Текст книги "Лето летающих"
Автор книги: Николай Москвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Москвин Николай
Лето летающих
Жене и другу
Т. Н. К в а н и н о й
Мы летели в открытом самолёте. Перед собой, за прозрачным козырьком, я видел покатые плечи Константина Ивановича, его сильную, упрямую шею и круглый затылок, обтянутый жёлтой кожей авиационного шлема.
Ветер рвал. Достаточно было вынести за козырёк пол-ладони и дать мышцам свободу, как ветер, почти твёрдый на ощупь, отбрасывал назад всю руку. Он воевал и с козырьками – передним и задним, – которые защищали наши головы. Ветер бил по ним, как бы стараясь срубить, сгладить – как топор сглаживает сучки – все неровности на фюзеляже.
Мы шли над окраиной города, держась самого лучшего положения солнца в хвост самолёта. Внизу уже вытянулись вечерние тени, и одна улица, с поперечными тенями от деревьев, была как бы уложена тёмными шпалами.
И вот вдруг что-то замигало, заблистало под нами. Глаз сразу определил положение этого мигающего: не на земле, а между нами и землёй в воздухе.
Я вгляделся: оранжевый прямоугольник с перекрещенными белыми диагоналями и жёлтый, весело виляющий мочальный хвост…
Всё было знакомо до мелочей – до язычка трещотки на верхнем наголовнике, до тонкой мочалки на самом кончике хвоста. Всё, кроме точки зрения: никогда в детстве, да и потом, я не видел л е т я щ е г о бумажного змея сверху, п о д с о б о й…
Константин Иванович положил машину на вираж, и мы, снизясь, сделали круг вокруг этого оранжевого, с весёлым хвостиком живчика. Тут я увидал нитку, идущую от змея к земле, невидимую, если бы не солнце, которое и паутинку выделяет. Но дальше, ниже, нитка терялась, и я только мысленно мог представить среди этих крошечных домов мальчишку, наверно обеспокоенного близким соседством самолёта: не чиркнул бы крылом или винтом по нитке…
Когда мы сели на аэродроме и можно было говорить, я сказал Константину о том, что его вираж вокруг бумажного летуна выглядел как «круг почёта».
– Ну да! – тотчас отозвался он. – Вот именно! Ведь с этого у меня и началось. Помнишь нашу Николо-Завальскую?
1. ЗМЕЕВИКИ И ГОЛУБЯТНИКИ
Николо-Завальская улица была в Т-е, в городе нашего с Костей детства. Когда-то, в древние времена, тут проходил оборонный вал, позже в конце улицы построили церковь Николаю-угоднику – так и получилось: «Николо-Завальская». На этой улице мы жили и пускали бумажных змеев. Наши дворы были рядом. Через три двора от нас жили Лукьяновы – те гоняли голубей.
И на каждой улице, во всём городе так: тут гнездились змеевики, там голубятники. Это было до революции, мы были ещё мальчишками и потому никуда, кроме как на дачи или в недалёкие школьные экскурсии, не ездили и не видали других городов, – может быть, там ребята занимались чем-нибудь другим. Но у нас в Т-е только или змеи или голуби.
Это можно было сказать, ещё не въезжая в город.
…С юга или севера, с юго-востока или северо-запада подходил вечером поезд к Т-е, но уже издали открывалась дорогая сердцу картина. Прежде всего появлялась колокольня церкви «Всех святых». Мало того, что она была высока, она ещё стояла на горе и потому первой показывалась и последней пропадала из глаз.
Сначала, кроме колокольни, ничего не было видно. Но вот поезд ближе и ближе… И вдруг в чистом вечернем воздухе, освещённые закатным солнцем, показывались сотни бумажных змеев – белых, красных, синих, зелёных, жёлтых, – стоящих над городом. Одни – ниже, другие – выше; одни только запускаются и, набирая высоту, то виляют хвостом, то как бы садятся на него; другие, попав под струю ветра, уже расправились, напряглись, натянули нитку и сейчас ходко выбирают её – только отпускай… А третьи змеи уже распущены на всю катушку и от высоты кажутся маленькими, недвижными, отрешёнными от земли, уже как бы переселившимися насовсем туда, на небо… И трудно поверить, что где-то, на каком-то пыльном дворике или улице, стоит курносый хозяин, который может, если пожелает, тотчас же смотать нитку и вернуть этого переселенца на небо обратно под кровать.
