Текст книги "Зверь дышит"

Автор книги: Николай Байтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Николай Байтов
Зверь дышит: Рассказы

ПОДСТУП КРАЕОБРАЗА

Прошло порядочно времени с той поры, когда дерево выдвинулось передо мной из тумана, а рассвет ещё и намёка не подавал на своё приближение. Я всё ещё не мог понять, что это за дерево. Я затруднялся даже определить, хвойное оно или лиственное.

После ледяного дождя, который шёл с вечера и перестал лишь час назад, деревья обросли льдом и превратились в причудливые глыбы. Ветви странно изогнулись, поникли, надломились. Всё стало непохожим на себя и тревожным.

«Мы видим дерево; другой человек смотрит на этот же предмет. В глазах его мы видим, что дерево изображается точь-в-точь такое же. Итак, мы видим предметы, как они действительно существуют». – «Во всём этом диком вздоре, – замечает Фёдор Константинович, – есть ещё свой смешной завиток: постоянное у „материалистов“ апеллирование к дереву особенно забавно тем, что все они плохо знают природу, в частности деревья».

А я знаю, хотя толку от этого немного. – Это дерево называется, положим, сибарит. Но название мало о чём говорит, ибо оно тоже многое претерпевает. В каком смысле «претерпевает» – непонятно. Нервной системы у него нет. Нет «чувств», нет, стало быть, и боли (в нашем понимании). Нет и средств быстрого реагирования на кризисную ситуацию (убежать никуда не может). Вот так, значит, и «претерпевает» – кротко, безмолвно, почти бесчувственно. Под весом льда склоняя ветви до тех пор, пока они не обломятся…

В тяжёлом длинном плаще и в резиновых сапогах я наконец осторожно двинулся через луг к лесу. Казалось, туман скрывает угрозу непонятного свойства. Я был готов наблюдать дрожание воздуха сквозь каждый полупрозрачный сегмент времени, которое настолько замедлилось, что почти как будто остановилось.

Это был лес четвёртого, пожалуй, бонитета. Где-то между третьим и четвёртым. Под берёзой и осиной в возрасте 60 лет, как правило, имеется второй ярус из ели 40–50 лет, которая плодоносит и пригодна для обитания белки. «Здесь также водится заяц, сиречь тушкан…» Вдруг мне пришла мысль о пользе лося для ельников. Польза эта заключается в выедании осинового подроста на вырубках и в создании тем самым благоприятных условий для возобновления ели. Надо будет написать об этом.

В резиновых сапогах и в длинном брезентовом плаще, негнущемся, ибо превратившемся сверху в ледяную корку, я, как в латах, двинулся – медленно и со многими предосторожностями – через луг к лесу. Я мастер по преодолению страха… Если учитывать синонимы, то наберётся более двухсот наименований. От называния сразу какая-то плёнка. Сущность обрастает ею, как вот этим льдом. Называние есть уловление, не так ли? Связывание. А вот разбежались бы и попрятались, где им только можно отбывать в природе свою ответственность. Так нет же, стоят.

Для объективной оценки эстетических достоинств ландшафта были введены такие понятия, как «краеобраз» – видимая (наблюдаемая) часть ландшафта и «подступ краеобраза» – место наиболее эффектного его обзора. Подступ краеобраза оценивается по 50 признакам (ажурность леса по направлению к краеобразу, нарушения поверхности земли, условная высота, вода, пляжи и т. п.). Сам краеобраз оценивается по 80 признакам: доминирование холмов по линии горизонта, рощицы, памятники архитектуры и истории, долинность, озёрность и др.

Дерево, которое встретило меня на краю луга, оказалось, как я и думал, громадной ёлкой, закованной, как и я, в ледяные латы. В ёлке, конечно, всегда есть тайна. А в берёзе какая тайна? Никакой. Она просто липнет к тебе, и всё. Я не люблю, когда ко мне липнут… А осина? – Нет, осина не липнет. И в ней тоже есть некая тайна, определённо. Тайна эта заключена, быть может, в вечном дрожании её листьев. Но сейчас, когда листьев нет, – какая тут тайна? Кто бы сейчас отличил её, допустим, от тополя?.. Ну, я бы отличил… Хотя, собственно, мы даём имена не предметам, а кластерам.

