Текст книги "Зверь дышит"

Автор книги: Николай Байтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Так называемого Вианора какие-то гопники подкараулили на улице и кольнули в спину ножом. А я в это время как раз вернулся из Италии. Ловко было подстроено. Вианор отлежался в больнице, потом в какой-то случайной компании он меня встретил и говорит: «Это ты меня заказал?» – Я говорю: «Не заказывал и не думал. Но у меня есть подозрение, кто провернул это дело. Он хитрый, всё просчитывает. Нарочно дождался, когда я вернусь, чтобы ты на меня подумал. Но всё равно доказательств никаких нет и не может быть, – так он устроил, он умеет». – «Кто это? Что за человек?» – «Не скажу. Мало ли какие у меня мысли и на кого. Под них не подведёшь основание. Если ты хочешь спросить, есть ли у меня основания, то я отвечу: „Мои основания скоро иссякнут. И тогда я буду действовать без оснований…“ Интуиции – я сам в них не уверен. Так, фантазирую себе». – «А зачем же мне говоришь?» – «Не знаю. Может, тебе так будет легче поверить, что я здесь ни при чём». – «Не поверю ничему, пока не скажешь конкретно». – «Зачем? В полицию заявишь? Ничего не выйдет – меня вызовут, а я скажу, что это были пьяные глюки».

Тайны не существует. Если вопрос вообще может быть поставлен, то на него можно и ответить…

Поперхнулся, закашлялся. Выплюнул кусочек чипса, застрявший в горле. Вот это они не учитывали. Водка кольнула, но обратно не пошла. Ещё какое-то мясо застряло в дырке между нижними зубами слева. Но это позже – надо будет долго языком возить почти без надежды, пока – к удивлению – не выскочит. Тогда сплюнешь где-нибудь. А если говорить о том, что они планировали, то ведь… То есть это можно было бы отнести к области обычных фантазмов, если бы не…

Каждый вопрос, который вообще поддаётся логическому решению, должен быть решаем сразу же. Если же для ответа на такой вопрос требуется прибегнуть к созерцанию мира, это показывает, что избран принципиально ошибочный путь. (Не помню, кто это говорил, но вообще похоже на сентенции Людовика.)

– А что было причиной вашей с маркизом дуэли? – спросил я, между тем как ответ был мне (как мне казалось) хорошо известен.

– Женщина, друг мой, – охотно отозвался Серж (но в его беззаботности от чуткого меня не ускользнуло чуть заметное натяжение). – Женщина, хотя в момент дуэли ею не обладали ни он, ни я. Вот что самый фокус…

Этого я не ожидал и непритворно изумился:

– Как так?

Серж ритмично постукивал ложечкой о край чашки.

– Есть такая песня, Дина Верни пела: «Анжа, связавшись с тем Луём, совсем забыла о моём…» Однажды я ехал из Парижа в Авиньон поездом. Делать нечего, разговорился с попутчиком, молодым человеком мужественной наружности, причём южной. Мысленно я окрестил его «корсиканцем». После нескольких незначащих фраз вдруг я заинтересовался им и недолго думая решил подвергнуть его «русской вагонной исповеди» (со своей стороны, понятно). Я на некоторое время замолк, пригорюнился, завздыхал, принял мрачный, озабоченный вид, наконец спросил как бы через силу: «А что б вы сделали, месье, если б женщина, которую вы любите в течение десяти, допустим, лет (причём любовь к ней не угасает, а лишь разгорается с годами), – если б женщина эта вдруг нашла себе страстного любовника, который так пристрастил бы её к себе, что она стала бы вами тяготиться, хотя и не решалась вас бросить совсем? Как бы вы поступили в этом случае? Ответьте, мне очень важно знать ваше мнение».

Молодой человек ухмыльнулся вполне добродушно, хотя и с некоторой корсиканской искоркой, и сказал:

– Я не знаю, что бы я сделал, месье. Я слишком молод и не имею вашего опыта. Тут есть, над чем подумать. Вы поставили сложную задачу… Одно могу сказать сразу: я бы мог услужить вам, решив отчасти вашу проблему.

