом путешествии»?
Против этой много раз читанной и любимой книги, конечно, не возразишь, но всё же парус можно сложить или уменьшить, а как же тут? Константин видит на моём лице недоверие и говорит примирительно:
– Это надо ещё подумать. Надо к Графину Стаканычу сходить.
Графин Стаканыч, Графин Стаканыч!.. Я и забыл! С этим оборвавшимся куроедовским змеем столько событий за вчерашний и сегодняшний день, что я и забыл…
Быстро, задыхаясь, рассказываю Косте о вчерашнем утреннем разговоре со столяром: о проданном столе, об обнаруженном тайнике, о золоте, о письмах… Нет, не в этом столе, а раньше. А в этом – ничего не известно…
Не сговариваясь, мы молча влетаем в дом, бросаем под кровать змея и бегом, опрометью к Графину Стаканычу… Что же! Что же они нашли там?..
22. «НАШИХ БЬЮТ!»
Дома мы его не застали. Он мог быть в трактире, у генеральши, у новых заказчиков. Но мог быть и там, где мы хотели бы, чтобы он был у Бурыгиных, у стола.
Однако как же идти в чужой дом, да ещё к этому Цветочку?
– А мы скажем… – Константин оправлял поясок на синей сатиновой рубашке, будто готовясь идти к Бурыгиным. – Да, скажем, что мы не к ним, а к Ефиму Степановичу, к столяру. У нас к нему дело, вот потому и пришли…
Через две-три минуты, тяжело дыша от бега, мы уже входили в распахнутые ворота лесного склада Бурыгина. (Мы нарочно, чтобы не стучаться в калитку, побежали дальним путём – через складские ворота.) Плотный, коренастый хозяин в выгоревшем чёрном картузе вместе с рабочими, обутыми в лапти мужиками, «кантовал» только что привезённые брёвна. Здоровым сосновым колом с содранной нежно-жёлтой корой он вместе с другими поддевал снизу бревно и, действуя колом, как рычагом, перекатывал брёвна в общую кучу.
Мы знаем его: к нему первому мы и все близживущие змеевики идём весной за дранками. Долго копаемся в длинной, саженной, связке и, вытянув три штуки, протягиваем Андриану Кузьмичу две копейки. Он по-простецки опускает медяк в карман и машет нам рукой, что значит: «Идите!», потому что всегда хочется вернуться и ещё покопаться в связке, – может, там дранки получше отобранных есть.
– Вы чего? – спросил он сейчас, заметя наш спешащий, срочный вид.
– Столяр Ефим Степанович не у вас? – солидно, с озабоченным видом осведомился Костя.
– Там он. – Хозяин махнул рукой на дом и, вытерев картузом пот со лба, опять взялся за сосновый кол.
Вот это замечательно! И Графин Стаканыч тут, и мы идём как бы с разрешения самого хозяина.
Теперь скорее, скорее туда: может, уже выгребают из тайника стола золото, жемчуга, алмазы – всё, что полагается в кладе.
Мы подбежали к чёрному крыльцу бурыгинского дома в тот момент, когда с него сходила толстая, дородная Куроедиха. Мы её узнали по белёсо-картофельному лицу, по льняным волосам, которые были и у её Вань-петь-гриш. На губах женщины держалась улыбка и было выражение какого-то успокоения, умиротворения: она даже, несмотря на грузность, сошла с крыльца, легко, будто девочка, ступая.
Но демон-искуситель подстерегал её. Как только она сошла с крыльца, из-за угла дома вынырнула старуха в чёрном, в рыжую клетку платке. Как потом нам сказал Графин Стаканыч, это была свекровь – мать мужа Куроедихи.
– Ну, что? Что нашли? – нетерпеливо спросила она.
Я и Костька, загороженные кустами палисадника, были в пяти шагах, и мы замерли, ожидая ответа.
– Ах, мама, пустяки! – с улыбкой облегчения отвечала младшая Куроедова. – Я так рада. А то пришлось бы судиться-рядиться с этой Анфисой…
– Ну, что, что?
– Да так, какой-то рецепт блинчиков с заварным кремом… Жёлтенькая такая бумажка, в четыре раза сложенная. Какая-то чудачка спрятала.
Под чёрным в клетку платком блеснули злые глаза.
– А ты и поверила? – криво усмехаясь, проговорила старуха. – Тебе и невдомёк, что столяр или эта Анфиса без тебя ночью всё обчистили, а бумажку дурацкую подсунули, чтоб глаза отвести? А ты и поверила!
– Ну что вы, мама, говорите! При мне нашли, при мне открывали.