В полосе южных еловых районов – в Санчурском, Яранском, Уржумском – типы леса в основном ельники-зеленомошники, однако не только черничники и брусничники, но и кисличники. Наряду с ними встречаются приручьёвые ельники и липняки… К счастью, господство ели ограничилось суглинистыми почвами в понижениях, и её агрессия дальше не пошла. Ель вообще не смогла перейти через Оку и не смогла добиться доминирования даже на всём её левобережье.

А ещё вот что (и это представляется важным). – Обнаружены заметные различия в строении и расположении вегетативных, женских и мужских почек у ели. В почках ели хорошо различимы микроскопические особенности в зачатках пыльников, семяпочек и хвоинок. Женские и вегетативные почки сидят поодиночке вблизи апикальных концов побегов. Мужские же скучены по 5–7 штук и сидят в мутовках, значительно удалённых от конца ветки. Сейчас этого не видно из-за льда. Мужская почка, вернее, весь чехол её кроющих чешуи, имеет округлую вершину, тогда как женские и вегетативные более вытянуты и заканчиваются удлиненной конической вершинкой… «Эрос еловый разводит сырость во мраке. Светятся шишки в овраге», – сказал когда-то Николай Владимирович. Он не знал о том, что собственно эрос начинается гораздо раньше шишек. Да и кто мог это знать? – Хотя подозревать – исходя, например, из естественных логических соображений, – можно было. Резкие различия в строении почек делаются ясно заметными с середины октября даже под Архангельском. (При условии, конечно, если не пойдёт ледяной дождь, как нынче ночью…)

Я закашлялся – и, к моему удивлению, туман стал быстро редеть и уходить, словно испугался. Я дунул – и он убежал совсем. Тогда вдруг всё стало ясно. – Сейчас ноябрь 1958 года, и я – не кто иной, как Красовский Лев Иванович, кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Приокско-террасного заповедника. Я нахожусь в урочище Долы. Вот, похоже, и рассвет брезжит где-то слева за опушкой.

ВПЕРВЫЕ

0

Надо ли лишний раз напоминать читателю о той бездонной пропасти, которая всегда разделяет автора и его лирического героя?

Думаю, надо. Читатель стал безграмотен и наивен, как кочевник. Всё принимает буквально за чистую монету, пока ему не растолкуешь. (Слава богу, что и толкования понимает так же буквально!..)

Разумеется, никто не спорит, что писатель для своего героя использует – в той или иной мере – свой личный опыт. Но ведь фантазия – сестра истинного вдохновения – должна тоже играть какую-то роль? – А как же! Ещё какую! Обязательно. Как же без этого?

А уж заменить в тексте реальные имена и топонимы на условные – это вообще дело техники. Так что, как говорится, – все совпадения (буде таковые обнаружатся) носят случайный характер. (В случае с «Хокингом», «Эйнштейном» и «Гейзенбергом» такие совпадения оказываются довольно курьёзными – но опять-таки по воле случая, а не автора.)

Что касается местоимения «я», то для большей определённости его следовало бы везде ниже заключать в кавычки. Но я (без кавычек, т. е. автор), заявив эту процедуру в предисловии, считаю, что этого достаточно, и дальше буду её лишь подразумевать, – исключительно из экономии бумаги.

1

Я увидел Свету впервые во время вечернего чтения – в холле турбазы под Смоленском. Мы все там сидели – т. е. все, приехавшие на третий фестиваль Голубева (последний, камерный). Одни литераторы, без музыкантов (если не считать Тиля). Всё равно они ездили раньше почти все, а я не ездил и многих не знал…

Итак, мы собрались в холле – в первый, наверное, вечер после приезда, в рождественский сочельник – и читали в своём кругу. Публики не было и не предполагалось (т. е., по сути, не фестиваль, а конференция). Я, наверное, тоже читал… Не «наверное», а точно, потому что, когда я увидел Свету, я был повёрнут лицом к аудитории, – значит, читал в этот момент. А Света сидела в заднем ряду, в тени. Позади её стула стоял мужчина и, склонясь над ней, что-то нашёптывал. Она улыбалась – едва заметно и как-то странно… Странно то, что она слушала этот шёпот, но её взгляд был повёрнут внутрь, в собственные глубины.

2

Впоследствии в одном из её текстов я встретил выражение, очень точно передающее то выражение её лица: «для меня самое интересное – это тайная жизнь моего тела»… или как-то так: «…прислушиваюсь к тайной жизни моего тела, и для меня нет ничего интереснее и удивительнее».