– Каким образом??

– Прямым и бесповоротным. – Я бы мог отыметь эту женщину настолько хорошо, что она б навсегда позабыла вашего соперника.

– Вот как? – я был ошеломлён таким поворотом. – А меня – тоже побоку?

– Не знаю, не могу судить… Десять лет, вы сказали. Срок немалый…

– Ну да…. Только что потом, после этого «акта»? Вы-то куда денетесь?

– Исчезну. Четыре-пять раз я её отымею – смотря по её состоянию. И, когда я увижу, что она полностью, так сказать, «преобразилась», тогда исчезну. Дальше делайте с ней что хотите. Вам карты в руки.

Я призадумался.

Долго думал. Колёса стучали.

– Ну что? Ловить мне вас на слове? Попробуем? Я призываю вас к серьёзности, месье.

– Хм! Я не отрекаюсь. Что я сказал, то сказал.

Мы обменялись телефонами.

Через неделю я позвонил ему и пригласил на вернисаж, где мы с ней должны были быть вместе. Он пришёл, я познакомил.

А уже через неделю потом была наша с маркизом дуэль, с которой и началось моё четвёртое (как я понимаю) существование.

<Конец рассказа>

Этим откровенным рассказом я был шокирован – настолько, что долго не мог ничего вымолвить. Беседа неловко повисла… – нет, повисла неопределённо и угрожающе, как шаровая молния над столиком с двумя чашками кофе. Я не сказал, но отчётливо, как вспышка, подумал: «Так вот отчего маркиз вызвал! Он как-то узнал об этом сговоре!.. Узнал или не узнал?.. Если б я узнал такое, я бы вызвал на сто процентов и постарался бы убить этого женоподобного Сержа, как скользкое извивающе-уползающее полунасекомое, неизвестно откуда появившееся в моей ванной».

За три часа мы переговорили о многом. И, надеюсь, что-то выяснили…

Зачем я на это надеюсь? – А может быть, лучше, если не выяснили? И не надо ничего выяснять. Может быть, сам разговор различными своими перипетиями снимает с нас какие-то напряжения, – и в этом весь его смысл? – Фатический разговор и его смысл… Тем более, мы пили портвейн.

Этим, однако, не объясняется странная легкость, сновиденческий наплыв безволия в действующем механизме события, резкое падение в ощущении себя в достижении общего согласия.

Каждый начинался и кончался где-то далеко в собственных пределах и был только собой, но по пересечении круга обнаруживал все больше сходства, родственности с окружением. Можно представить себе такое сравнение с кривыми из геометрии. Или серию фотографий заколдованной группы лиц. Не то штаны, не то стотысячное племя. Богатыри Невы.

Вырулил-таки на траекторию. Хотя там тоже болтает, но не так неожиданно. Что-то вырисовывается по ходу дела. Ещё по рюмочке, а дальше видно будет.

Да я быстрей дома буду, чем вы все, вместе взятые!..

Мы виделись с Нолой почти ежедневно, и каждая встреча добавляла что-то новое, пусть незначительное, порой едва заметное, но вечером, ложась в, я скрупулёзно…

 
Мотоцикл с высоким стеклом —
он привёз мне её и оставил.
И стоит у подъезда, накрытый чехлом,
словно в шкуру одетый кентавр.
 

Вечером я, ложась горизонтально…

Нола, Нола, полвторого.

Когда я её себе представляю…

Приём «совмещенной пентатоники» помог мне освежить мелодический язык, оставаясь в границах функциональной гармонии, не ввергаясь в атональную пропасть.

Она уехала далеко – например, в Париж. Там она встретится, возможно, с Анфимом, а пожалуй, и с Елезвоем. Ты обязательно потыкай зелёным зонтиком в него. Потом зайди в «Lipp» и увидишь сидящих там Мишу с Сержем Окосовым. А я буду здесь тормозить никчемно и в одиночестве. – Папаша с афиши. Преступная старость у подножья Монпарнаса.

