Текст книги "Глаза, опущенные долу (СИ)"

Автор книги: Николай Бредихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

Бредихин Николай Васильевич

Бредихин Николай Васильевич

Глаза, опущенные долу

Глаза, опущенные долу

Мистикос

Странничествуя, остерегайся праздноскит╛аю-

щегося и сласто╛люби╛вого беса; ибо странниче╛ство

дает уму повод искушать нас.

Иоанн Лествичник

"Иоанна, игумена Синайской горы, Лествица"

Лишь чрез песню проклятий, но не чрез

жгучие яды. Гибнет душа.

Марк Анней Лукиан

Сила рассудка неограничена книзу, но огра-

ничена кверху.

"Книга о причинах"

Глава первая

1

"А и то, брат Феденька, воистину сказано: вся правда человеческая есть рубище жены нечистыя, и свобода человека в Боге, в пути к Нему, оттого так прекрасна молитва, хвала, хвала Господу! А среди всех прочих молитв нет краше молитвы Иисусовой. И не надо при ней ни книг, ни свечей, ни уединения. Сидишь, ходишь, ешь, лежишь – она всегда с тобою. Достаточно только её начать, как возникнет вкруг тебя храм, будто святым перстом начертанный. "Господи, Иисусе Христе..." И зазвучат колокола в том чудотворном, воздушном храме. "Сы-ы-ы-не Бо-о-о-жий..." И короткая вроде бы молитва та каждый раз новый смысл обретает, никогда не надоедает, и легко, благостно на душе становится, как закончишь её: "по-ми-и-луй мя, гре-шна-го".

Фёдор обратил взор к лику Спасову со слезами умиления на глазах. «Господи, как хорошо, что Ты есть! И что я стою здесь сейчас, и что я так молод! И что так звонки и высоки голоса певчих на клиросе!»

«И до того молитва эта сладостна, что и на паперти, и даже за оградой церковной чувствуешь себя с ней, будто ещё перед образами стоишь».

Всё как тогда, как тогда было. Только...

– Помогите, люди добрые, старцу слепенькому в Божий храм войти.

Фёдор вздрогнул, с досадой поморщился, но делать было нечего, он повернулся, приблизился. Высокий сучковатый посох, ряса, давно обратившаяся в рубище, глаза с бельмами, устремлённые в пустоту.

– Я здесь. Вот моя рука, отче! – проговорил Фёдор, как мог смиреннее.

– Бог – Отче! – привычной скороговоркой отозвался старец, восприняв как должное то почтение, с которым к нему отнеслись. Видно было, что он не просто чернец, а схимник, скорее всего анахорет, но проглядывали в нём какие-то запущенность, неряшливость. Может, оттого что он давно находился в странничестве? Но почему один? Впрочем, не один. В двух шагах Фёдор увидел мальчика-поводыря. Тот стоял с недовольным видом, тонкие черты лица его были подёрнуты загаром, сквозь который сейчас ярко проступал румянец.

С Фёдора разом слетело всё его смирение, вспомнилось, как он сам был послушником. "Ах ты, поганец!" Но старик не дал ему времени объясниться с парнишкой, цепко ухватив за предплечье. Рука его была как бы невесомой, настолько, вероятно, святой отец изнурял себя постами, однако держала на удивление крепко.

Они вошли в церковь, но прежней радости Фёдор уже не испытывал, он с нетерпением ждал, когда старец запросится обратно. Однако тот словно обратился в соляной столб, весь сосредоточившись на внутреннем своём состоянии. Чувствовалось, что в церкви он ориентируется привычно, во всяком случае, гораздо лучше, чем снаружи, но предплечья Фёдорова всё ж не отпускал, видимо, боялся, что тот уйдёт и оставит его одного.

Так они долго стояли, пока откуда-то из глубины не стали проступать на уста старца, как рыдания, слова молитвы: "Пресвятая Владычице Богородице, единая чистейшая душею и телом... призри на мя мерзкого, нечистаго, душу и тело очернившаго скверною страстей жизни моей... освободи меня от мучительствующаго надо мною злаго и гнуснаго навыка к нечистым предразсудкам и страстям...".

В шёпоте том было столько муки, боли, отчаяния, что Фёдор вдруг ощутил, как досада его всё больше рассеивается, уступая место любопытству и острой, щемящей жалости.