В её улыбке было, вместе с тем, нечто циничное или лучше сказать – всезнающее. Но это всезнание касалось только внешнего мира. Оно явно относилось к тому, что шептал кавалер. – «Ну да, ну да, давай рассказывай!..» – И загипнотизированный – остановившийся, расширенный – взгляд внутрь…

3

Нет, не так. – Я увидел Свету впервые на перроне Белорусского вокзала, у поезда, который отходил в Смоленск. Мы с Лёвшиным подошли к вагону. Там стояла кучка «наших». Кое-кого я знал. Две девушки стояли немного в стороне, за кругом общего разговора и приветствий. Теперь я знаю, что это были Света и Ира Семёнова. Света сказала Ире нервно – и, как мне показалось, с досадой: «Ну давай покурим, что ли». Они закурили.

К чему относилась её досада, я не понял – и в то же время мне показалось, что понял. Но я не мог этого объяснить… Сейчас могу – для себя, но не стану этого делать для читателя, – не хочу напрягать текст громоздкими усилиями… Ибо мой талант вербализации, увы, ограничен, и многое ему не по зубам.

4

…Света сидела в заднем ряду, в тени. За спинкой её стула стоял мужчина и, склонясь над ней, что-то шептал в ухо.

Что это был за мужчина? – Наверное, Ткаченко. Или фотограф, приехавший с нами, – фамилии не помню и никогда его с тех пор не видел…

Нет, пожалуй, это был именно фотограф. А Ткаченко наложился на эту сцену из-за моей антипатии к нему, которая возникла позже – по Светиным рассказам и по моим двум встречам с ним впоследствии, в ПЕН-клубе… Впрочем, уже тогда, на турбазе, Ткаченко казался мне странным, неприятным (смешным в своей надутости?). Он почти ни с кем не общался, жил в отдельном номере, в столовую приходил важный – соблюдал какую-то «дистанцию», ему одному ведомую. Участвовал ли в вечерах, читал ли? – не помню. Вроде нет. Зачем тогда он ездил?..

5

Бессилие моего таланта, в частности, проявляется в том, что я не могу представить себе, что именно он шептал ей… Ну ладно, представить не могу, но просто моделировать несколько пошлых (или не таких уж пошлых) фраз – неужели трудно для опытного литератора? – Да, трудно, не получается почему-то.

Общий-то смысл и направление (цель) этого шёпота – ясны. Света это называет – подбивать клинья. Когда я однажды в разговоре с ней – и со ссылкой на неё – употребил это выражение, она возмутилась: «Да ты что! Я никогда так не говорю». На самом деле она говорит, но, видимо, не замечает. Несколько раз говорила. Впервые я обратил на это внимание, когда она рассказывала мне про парня, который приплыл к ней и сел рядом – а она лежала на берегу Кратовского озера, ждала меня (я должен был подъехать с дачи на велосипеде). – «И что он тебе говорил?» – «Да так… Подбивал клинья…»

6

Итак, Света сидит в заднем ряду в тени. И некий мужчина (наверняка фотограф!), наклонясь сзади к её уху, шёпотом подбивает клинья… Тёртый мужик – ему, конечно, известно, что «женщина любит ушами»…

Света улыбается – едва заметно и как-то странно. По её лицу кроме этой улыбки бродят блики… Нет, улыбка не «бродит», она неподвижна, как у Джоконды, а бродят – трепещут – только красноватые блики… Потому что она сидит в тени… Потому что, – как я теперь вспоминаю, – мы читаем при свечах.

Свечи купил я – в церкви. Ещё днём я спросил Сашу Голубева, где ближайшая церковь. Смоленск был в пяти километрах, но оказалось, что туда идти не обязательно: церковь имеется километрах в двух по той же дороге, в селе… – каком-то – забыл… И я пошёл к Рождественской всенощной. Была уже почти темнота – кругом снега и чёрные кусты.