– Это, милая, по второму разу открывали! – с присвистом зашептала старуха. – А по первому обчистили! – Она с пренебрежением чуть оттолкнула невестку от себя. – Ну и дурёха же ты! Позволила какими-то блинчиками глаза себе занавесить.
И невестка вдруг отшатнулась, открыла рот, округлила глаза, замерла поверила старухе!
Ей-богу, мы с Костькой никогда не думали, что от слов так может меняться человек. Ведь никто Куроедиху не ударил, ничего у неё не отнял, а она, белёсо-картофельная, вдруг вся налилась густо-красным, как свекольный сок, цветом. Тут же повернулась и, уже не легко ступая, а стуча козловыми башмаками, взобралась на крыльцо, рванула дверь и скрылась в доме.
Старуха, прислушавшись, снова зашла за угол дома. Мы не знали, что делать. Конечно, лучше бы следом за младшей Куроедихой – к столу, к Графину Стаканычу, к открытой тайне. И мы уже сделали шаг к крыльцу, но тут внутри дома послышались шум, стук, вскрики, словно туда ворвалась медведица, и справа от нас с треском открылось дальнее окно и выглянула красная, всклокоченная голова Графина Стаканыча.
– Где тут эта старая ведьма? – кричал он, смотря на нас и не видя нас. – Где тут чертовка? Тащите её сюда!
«Ведьма и чертовка» в это время, затаившись, стояла за углом дома и, слушая выкрики столяра, спокойно, не глядя, обирала в чужом саду куст чёрной смородины.
Накричавшись, Графин Стаканыч отпрянул от окна, и в глубине комнаты снова раздался его голос. Он отпрянул, а мы – к окну: Графина Стаканыча обижают – нужна наша помощь.
Окно было низкое, и мы, все же встав на цыпочки, увидали всё. Среди тесно заставленной комнаты стоял злополучный секретер, который только потому нельзя было спутать с другой мебелью, что трое находящихся в комнате смотрели на него, стучали по нему.
– Да как вы смеете-с такое говорить-с! – кричал Графин Стаканыч и наступал на мамашу наших братьев-разбойников. – Значит, вы мне не верите? Да-с? Значит, я тут без вас вытащил? Да-с? – Маленьким кулачком в рыжих волосиках он стучал по секретеру. – Значит, я обманщик и мошенник?! Да-с? Вы так хотите сказать? Благодарю! Картина-с!
Анфиса Алексеевна, вспоминая свою театральную Светлозарову-Лучезарову, трагически заламывала руки и протягивала их к пунцовой, растерянной Куроедихе.
– Ну как вы могли подумать?! – восклицала она, сверкая чёрными глазами. – Ну как вы могли подумать такое?! Как могли?!
Куроедиха, как опоённая, мотала головой, отступала перед столяром и перед Бурыгиной, но так ловко отступала, что от секретера не удалялась.
– Не знаю, не знаю… – бормотала она, поводя вокруг ошалелыми глазами. – А только где же ценности? Где же? Блинчики кушайте сами, а мне моё подавайте. Нечего глаза отводить!..
Графин Стаканыч, нагнув голову, словно бодая, ринулся на Куроедиху.
– Значит, я вор, мошенник?! – Голос был визглив, срывался. – Значит, я… Да? Отвечайте!
В его словах мы вдруг услышали слёзы, и тотчас, переглянувшись с Костькой и как бы мысленно выкрикнув друг другу: «Наших бьют!», – мы по этому безотказному, воинственному кличу подпрыгнули, схватились за подоконник, быстро подтянувшись, вскочили на окно и, спрыгнув в комнату, тотчас, не сговариваясь, набросились на Куроедиху.
В четыре кулака мы застучали, как стучат в дверь, по её мягкому, словно подушка, телу, приговаривая:
– Пошла вон! Пошла вон!..
Со взрослыми, тем более с женщинами, мы никогда, конечно, не дрались, но каким-то чутьём поняли, что так, несильно пристукивая, – самый вежливый способ выгнать обидчицу нашего Графина Стаканыча. (Позже Костька говорил, что неплохо бы было сделать ей «тур де-анш», а ещё лучше – «тур де-тет». Но это, конечно, фантазия, это работа для Вахтурова. Попробуй-ка перебросить такую тушу через голову!)
И что же, мы её действительно выгнали из дому: из комнаты в прихожую, из прихожей на крыльцо. Причём нам мешали. Анфиса Алексеевна с возгласом: «Что это за мальчики? Что это за мальчики? Да как вы смеете!» – на секунду, на две своими гибкими надушёнными руками оттаскивала нас от Куроедихи. Но оттаскивала кого-нибудь одного – другая же пара рук продолжала в это время, пристукивая, теснить обидчицу.