Когда я оставался один, то через час-другой меня постепенно охватывало недоумение – беспокойное и, казалось, чреватое какими-то открытиями, хоть я и не очень доверял этому чувству. Это был день, допустим, поздней осени, с утра шёл снег, который потом превращался в дождь. С крыши лило, сумерки начинались в три часа дня. Я откладывал книгу, когда трудно становилось читать, – света зажигать не хотелось, я шёл в кухню и, стоя у стола, пил холодный чай, оставшийся в кружке после Тато́ и её мамаши, закуривал сигарету. Иногда – также не присаживаясь и глядя в окно на льющуюся с крыши воду, я выпивал два-три бокала красного вина. Что делать дальше, я не знал. Я проматывал перед собой ленту предстоящих дел: вот иду под дождём на электричку, вот я еду, потом в метро, потом я дома – и на завтра несколько картин. Всё это казалось неубедительным, странным, слабосильным, не способным ответить на вопрос «зачем?», не впадая в искусственные, стереотипно-резонные интонации… В конце концов я резко и решительно принимал то, что робко предлагала мне душа, – звонил отцу и, осведомившись для проформы о его самочувствии, говорил, что остаюсь здесь, а домой приеду только во вторник. Начиналась другая жизнь. Освобождённый и бодрый, словно сбросив с себя груз, я ходил по комнатам, зажигал свет, садился на диван, брал книги, тетради, что-то начинал записывать… Но проходило время – какое-то, совсем, может быть, недолгое, – и я снова смотрел в окно. И тогда уже мне думалось, что очень глупо и тоскливо сидеть здесь ещё сутки, приходя постепенно в оцепенение и непонятно что имея перед собой впереди, чахнуть и маяться, топить печку, лежать под одеялом, скупо согреваясь, – а между тем, если усилием воли расслабить внутреннее напряжение, то можно совсем освободиться и всё скинуть с себя, и лучше всего это сделать, легко шагая под дождём, без зонта, в промокших башмаках и одежде, взбежать на пустую платформу и долго ждать электричку – в темноте, на хлещущем ветру, веселясь и нисколько даже не поёживаясь. И я немедленно надевал ботинки, гасил всюду свет, запирал дачу и шёл – именно так, как я себе и представлял. А спустя два часа, явившись домой, к отцу, весьма его этим удивлял. – «Ты же сказал, что не приедешь». – «Да нет, я потом передумал. Вспомнил, что мне завтра нужно сделать кое-что. Дел много…» —

Поехав к Гоге на день рождения, мы с Таней прихватили с собой Лидочку, потому что знали, что Гога там сидит грустный, без женщины. Оказалось, однако, что с ним сидит Елезвой. Они порядочно выпили, и Елезвой предложил вызвать проститутку – Гоге, в качестве подарка. Нашли телефон какого-то агентства, Елезвой стал звонить и вскоре договорился. Тут мы приехали. Ну, выпили, поздравили. И вот звонок – приходит проститутка с maman. «Здравствуйте, я Аня». Maman оглядела компанию – вроде всё нормально: три пожилых мужика, две женщины. Взяла у Елезвоя обговорённую по телефону сумму и ушла, Аню оставив нам. Елезвой усадил её за стол, налил коньяку, наложил салатов, она весело выпила и принялась за еду. А Гога всё был сумрачен. С Лидочкой он начал какой-то чопорный и поверхностный разговор – о кино, кажется. Таня моя, не отрываясь, на проститутку смотрела – буквально как заворожённая. Мне даже стало неловко. Проститутка была молодая и довольно красивая, но с неприятной жёсткостью в лице, причём эту жёсткость я бы назвал «провинциальной». Мне вовсе не хотелось бы с ней говорить – потому что: не о чем. А Елезвой любезничал. Потом, когда он увёл Аню в ванную, я Таню спросил: «Чего это ты так её рассматривала – прямо оторваться не могла. Никогда проституток не видела?» – «Видела, но давно. В юности я сама мечтала стать проституткой. Было заманчиво, я просто балдела от грёз, но было страшно. Страх победил в конечном итоге…»