7

Прошло Рождество. Утро 8-го числа было пасмурным и тяжёлым. Медленно, долго, поодиночке тянулись отдельные личности в столовую на завтрак. Мы со Светой пришли вместе, одними из первых (потому что ночью почти не спали), и сели скорбно за столик у окна. Мы молчали…

Вдруг появился мощный и бодрый Саша Голубев. Он вместе с каким-то помощником внёс ящик водки и, быстро пройдя по залу, расставил на каждый столик по бутылке. Я восхитился им. Немного дрожащей рукой я свинтил пробку и, уже наклоняя, задал вопрос: «Мадам, вы как? Вам налить?» – «Ну… да… только совсем немножко…»

8

Нина Искренко, управлявшая вместе с Митюшёвым программой фестиваля, велела мне купить свечей. – «Вечером устроим святочные чтения. Если будут свечи – отлично. А может быть, будем гадать…» – Даже скинулись – кто по рублю, кто и по трёшке.

Я, имея в кармане сумму и глядя на чёрные кусты вдоль дороги и на крупные рождественские звёзды, шёл в сомнениях. А вдруг не продадут столько? – Скажут: «Вы не для церкви свечи покупаете. Вы с собой их заберёте? Что вы собираетесь с ними делать?» – (т. е. в каких-то иных культах использовать – языческих или, чего доброго, сатанинских?) – Что мне в этом случае отвечать? – Что свечи предназначаются для озарения двух десятков литераторов, собравшихся в холле Богом забытой турбазы?.. или для озарения улыбки Светы, сидящей в заднем ряду, к уху которой приник… кто? – да, наверняка это был фотограф, а не Ткаченко…

Но женщина за свечным ящиком ничего не спросила. Очень любезно она продала мне два или три десятка толстых свечек. Я поставил к иконам штук пять. Остальные, сунув в сумку, понёс назад после службы. И потом их зажгли на тех чтениях, когда я увидел…

9

Её лицо при этом… Но что я могу объяснить? – Нужна речь кавалера, а её нет…

Впрочем, кое-что всё-таки могу. – Когда Света после Смоленска впервые мне позвонила, она сказала так: «Байтов, о тебе здесь все только и говорят. Ты такой знаменитый… Ну и вот я решила позвонить…» – Многоточие продолжается, оно требует ответной реплики…

В это время она томилась, встречая старый Новый год у Бунимовича (на Патриарших прудах). А я томился на квартире в Царицыне. И я понял, что именно такая конструкция разговора – неопределённая и вместе с тем весьма направленная на конкретную цель – и называется «подбивать клинья». (Отметим, что она идентична конструкции, которую употребила когда-то рыбачка Соня, направив к берегу баркас.)

10

Я вскричал в ответ, непослушными пальцами распечатывая пачку «Пегаса»:

«Света!.. О Господи!.. Ты звонишь?.. Ты уже получила моё письмо?»

«Какое письмо?.. Ты писал?.. Нет, не получила… Я редко проверяю почтовый ящик…»

«А где ты взяла мой телефон?»

«Да здесь мне сказали».

«Я сейчас собираюсь, и мы едем в бункер, куда я тебя звал. Это у метро „Водный стадион“. Согласна?»

«Конечно».

11

Моё письмо читалось так:

Мадам! Редакция литературного альманаха «Эпсилон-салон» имеет честь пригласить Вас принять участие в акции возрождения этого альманаха из праха. Акция состоится 15 января 1993 года в 20.00 в бункере издательства «Постскриптум». Справки по телефону – значился номер моего телефона – и подпись.

Я не знал её домашних обстоятельств – мало ли кому в руки может попасть письмо – вдруг муж прочтёт? – Поэтому я очень обрадовался, сочинив это иносказание. Ждать конца дня, когда приеду домой, я не мог – бросился в бухгалтерию и попросил разрешения напечатать один лист на машинке (выдумав какую-то срочную причину). Потом пошёл – купил в киоске конверт и отправил…

12

Это происходило в так называемом «Троицком домике» – двухэтажном ветхом флигеле рядом с церковью Троицы в Вишняковском переулке. Внизу книжная лавка, наверху комната сторожей и бухгалтерия.

«Троица», приписанная к Николо-Кузнецкому приходу, ещё только восстанавливалась. Раньше в ней был какой-то выставочный зал… Рабочие днём ломали старый интерьер, штукатурили, пилили мрамор для пола. Вечером, когда все уходили, сторож запирал храм, запирался сам в домике и охранял, собственно, только книжную лавку.