Уж лучше бы тогда он пожалел себя!

Как ни пытался Фёдор сдержаться, слёзы всё больше и больше душили его. За что? За что? Чем он заслужил, чтобы с ним поступили так несправедливо?

– Куда путь держишь, инок?

Фёдор удивился, откуда старцу известно, что он черноризец? Может, он хоть немного зрячий? Впрочем, слепцы бывают удивительно чувствительными, Бог им, что ли, помогает? Или было в данном случае особое, внутреннее, видение?

– Я к тому: почему бы нам не пойти вместе, всё сподручнее было бы в дороге? – так и не дождавшись ответа, и в то же время стараясь не показаться навязчивым, спросил схим╛ник.

Всё внутри Фёдора встало на дыбы. Он и сам не мог себе объяснить причин своего страха, но какое-то острое сознание опасности вдруг возникло в нём, мгновенно сменившись раскаянием. И старик, и поводырь постоянно вызывали в нём гневливые, резкие чувства, которые Фёдору были не свойственны, обычно он был очень ровен характером, покладист, жизнерадостен. В монастыре никогда ни с кем не ругался, и никто над ним не подшучивал, не издевался над ним. А тут... Вот ещё одна причина, по которой хотелось сейчас Фёдору очутиться как можно дальше отсюда.

– Я очень спешу, отче, – пробормотал он в смущении.

– Бог – Отче, – поправил его тот вновь строго, затем понизил голос просительно: – Так ведь ненадолго, до ближайшей обители или места приимного, там и расстанемся. Прошу тебя, именем Господа нашего Иисуса Христа, не откажи!

У Фёдора мурашки пробежали по спине: старец ведь не знал, по пути ли им? Или ему всё равно было куда идти? Особенно страшила в нём эта странная смесь горделивости и униженной мольбы.

Но ничего не оставалось, как подчиниться.

Фёдор боялся, что плестись они будут теперь еле-еле, однако старец в пути выправился и даже, помахивая посохом, поспевал впереди. Сзади как раз плёлся мальчишка-поводырь. Фёдор постоянно кипел в его адрес возмущением, и как только они остановились передохнуть, тут же начал сопляка отчитывать, но тот лишь молча двигал иногда изогнутыми бровями, упорно глядя в сторону, словно и не с ним разговаривали. Так что Фёдор едва удержался, чтобы не надавать ему хороших тумаков.

– Оставь его! Ибо... – тихо проговорил старец, – не ведает, что творит.

"Ведает, да ещё как ведает, – подумал про себя Фёдор, – упрямый осёл!"

Он был зол на мальчишку ещё и потому, что очевидно было: из-за чего-то тот сильно повздорил со стариком, оттого схимник за Фёдора так и цеплялся сейчас, чтобы не остаться с охальником наедине и, не дай Бог, поддаться гневу. Хотя...

2

Отец настоятель, видимо, принял винца для храбрости: несмотря на чин его, чувствовал он неловкость и неприятен был ему этот разговор.

– Но при чём тут я? – запальчиво спросил Фёдор.

Отец Евфимий пожал плечами.

– Конечно, у нас нет полной уверенности. Но хорошо ли тебе будет, если мы станем проводить расследование? Пока так решили двое: я и отец благочинный – на нас и останется. Тебе слава дурная нужна?

– Я не боюсь. Чего мне бояться, если я чист?

– Да, ты не боишься, – возвысил голос игумен. – Но нам ни к чему выносить сор из избы. Ты полагаешь, что мы к тебе несправедливы? Хорошо, тогда найди другое объяснение. Только припомни: всё началось как раз с того дня, как ты вернулся из Саввовского монастыря. Быть может, тут просто совпадение?

Федор не нашёл, что ответить.

– Молчишь? Не спорю: идеального порядка у нас никогда не было, да где он есть? И потом, может, ты поймёшь со временем: иногда надо малым жертвовать, чтобы главное сохранить. Однако тут совсем другое: бесовщина, напасть, которая перевернула вверх дном всю обитель. Я уже перечислял тебе, да ты и сам очевидец: что дальше ждать, коли стали у нас читать молитвы навыворот, сквернословить, смеяться на образа? А уж блуд так и не изжить из келий: от старух до отроковиц – кого только не сподобятся иноки. Видения? Конечно, видения, но это лишь малая толика, есть многое, чего ты не знаешь, а мои уста и произнести не решаются. И ничто не помогает: ни Божье крестное знамение, ни мощи святые, ни покаяния. Так что не обижайся на нас, Феденька! Ты ведь и сам скоро уверишься, что я прав.