Это «пускают». Но тут же и «гоняют». В том же чистом вечернем воздухе, освещённые тем же закатным солнцем, кружат голуби – кольцами, кольцами, словно оставляя в небе незримые венки. То стайка-кольцо, видимая с ребра и потому затенённая, кажется синей; то, развернувшись, встав на ребро, показывая белые грудки и белые нежные подкрылья голубей, стайка-венок вдруг вспыхивает розовым, закатным цветом…
Змеевики и голубятники жили между собою удивительно мирно, покойно, ибо друг друга не понимали. Одни не понимали, что интересного в подёргивании нитки, на конце которой что-то болтается; другие – что интересного в круговерчении птиц, когда сам стоишь без дела.
Но между собой и у змеевиков и у голубятников шла тайная и явная борьба. Даже у нас с Костей однажды из-за змея ссора была. Однако и змей же – к тому же ещё и чужой – помирил нас. Но об этом ещё будет время рассказать…
2. ГРАФИН СТАКАНЫЧ
Научил нас клеить змеев столяр-краснодеревщик Ефим Степанович.
Проходя мимо приземистого трактира Лукьянова, что был на углу Николо-Завальской и Воронежской улиц, мы часто видели в открытом окне Ефима Степановича, которому старик Лукьянов что-то наливал в стакан из мутного толстого графина. Столяр стоял перед прилавком в почтительной позе – несколько в отдалении, держа руки по швам, наклоня голову, – и ласково, неотрывно смотрел и на благодатный толстый графин, и на жидкость, льющуюся из него в гранёный стаканчик…
Это случалось нам видеть довольно часто, и как-то само собой Ефим Степанович был переименован в «Графин Стаканыч».
После захода к Лукьянову столяр начинал кружить по близлежащим улицам и переулкам, ища собеседников. В его состоянии простительно, конечно, было остановить любого и начать говорить с ним, но он выбирал только людей, без дела стоящих у ворот или сидящих у калиток.
Но и остановившись около них и сказав неизменное и обязательное «извиняюсь», Графин Стаканыч вступал в беседу лишь тогда, когда видел в улыбке, в слове расположение к себе. В таком случае, достойно поклонившись, он прислонялся к чему-нибудь устойчивому, прочному и с независимым видом начинал разговор, присвистывая на приставленных «с»:
– Извольте-с видеть-с, история эта тонкая, деликатная, так сказать-с, пунктирная…
Он знал много историй, но не все они были тогда нам понятны, интересны. Однако ту историю, которая познакомила нас с Графином Стаканычем, мы с Костей, конечно, запомнили.
Однажды в середине весны, когда Николо-Завальская уже подсыхала и наши бумажные кораблики, не успевшие уплыть с большой водой, сидели на мели, а на самих мелях уже пробивалась травка, Графин Стаканыч поманил нас.
Неизвестно, почему именно нас… Может быть, потому, что время было дневное, скамейки у калиток ещё пустовали, а душа жаждала, требовала хоть каких-нибудь собеседников.
– Идите за мной! – строго сказал он.
И мы пошли. Обогнули Лукьянова и вышли на Воронежскую. На трактир столяр даже не взглянул – не то уже заходил сюда, не то не до него было…
Мы вошли в один из дворов и, пройдя сад с белоногими, уже начавшими распускаться яблонями, остановились перед небольшим, но массивным домом с колоннами.
– Это генеральский!.. – шепнул мне Костька, будто я сам этого не знал.
Костя – человек молчаливый, угрюмый, смотрящий исподлобья. Если он сейчас сказал: «Это генеральский», – то значило, что он удивлён. Удивлён, почему нас сюда привели.