Мансарда у Гоги малюсенькая, но ванна была лежачая, что редкость. Однако там же рядом был и унитаз. Пьяный Елезвой лежал в ванне с Аней, отгородившись от унитаза пластиковой шторой, а мы по очереди ходили туда журчать. Мы слышали, как Аня, плещась в воде, ворковала: «Ничего, ничего, малыш, у тебя обязательно получится. Ты классный». Кто-то из нас, не удержавшись, заглядывал за штору. Елезвой был абсолютно пьян…

Через час или полтора Аня вылезла из ванны, незаметно оглядела дремлющую компанию, взяла сумочку и ушла, ускользнула. Спустя какое-то время – или вечность – я заметил, что Тани нет. Посмотрел там-сям, ничего не понял и снова сел пить. Тут – вскоре или невскоре – Таня возникла рядом. «Где ты была?» – «На лестнице. Я Аню провожала. Она мне подмигнула, и я вышла следом». – «Что вы там делали?» – «Целовались. Она целуется обалденно. Настоящая профессионалка».

Я как автор беру на себя… – Что? – Не всё, однако же бо́льшую часть. Можно сказать, почти всё. —

Белых глаз понеслась колесница. И горгоновы змеи волос шевельнулись над бурей колёс. И, как сабли, взлетели ресницы.

Все слова мне известны, но я научился следовать за ними не туда, куда они пытаются меня увести. И всё же, в существенном смысле за ними.

На самом деле они ничего не пытаются. Они бесхитростны. Даже не приглашают за собой. Просто поют. И моя хитрость – избыточная реакция. Из пушки, как говорится, по воробьям. Впрочем, «поют» – о воробьях сильновато сказано. Чирикают. Но так я сказал, и теперь уж – «еже писах, писах». В процессе философствования рано или поздно наступает момент, когда уже хочется издать лишь некий нечленораздельный звук. – Вот так раз! Звук? Ну, пусть, нечленораздельный, но ведь конкретный же! – Так какой же именно?

Так вот я и говорю: моя избыточная хитрость… Так вот… И что? – Ступор. Забыл, что хотел дальше. В недоумении. Ни в зуб ногой, ни в бровь, ни в глаз – размахнулся и где-то повис, даже никто не видит меня.

Скорее проявляя вкус к собирательству баснословных сведений, нежели заботясь об их критической проверке. Каждый человек имеет право знать истину. А вместо этого речевые обороты, ошеломляющие читателя и прячущие дискурс за рядом эмблематических фигур. Поскольку автор не может рассчитывать на то, что кто-либо сумеет перевести в видимый спектр его ультрафиолетовые аллюзии, постольку читатель оставляется свободным от всякой ответственности и может приступить к тому, чтобы вкушать поверхностные удовольствия, предлагаемые текстом, и удовлетвориться фрагментами, поддающимися пониманию в силу его личной конгениальности…

Его лицо, косматое и злое, имело вид брезгливый и усталый. Он оборвал меня на полуслове и всё сначала повторить заставил.

Нет, не так. – Почти всегда я пишу тебе, будучи почти пьян. И только. И точка. Точка ли? Не знаю. Я хотел продолжить, но забыл мысль… А, вот что: я изощряюсь, доводя письмо до формального совершенства. Если я не буду изощряться, опьянение, я знаю, понесёт меня в низины стиля. Так уже бывало не раз, и я теперь не даю себе расслабиться.

«И всякое слово, как бы кто его ни сказывал, приемлется не так, как сказано, а как могут и хотят принять его». —

Бесполезно говорить, потому что всё будет понято превратно. Твой собеседник не настроен на восприятие прямого смысла слов. Он всегда старается выловить какую-то подоплёку, скрытый смысл – чтобы намотать себе на ус в отношение тебя… И постепенно в нём выстраивается картина, которая, если б ты её увидел…

«Всё это неправильно, не так всё было. Маркиз был знаком с Дашкой с самого начала. Они не были любовниками, но собирались ими стать. Дашка мне говорила. А тут Серж этот нарисовался…»

Так рассказывала Тато́, вертясь в супрематических колготках перед плитой на кухне. Кроме того, на ней был надет венецианский фартучек – не забрызгаться оливковым маслом, на котором она поджаривала рыбу нам на ужин.