Фёдор не выдержал, разрыдался.

– Но вы же прогоняете меня! За что? Что я такого сделал?

Отец игумен встал, подошёл к нему, положил руку на плечо, заглянул в глаза. Он и сам расчувствовался, затянул плаксиво:

– Ну почему, почему у тебя такое мнение? Кто прогоняет тебя, Федюшка? Ты же ведь всегда был и останешься гордостью, надеждой нашей, я и сейчас не сомневаюсь, что ждут тебя дела и почести великие. Но может, как раз, так и угодно провидению? Я, конечно, сам виноват, послал тебя, несмышлёного, с тем поручением. Гнилые, гнилые там места. Но уж больно отец Ферапонт, игумен тамошний, меня просил: собирает он отовсюду какие только может реликвии освященные, наседает на него нечисть, выживает оттуда. Но что я тебе говорю? Я ведь тоже сидеть руки сложа не буду. И если мы ошиблись, так никогда не поздно тебе вернуться. Но сейчас... пойми меня правильно. Себя ты сам спасёшь, а на мне обитель.

Фёдор отрешённо смотрел на реку, поджав руками колени и упёршись в них подбородком. Им владело отчаяние. Ничего, ничего не удалось выяснить. И что дальше ему делать, куда теперь идти? Странно, но в монастыре он чувствовал себя прекрасно, то, что происходило вокруг, его даже краешком не затрагивало. Однако потом, потом он уже не столь убеждён был в своей правоте.

Что-то наталкивало и наталкивало его на размышления, оковав и разум, и видение, ввергнув в бессмыслицу, пустоту. До тех пор, пока, совершенно измученный, он не решил повторить тот свой путь, от начала и до конца, в поисках выхода. И тотчас тогда ему легче стало, теперь вот вновь навалилось.

Впрочем, на сей раз было другое. "Себя ты сам спасёшь..." Теперь у Фёдора уже не оставалось сомнений: в монастыре сразу всё наладилось после его ухода, напасть, как пчелиный рой – с ним пришла, с ним и ушла. Вот только что с ним?

3

"Мерзость, какая мерзость!" – Всё в Фёдоре кипело возмущением.

И как бы из этой мерзости поскорее выбраться? У него было такое впечатление, будто его с головы до пят вываляли в грязи. Едва дождавшись тогда рассвета, он попытался улизнуть незаметно, но ничего не вышло: старик был начеку, тотчас поднялся, растолкал мальчишку. Они собирались в путь, как ни в чём не бывало, а в ушах Фёдора всё стоял тот смех.

Он только заснул, но был вслед разбужен: старик с сопляком о чём-то яростно спорили, стараясь говорить шёпотом, но то и дело срываясь на крик. "Давно пора! Доигрался, паршивец?!" – Фёдор хотел было уже перевернуться на другой бок и вновь погрузиться в дрёму, довольный, что наконец-то распекают наглеца, однако крики и шёпот вскоре сменились увещеваниями и всхлипываниями, затем оживлённым разговором, смехом и в конце концов сдавленными стонами и вздохами, не оставлявшими на свой счёт никаких сомнений.

Кровь прилила Фёдору в голову.

"Господи, что же ты медлишь? Почему не поразишь одним из громов своих этих сынов Содома? Чтобы они предстали вот так, скотски спаренными, на людские очи!"

Но гром не прогремел, и через какое-то время старец и мальчишка успокоились, умиротворённые.

– Я Арефий, слыхал о таком?

Да кто ж не слыхал об Арефии? Человек редкостной одержимости, побывавший и в Иерусалиме, и в Константиновом граде, и на горе Афонской с паломничеством. Бывший Горлицкий игумен, ушедший затем в отшельники, исцелявший больных и убогих, и этот старик? Самое удивительное, что Фёдор вначале и вправду поверил, хотя одно только простое сопоставление говорило: самозванец. Отцу Арефию не было и сорока по рассказам тех, кто удостоился лицезреть его, был он сведущ в ратном деле и не нашелся ещё тот, кто в рукопашных игрищах мог бы победить его.