Раза два впоследствии Света приезжала туда в моё дежурство, но чувствовала себя там плохо. Вся обстановка, столь благостная для меня, воспринималась ею как чуждая, тревожная, подозрительная. И я не мог её успокоить. Наоборот – её тревога передавалась мне…

13

К чему я клоню? – Вообще-то, я клоню к тому, что, когда я говорю «я», я имею в виду довольно разнообразные субъекты. Именно так и говорил Кролик Винни-Пуху: «Я бывают разные». Поэтому в данной точке повествования я собирался, как и в предисловии, подчеркнуть свою неаутентичность – а вернее, своё многообразие.

Я часто задаюсь праздным и неприличным вопросом о своём месте в плеяде великих поэтов. И мне обычно доводится довольствоваться именно таким рассуждением: «Ну хорошо, пусть я не самый талантливый, – но уж наверное самый разнообразный. Кто разнообразней меня? Ну, кто? Пушкин? – Ну, это ещё потягаться… А за что я его и люблю…»

14

…Купил конверт и отправил? – Нет, не всё так просто: адреса я не знал. Мне пришлось позвонить Гере Лукомникову и спросить. При этом я страшно стеснялся. О Гериной безграничной доброте и деликатности я ещё не имел представления. Поэтому я на ходу выдумал какой-то неуклюжий проект с перепиской литераторов (вроде mail-artʼa) и спросил несколько адресов – среди них Светин. (А чьи ещё? – Митюшёва?.. Калкина?.. Тучкова?.. – не помню… но, в общем, из «смоленской» компании.)

Это было, наверное, на другой день после приезда, то есть числа одиннадцатого.

Впрочем, сейчас я не понимаю, откуда у меня взялся Герин телефон и почему я решил, что он может знать эти адреса. Пожалуй, потому, что он работал в «Гуманитарном фонде» и как-то был причастен к рассылке газеты…

15

«Конечно», – сказала Света решительно. Лишь два-три вопроса о том, что это за «бункер» и сколько мы там пробудем, – до утра?

Я ещё не знал, какой она бывает недоверчивой. Многие годы ушли на то, чтобы она привыкла доверяться мне в каких-то ситуациях (далеко не во всех). Но в тот момент в её тоне я чувствовал самоотверженную решимость. – Глубочайший скепсис, сложные лабиринты сомнений – всё отбрасывалось в этом порыве.

И странную ночь в «бункере» – подвальном складе, заставленном до потолка пачками типографской продукции, – она вынесла стойко, без жалоб.

Она хотела смотреть на меня, а я требовал от неё взгляда внутрь, – как впервые в холле турбазы, где она сидела в заднем ряду, в тени, и по её лицу бродили красноватые блики…

Я выключил грязный жёлтый свет между штабелями книг и зажёг свечку, которую специально принёс.

16

Приехал Дима Григорьев из Питера со своей второй женой Ольгой. Это было, пожалуй, в декабре – недели за две до того, как меня пригласили в Смоленск. Они приехали, потому что Ольга написала рассказ и получила вдруг за него премию на каком-то феминистическом конкурсе в Москве. Она читала этот рассказ, но в чём там дело, я совершенно забыл. Кажется, он назывался «Любовь»…

А незадолго перед этим я сочинил «Кротовую нору», и мне захотелось на них двоих испытать. Ольга убежала в туалет и там плакала – после первой части. Вот тогда мне и открылась сила этого текста…

17

Раньше там был какой-то выставочный зал (я имею в виду – в Троицком храме, а не в «бункере»). Выставки там устраивались промышленные – не художественные. Тем не менее, осталось несколько брошенных больших полотен, натянутых на подрамники. Живопись весьма грубая… не то чтобы абстрактная, а скорей декоративная. Должно быть, эти картины использовались в оформлении экспозиций. Стояла даже фамилия художника – но я не помню…

Я содрал с подрамника один холст, наиболее тёмный: месиво чёрных мазков с проблесками – вроде красного пламени. Отнёс его домой, разложил на полу посреди своей комнаты и стал изображать «кротовую нору» – закрасил ещё черней (проблески кое-где сохранил) и стал покрывать белыми точками, сходящимися к границе чёрного круга, оставленного в центре. На самой границе белые мазки толпились, теснились, образуя нестерпимое сияние, и – сразу проваливались в полный мрак, то есть за «горизонт событий».

18

Но в «бункере», на репетиции, этого холста ещё не было. Он появился только при первом исполнении «Кротовой норы» – в салоне Руслана Элинина на «Преображенской». Он там лежал на полу изображением вниз, и в конце первой части я его резко выдёргивал из-под Светы и переворачивал.

В «бункере» же Света сидела просто на моём спальном мешке, который я разложил поверх лежанки, выстроенной из пачек с книгами.

Кажется, у нас была бутылка вина или, скорей всего, какого-нибудь дешёвого иностранного ликёра, – их тогда много продавалось в киосках…

19

«Ты можешь довести себя до оргазма на слух?»

«Как это?»

«Ну, я буду читать… А ты ничего не будешь делать, только слушать… А потом, ну… испытаешь оргазм».

«Что ты! Так у меня не получится».

«Да нет, тихонько. Не надо никаких бурных реакций… Только всё же чтоб было заметно».

«Что я – притворяться, что ли, должна? Нет, не хочу ничего изображать!.. Я буду просто сидеть и слушать», – решила Света.

«Ну, давай попробуем… А жалко… Вот было бы здорово… Нет, изображать-то как раз ничего не надо ни в коем случае».

20

В те баснословные времена я ещё не читал Хокинга и потому не знал, что все «кротовые норы» постепенно «испаряются». Некоторые (маленькие) даже не «постепенно», а настолько быстро, что – взрывоподобно. Этот, казалось бы, парадоксальный результат на самом деле увязывает их существование с нашим обычным представлением о всеобщем возрастании энтропии.

Ко всем сплошным парадоксам, из которых состоит «кротовая нора», её «испарение» добавляет ещё и скорость частицы, превышающую скорость света. Здесь можно сказать так: «Скорость света равна 300 000 км/сек с точностью до неопределенности Гейзенберга». (Отметим, что это означает статусный приоритет принципов квантовой механики по сравнению с физическими константами!.. – чего, пожалуй, никогда бы не допустил Эйнштейн…)

Следовало, наверное, внести в текст «Кротовой норы» соответствующую поправку, – но я почему-то этого не сделал. Композиция и смысл нашего со Светой перформанса менялись и уточнялись много раз, но текст, участвующий в нём, оставался неизменным. Почему – не знаю.

21

Когда я вернулся из Смоленска и пришёл на дежурство в свой «Троицкий домик», Миша Владимирский спросил меня скептически:

«Ну, что там у вас происходило?»

(Сейчас я понимаю, что по мне просто-напросто было видно – многое, если не почти всё… Наверное, я как-то светился. Или даже – подобно «кротовой норе» – испускал частицы, летящие быстрей электромагнитного поля…)

«Да что там могло происходить? – отвечал я в тон ему. – Пьянство, как обычно».

«Просто пьянство? – уточнил он строго. – Или ещё что-нибудь?»

«Да так… Всего понемножку…» – уклонился я от конкретного повествования.

Он сокрушённо (но и снисходительно) покивал.

22

Любые действия, какие мы совершали со Светой, мне всегда почему-то казались безгрешными, чистыми. И в плане, так сказать, метафизики я чувствовал себя вполне уверенно и беспечно. Я чувствовал (и не сомневался), что между нами присутствует нечто, что нам даёт право. (Впрочем, благодаря этому чувству я даже не знаю, совершали ли мы вообще какие-то по-настоящему рискованные действия… Или мы тоже жили – хотя бы в художественной области – как рядовые обыватели, филистеры?..)

Другое дело – человеческий глаз и сглаз. Этого я всегда очень боюсь. Я знаю, что человеческий глаз сердоболен и отзывчив на беды, но зато не может терпеть никакого счастья – он его своим завистливым взором просто убивает. Поэтому многое из того, что мы делали, остаётся пока малодоступно или совсем зашифровано.

23

Света чувствовала себя там плохо (я имею в виду «Троицкий домик», а не «бункер»). И я не мог её успокоить. Наоборот – её тревога передавалась мне…

«Да ты что! Это от тебя вся тревога мне передавалась! Уж я-то чувствую! Ты места себе не находил – куда б меня спрятать!» —

И, поразмыслив, я соглашался с ней: «Ну да, мне хотелось тебя спрятать». – То есть я знал нечто другое, но мой скромный талант версификатора (или – если взглянуть с другой точки – демагога) не давал мне возможности это другое выставить как средство аргументации.

24

А что касается конкретно перформанса «Кротовая нора», то он с тех пор исполнялся множество раз, постепенно совершенствуясь по части жестов и оставляя неизменной область текста, – пока не пришёл к своему каноническому виду, каковой и зафиксирован уже в нескольких видеодокументах.