Графин Стаканыч подвёл нас к одному из окон и кивнул на него, приглашая посмотреть внутрь дома. Заглядывать в окна, как известно, всегда интересно, но также известно, что это нехорошо. Однако если взрослый дядя сам зовёт, сам приглашает…
Всё же мы не решились подойти: было ещё одно «но». Мы знали, что генерал Кондратьев, который жил здесь, хотя и в отставке, но всё же человек военный, сердитый и, наверно, с пистолетом в кармане. Мы вот с Костей – к окну, а он там из темноты, из-за шкафа, к-а-а-к ба-бахнет в нас!.. Не пожалеет и стекла…
– Подходите, раз говорю! – прикрикнул на нас столяр. – Не бойтесь. Они с Таисией Тихоновной почивают после завтрака.
Мы подошли, заглянули. Комната как комната… Никого нет… Ах, вот что! Влево на четырёх высоких подножках стоял аквариум. Но какой! Не то что в игрушечном магазине Юдина: стеклянный ящичек с золотыми рыбками – и всё. Нет, то была тяжёлая зелёная глыба воды, обложенная толстыми стёклами. А рыбки! В солнечном луче они и вверх, и вниз, и в стороны золотые, серебряные, огненные… Костя, словно забыв про свою серьёзность, не то вздохнул, не то присвистнул от восторга: вот это да!..
– Не туда смотрите! – Графин Стаканыч досадливо, больно прижав мне ухо, повернул мою, а потом и Костину голову. – Прямо глядите!
Прямо против окна у задней стены гостиной стояло четыре обитых темно-зелёным плюшем кресла. Одно из них было не то смешное, не то страшное – ножки его были наполовину укорочены. Будто кресло встало на колени…
– Ну, что-с? Полюбовались? – У столяра гневно поблёскивали глаза. Понравилось?..
3. КРЕСЛО-ЖАБА
И Графин Стаканыч рассказал о том, как сегодня утром генеральша Таисия Тихоновна позвала его, знаменитого краснодеревщика, и сказала, что её кошка Мими за эту зиму так постарела, так ослабла, что уже не может вспрыгивать на кресла, на которых она так любит спать…
– Укороти-ка, голубчик Ефим Степанович, – сказала генеральша, креслам ножки.
И вот он, старый дурак, в совершенно трезвом состоянии, но улещённый и совращённый смирённой просьбой генеральши, принялся за чёрное дело. И для кого? Для толстомордой Мимишки… Но когда отмахнул первому креслу ножки и увидел, что русский ампир, которому цены нет, превратил в жабу, он отказался калечить другие кресла. В сердцах он сказал генеральше:
– Я, матушка-барыня, краснодеревщик, а не мясник-с! Тому что ни скажи – отрубит. А у нас, извиняюсь, совесть есть. Я за такую работу и никаких-с денег не возьму.
– Да как ты смеешь! – вскричала тут генеральша. – Раз я тебе говорю…
Графин Стаканыч здесь уж совсем рассерчал.
– Ну и что же, что говорите! – ответил он. – А придут вот сейчас с прогулки их превосходительство Леонид Алексеевич да и напустятся на меня-с… «Ты что, скажут, старый обалдуй, делаешь! Да как тебе совесть позволяет! Барыня, может, из-за своих Мимишек умом тронулась, а ты-то, друг ситный, бревно стоеросовое, чего смотрел? А ещё краснодеревщик! А ещё мастер!» Да и тут же меня прямым манером – по шее… И правильно сделают-с! Не обращай, подлец, ампир в жабу!
После этих слов Графин Стаканыч был генеральшей изгнан и, значит, лишился заработка в доме, где он его время от времени имел…
К вечеру, когда у калиток появились настоящие слушатели, Графин Стаканыч, побывав уже в заведении Лукьянова, не только охотно пересказывал эту утреннюю историю, но прибавлял и новое: генеральша, размахивая тяжёлой, обсыпанной бриллиантами клюкой, гналась за ним; Мимишка хватала его за икры, а дворник Никита, подлюга, загораживал ему дорогу… Но он всех растолкал, разбросал и чудом спасся.
– Я ещё до самого генерала дойду-с, – говорил он, пыжась и со значительным видом поднимая палец. – Они, конечно, будут на моей правоте… Не посмотрят, что это ихняя супруга.
И тут же, наклонив голову, начинал ехидно-весело, но вместе с тем вежливо кому-то подмигивать – вероятно, отсутствующей генеральше. Но мы видели, что Графину Стаканычу было невесело…
– Уволить могут! – насупясь, сказал Костя, когда мы отошли от столяра.
Я понял, о чём он говорит. В прошлом году его отец, мастер Оружейного завода, был уволен за подпись под каким-то письмом-обращением. Только тогда и было разговору у соседних калиток: «Небратова-то уволили! Сидит теперь сложа руки».
Это выглядело странным. Во-первых, Иван Никанорович не сидел «сложа руки», а целые дни тогда копался в своём палисаднике, чинил забор, крышу. Во-вторых, отец Кости был человек степенный, строгий, с бородой, длинной и аккуратной, как у темноликих апостолов, что виднелись на цветной, с золотом картинке, висевшей в прихожей у Небратовых; движения у Ивана Никаноровича были неторопливы, даже важны. В-третьих, жил он с семьёй в домике, пусть и деревянном, пятиоконном, но над воротами которого висела жестяная табличка:
ДОМ ИВАНА НИКАНОРОВИЧА НЕБРАТОВА
И вот этого длиннобородого, важного домовладельца кто-то взял да и «уволил»! Просто трудно поверить. Известно было, что однажды Лукьянов уволил из своего трактира полового или в лесном складе Бурыгина уволили двух пильщиков и в придачу ещё одну кухарку. Но Иван Никанорович!.. Какое же сравнение! И когда через два месяца его обратно приняли на завод, всё встало на место. Просто, наверно, была ошибка…
Но, видно, за два месяца отцовской безработицы туго пришлось семье, если Костя про Графина Стаканыча сказал хмуро: «Уволить могут…»
– Как же его уволят, – возразил я, – если он к генеральше не нанимался, а его просто так звали?
– Ну, не будут звать…
И в порыве сочувствия к Графину Стаканычу, появившегося, может быть, потому, что столяр со своим горем обратился к нам первым, мы стали прикидывать, как помочь ему, как достать ему работу.
Конечно, в первую очередь мы подумали: нет ли дома чего-нибудь из поломанной мебели? Но нет, всё было будто цело…
– Погоди! У нас один стул шатается! – вдруг вспомнил Костя. – Из четырёх винтов три осталось. Я могу третий вынуть, – великодушно добавил он.
– А у нас у дивана спинка отходит! – радостно вспомнил и я. – И даже скрипит, когда дядя Саша садится… Если диван от стены подальше отодвинуть, – не менее великодушно, чем Костя, добавил я, – то спинка под дядей Сашей побольше отойдёт. Может, даже и треснет…
Костя ещё вспомнил про сундук с вихлявой крышкой, я – припадающую на одну ногу этажерку; Костя – кухонный столик, я – шкафик и так далее. Все эти изделия тоже требовали от нас великодушно-дополнительных повреждений, но тут закралось сомнение: Графин Стаканыч, как он часто рекомендовался, не простой столяр, а краснодеревщик, – возьмётся ли он за простенькие сундуки, стулья, этажерки?..
С этим мы и отправились к обиженному генеральшей столяру.
4. «ПРИХОДИТЕ ЗАВТРА…»
– Для столяра-артиста простых вещей нет-с! – гордо сказал Графин Стаканыч. – Он может даже табуретку сотворить, как мечту-грёзу… Но обо мне, ребята, не беспокойтесь. Меня Баташевы-младшие подряжают столовый гарнитур обновлять. Не кого другого, а меня-с…
Баташевы были известные в городе владельцы самоварной фабрики, и если Графин Стаканыч не хвастал, то теперь его разлад с генеральшей выглядел не таким уж огорчительным.
…Мы находились в его мастерской – деревянной пристройке к дому. Стоял тот полусвет-полумрак, который бывает там, где помещение, не имея окон, освещается только открытой дверью. Запахи обступали нас. Неслышный ветерок, тянувшийся к двери, доносил то аромат распиленного дерева, то запах лака, то скипидара. Но яснее всего слышался тяжёлый пахучий дымок от столярного клея, который Графин Стаканыч варил, помешивая палочкой.
Столяр был трезв, и, как у всех протрезвившихся людей, у него сейчас держалось на лице выражение чрезвычайной старательности и озабоченности даже вот в таком пустом для него деле, как варка клея. Он, видимо, был тронут нашим приходом, нашим сочувствием. Следя, как стекают с палочки светло-коричневые густые капли, и вытягивая губы в трубочку, словно собираясь попробовать клей, он подмигивал нам, как бы говоря: «Вы, ребята, не беспокойтесь – проживу!»
Столяр даже проводил нас. Держа на отлёте помазок от клея, он довёл нас до калитки.
Мимо по мостовой пробежал белоголовый мальчишка с белым змеем. Змей делал в воздухе быстрый судорожный круг и, взметнув фонтанчик тёплой провинциальной пыли, со звоном бубна вкалывался в мостовую. Мальчишка бежал дальше, змей опять приподнимался, крутился и снова, содрогаясь дранками и бумагой, вкалывался в землю.
– Вот поглядите на дурака! – сказал Графин Стаканыч. – Кто же со змеем бегает! Со змеем надо стоять…
Прямодушный Костька, смотря, как всегда, исподлобья чуть косящими глазами, сказал глухим голосом:
– А мы тоже бегаем…
В Графине Стаканыче какое-то мгновение боролся справедливый человек с вежливым. Первый требовал сказать: «И вы тоже дураки!»; второму как-то неудобно было говорить это хотя и мальчишкам, но пришедшим посочувствовать ему… Победил третий человек – справедливовежливый.
– Конечно, кому что нравится, – сказал столяр, морщась и свободным концом помазка почёсывая за ухом. – Но умный человек не будет гонять по мостовой со змеем. Только, так сказать, балда-с может надеяться, что дрянной змей взлетит от беганья… Змей должен лететь из рук, как голубь. Если, конечно, он настоящий, а, извиняюсь, не барахло…
Мы поняли, что Графин Стаканыч, несмотря на то что был трезв, «загнул». Как же так из рук! Это только заводной паровоз шёл из рук…
На наших лицах, видимо, было написано такое недоверие, что столяр почувствовал себя задетым, собрался, кажется, что-то доказывать, но, взглянув на помазок с клеем, поспешил обратно в свою мастерскую. Впрочем, успел раскланяться – он даже с детьми раскланивался.
– Приходите завтра в это время! – сказал он, по обычаю своему неизвестно кому или чему подмигивая…
5. КАК ГОЛУБЬ
На следующий день в назначенное время мы застали Графина Стаканыча за прилаживанием какого-то фарфорового кружочка-тарелки к спинке низкого тёмно-красного кресла. На тарелке была нарисована розовая девочка с розовым барашком на руках.
– Это не тарелка, – объявил столяр, – а «медальон» с пастушкой. Да-с! Креслицу этому годков сто пятьдесят… Ну, идёмте-ка сюда…
Он повёл нас к верстаку, где уже было расчищено от стружек место и лежал лист оранжевой бумаги и три оструганные дранки.
– Какие у вас нитки? – спросил Графин Стаканыч.
– Толстые… – ответил Костя и полез в карман.
– Это не ответ! – Столяр с сожалением взглянул на нас. – Да, я вижу, вы сосунки в этом деле.
Он взял у Кости клубок суровых ниток и быстро раскрутил кончик в обратную сторону. Три тоненькие нитки-жилки изогнулись крошечными дужками (по количеству этих жилок они и назывались: двойник, тройник, четверик и т. д.).
– Тройник. Так и отвечайте! – проворчал столяр, о чём-то размышляя над оранжевой бумагой. – А то «толстые»… Толстые, милые, – это шестерик или восьмерик. А тройник – нитка лёгкая, мельче её только двойник… Так-с… В таком случае раз тройник, то поубавим-с маленько, чтобы нитка выдержала…
И он отрезал от оранжевого листа, уменьшив и ширину и длину его.
…Да, конечно, мы с Костей были только начинающие змеевики. Суровые нитки мы купили лишь в этом году, а до того пускали змеев на домашних, на катушечных (чёрных или белых), взятых из маминой, существующей в каждом доме «коробки для шитья». Поэтому-то купленный тройник показался нам толстым.