Самозванец, но с какой целью он так представился? И зачем он к нему, Фёдору, прилип? Может, то лукавенький искушает его? Но опять же – с какой целью? Что проку лукавенькому в бесхитростном юноше? А может, и сам Люцифер? Эка куда загнул! Такого о себе мнения!

И всё-таки жаль, значит, и рассказы о гробе Господнем, о церквах царьградских тоже выдумка? А может, старик действительно сам там бывал? Уж больно описывал складно.

Однако на сей раз тот не расположен был к разговору. Подозревал ли, что Фёдору всё было ведомо? Вряд ли. А вот мальчишка не подозревал, знал. Но и не думал глаза прятать, наоборот, всякий раз, встречаясь с Фёдором взглядом, поглядывал на него бесстыдно, вызывающе.

"Тьфу, вражья сила!" – Фёдор мучительно искал предлог, как бы ему посподручнее от двух проходимцев отделаться, но ничего не приходило на ум. Да и старец слабел, шёл всё медленнее, так что ничего не оставалось, как постоянно поджидать его, возвращаться, пока и вовсе тот не опустился без сил на опушке.

– Не могу, не могу больше... – прошептал он побелевшими губами. – Прошу тебя, отец Фёдор, подойди!

Фёдор приблизился с неохотой.

– Можешь ты меня выслушать? Как видно, смерть за мной пришла и призывает Бог мою душу.

"Эх, если бы Бог, а не продал ли ты её дьяволу? Если ты не сам дьявол!"

– Нет, – замотал Фёдор головой в испуге, – надо так, как должно, чтобы было. Ведь немного, совсем немного осталось, вон и купола видны, – увещевал он старца в отчаянии. – Нельзя так умереть, не по-христиански, без отпущения! Поднимайтесь, авва, обопритесь на меня, мы дойдём, тут недалеко.

Но старик хрипел, продолжая в то же время крепко сжимать руку Фёдора.

– Нет, не дойду я, – качнул он головой, – силы угасли. Не рассчитал я свою жизнь, не рассчитал...

Фёдор с тоской посмотрел на видневшееся на взгорке селенье. Что же это? За что же ему так?!

Он с криком вырвался, стал ломать сучья, ветки, чтобы соорудить некое подобие носилок.

– Да помоги ты мне, помоги! – заорал он на мальчика-поводыря, стоявшего в стороне с полуулыбкой во взоре. Тот поколебался мгновение, затем нехотя принялся за работу.

Но когда носилки были готовы, у старца не осталось сил даже говорить.

– Не захотел, не захотел ты принять мою исповедь, – прошептал он с горечью. – Кто знает, может, ты будешь жалеть об этом. Но всё равно: всё мое... теперь твоё...

Он попытался дотянуться до лежавших совсем рядом посоха и котомки, но тут же обмяк с последним вздохом:

– Отпусти... Отпусти...

К кому он обращался, к Богу или ещё к Фёдору, уже нельзя было понять. Фёдор заплакал: ничего ему не удалось сделать, ничем он не смог помочь. А может, просто не захотел?

Борода старца торчала вверх, по лицу разлилось неожиданное умиротворение, да так и застыло: душа успокоилась, многострадальной, как видно, была душа.

Фёдор творил привычно молитвы, оттягивая до крайности тот час, когда придётся тащить мёртвого старика в село, стараясь вообще, по возможности, на него не смотреть. Однако это не могло, к сожалению, длиться вечно. В конце концов он со вздохом поднялся, поискал глазами мальчика-поводыря. Но тот лежал без движения, вероятно, в глубоком обмороке.

"Час от часу не легче!" – с досадой подумал Фёдор, но делать было нечего: он принялся дёргать, тормошить мальчишку, пытаясь привести того в чувство, однако тело болталось в его руках тряпичной куклой, не подавая ни малейших признаков жизни. Испуганный Фёдор рванул изо всей силы ворот, пытаясь дать мальчику побольше воздуха, да так и застыл в изумлении: словно яблоко спелое открылась перед ним молочной белизны тугая девичья грудь.

"То ж не отрок, отроковица!" – полыхнуло в голове Фёдора, мгновенно многое объяснив.