«Но Серж её не очень-то устраивал. Она и повела его как-то раз к маркизу в гости под Новый год. Устроила amour à trois. Начала с Сержем, а маркиз воспылал и присоединился. Серж тогда не возражал, потому что он думал, что он главный…»

– А потом?

– Ну, она очень увлеклась маркизом. Дашка ведь блядь почти такая, как я, – Таня обернулась от плиты и захохотала. – А у мужиков начались истерики, стали каждый на себя одеяло тянуть. Особенно маркиз – он очень ревнивым оказался и мужланистым. Серж-то помягче. Дашка не хотела Сержа бросать, маркиз её даже бил, она говорила. Сотрясение мозга перенесла. Вот так всё это и тянулось лет пять…

– А у тебя с Дарьей какие отношения?

– Ой, дружочек, очень нежные. Но тебе не следует допытываться до подробностей – всё равно не узнаешь.

Происходит немало событий.

Никаких событий не происходит.

Ты хочешь сказать, что это мертвец? И он лишь изображает ряд конвульсивных, гальванических движений?

Лишь то есть событие, в чём содержится загадка.

В гальванических судорогах загадки нет.

А случайные происшествия? Они – не события?

В них тоже загадка: мы не знаем их причины и потому считаем их случайными.

Да, но мы не считаем их загадочными. Загадки в них нет для нас. Вместо загадки мы подставляем объяснение: случайность.

Лишь бы она обессилела с этим мёртвым.

Что?

Я говорю: обессилела бы она с этим мертвецом поскорее.

Событие – это то, что провоцирует мысль. В этом плане событие агрессивно. Загадка в нём – для того, чтобы наехать на тебя и попытаться свести с ума.

Разгадка – спасение от сумасшествия: ты уходишь от агрессии события, когда квалифицируешь его.

Настоящие происшествия – только те, которые грозят сумасшествием?

– Ну, неправда, – усомнился Миша. – Мне претит вечно занимать фиксированную позицию скептика, но всё-таки обрати внимание, что ты торчишь в своём «художественном» мире, а с точки зрения физики, например, каждое взаимодействие элементарных частиц является событием в космосе, во времени. То есть космическое время, по сути, и складывается из этих событий. Они суть его ткань. Частицы выполняют программу по развёртыванию мира, и им дела нет до нашего сумасшествия или здравого ума. Им наплевать, представляют ли они для нас загадку или уже эта загадка разгадана… А много или мало событий происходит – это субъективная оценка наблюдателя. На самом деле их происходит ровно столько, сколько нужно для того, чтобы время не прерывалось.

– Так, значит, всё-таки космос – мертвец?

– Не знаю. Это тоже взгляд наблюдателя, причём замороченного символическим шаблоном.

Гога – уже умерший – стриг мне ногти на ногах. Это было в какой-то бане, что ли. Причём, у меня были на ногах ещё некие чешуйчатые наросты, которые он тоже состригал, и текла кровь. Много крови, целая лужа вокруг, но боли не было, только неприятное ощущение от соскребания ороговевших кусков кожи. Кровь струилась ручьями по ногам и капала на пол. Я был голый и кричал от ужаса, задирая ноги вверх. Но потом Гога включил какой-то душ, и сразу вся кровь смылась без следа – ноги стали чистыми и гладкими. Там ещё стояли и на всё это смотрели почему-то женщины – Таня с Нолой и какая-то третья. Знакомая, но кто – не могу вспомнить. Они смотрели, но ничего не говорили, и непонятно, что думали или чувствовали. Я их очень стеснялся. И наконец проснулся.

Вот тогда-то я впервые увидел ту женщину, которая стала впоследствии знаменитой Иоанной Конь. – Маленькая, как девчонка, с белобрысыми жиденькими космами (это потом она стала носить чёрные парики), в пыльной майке и джинсах, перепачканных мелом, она вышла следом за мной на солнце из боковой двери дворца и окликнула меня: «Эй…» Я обернулся. Наверное, она слезла с внутренних лесов. Прежде – среди работающих в громадном, почти пустом параллелепипеде – я её не заметил. Она стояла передо мной, и в руках у неё были кое-как собранные листки с моими стихами, которыми я застелил кирпичи, когда сидел, да там и оставил.