Но не это говорило о нашей неопытности – позже мы убедились, что и на катушечных нитках можно прекрасно пускать маленьких змеев, – а то, что змеи наши… не летали. Да, мы носились с ними по мостовой туда и сюда – и против ветра и даже почему-то по ветру… Змеи тащились за нами, иногда, как бы из вежливости, они приподымались до высоты забора и, завалившись набок или на спину, снова волочились за нами, поднимая тонкую, как пудра, пыль – пыль, которая бывает только на немощёных улицах провинциальных городов…
Графин Стаканыч меж тем быстро и ловко сооружал нам змея. Мы следили за ним и, по правде говоря, не видели для себя ничего нового. Как делали и мы с Костей, так и он: подогнул слева и справа – чтобы не рвались бока змея – бумагу и, смазав края клеем (клей тоже был не столярный, а из муки), плотно прижал их. Затем на верхний край оранжевого прямоугольника приклеил дранку – так называемый наголовник, а две дранки подлиннее пустил по диагоналям листа.
Всё то же самое, и мы так делали. Даже вот это заключительное: столяр быстро перевернул змея на лицевую сторону и двумя пальцами провёл по каждой дранке, прижимая теперь не дранку к бумаге, а бумагу к дранке. И мы это всегда делали, чтобы дранки лучше пристали. Да, всё так… Почему же наши змеи не летали?..
– Теперь бы ему часок-другой провянуть, просохнуть, – сказал Графин Стаканыч, – да вам, вижу, не терпится… И мне тоже некогда. Так мы его сейчас по ускоренной методе…
С этими словами он, придерживая змея за середину, за перекрестие дранок, поднял его над железной печуркой, где обычно разогревался клей, и стал помахивать змеем, нежа его на тёплом восходящем воздухе. Вскоре тёмные влажные полосы от смазанных клеем дранок, видимые на лицевой стороне, стали светлеть, сливаться с общим оранжевым фоном.
Когда змей высох, столяр, оторвав от нашего тройника одну нитку подлиннее, другую покороче, быстро сделал змею верхние путы. Затем согнул наголовник в слабую дугу, отчего змей как бы выпятил грудь, стал выпуклым.
Оставался только хвост. Вот тут было другое! Мы делали хвост длинным, а путы на нём – короткими, а тут было наоборот. Наш хвост напоминал рогатку с короткими рогульками и длинной ручкой, у Графина же Стаканыча длинные рогульки и короткая ручка…
– Ну, пошли! – сказал столяр.
Это всегда был торжественный, решающе-острый момент: человек выходит с новым змеем. Что будет? Как полетит? Да и полетит ли?..
Столяр же сказал: «Ну, пошли!» – просто, наскоро, так как его ждали дела, конечно, поважнее.
Неся змея на весу, он прошёл двор, калитку и, выйдя на середину нашей тихой, с зелёной травой улицы, обернулся, как бы взглянул на ветер. Встав спиной к нему, Графин Стаканыч, держа за нитку, чуть подкинул оранжевого змея.
И он полетел.
Да, как голубь. Прямо из рук…
Раздалось милое и дорогое сердцу змеевика учащённое постукивание вертящегося по земле мотка ниток: он разматывался, худел, уменьшался на глазах…
Впрочем, «дорогим и милым» это стало позже, когда змеи у нас перестали загребать пыль и принялись летать, принялись разматывать мотки… А сейчас пока что мы, раскрыв рты, смотрели, как оранжевый летун, забирая нитку, поднимается всё выше и выше – выше дома, выше телеграфного столба (наша измерительная единица высоты), выше двух, трёх, выше четырёх столбов…
Костя стоял заворожённый, подёргивая ремешок на синей сатиновой рубашке. Он ухитрился даже на такую высоту смотреть исподлобья.
– Такой же, как у нас, – от волнения он сопел носом, – а летает…
– Хвост у него другой! – почему-то шёпотом сказал я.
Каждому создателю лестно и приятно изумление окружающих, хотя бы и мальчишек. Графин Стаканыч обернулся к нам, и всё его доброе, с подмигивающими глазами лицо светилось улыбкой.
– Это мы потом разберём, что тут другое, – скороговоркой проговорил он, протягивая нам нитку. – А сейчас держите-ка!