Он уже не помнил, как добрался тогда до селения, лишь то отложилось в памяти, что когда он вернулся с подмогой, отроковицы на месте не оказалось. Видимо, она всё-таки была в забытьи, а очнувшись, предпочла убраться от греха да стыда подальше.

Ему потом долго было не по себе, что он так подумал о старце, хотя в чём, собственно, было ему себя винить? Конечно, грех не такой тяжкий, не мужеложский, но всё ж осталось: и презрение обета, и самозванство.

Глава вторая

1

Казалось, сколько ни бился Фёдор мыслью, а тщетны были его усилия, однако круг постепенно суживался и осталось в нём только два момента, когда что-либо могло к нему прицепиться: Лже-Арефий с его мальчиком-девицей и Саввовский монастырь. Отец Евфимий, безусловно, знал больше, чем сказал при прощании, но бесполезно было его просить, а вот Ферапонт вполне мог приосветить загадку.

– Ты уж прости, что я не принял тебя тогда, в первый раз, – вздохнул тот елейно, – и поблагодарил тебя не лично, а через отца духовника за освященные кадило и потир, что ты принёс. Я боялся за тебя, хотел, чтобы ты как можно меньше провёл у нас времени. Даже не посадил тебя трапезничать, лишь дал в дорогу продуктов. Тогда ты обиделся, я видел, но теперь понимаешь, надеюсь? Да всё равно не помогло, к сожалению. Не уберёг я тебя, либо ты сам себя не уберёг. Как я понял, у тебя ко мне вопросы?

– Да, – кивнул Фёдор, – что со мной?

– Что с тобой? – пожал плечами Ферапонт. – Известное дело, привязалась к тебе нечистая сила. Но привязалась крепко, чем-то ты её очень прогневал. Отец Евфимий прав, гнилые у нас места, гнилее некуда. Он-то, хитрец, у края обосновался, а я вот в самом что ни на есть пекле. И молитвы творим, и обеты налагаем на себя дополнительные, ничего не помогает. Хорошо, хоть замерло на мёртвой точке дело: здесь, внутри, мы полные хозяева, но стоит за ворота выйти, там уже не наша власть. Лукавить не стану: мне ведь во многих палестинах-то бывать доводилось, почти всегда, когда в глуши какой обитель закладывается, встречается сопротивление. Но постепенно обычно оно сглаживается, с Божьей помощью преодолевается, а тут бесполезны любые усилия. Но и уйти нельзя, неужто уступить рогатому? Так вот и живём надеждою: когда-нибудь Господь утешит страдания наши и за долготерпение вознаградит.

– Но когда и как это могло произойти, – твердил Фёдор о своём в отчаянии, – и почему со мной именно?

– Не ты первый, не ты последний, почему бы и не с тобой? Ну а когда? – Ферапонт задумался. – Пока были с тобой реликвии святые, вряд ли, так что где-то на обратном пути от нас.

– Тогда, стало быть, когда я шёл с Арефием?

– Нет, этого никак не могло быть, – покачал головой Ферапонт категорично. – Это уже было тебе искушение. Тут лучше меня никто не скажет: отца Арефия я хорошо знал, и он совершенно не похож на человека, о котором ты мне рассказывал только что. Мы с Арефием начинали, но куда мне до него. В жизни ни до того, ни после мне не доводилось встречать более праведного и преданного Христову делу инока. Он был воин, подвижник, а уж как он себя изводил веригами да постничеством! Такие люди только из житий нам известны. Как Симеон Столпник, например. Можно было бы предположить, конечно, что предстал он тебе в настоящем своём облике, а увидел его ты глазами лукавого, да только Арефий ведь умер. Сказывают, что отправился он с новым паломничеством в Святую Землю, да не дошёл, погиб от рук басурман. Я не удивлюсь, если его канонизируют как святого рано или поздно. – Он помолчал, затем добавил в раздумье: – Только вот почему бес именно Арефием тебе прикинулся? Чтобы большее впечатление на тебя произвести?

Фёдор ещё ниже склонил голову.

– Что же мне делать? – прошептал он измученно.

Ферапонт пожал плечами.