– Вам это не нужно? – спросила она развязно-насмешливо. – Нет? Тогда я возьму себе.

– Да ради бога… – Я пожал плечами. Мало ли каких причудливых художниц ни попадалось мне на веку. Если вникать во все их причуды – это я уже знаю, – то собьёшься с самого себя и потонешь в мелком хаосе. Так думал я, совершенно не чувствуя и не предвидя того, что на этот раз происходит.

Потом она создавала о себе легенды. Чаще всего она рассказывала, как была учительницей в школе. Причём в незапамятные времена. То она преподавала музыку (фортепьяно), то географию, то физику. Одновременно с этим она ездила в фольклорную экспедицию в Сибирь, где записывала частушки, пытаясь обнаружить в них следы посещений инопланетян. И якобы защитила на этом диссертацию. Но она никогда никому не сообщала, что на самом деле она была художницей, причём, как я подозреваю, заурядной и неудачной. Я свидетельствую об этом определённо, потому что встретил её именно в этой ипостаси. И почему-то я думаю, что с этого момента (когда она подобрала мои листки) для неё всё и началось: она стремительно прославилась на поприще поэзии и мифомании (да, Миша, я не оговорился: не нимфомании, а именно мифомании).

В ту осень Гога с Блезе и Елезвоем подрядились реставрировать некий полуразрушенный дворец близ Ниццы. Пожалуй, дворец – это сильно сказано: не дворец, а типа виллы. Увитой виноградом – не одичавшим, а самым что ни на есть садовым. Десертного, по-моему, сорта. Так что в конце сентября с южной террасы, окружённой балюстрадой, свисали тяжёлые, многокучерявые грозди. Их никто не рвал, кроме реставраторов, да и те – вместе с гостями – не могли съесть и десятой части… Я заезжал к ним на один день, когда ехал к Ноле в Турин, и поскольку я стремился туда, постольку эта первая встреча с Иоанной прошла для меня вроде бы незамеченной. Однако же впоследствии я её вспомнил со стереоскопической отчётливостью…

«Меня зовут Иоанна Конь. На это ты можешь положиться. Если же окажется, что это неверно, то в будущем тебе никогда не следует верить мне».

Смерть Гоги произвела мощное действие. Ибо я отнёс её конкретно к себе. Но это давно. С тех пор всё забылось, замылилось.

Предметы моих рассмотрений гораздо существенней и вместе с тем туманней, чем у концептуалистов. – О чём это он? Кого имеет в виду? – концептуалистов вообще или московскую школу таковых поэтов? – А хрен его знает. – Если говорить о предметах концептуализма, то это рефлексия по поводу высказывания и рефлексия по поводу этой рефлексии. – Он хочет сказать, что его рефлексия глубже. – Ну, не знаю. Рефлексия московских концептуальных поэтов достаточно глубока и достаточно-таки туманна… – Кому достаточно и для чего? Тебе хватает, а может быть, кому-то она совсем мелка и прозрачна. То есть тривиальна. Вот он и говорит, что… – А сам он что? Куда он её углубил или усугубил? Ты видишь? – Нет. – Я тоже нет… – Нет, он настоящий художник: ему бы только своё семя бросить в мир, а что с тем семенем будет, его не интересует…

Они повинуются шмону, казалось бы, скромно и просто. Но вмиг их усердью смешному зловещее сдёрнет юродство. – Шестёрка червонная в ухо соседу, раскрашенной даме, шипела: «Смотри, если, сука, падёшь на метлу ты с ментами!» И дама с угрозой нарочной во взглядах протяжно-печальных поёт: «Ну вы что, я хороший! я смирный! Сыграем, начальник!» —

Читал энтузиаст наизусть.

Вчерашний день часу в шестом зашёл я на Сенную. И безнадёжно влюбился в Надежду Толоконникову, как кто-то когда-то в Зою Крахмальникову.

