Текст книги "«СМЕРШ» ПРОТИВ «БУССАРДА» (Репортаж из архива тайной войны)"

Автор книги: Николай Губернаторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Обращение «Неверного». Неожиданная разлука

Утром я проснулся совершенно здоровым. Попив чаю, я проводил Наталью Васильевну до ортскомендатуры и на их машине уехал к себе.

В связи с подготовкой наступательной операции вермахта на Курской дуге, в «особом лагере МТС» шла лихорадочная работа по заброске агентуры в тылы Красной армии Западного и Брянского фронтов русских.

Всю эту неделю я был занят вербовкой новой агентуры, чтобы пополнить четыре роты добровольцев, ускоренно обучаемых в диверсионной школе.

Вечером, перед сном я обычно брал гитару и под впечатлением любовной встречи и пережитого наслаждения с Натальей Васильевной напевал себе любимые романсы. Одновременно размышляя, я пытался понять секрет необычного сексуального дара любви Натальи Васильевны. Мне казалось, что в отличие от всех прошедших через меня женщин, у которых почти всегда ощущался разлад души и тела, она обладала удивительной гармонией духовного и телесного начала. Душа, как энергетическая емкость, всегда подвижна. Душа постоянно чего-то хочет, а тело вследствие своей неуклюжести инертно и не всегда способно ответить взаимностью на зов души. Гармоничное единство наступает тогда, когда душа обращается к своему телу и требует от него соответствия. Тогда тело смотрит и откликается на зов неуемной души. Изначальный совет и порыв к желанию любви человек находит у души, а лучшее средство – у самого тела.

У Натальи Васильевны чувствовалась бережная забота о своем теле. Она не пьет энергию, а отдает. Но, отдав энергию, она приумножает ее в себе. Наверное, думалось мне, таким талантом обладают только русские женщины.

В радостном томлении я постоянно жаждал встреч и общения с Натальей Васильевной. Поэтому, когда удавалось выкроить свободное время, я наведывался к Наталье Васильевне, часто ночевал у нее, привозил в лагерь, где она свободно беседовала с командирами рот и их подчиненными.

Как-то в один из свободных дней, в субботу, я встретил Наталью Васильевну после работы, и мы пошли пешком к ней домой. По пути мы наблюдали картину разграбления всего того, что немцы не успели вывезти в Германию задвагодахозяйничанья в Смоленске. В кирпичных зданиях команды военнопленных под охраной солдат вырезали автогеном железные балки, трамвайные пути, мачты освещения и грузили все это на автомашины для отправки в Германию. Такие же команды сдирали медную кровлю с крепостных башен и стен Кремля. Подъемным краном волокли бронзовый памятник Кутузову к машине, на которой уже валялись чугунные пушки с памятника войны 1812 года. Проходя мимо драматического театра, мы увидели, как из него выносят мебель и осветительную аппаратуру, у подъезда валялись груды поломанных декораций.

От всего увиденного у Натальи Васильевны из глаз катились слезинки и она вытирала их платочком.

«Ограбили все села, и город превращают в пустыню, – прервав молчание, глухо проговорила Наталья Васильевна. – Вам не кажется, что они собираются драпать?» – спросила она.

«Похоже, что да», – ответил я неопределенно. Когда мы дошли до ее дома, Наталья Васильевна остановилась и, как мне показалось, взволнованным голосом сказала:

«Вы извините, но я должна вас покинуть, так как мне нужно зайти в соседний дом к больной женщине – папиной знакомой и сделать ей перевязку. Но прежде чем расстаться, я хотела бы предложить нечто важное для вас, да и для меня тоже. Я прошу вас выслушать меня и основательно подумать».

Она глубоко вздохнула, твердо и проникновенно заговорила:

«Юрий Васильевич, я обращаюсь к вам с любовью и глубоким состраданием. Вы человек с Божией совестью, чести и долга. А все творения человека немыслимы, если он сам себе не повелевает. Я прошу вас: укротите свою гордыню, освободите душу от зла, искупите свой грех и покайтесь перед Богом – ведь смиренных Господь хранит и прощает. Прикажите себе быть среди истинных служителей Отечества, среди подлинных защитников Родины. Ваше место не здесь, а среди них, и они вас ждут».