– Молиться. Когда-нибудь Господь да смилостивится. Да и убраться из здешних мест подале. Вижу, вижу в тебе сейчас нечистого, с трудом сдерживаю, того и гляди вырвется и понесётся вскачь по монастырю. Прости, но я ничем не могу тебе помочь, отрок, ступай с миром. И молись. Побольше молись!

2

Да, совет был неплохой, и самое простое и лучшее было бы ему, Фёдору, уйти навсегда отсюда. Но не мог он, бродил вокруг да около, будто незримыми цепями прикованный. Поселился в скиту и вроде бы всё пошло у него, стали поговаривать о нём с благоговением, приходили к нему с недугами, горем, оставляли пищу. Потом вновь началась чертовщина.

Он забрался тогда в самую глушь, непроходимые болотные топи, сносил смиренно нескончаемые комариные укусы, вонь, холод, сырость, питался ягодами да кореньями. Звери лесные сделались как ручные и совсем не боялись его, белка даже бросалась в него орехами.

Теперь ничто не отвлекало его, и результат не замедлил сказаться: то, что так маяло его изнутри своей загадочностью, неразрешимостью, стало оформляться и выходить наружу. Пусть тенями, трудно различимыми силуэтами, но вполне конкретными образами. День и ночь в ту пору мелькали вокруг него бесенята, козлища, утопленники, упыри, но лишь набирались сил, присматривались, с какой стороны к нему подступиться.

Однако когда перешли в наступление, Фёдор достаточно уже приготовился, поняв главное: в его положении лучший способ бороться с нечистою – просто не замечать её. Слепота и простодушие, без малейшего ропота сносил он все проделки и издевательства, пол его кельи кишел змеями и жабами, но Фёдор и это терпел, приучив себя не вздрагивать при их холодном прикосновении.

Нечистая неистовствовала в злобе, но ничего не могла поделать, однако и Фёдору жилось не сладко. Однажды явился ему бесёнок и, уменьшившись до самых ничтожных размеров, стал нагло обгрызать черничные ягоды. Но Фёдор равнодушно щелчком смахнул его, словно какую-нибудь мошку и без брезгливости доел то, что после беса осталось. Это, видимо, доконало лукавого, он восстановился до обычного своего вида и стал внимательнейшим образом смотреть на Фёдора, изучая его. Фёдор понял, что перед ним демонок чина высокого, но и тут не оплошал, двинулся прямо на окаянного, намереваясь пройти через него, как сквозь дымку. Бес не выдержал, отпрянул с ворчанием в сторону, затем и вовсе исчез, не стал дольше упорствовать.

3

Так продолжалось полгода, и не видно было конца противостоянию, когда ещё издалека Фёдор увидел, как плетётся к нему какая-то старуха. Фёдору не хотелось впускать её в келью, и он вышел к ней навстречу. Что-то говорило ему, что на сей раз безмолвием ему не отделаться.

– Далеко же ты забрался, мил человек. Вот уж не рассчитывала кого-либо в здешних краях встретить.

Вблизи видно было, что бабушка не простая – чёртова бабушка, была она совершенно голая, покрытая лишь складками кожи, волосами да наростами. Сгорбленная, поддерживаемая, казалось, только клюкой.

– Что же ты молчишь, сыночек?

– Чёрт тебе сыночек! – пробурчал Фёдор, осенив себя на всякий случай крестным знамением.

Однако старуха лишь усмехнулась его жесту. Нелегко было от неё отгородиться.

– Знаешь, я вот думаю: я ведь хозяйка здешних мест, не пора ли нам подружиться?

– Ишь ты, нашла друга, старая карга! Вельзевул тебе друг, – Фёдор намеренно решил и дальше отвечать грубостью.

– Что же ты всё поминаешь-то Его? А на "старую каргу" я ведь могу и обидеться.

– А что его поминать, коли сам бес передо мною? А карга, кто же ты есть, как не старая хрычовка?

Старуха покачала головой.

– Так-то ты встречаешь меня?

И исчезла.

Но когда Фёдор вернулся в келью, он с удивлением обнаружил, что старуха там уже, уселась преспокойненько прямо под образами и трёт с наслаждением горб о стену.

– А у тебя ничего здесь, уютно, – хохотнула она, довольная ошарашенным видом Фёдора. – Нет ли у тебя ещё баньки? Я бы с удовольствием попарилась. И чтобы ты спинку мне потёр, веничком похлестал.