Скоро конец. – Миша отложил в сторону страницы. Вся эта писанина его раздражала, но он бы не решился отчётливо ответить – почему. На что нет ответа, о том нельзя поставить и вопрос, – Миша помнил это обычное внушение Людовика. У него, плюс к тому, был в уме общий принцип: кто на что-то решается, тот дурак. Но он, где-то сбоку, учитывал и то, что общим принципам следуют тоже, по сути, одни дураки. Так вот и висел он в некой случайной точке поднебесной и от этого ощущал постоянный дискомфорт.

Впрочем, всё равно никто ничего так и не спросил.

Ты забылся. А без тебя там пылает печка. Надо посмотреть: что и как там прогорело. Может быть, там неправильно горит, надо передвинуть дрова и подбросить новых, чтобы в перспективе всё сгорело одновременно – тогда поворошишь угли и закроешь трубу. Но ты забылся.

Через какое-то время вскакиваешь, всовываешь холодные ноги в холодные тапочки. Зажигаешь свет. Что нужно сделать? – забыл. Нужно посмотреть печку. Она пылала, а теперь, наверное, погасла и остыла. Но я определённо забыл что-то другое, очень важное. И я не знаю, куда мне за ним идти. На холодную террасу? – там никого нет и не может быть. Может быть, я там найду какие-то книги. Зажигаю свет – там висит картина Гоги, написанная по мотивам романа «Палисандрия». Для чего, когда – кто знает теперь?..

– Если б можно было не быть столь зависимым от книг, которые читаешь, – сказал я Гоге, – тогда бы…

– Что да, то да… А куда денешься, старик, все мы люди… Хотя многие вообще ничего не читают… Но я не думаю, что им от этого жить легче. Чего ещё делать-то? – смотреть телевизор? – но это как-то уж совсем грустно, хоть я не чураюсь и этого, в конце концов. А что ты думаешь? – я же иногда рисую, и у меня тоже горы цитат в мозгу – живописных, – и Вермеер, и Гольбейн, и, прости господи, Караваджо. Лавируешь между ними, как горнолыжник между утёсами…

– Тебе хорошо: ты несёшься и лавируешь, а я просто в каком-то болоте: куда ни ступи – не на что опереться, всегда проваливаешься в чей-то сюжет, интонацию, концепцию, манеру.

– Так используй, чего стесняться? Я тоже не стесняюсь, когда попадаю во что-то. Попал – ну и попал…

Перебирая пальцами левой руки, Окосов комкал прозрачную обёртку сигаретной пачки. Потом встал и отнёс в мусорное ведро на кухне. Правая его рука была без перчатки, потому что здесь было тепло, почти жарко, и рука не мёрзла. Она кое-как двигалась, помогая левой. Например, он мог, зажав спичку большим и указательным пальцами правой кисти, чиркнуть ею о коробок, который держал в левой. И делал это ловко: спичка загорелась сразу. Он, поднеся огонь к сигарете, закурил.

Но дым пошёл куда-то косо – вероятно, в комнате был ветерок от раскрытого окна. Хотя ночь стояла неподвижная и тёмная, без Луны. Листья винограда, оплетающего стену и окно, ничуть не шевелились.

В итоге – что? – Любил врагов и ненавидел ближних. / Искал богов у чужеземцев пришлых. / В гостеприимных хижинах/устраивал для хищных / зверей притон. / Всё, что смиренным вековым трудом / накоплено и собрано в жилищах / у очагов родных и дымных, / бросал в рыка́ющие пасти скимнов…

Машинально листая записную книжку, Миша вдруг вцепился в отдельно стоящую комбинацию из четырёх слов: «Мне. Номер. Очень. Понравился». Он долго смотрел, но так и не вспомнил тех двух раскрашенных клоунов, которых он имел в виду, когда писал это…

Затем продолжил прерванную мысль:

– Это необычная жизнь, но я бы не назвал её ненормальной.

Окосов усмехнулся, покуривая:

– Этим ты хочешь сказать, что обычай и норма – разные вещи?

– Ты прекрасно понял, что я хотел выразить. Не придирайся к словам.