Переведя дыхание, она, чеканя слова, продолжала:

«В воскресенье с двух часов дня на 15-м километре Смоленско-Рославльского шоссе… Там есть склад заготовленного леса для шпал. Его будут охранять два полицая. Это наши партизаны: высокий с усами – Иван, а второй, пониже ростом, с бородкой – Савва. Вы подъедете к ним, спросите их имена и скажете, что вам надо встретиться с Анкой (это мой псевдоним). Они проводят вас на машине, куда надо. Я там буду вас ждать до понедельника. До встречи. И храни вас Господь!»

Она поцеловала меня и ушла. С тех пор я ее не видел. И только здесь, в Управлении контрразведки 1-го Белорусского фронта я узнал, что она выброшена в тыл вермахта на задание.

…В первый момент по дороге в лагерь я был в шоке и даже не воспринимал сладость теплого прощального поцелуя.

Осмысление: слишком большой риск

Продолжение допроса Ростова-Беломорина:

Вопрос: Как вы восприняли предложение Мезенцевой и как объясните отказ принять его?

Ответ: Первое поспешно слепое решение, которое пришло в голову, было уйти к партизанам, захватив картотеку агентуры и быть только вместе с любимой женщиной. Но затем, успокоившись, я стал размышлять. Меня захлестнули мысли о ее предложении: как оценить реальность осуществления, что ждет меня, и многие другие вопросы, на которые я пытался найти ответы.

Затем, уже в квартире, я начал профессионально и логично обдумывать всю ситуацию.

Во-первых, совершенно ясно, что Наталья Васильевна работает на русскую разведку и была умело внедрена в ортскомендатуру, что позволило ей под крышей переводчицы собирать разведывательные сведения не только о немецких учреждениях, но и о войсках и оборонительных сооружениях вокруг Смоленска. Связь со своим разведцентром, видимо, она поддерживала с помощью курьеров-связников через один из партизанских отрядов, откуда донесения передавались по рации в разведцентр.

Вероятно, мой переход на сторону Красной армии был согласован и с разведцентром, и с партизанами. Но при этом мне было непонятно, почему она не привлекла меня к работе здесь, в Смоленске. Вдвоем с Натальей Васильевной мы могли бы более эффективно помогать Красной армии. Возможно, Наталья Васильевна имела еще и другое задание, о котором я узнал позже.

Во-вторых, то, что я в раскрепощении сознания прозрел и готов распроститься с прежними иллюзорными воззрениями и с Абвером – это особенно меня не занимало. «От чего я ухожу?» – спрашивал я у себя и отвечал: от тяжелой изнурительной борьбы за существование, в ее самом первозданном значении, когда передо мной всегда 83 стоял и стоит выбор между выживанием и гибелью. А за что боролся? За миф, за несбыточную мечту. Против кого? По сути, против Родины и своего народа!

В-третьих, больше занимало мои мысли другое. Вот я ухожу от привычного уклада жизни, найду ли я себе место в новой действительности, приемлю ли я ее? Смогу ли жить по правилам, которые будут диктоваться иными, незнакомыми реалиями, наконец, стану ли я хозяином, вершителем своей судьбы? Все это и другое надо осознать, принять и поверить. А где гарантия этой веры? Только любовь. Но это личное благо и богатство. А остальное? Ведь надо жить, растить, Бог даст, детей, кормиться.

Я понимал, что еще не стар, еще могу быть полезен России, тем более что война не закончилась и немцы еще не сдались, фанатик-фюрер будет биться до конца, а вермахт – безропотно выполнять его бездарные приказы. Значит, я со своим опытом и знаниями должен быть востребован и мог бы встретить понимание в своей значимости и полезности. Единственное, что меня заботит – это появление возможного чувства страха перед наказанием за прошлую службу в белой армии и у немцев. Но и к этому я готов. Да, хотя я и выбрал в свое время ошибочную дорогу, которая привела бы в тупик, если бы не встретил взаимную любовь, давшую мне усладу и новый смысл жизни. Мои чувства, мое состояние тела и души не могут вместиться в слово любовь. Они глубже пронизывают меня, они – моя жизнь, идеал, мечта и земное счастье.

В-четвертых, мне, как и любому разведчику, для принятия решения необходима максимально полная, достоверная информация. При ее отсутствии решение не принимается, или принимается, но с риском тяжелых последствий. Неизвестность, неясность или неполнота исходных данных о предполагаемом результате и возможных последствиях всегда ставит человека, тем более разведчика, в тупик.

Конечно, хорошо было бы еще раньше выяснить и обговорить подробности и все детали предстоящей операции: о том, куда меня приведут полицейские Иван и Савва, что меня там ждет и в качестве кого туда явлюсь в той неизвестной для меня обстановке кочующих в лесных дебрях партизан, когда против них ведутся карательные операции немцев по очищению своих тылов.

Но тогда, при необычно напряженной и скоротечной обстановке расставания ни мне, ни Наталье Васильевне было не до уточняющих вопросов. Она сообщила главное в пределах возможного и такого способа моего перехода, какой оказался наиболее приемлемым для них, но не в полной мере для меня лично.

В-пятых, дело в том, что я отлично знал, что в Смоленске дислоцируются не только штаб Центральной группы войск вермахта и другие штабы, но и все основные фронтовые центры разведки, контрразведки, службы безопасности, гестапо, СД и СС. Вся эта гитлеровская камарилья должна была кормиться, получать звания, награды, поощрения и с присущей немцам педантичностью отрабатывать свой хлеб. Для меня не было секретом то, что контрразведка и служба безопасности держат под постоянным пристальным вниманием поведение и лояльность всех русских.

В этом я убеждался неоднократно на своей шкуре и особенно, когда мы встретились и общались с Натальей Васильевной. Оба мы находились под негласным агентурным наблюдением и слуховым контролем. Правда, как разведчики, мы были максимально осторожны. Вот почему о предстоящей операции она заговорила на улице без посторонних.

В этих условиях весь план моего перехода в воскресенье к партизанам показался мне уязвимым с точки зрения моей личной безопасности.

Какая опасность мне представлялась реальной?

Допустим, в воскресенье я подъезжаю к складу, проверив, что за мной нет наблюдения, устанавливаю контакт с ранее неизвестными мне полицейскими-партизанами 85 Иваном и Саввой, и они ведут меня к месту, где я должен встретиться с Натальей Васильевной. Но где гарантия, что они приведут меня туда, куда надо, в безопасное место? К партизанам, а не в полицию или к офицерам контрразведки. Где гарантия, что полицейские, будучи, по сути, двойниками, не подосланные агенты контрразведки, которая решила проверить мою лояльность и возможную причастность к массовому провалу завербованной мной агентуры? Тем более что я интуитивно чувствовал эти подозрения в мой адрес раньше.

На душе было тревожно и тяжело, голова раскалывалась от сомнений и противоречивых мыслей. Я чувствовал себя осиротевшим и загнанным в угол. Надо было решать, как поступить завтра.

Вечером ко мне пришел Больц и поинтересовался, почему не приехала в кино фрау Натали, как он с симпатией ее называл. Я ответил, что она занята и приехать не сможет.

Видя мое мрачное настроение, Больц выпил рюмку коньяка и ушел. А я остался со своими горестными размышлениями. От них не отвлекали ни вино, ни гитара с любимыми романсами Аполлона Григорьева: «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная, Душа полна такой тоской, а ночь такая лунная»… Романс звучал как-то вяло и фальшиво.

Утром я встал точно избитый, с больной головой. Но, приняв душ, взбодрился и поехал по Рославльскому шоссе. Я еще надеялся на невозможное: вдруг Наталья Васильевна будет ожидать меня у склада? Но если ее не будет, то проеду мимо, так как я не был уверен, что это не провокация контрразведки, и не мог неоправданно рисковать.

В два часа я медленно подъехал к складу леса для шпал. Там действительно стояли двое вооруженных полицейских, по приметам, сходным с описанием Натальи Васильевны. Но ее среди них не было. Не останавливаясь, я проехал дальше, развернулся и возвратился к себе в лагерь.

Мне казалось, что я поступил правильно. У меня теплилась какая-то надежда, что Наталья Васильевна вместе с партизанами найдет способ безопасно вызволить меня из этого муравейника. Надо просто ждать и набраться терпения, думалось мне. Весь оставшийся день и понедельник я пребывал в тягостном томлении.

Дерзкая акция русской разведчицы. Расследование Абвера

Рано утром во вторник ко мне на квартиру прибежал взволнованный Больц. Он сообщил, что 4-я рота агентов-добровольцев, а это 120 человек, направленная им для заготовки дров, разоружила охрану из немцев и ушла к партизанам. Вся охрана – 8 человек – вернулась пешком в лагерь, а двое солдат-немцев ушли с ротой.

Солдаты рассказывают, что до разоружения их в расположении роты появилась женщина, которую они часто видели в лагере. «Из объяснений солдат, – говорил далее Больц, – по приметам и наличию у нее пропуска, возможно, это Наталья Васильевна. Я, – продолжал Больц, – позвонил в ортскомендатуру Мне ответили, что Мезенцева уже второй день на работе не появлялась, а дома ее нет, квартира заперта».

После обеда в лагерь приехал сам начальник абверкоманды и с ним два офицера из контрразведки. Началось расследование.

На другой день меня пригласили в канцелярию на беседу с офицерами контрразведки. Они вели себя тактично и сразу же пояснили: «Господин обер-лейтенант, это не допрос, а беседа. К вам пока у нас претензий нет. Мы знаем, как и где вы познакомились и какие у вас были взаимоотношения с фрау Мезенцевой. Нам кажется, что она – специально подосланный агент русских. Поэтому, обращаясь к вам как к опытному разведчику, мы хотели бы услышать ответы на следующие вопросы:

1. Не пыталась ли Мезенцева делать подходы к вам, чтобы работать вместе на русских?

2. Не обращалась ли она к вам за помощью добыть какие-либо сведения закрытого, секретного характера?

3. Могла ли Мезенцева знать от кого-либо о характере задания агентов, забрасываемых в тыл Красной армии?

4. Чем вы объясните, что ей удалось распропагандировать целую роту и двух немцев из охраны и увести их к партизанам?

5. Сколько агентов роты, которых вы завербовали, ушли к партизанам?»

На первые два вопроса я ответил отрицательно. По третьему вопросу пояснил, что едва ли это возможно, так как задания агентам давал слишком ограниченный круг офицеров школы и только перед самой заброской. Переходя к следующему вопросу, я с иронией подумал о том, что по своим задаткам Наталья Васильевна способна распропагандировать любого из вас, вплоть до фюрера. Но отвечал я офицерам, конечно, иначе:

«По четвертому вопросу могу только предполагать, зная Мезенцеву как женщину, которую люблю. По характеру она волевая и целеустремленная, логично и убедительно может добиваться поставленной цели. Будучи глубоко верующей и обладая внешним обаянием, умением найти подход к людям, Мезенцева, видимо, сумела установить контакт с командиром роты и добровольцами и убедить их принять такое решение. Кстати, командира роты я почти не знаю, так как его вербовал кто-то из офицеров абверкоманды.

Что касается пятого вашего вопроса, то из ушедшей в партизаны роты я завербовал примерно одну треть. Персонально о каждом агенте в канцелярии имеются мои справки и карточки, с которыми вы можете познакомиться».

Офицеры спросили о каких-то частностях, передали мне перечень вопросов и попросили ответы на них изложить письменно на русском языке. Прощаясь, офицеры выразили сожаление о том, что моя любовница оказалась опасной разведчицей русских.

В этот момент в кабинет вошел Больц. Услышав эти слова, он неожиданно и возбужденно заговорил: «А я сожалею, что контрразведка Абвера проморгала эту разведчицу. Вы хвалитесь, что разоблачаете в месяц до трехсот агентов русских. А здесь женщина работала почти два года, а вы не смогли даже подступиться к ней, пока она сама себя не проявила!»

Офицеры только развели руками и, проглотив этот упрек, удалились.

После бессонной ночи я встал рано, подготовил письменные ответы и раздумывал, как приглушить состояние депрессии. Принимать спиртное или таблетки не хотелось. Из детства я помнил, что ничто так не влияет на настроение русского человека, как хорошая погода. Я растворил окно, и на меня дохнуло хвойным ароматом сосен. Солнце уже поднялось, и воздух наполнялся птичьими голосами. Сквозь игольчатые лапки веток просматривались зеленые волны леса. Они уходили в даль горизонта и терялись в голубом мареве неба. Дышалось легко. И тоска от расставания с Натальей Васильевной проходила медленно – по мере того, как я все больше погружался в воспоминания об этой женщине неземного обаяния. Хотя я и чувствовал себя сиротливо, но мысли о ней согревали душевной теплотой. Она ведь была так гармонично богата и умом, и душой, и телом, а ее женственная одаренность удивительно сочеталась с телесной упругостью ароматной кожи.

Наталья Васильевна умела естественно, без труда обольщать и возбуждать желания не только мудростью ума, логикой слов, но и нежной лаской всех своих жестов и телодвижений. Она привязывала к себе непостижимой магической силой и никогда не была однообразна в любви.

Я так расчувствовался от воспоминаний, что потянулся за гитарой и запел: «Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…»

Я не слышал, как в комнату вошел Больц. Стоя у двери, не здороваясь, он заговорил:

«Брось, Юрий, она все равно не услышит. Понимаю твои переживания и сочувствую. Но надо думать о работе».

Эти слова Больца вернули меня в тот педантично-автоматический порядок службы, тот дух и стиль, которые пронизывали всю жизнь и работу Абвера. Подстраиваясь под этот стиль, я заговорил:

«В том, что случилось с ротой, ушедшей к партизанам, ни ты, Фриц, ни я не виноваты. Но последствия от этого случая могут быть неприятными и для нас».

Карьерная инициатива Больца

«Ты прав, Юрий, – оживился Больц, – хотя это прокол контрразведки, а последствия будут из-за двух солдат-немцев, ушедших к партизанам, поскольку начальство усматривает в этом признак разложения вермахта. А что до агентов, то это не первый случай в Абвере. Этого мяса можно навербовать сколько угодно. Но сейчас надо думать не об этом, а о том, как поправить авторитет «Бус-сарда», да и наш с тобой тоже. Давай обсудим еще раз проблему привлечения подростков в качестве диверсантов. Сейчас эта проблема как нельзя кстати и ее можно реализовать, сгладив тяжесть возможных выводов по случившемуся ЧП».

«Фриц, мы с тобой уже обсуждали эту идею, – напомнил я Больцу – И у меня скептическое отношение к ней не изменилось…»

Но Больц был неудержим и, как мне казалось, стремился еще и выслужиться в своей неудачной карьере. Он не терял времени и через свои связи и с помощью своих личных средств подбил штабных офицеров и даже подготовил материальную базу.

«У меня уже все готово, я учел, Юра, все твои критические замечания. Нужно твое согласие и, конечно, приказ о реализации задуманного плана. Сейчас самый подходящий момент. И надо воспользоваться приездом из Берлина в Смоленск полковника Штольце – руководителя Абвера. На днях он вместе с командующим группы армий «Центр» фельдмаршалом Клюге и генералом Моделем, командующим 9-й армией проведут совещание о подготовке наступательной операции «Цитадель» на Орловско-Курской дуге. Армия Моделя – почти все 18 его дивизий уже переброшены с Ржевско-Вяземского выступа под Орел. В связи с этим на совещании, как мне сказали в штабе команды, будут поставлены новые задачи о диверсионной поддержке намечаемой операции всеми пятью абвергруппами, втом числе и нашим «Буссар-дом». Руководство и штаб 203-й абверкоманды поддерживают мою инициативу и советуют письменно доложить полковнику Штольце, заручившись визой генерала Моделя, – ведь он любимый генерал фюрера. После этого легче будет реализовать эту, как считают в штабе, оригинальную новацию.

Поэтому я прошу тебя, Юра, помоги мне составить убедительный рапорт на имя Штольце. Черновик с набросками я тебе составлю, а ты подработай и отшлифуй – у тебя это получается лучше, чем у меня…»

Мы сидели за столом. Пили коньяк и закусывали свежей клубникой, купленной денщиком Больца на базаре в Смоленске. Оба мы были возбуждены и раздражительны. Состояние угнетающей тоски не покидало меня. Я невольно потянулся к гитаре и, перебирая струны, неожиданно запел: «…Грусть и тоска одинокая, сердце уныло поет. И никто эту грусть, грусть глубокую, никогда, ни за что не поймет…»

«Оставь, Юрий, – прервал меня Больц. – Хотя я понимаю тебя и сочувствую. Но нам сейчас нужен боевой марш, а не унылые страдания. К этому нас призывает верный друг фюрера рейхсминистр Геббельс».

«Хорошо, Фриц, давай марш покаянный, марш шестой армии Паулюса, – прервав пение, с издевкой заметил я. – Парадокс: фельдмаршал, разработавший план войны против русских, сам маршевым порядком сдался им в плен».

«Ладно, Юра, не будем тризну справлять. Поговорим о деле, которое меня заботит, – снова начал Больц. – Ты пойми: то, что я давно задумал – это мой реальный шанс, и мне нельзя его упустить. Вот уже второй год я на Восточном фронте, и всего лишь капитан, – гудел Больц. – И мне стыдно, пойми, Юра, стыдно перед стариком-отцом, братьями, что я такое ничтожество».

«Все мы здесь ничтожества», – вяло заметил я.

«Нет, Юра, вот уже шесть лет, как я член партии фюрера, а это что-то значит!».

«Сейчас, Фриц, это ничего не значит! И дело даже не в этом».

«А в чем?».

«А в том, что мы завязли тут, в России, как петухи в кудели. Так же и мы с тобой здесь, в Смоленске, увязли, как в навозе».

«Да, ты прав. За два года здесь ни одного стоящего контракта выбить для семейной фирмы не удалось. Только одни затраты. А впрочем, война – это сплошные затраты. Но не будем впадать в пессимизм. Я думаю, что наступление вермахта на Орловско-Курской дуге прибавит нам оптимизма».

Больц снова заговорил о своей навязчивой идее:

«Надеюсь, ты догадываешься, почему я прошу и убеждаю тебя уже месяц помочь мне в реализации моего начинания».

«Фриц, я понимаю тебя и отлично представляю, что мне придется возиться с этим детским садом».

«Юра, пойми, больше некому. Ведь не доверю же я это дело кретину Шимику. К тому же у тебя есть опыт – ты работал с бойскаутами в Риге, опытный разведчик, хорошо знаешь психологию русских подростков. Я оставлю тебе набросок рапорта. Будь любезен, как друга прошу, пошлифуй, а когда закончишь, позвони мне».

Часа через три я позвонил Больцу и пригласил к себе. Взяв рапорт, он начал читать.

«Можешь не читать, – сказал я. – Авторский текст сохранен. Я подправил кое-где только стиль. По-моему, получилось убедительно и заранее поздравляю с удачей».

«Будем надеяться, – ответил довольный Больц. И, забрав рапорт, сказал, что поедет в штаб абверкоманды перепечатать, собрать визы и узнать новости».

Я передал ему мои письменные ответы на вопросы контрразведчиков и, оставшись один, задумался. «Почему, – размышлял я, – они попросили, кроме моих устных ответов, изложить их письменно на русском языке? Это не просто формальный порядок, который в данном случае можно было и не соблюдать. И потом: зачем им ответы нужны по-русски? Ведь все дела они ведут на немецком языке». Я не исключал, что контрразведка произвела обыск на квартире Натальи Васильевны и могла обнаружить там какие-либо записи, может быть, даже разведывательного характера. Тогда у контрразведки возникнет потребность сравнить найденные записи с моим почерком. Хотя на этот счет у меня опасений не было, в голове роились и другие мысли и вопросы, на которые надо было ожидать ответы после расследования.

Под вечер из штаба абверкоманды позвонил Больц и сообщил, что на завтра назначено совещание, на которое прилетают Штольце и другие. «Меня не жди, – сказал Больц, – Мне надо подготовиться к докладу Штольце. Я заночую в Смоленске».

Я сделал вывод, что на совещание меня не пригласят. По-видимому, я остаюсь под подозрением.

Все эти дни я пребывал в состоянии возбужденного видения любимой женщины, когда бывало одним своим присутствием она освещала все вокруг. Ведь события жизни, особенно яркие люди, запоминаются и воспринимаются картинками – этакими кинорепортажами, которые укладываются и в память, и в зрительный образ. Мне постоянно грезилось спокойное выражение лучисто-голубых глаз Натальи Васильевны, мимика ее лица с порхающими ресницами, грациозными реверансами прямого носика и гармоничное, в такт словам, движение пухлых губ. И этот, возникающий вдруг помимо моей воли облик волновал меня, источая теплоту и какой-то душевный магнетизм. Подобные видения сменялись тревогой за ее жизнь. Где она? Как себя чувствует? Уберегут ли ее партизаны сейчас, когда так люто свирепствуют каратели? За себя я не особо тревожился – кроме наших близких отношений, контрразведка никакими другими доказательствами против меня не располагает.

Через два дня из Смоленска вернулся Больц. Бодрый и сияющий, он плюхнулся в кресло, закурил сигару и, жестикулируя ею, точно кадилом, заговорил:

Можешь поздравить, Юра, полный триумфі Я даже не ожидал такой реакции Штольце. Представляешь, он начал с того, что напомнил нашу встречу с ним в Берлине, когда он назначал меня начальником «Буссарда». Вспомнил старик, разговорился, а затем взял рапорт, прочитал, снял пенсне и задумался. После недолгой паузы мечтательно сказал: «Пожалуй, в настоящих условиях это неплохая новинка. Но есть вопросы. В прошлом году мы уже пробовали направлять подростков из Юхновского детдома в разведку ближних тылов русских войск. И что ж? Ни один из тридцати не вернулся. Где гарантия, что ваши мальчики выполнят задания и вернутся?».

Я говорю: «Конечно, риск есть. Но наша операция готовится более тщательно по сравнению с поспешной Юх-новской. И потом, господин полковник, мы ведь будем забрасывать через линию фронта самолетами, а не пешим порядком, как это было с юхновскими подростками. К тому же наши пацаны будут снабжены взрывчаткой, надежно замаскированной под куски каменного угля. От них в случае опасности легко незаметно избавиться. Причем даже ради любопытства подросток может выбросить этот кусок угля в тендер паровоза или в штабель угля». И тут я подаю Штольце чертежи взрывчатки, сделанные в лабораториях Абвера. Рассматривая их, он говорит: «Русские партизаны еще раньше додумались до такой маскировки и именно так взрывали наши паровозы в Орше и Минске». На это я отвечаю:

«А почему нам не воспользоваться тем, что делали русские, но уже на более современном техническом уровне? Наш взрывной заряд – это безопасное и более мощное устройство в отличие от кустарных поделок бандитов-партизан».

Молчит старая лиса, а потом спрашивает: «А как вы думаете обеспечить полную надежность выполнения задания и возвращения к нам подростков, ведь они, в сущности, еще дети?» В ответ я поясняю, что именно поэтому идеологически обработать их легче, чем взрослых пленных. У них психика еще не устоялась, взгляды на жизнь только складываются, они полны романтизма и стремятся к самореализации, к утверждению своего «Я». Мы сумеем вложить в их головы наши великие идеи о всемирном предназначении Германии. Уверен, господин полковник, что они как губка будут впитывать нашу идеологию.

Мы устроим им экскурсию по рейху, покажем, как живут немцы, и они поймут, чего мы добиваемся. Кроме того, за два года войны они увидели мощь и силу рейха, познали нашу власть над собой. И мы легко можем их заставить выполнить наше задание – достаточно лишь пригрозить санкциями в отношении их родителей. И, наконец, мы будем поощрять тех, кто выполнит свое задание и вернется назад – мы уже пообещали им дать деньги, землю, скот, подворье».

Беседа была закончена. Штольце позвонил в Берлин адмиралу Канарису и зачитал ему рапорт. После разговора с Канарисом достал из кармана авторучку и, разложив на столе рапорт, написал резолюцию. Отдавая мне рапорт и пожелав успехов, Штольце сказал:

«У вас с опытным Ростовым должно получиться. У него, правда, неудачный роман с этой переводчицей. Кто знал, что она – искусно засланный агент русских?! Номы Ростову доверяем».

После обеда, – продолжал свой рассказ Больц, – состоялось совещание. Кроме генерала Моделя и Штольце, присутствовали офицеры штаба 203-й абверкоманды, все начальники абвергрупп, фельдмаршал Клюге прислал вместо себя начальника штаба. Первым выступил Модель – любимец фюрера, самодовольный свирепый тиран солдат.

Со свойственной ему самоуверенностью он сказал: «Подготовка наступательной операции «Цитадель» под Орлом и Курском заканчивается. Это решающая операция года. С ее помощью мы вырвем стратегическую инициативу у русских, что окажет решающее влияние на весь ход войны. В наступлении будет задействована большая сила. Сейчас заканчивается переброска под Орел моей 9-й армии. Задержка произошла из-за массовых диверсий русских партизан. Я вынужден держать целую дивизию на охране дорог. Надеюсь, вы понимаете значение диверсий для ослабления противника. Опыт у вас есть. Поэтому я обязываю приданные мне абвергруппы действовать в предстоящей кампании более решительно на тыловых железнодорожных коммуникациях противника, чтобы сорвать подтягивание его резервов к району сражения. Конкретные цели-объекты будут уточняться и согласовываться со штабом армии». Подвел итоги совещания Штольце. Он обратил внимание всех на то, что фронтовые команды и группы Абвера-2 свои задачи по диверсии не выполнили, результаты работы незначительны, очень низка надежность агентуры, перебрасываемой на задания. Планируемая операция «Цитадель» потребует напряжения всех сил, – говорил он, – надо не только исправлять недостатки, но и проявлять разумную инициативу и творчество, особенно при вербовке агентов и проверке их надежности. Вы должны постоянно помнить, что диверсия – это наука, наука разрушения сил и возможностей противника специальными методами и средствами, и относиться к диверсионному делу надо творчески».

И последнее, что я вынес оттуда, – приглушая свой голос, доверительно стал говорить Больц. – Я пообщался за бутылкой коньяка с офицерами из контрразведки. Они сообщили мне, что Мезенцева – агент Управления контрразведки Западного фронта русских и внедрена еще в 1941 году. Офицеры совместно со службой безопасности СД арестовали женщину-курьера, которая носила донесения Мезенцевой партизанам, а те по рации передавали в Центр. При обыске квартиры Мезенцевой они нашли в печке много пепла от сожженных бумаг. Но записи прочитать не смогли, послали на экспертизу в Берлин.

Расследование они почти закончили и теперь опасаются, что их накажут за этот провал. Думаю, что и нас в абверкоманде не обойдут.