Банька была, действительно. Фёдор терпеть не мог нечистоплотности, и всяческих там "землеспальников" и "грязнышей" от души презирал.

– А пинка под зад не хочешь, старая кочерёжка? – Фёдор решил ни при каких обстоятельствах не отступать – и дальше придерживаться всё той же избранной линии поведения.

Но "бабушка" только взвизгнула от удовольствия, нисколько не смутившись отпором инока.

– Что ты меня всё старостью попрекаешь? Если дело лишь в возрасте, то так и быть, сброшу лет двадцать-тридцать, но неужели я тебе такая не мила?

Она внезапно встала, закружилась в пляске по келье, разом всё за ней тотчас пришло в движение, загремело, засвистело вокруг, стали летать в воздухе огромные женские груди, взлохмаченные естества, слетелись будто со всего света ведьмы на метлах, стали совокупляться с повылезавшими изо всех щелей бесами. А старуха всё приближалась и приближалась к Фёдору в безумном своём плясе, уже чувствовалось зловонное её дыхание. Фёдор не удержался, его в конце концов вырвало и рвало до тех пор безудержно, пока во рвоте не появилась кровь.

Он открыл глаза, измученный, и обнаружил, что бесовщина поисчезала, а старуха, брезгливо отираясь от блевотины Фёдора, внимательно в него вперилась, как в прошлый раз тот демонок.

Да, тут была сила не сравнить с его: рано или поздно ему несдобровать, что-то с ним содеют. И точно, уже в ближайшую ночь Фёдору приснилось, как парится он со старухой в бане, трёт ей спину покорно, хлещет веником. Не так, так этак ведьма добилась своего, она даже потянулась к Фёдору с поцелуями, но тут он проснулся.

И решил больше не спать, доколе выдержит, творить молитвы. Однако сколько это могло продолжаться? Фёдор задумался. Что же делать? Убраться подобру-поздорову, как отец Ферапонт ему советовал? Фёдор давно уже понял, что самому ему из этого случая не выбраться, без помощи не обойтись. Но никто не хотел помочь ему. Бог молчал, хоть и внимательно выслушивал все молитвы Фёдора, видимо, хотел проверить, как тот выдержит испытание. Евфимий тем помог, что выгнал его из монастыря, вот и Ферапонт совет дал вполне здравый и благожелательный. Дело за ним, за самим Фёдором? Но если бы он был в состоянии, сам-то! Впрочем... как же он мог забыть о Корниле? Вот кто нужен ему сейчас, просто необходим.

Фёдор приободрился, разом сбросил с себя состояние неуверенности, обречённости. И хоть темень была – глаз коли, не стал дожидаться рассвета, побросал пожитки в котомку и отправился в путь.

Корнил! Они очень дружны были в детстве, до тех пор, пока судьба их не разлучила. И увлечения друга тогда пугали и раздражали Фёдора: не в меру тот был, по его мнению, любопытен. Но сейчас без этих знаний потаённых никак было не выправиться. Ну а не поможет Корнил, так и зачем ему сюда возвращаться? Подальше, так подальше. Можно и в обитель какую попроситься, с братией всё, чем одному, веселей.

Глава третья

1

– Каких же ты хочешь от меня советов? – После первой радости встречи, дружеских тумаков и объятий, словно ушат холодной воды подействовала на Корнила исповедь Фёдора. – Впрочем, кое в чём я тебе подсобить попытаюсь. Вот ты говорил, что Бог как бы отстранился от тебя, и имя Его не действует. Но это кощунство – на Господа так грешить, не приходило ли тебе в голову, что просто молитва твоя слабая? Ведь доказано уже, и не только преподобными, а и обыкновенными чернецами, что одной только молитвы Иисусовой достаточно человеку закалённому, сведущему, чтобы оборониться от любого ворога. А у тебя молитва-то в один образ. Она на устах, но ещё не стала душевною, так, чтобы ум твой презрел блуждание и воспарил, оставаясь в то же время как бы во внутренней клети. Ну а коли ты ещё выше поднимешься, то в третьем образе уже ни одна сила не достанет тебя.

– Хорошо, – кивнул Фёдор с обидою. – Но неужели это единственная защита, единственный твой совет? Думаешь, наша обитель на краю света стоит? Или никто из наших чернецов не бывал на Афоне или в Иерусалиме, не рассказывал, что там и как? Или настолько просто сподобиться того третьего образа, о котором ты говоришь? Да если бы я и в состоянии был защититься, не могу же я всё время только и делать, что обороняться? Я уже полгода в осаде, и если не сожрёт меня сейчас нечистая, то так может продлиться и пять, и десять, и двадцать лет, вообще, уйдёт вся моя жизнь. Ты это мне пророчишь? Я так не хочу. И много ведь не прошу у тебя: всё, что мне нужно знать – кто мой враг, я не могу драться вслепую, с тенями, на все стороны. Ты уже тогда, в детстве, во многом был сведущ, и уж наверняка за эти годы ещё преуспел. Только ты можешь меня выручить, сам Бог меня к тебе привёл.

Корнил вздохнул, вновь, в который раз, покосившись с опаской на Фёдора.

– И откуда ты свалился на мою голову? Так всё хорошо было. Какой помощи ты ждёшь от меня? Да ты знаешь, что бывает за такие знания? Людей не чета мне на правёж ставили, замучивали до смерти. И ты желаешь, чтобы я вот так, ни за что ни про что, всё потерял, чего с таким трудом добился? Всю жизнь я мечтал иметь дело с книгами, и вот я переписчик, списатель. Есть люди, которые направляют меня, просветили по многим вопросам...

Фёдор слишком хорошо помнил характер своего друга: если его не переключить, не увести вовремя в сторону, ничем его потом не переупрямишь.

– Так ты, может, и латынь знаешь? – спросил он, как мог невиннее.

– Знаю, – с вызовом ответил Корнил, не заметив расставленной ловушки, – хоть и скрываю это, вроде как только некоторые слова разбираю, как мне по роду занятий моих положено. Но придёт час, когда мне не нужно будет скрываться, и преподавать я даже другим буду и греческий, и эту самую латынь. Неужели ты не понимаешь, что нельзя обойтись одним только веданием, что нужно ещё знание, иначе правой вере никогда не выстоять против тех же латынников, басурман?

– Бог оградит правое дело, – пожал плечами Фёдор, внутренне радуясь своей удаче и ещё больше раззадоривая друга.

– Вот-вот, – с горечью покачал головой Корнил, – слышал я уже. Так чего же ты ко мне пришёл тогда? Пусть Господь тебя и ограждает.

– Ладно, не будем ссориться, – примирительно сказал Фёдор, – но неужели ты забыл клятвы, которые мы в детстве давали? Помогать друг другу.

– От всех клятв освободил меня Иисус, – усмехнулся Корнил.

– Ну да я тебя не освобождал, пёсий ты сын, – в запальчивости воскликнул Фёдор. – Чёрт с тобой, с предателем!

Корнил вскочил, встал против Фёдора, сжал кулаки, набычившись.

– Чёрт? А возьми-ка ты его себе, пожалуй. Пусть будет тебе как брат родной. А ну, выходи на бой, как когда-то мы силой мерились!

Фёдор и сам не на шутку разозлился. И как ни пытался Корнил одолеть его, всё летел наземь. Наконец тот понял, что придётся ему признаться в своём поражении.

– Да, силён ты стал, – произнёс Корнил с неподдельной досадой, – а ведь когда-то по большей части я тебя одолевал. Ну, конечно, лазишь там по деревьям, ни капли жира, жилы одни, а я тут целыми днями скрюченный сижу. Я уж столько приёмов на тебе применить пытался...

2

Они некоторое время молчали, Корнил почему-то очень глубоко переживал своё поражение.

– Что скуксился? – хлопнул его по коленке Фёдор. – Ещё не всё потеряно. Айда со мной на болота, через месяц-другой, глядишь, одной левой будешь меня на лопатки класть. Заодно и нечистую вволю поизучаешь.

– Ну, этого добра везде полно, и без болот, только свистни, – пробормотал себе под нос Корнил.

– Ну что, выручишь? – снова затянул Фёдор просительно. – Ты ведь знаешь, без крайней нужды я бы к тебе не пришёл. А чтобы выдать товарища, не бойся, никак этого не произойдёт.

Корнил кисло усмехнулся: